Рассказы

Даже когда Аля поняла, что ее брак, официально пока существующий, на деле уже распался, ей было очень трудно принять этот факт. Тем более что замужество было первое и единственное, с супругом пережиты не только трудности, но и радости, да и детишки папу любят. Оказалось, что за годы они с мужем как бы «срослись  воедино»  и очень больно было «отрубить» часть себя. Но решение о разрыве Алевтине пришлось принять, потому что, если пользоваться такой же терминологией, в ее мужа «проросла» страсть алкоголизма… Причем для несчастной супруги это  даже не было метафорой,  именно так она и представляла себе, как кадр из фильма «Чужой»: в хорошего, умного, любящего человека «внедрилась» злобная, жуткая сущность извне и паразитирует на нем, пользуясь его телом, разумом, душою…

Он был сумасшедший, этот старик. Он брал в руки кусок кипариса и говорил: «Смотри, сынок, смотри внимательно. В каждом дереве внутри сокрыт образ, надо только вглядеться, понять, что это — ножка от табурета или перекладина распятия. А уж как его вырезать дерево научит тебя само …».

Георгий послушно кивал, снисходя на мудрость старость с простоты своего детства.

Ему хотелось солнца, смеха и забав вместо прохлады этой комнаты, сплошь заставленной досками. Мальчика отдали в подмастерья, когда ему и семи не было. «Ремесло подготовит тебя к жизни, сынок» — заключил однажды отец. — «Жизнь — это труд, сынок, жизнь это труд». 

Посвящается Зинаиде Павловне Дементьевой

Нина Ивановна , спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучек простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.

Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...

Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.

Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а вышагивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.

Ко мне после службы подходит прихожанка Евгения:

- Батюшка, у меня погиб три месяца назад муж, попал в авиакатастрофу. И у меня возникло желание увековечить его память, что-то сделать такое, чтобы он мог чувствовать и знать, что о нем помнят, и Бог его не забывает. И вот я прошу Вашего благословения – отлить в его память (об упокоении души) колокол для нашего храма. Вот Вам 150 тысяч рублей, - и протягивает мне конверт, - я попозже еще принесу, через неделю на воскресную службу.

- Спаси Вас Бог за Ваше пожертвование, но, Евгения, я бы Вам хотел посоветовать почаще исповедоваться и причащаться Святых Христовых Тайн – вот это будет самая лучшая для его души память. А на проскомидии, когда я буду служить, буду обязательно вынимать частицу о упокоении его души. Он был крещен? Как его имя?

(святочный рассказ)

Темным зимним вечером, несмотря на пургу и ветер, Маша решилась идти к подруге. Мороз больно щипал за нос и щеки, забирался под шапку и варежки. В двух шагах ничего уже не было видно. В такую погоду хорошо знакомый путь казался долгим блужданием по снежной пустыне. Так захотелось обратно – домой, в тепло. 
Но вот, кажется, уже пришла. Сквозь снежную пелену было видно, что знакомое окно на втором этаже светилось. Значит, Вероника дома. Маша облегченно вздохнула.
 

Как рассказать, Господи, о силе, с которой Ты привлекаешь к Себе нас, о Любви, рождающей отклик даже в самых недоверчивых сердцах? Уходит неверие, и, устремившись вслед за Христом, благодарная душа вторит Псалмопевцу: «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил» (Пс. 83, 2)! А без связи со своим Творцом томится дух, изнемогая под мысленными оковами ложных, но устойчивых представлений о вере, Церкви и Боге. На все человеческие доводы «независимый» разум с готовностью дает «аргументированный» отпор, и только Господь Своею Премудростью, с бесконечным терпением и любовью спасает и изводит из плена заблуждений и предрассудков страждущие без Него души…

ВЕРУНЯ
1.

  Уже стемнело, а я все еще не знал, где буду ночевать. В храме не осталось ни одного человека, и я вышел за церковную ограду. У ворот стояла невысокая щуплая женщина; казалось, она кого-то поджидала.

  -Не скажете, у кого можно переночевать? – обратился я к ней.

  -Ну, как не скажу – скажу, - с готовностью откликнулась она, как будто меня и дожидалась. – А я стою и думаю: чего я стою? – продолжала женщина, разговаривая со мной как со старым знакомым. – Оказывается – вот зачем.

Знания о Боге скрывались и стирались из памяти людей советского общества в течение многих десятилетий, но душа человеческая, не подчиняясь законам диалектического материализма, всегда ищет созвучное себе. К сожалению, не всякому ищущему удается миновать множество ловушек, расставленных по дороге к правде, и не пойти по опасному пути, на который указывает яркая и завлекательная «стрелка»…

Он сидел за соседним столиком и ждал. Соломенные волосы, потертая кожаная куртка, лицо с колючей щетиной на подбородке, и такими же колючими глазами. Когда молодежь вскочила, и не убрав за собой, шумно вышла из кафе, он спокойно сел на опустевшее место и с достоинством начал есть остатки бутербродов.

Я вытирала салфеткой рот сынишки, перепачканный мороженым, и думала: «Возьмёт ли он деньги или лучше не предлагать?» Он поднял голову и полоснул острым взглядом, я поняла — не возьмет. Бедность порой горда и принципиальна.

Я из тех христианок, что всегда носят юбки в пол, не красят лицо, а длинные волосы стягивают косой. У меня двое маленьких детей, которые всегда со мной. Я отчаянно мечтаю о третьем, хорошо бы одновременно с четвертым. Я не приемлю духи, и потому пахнет от меня либо потом, либо тестом, либо ладаном. Возможно, всем сразу. А однажды в Лавре нам с детьми дали милостыню — «Купите, детям пряник!» — улыбнулась моему недоумению приятная ухоженная дама. Я — православный экстремал.

Когда я только пришла к вере, мне было двадцать. Я бегала по утрам, изучала иностранные языки, а по вечерам ходила на занятия по йоге. Я думала, что Великий Пост — это замечательная возможность похудеть, и шептала про себя Иисусову молитву во время осанн, пытаясь совместить несовместимое. Я была тонка и любила поэзию и литературу.

Лидия Васильевна, или, попросту, баба Лида, жила одна в коммунальной квартире, почти в центре города. Дочка Оля, поздний ребенок, проживала отдельно, на окраине. Там ей, инвалиду детства (слабослышащей), год назад предоставили место в общежитии от Новосибирского Оловокомбината, где она работала. Мама с дочкой виделись редко. Оля приезжала только в воскресенье, а баба Лида ни разу не была у нее, не решаясь отправиться одна в такую даль, с пересадками….

Первый раз в жизни я услышала молитву, когда мне едва исполнилось 18 лет и я была еще не крещена, не думала переступать порог церкви и периодически пыталась спорить с набожной бабушкой о существовании Бога…

 Умер мой любимый дедушка Мирон Андреевич. Он долго и тяжело болел, и поэтому даже любящие дети — мой папа и дядя с тетей — тихо говорили: «Отмучился…» Наверное, так оно и было, но от этих слов мне не становилось легче, и я безостановочно плакала, пронзенная мыслью о том, что дедушка ушел от нас навсегда. Так, в слезах и в самом сумрачном состоянии души, я доехала до кладбища.

Я часто думаю о роли мелочей в нашей жизни. Например, чьей-нибудь улыбки. Простой улыбки… 

Ну, вот зачем я это написал? Решил же, писать правду. Ничего я не думаю. Ни о каких мелочах. И ни о каких простых улыбках. Я думаю, почему при одном воспоминании о моём старом друге Жене, о его милом, робком, интеллигентном лице и о его улыбке я чувствую раздражение. И даже ненависть. Вот, что я хочу сегодня понять. Потому что здесь тайна. Причём тайна, касающаяся не только меня, но и многих моих сограждан. Признаюсь, иногда мне кажется, что я разобрался, в чём тут дело. Но потом начинаю сомневаться, и выводы забываются. Кроме того, я сделал одно потрясающее открытие! Но, пожалуй, об открытии я расскажу позднее. Сначала нужно ещё раз всё вспомнить. И тогда, может быть, придёт окончательная ясность. А пока большую часть времени я пребываю в растерянности.

С Женей мы познакомились давно, много лет назад, хотя так и остались на «вы». По вечерам мы часто гуляли вдвоём по старым улицам горячо нами любимого Киева. Помню, как прохладным вечером, где-нибудь в октябре, когда у нас опадают листья каштанов и тополей, мы с моим дорогим Женечкой останавливались на Владимирской или Большой Житомирской, и он, маленький, с восторженными глазами, поглаживая седеющие усы, говорил о Паустовском, о Булгакове и счастливо улыбался. 

А вот теперь эта самая улыбка или даже одна мысль о ней будит во мне ненависть. Почему так? С чего всё началось? Видимо, с наших споров двухлетней давности. И, конечно, с нашей Революции достоинства, которую мой друг не принял, над которой зло подшучивал и которую, что уж тут скрывать, несомненно, презирал.

Тамара, сотрудница нашей поликлиники, проработала в ней верой и правдой более сорока лет. По трагическому стечению обстоятельств она почувствовала, что серьезно больна. Медики всегда болеют очень тяжело, то ли потому, что им известно течение болезни, то ли потому, что работа их, как правило, нервная и тяжелая. Тамара рассудила так: «Поживу сколько осталось нормальным человеком, не буду себя мучить операцией, облучением. А вдруг еще в процессе этого лечения стану обузой для родственников, а вдруг вообще все обойдется». Рассуждай, не рассуждай, а болезнь берет свое. Заведующая поликлиникой просто вынудила Тамару пойти на обследование под угрозой увольнения. Страх смерти в людях, особенно неверующих, сидит очень глубоко. Тамара, плохо скрывая волнение, зашла в мой кабинет за приговором. Приговор подтвердился — запущенная стадия рака. «Как сказать ей? — подумала я. — Сразу правду? Она сама обо всем догадывается».

       Холодный осенний дождь закончился, и озорной ветер стал наводить на небе порядок. Он распахнул тяжелые серые тучи и выпустил на свободу яркие лучи солнца, которые сразу же начали сушить промокшую остывшую землю.

       Десятилетняя Люба с радостью надела свои старенькие ботинки, доставшиеся ей от старшего брата Гриши, взяла сделанную папой деревянную куклу и вышла из дома. Родители уже были во дворе. Стоя у амбара, они советовались, как им лучше сохранить собранный урожай.

Собака была рыжая с белым подшерстком и черной полосой на хребте. Она лежала вдоль дороги, причудливо вытянув вперед лапы и уткнув нос в пыльные камни мостовой. Должно быть, в смертельной агонии она прикусила себе язык, и сейчас его кончик свисал между зубов с правой стороны её челюсти. Через приоткрытые веки виднелись выпученные белки глаз, уже никуда не смотрящих. Длинный хвост был зажат между лапами — видно, в последние минуты жизни собаку охватил страх.

Он сел рядом с ней прямо на камни и стал гладить скомканную шерсть существа, которое недавно именовалось другом человека, но пришло в негодность и было выброшено за пределы города. На его лице, худом и бледном, с впалыми ясными глазами, острым носом и тонкими губами, спрятанными под густотой растительности, отражались интерес и расположение. Он гладил долго, не торопясь, спешить ни ему, ни собаке теперь не имело нужды. Нагладившись, он снял с  себя ужевый пояс, которым подвязывал хитон, и сделав на одном конце пояса петлю, прицепил её к собачьей лапе. Затем встал, и даже не отряхиваясь, пошел к городским вратам, волоча за собой новую ношу.

Так он вошел в Эмесс.

Елена и Анна неслись на только что отремонтированном джипе, как на раскрытых парусах, по бездорожью в Мерзлово. О, это Мерзлово! Это такой благодатный кусочек земли, где в заброшенном селе, превратившемся в дачный поселок, восстанавливается разрушенный храм. Место, затерянное в лесах, труднодоступное, тем еще более ценное. Там в каждый камешек вложен свой труд, там каждое деревце посажено своими руками. И все, что удалось восстановить пока в храме, хранит тепло человеческих сердец. Там, как нигде, чувствуется, что «небо отверсто, и ангелы сходят с небес».

Весенним утром 2010 года трое бритоголовых, плечистых мужчин поднялись на четвертый этаж серой кирпичной «хрущевки» на бывшем проспекте Павлина Виноградова, недавно переименованного на старопрежний лад в Троицкий проспект, и остановились перед дверью угловой квартиры, обитой потертым коричневым дерматином. Один из них, чуть постарше, одетый с неброской простотой состоятельного человека, извлек из кармана ключ, отпер дверь, и первым шагнул за порог. Его спутники последовали за ним. Так Петр Шаньгин, один из известнейших и крупнейших бизнесменов Богоспасаемого града Михайловска, вступил в свое новое владение – квартиру покойной матери.

Его спутниками были люди не столь именитые – так, мелкая сошка. Однако сами они были о себе совсем иного мнения. Борцы за Россию только для русских, ярые ненавистники всех иноверцев и иноплеменников, наипаче же тех, кого они называли не иначе, как жидами, духовные дети самого протоиерея Евгения, настоятеля Свято-Лазаревского храма, духовника и идейного вдохновителя областного отделения националистической организации «Русский Народный Союз». Мало того, носящие звания соколов, которые давались активистам этой организации. В отличие от Петра Шаньгина, его спутники были одеты в форму «Союза» - черные рубахи, напоминающие гимнастерки, украшенные нарукавной эмблемой - белой свастикой, сложенной из перекрещенных мечей. Судя по цвету этой формы, членам «Союза» больше пристало бы называться не соколами, а воронами. Но, как говорится, о птице судят не по прозванию, а по полету.

Всю жизнь Наталья Никандровна прожила в городе Михайловске. Работала в домоуправлении, и была там не какой-нибудь мелкой сошкой, а начальником. Да как стали ее годы да хвори одолевать, вышла она на пенсию и с той же регулярностью, как прежде — на работу, стала ходить в церковь. Благо, от ее дома до Преображенского кафедрального собора было рукой подать, почти как до продуктового магазина, в который пенсионерки со всей округи ходили не столько за покупками, сколько ради того, чтобы меж собой о том, да о сем покалякать. А что еще ей делать на пенсии, как не в храм ходить? Дети давно уже взрослые, а внуки, того и гляди, их перерастут — некого теперь опекать да воспитывать, а как начнешь по старой привычке это делать — ворчат и дуются, мол, мы и сами с усами.

Тяжелый засов лёг на остов двери словно печать.

Она вышла во двор. Солнце полоснуло по сухим глазам. Резь.

— Скажи Господину: пусть пришлёт мне одного из слуг и одну из ослиц, я поеду к человеку Божию и возвращусь. — быстро бросила прислужке.

Он вышел сам, взглянул на жену, словно охватил, глубоко, крепко проникая в душу:

— Зачем тебе ехать? Сегодня не новомесячье и не суббота.