Я из тех христианок, что всегда носят юбки в пол, не красят лицо, а длинные волосы стягивают косой. У меня двое маленьких детей, которые всегда со мной. Я отчаянно мечтаю о третьем, хорошо бы одновременно с четвертым. Я не приемлю духи, и потому пахнет от меня либо потом, либо тестом, либо ладаном. Возможно, всем сразу. А однажды в Лавре нам с детьми дали милостыню — «Купите, детям пряник!» — улыбнулась моему недоумению приятная ухоженная дама. Я — православный экстремал.
Когда я только пришла к вере, мне было двадцать. Я бегала по утрам, изучала иностранные языки, а по вечерам ходила на занятия по йоге. Я думала, что Великий Пост — это замечательная возможность похудеть, и шептала про себя Иисусову молитву во время осанн, пытаясь совместить несовместимое. Я была тонка и любила поэзию и литературу.
Сейчас я отяжелела и обросла плотью. Я забросила бег и ем все подряд. Моё смирение переросло в постоянное желание отстаивать свои права. Душа моя огрубела, исчезли полутона. Появились категории.
— Да ты чудовище! — констатирует моя мама. В точку. Я — чудовище.
Как я стала монстром, мне сложно проследить. Хочется, оправдать всё возрастом — мне уже за тридцать. Или — гормонами — я кормящая мать. Или статусом — позвольте, я мужняя жена. Однако все оправдания будут лишь около правды. Как говорят верующие: "просто Господь не сразу попускает нам видеть наше несовершенство"...
Моё несовершенство навостряет уши и слышит, как бурчит бабушка в коридоре при виде неубранных вещей:
— Ну и ведьма!
Это тоже я. Стискиваю зубы. Ничего не скажу. Я знаю, она уже старенькая, и через пять минут забудет, что у неё вырвалось из губ. Возможно, она даже не знает, что вырвалось. Но эти слова слышали стены нашей квартиры, и теперь эти стены наваливаются на меня, мне тесно и душно.
Православная ведьма, здрасьте.
Я уже в том возрасте, когда становишься очень сентиментальным при чтении книги, допустим о животных, при кульминации — слезы текут у меня из глаз. Но когда самой действительно больно, плакать не могу. Тогда я сжимаюсь до точки, так что дышать больно.
Я иду к зеркалу, беру ножницы и срезаю свою длинную косу, прямо под затылком. Затем натягиваю шерстяные рейтузы, одеваю детей, и отправляюсь в ночь.
На улице туман. В тумане всегда легче.
Я иду просто, чтобы идти, чтобы не ныть, не болеть. Двигаться и жить. Я думаю о том, что я не люблю бабушек. Раньше я полагала, что дети и бабушки — самые лучшие существа на земле, самые чистые и мудрые. Просто я не имела своих детей. И бабушек помнила лишь из сказочного детства. Я все меньше люблю бабушек. Мне все тяжелее вообще любить.
Дети сидят на санках, обняв друг друга, как пингвинята. В тумане я различаю маковку храма.
Его построили совсем недавно. Интересно.
Мы паркуем санки и заходим внутрь.
Старенькая церковница смотрит с удивлением.
— Пришли?
— Да.
— Заходите. Иконочки поцелуйте. Сначала надо приложиться к той, что в центре.
Она говорит мягко и твердо, как учительница начальных классов. И я киваю, послушно, как первоклассница
Старушка провожает нас к иконочкам, рассказывает о храме. О том, что здесь молодой настоятель, есть воскресная школа. Ваши дети крещенные? Хорошо бы привести их в субботу на Причастие. В субботу меньше народа. А лучше подготовиться и самой. Вы знаете, как готовиться? Есть специальные молитвы, их надо прочитать.
— Да, да, конечно...
Тепло обволакивает меня, как кокон. Я вспоминаю себя в двадцать. Воздушную, легкую. Стоящую в храме в ожидании чуда, в предвкушении его.
— Приходите к нам, не забывайте.
Мы возвращаемся в туман. Я иду, таща за собой санки, спокойная и невесомая. Да, мы несовершенны. Человек — существо падшее. Но как важно ему помнить, что он не только плох, но может быть, и хорош. Правда.
В глубине чудовища живет ангел. Чистый, непорочный и святой.