Кто ж знал?

Весенним утром 2010 года трое бритоголовых, плечистых мужчин поднялись на четвертый этаж серой кирпичной «хрущевки» на бывшем проспекте Павлина Виноградова, недавно переименованного на старопрежний лад в Троицкий проспект, и остановились перед дверью угловой квартиры, обитой потертым коричневым дерматином. Один из них, чуть постарше, одетый с неброской простотой состоятельного человека, извлек из кармана ключ, отпер дверь, и первым шагнул за порог. Его спутники последовали за ним. Так Петр Шаньгин, один из известнейших и крупнейших бизнесменов Богоспасаемого града Михайловска, вступил в свое новое владение – квартиру покойной матери.

Его спутниками были люди не столь именитые – так, мелкая сошка. Однако сами они были о себе совсем иного мнения. Борцы за Россию только для русских, ярые ненавистники всех иноверцев и иноплеменников, наипаче же тех, кого они называли не иначе, как жидами, духовные дети самого протоиерея Евгения, настоятеля Свято-Лазаревского храма, духовника и идейного вдохновителя областного отделения националистической организации «Русский Народный Союз». Мало того, носящие звания соколов, которые давались активистам этой организации. В отличие от Петра Шаньгина, его спутники были одеты в форму «Союза» - черные рубахи, напоминающие гимнастерки, украшенные нарукавной эмблемой - белой свастикой, сложенной из перекрещенных мечей. Судя по цвету этой формы, членам «Союза» больше пристало бы называться не соколами, а воронами. Но, как говорится, о птице судят не по прозванию, а по полету.

Сейчас обоим соколам-чернорубашечникам предстояла нелегкая работа. Петр Шаньгин намеревался отремонтировать и продать материнскую квартиру. Однако перед тем ее надлежало очистить от хлама. Так господин Шаньгин называл вещи, среди которых прошло его детство. Ибо он был не из тех, кто дорожит воспоминаниями. В самом деле, разве они имеют какую-нибудь стоимость в долларах или хотя бы рублях? То-то и оно… А поскольку Петр Шаньгин являлся активным членом «Русского Народного Союза» и благотворителем Свято-Лазаревского храма, за каковые заслуги ему было присуждено почетное звание орла - высшее в этой организации, отец Евгений отрядил ему на подмогу двух своих духовных чад. Вот почему господин Шаньгин нагрянул в бывшую материнскую квартиру не один, а, так сказать, со товарищи. Хотя, разумеется, сам он не считал их себе ровней – хоть соколы и летают выс0ко, куда им до царя птиц – могучего, гордо парящего в поднебесье орла!

Первое, что бросилось в глаза всем троим, когда они, миновав тесную прихожую, вошли в первую, проходную комнату, были три большие иконы в серебряных окладах, стоявшие на невысоком серванте, одном из тех, что в свое время выпускал давно уже обанкротившийся и закрытый михайловский мебельный завод. Перед каждой из икон стоял маленький изящный серебряный подсвечник. В одном из них, словно напоминание о бренности всего земного, торчал огарок церковной свечи.

-Ух ты… Троица… – восторженно пробормотал один из спутников Петра Шаньгина, которого звали Максимом. То был коренастый тип лет тридцати, с низким лбом, взглядом исподлобья и массивной нижней челюстью, выпяченной вперед, как у бульдога. Злые языки (разумеется, боязливым шепотом и за глаза) называли Максима придурком. Однако отец Евгений всегда ставил его в пример прочим духовным чадам. В самом деле, если даже Бог и обделил умом этого раба Своего, так ведь от ума одно лишь горе. Размышления до добра не доводят, порождая непокорство и строптивость. В то время как слепое и беспрекословное подчинение старшим, вплоть до готовности «за послушание» пролить свою или чужую кровь – великая добродетель, сполна присущая Максиму. Побольше бы таких, как он…

-Ты что, сдурел?! – ткнул Максима локтем в бок другой сокол-чернорубашечник, по имени Вадим. – Какая это тебе Троица? Это же Спаситель, Матерь Божия и Никола-Угодник. Понял?!

Максим икнул и смолк. Впрочем, молчание его длилось недолго.

-Петр Андреевич, а это кто? – спросил он, указывая волосатым пальцем на фотографии, стоявшие в серванте среди покрытых серым флером пыли фарфоровых чашек и громоздкой старомодной хрустальной посуды.

Фотографий было две. На одной, потемневшей от времени и солнца, наклеенной на картонку с истрепавшимися углами, обильно усеянную черными крапинами, которые оставляют на старых вещах тараканы и клопы, была изображена круглолицая светловолосая женщина на вид лет двадцати пяти, с волосами, расчесанными на прямой пробор. Она была одета в атласное платье с буфами. Впрочем, судя по неестественно прямой посадке женщины, фотографироваться ей приходилось нечасто. Да и нарядное платье сидело на ней мешковато, словно оно было с чужого плеча. На коленях женщина держала темноволосую кудрявую девочку лет четырех, которая таращилась в объектив фотоаппарата с удивлением, смешанным с испугом – а ну как вместо обещанной хорошенькой птички оттуда со злобным карканьем вылетит страшная черная ворона?

-Это моя бабушка Анна Степановна. – ответил Петр Шаньгин. – А девочка у нее на руках – это моя мать Маргарита Михайловна. А вот она же в молодости.

В самом деле, в чертах темноволосой женщины с вьющимися волосами без труда угадывались черты девочки со старой фотографии. Однако взгляд ее больших миндалевидных глаз был уже не удивленным, а таким скорбным, словно эта женщина была обречена хранить некую горестную тайну, без права поведать ее другим.

-Какая красавица… - подобострастно прошептал Максим. – Вы на нее похожи, Петр Андреевич…

-Да-а… – вторил ему Вадим. – Лицо-то какое! Сразу видно – настоящая русская женщина, православная. Сейчас таких уже нет.

-Точно! – подтвердил Максим. – Нету сейчас таких. А все почему? Потому что теперь живут не так, как раньше жили. Раньше ведь как было – баба в семье свое место знала и мужа своего боялась, и против его воли слова молвить не смела, чтобы от него не схлопотать. А теперь что? Никакого смирения, никакой покорности. Я вон свою козу попробовал было поучить, всего-то пару раз ей и врезал, так она, что бы вы думали? Сразу на развод подала, а то было еще и судиться со мной хотела, сука! А всему виной эта пропаганда жидовская – мол, все люди равны. Как же!? Это, выходит, что баба – ровня мужику? Или что какой-нибудь черномазый или жид – мне ровня?! Да пошли они все на…

-Петр Андреевич, с чего начинать-то? – прервал Вадим пламенную речь своего товарища.

-С кладовки. – сухо бросил господин Шаньгин, усаживаясь на диван перед сервантом.

* * *

Такое распоряжение он отдал не случайно. Ведь кладовка была по самый потолок уставлена и завалена всяким старьем, так что даже его покойная мать не решалась переступить ее порог. Чего доброго, еще упадет что-нибудь на голову – потом костей не соберешь! А у этих двоих, особенно у Максима, башки чугунные, если что на них и свалится – само на куски разлетится, а им - хоть бы хны! Что ж, Бог в помощь!

А пока они там разбирают мамашину кладовку, он не спеша отберет самые ценные вещи, которые возьмет себе. Разумеется, прежде всего, иконы. Хотя они, как говорится, новодел. Он сам заказал их три года назад ко дню рождения матери в мастерских известного михайловского антиквара Бориса Жохова, и даже выторговал у него не десяти-, а двенадцатипроцентную скидку (в самом деле, к чему разбрасываться деньгами там, где можно сэкономить?). Зато оклады на этих иконах старинные, серебряные. И те семь маленьких подсвечников с подставками в виде шестиконечной звезды, что стоят перед иконами и в серванте, среди посуды – тоже серебряные. Его мать рассказывала, будто все это серебро она обнаружила в бабушкином доме, незадолго до его сноса. Громоздкая бабкина мебель не желала покидать свое прежнее обиталище: с монументальными изразцовыми печами, громоздким рукомойником, отделанным белым мрамором и выщербленными паркетными полами. Особенно упорствовал старый диван, словно вознамерившийся принять смерть под ударами массивной чугунной бабы вместе со старым домом, где прошли его лучшие годы. Тогда-то Маргарита Михайловна, будучи женщиной экономной и практичной, приняла решение разобрать диван, чтобы сохранить хотя бы кожу, которой он был обит – потертую, но вполне целую, а также массивную дубовую диванную полку. В самом деле, не пропадать же добру!

По словам матери, в ходе разборки дивана, в его бельевом ящике было обнаружено много всяких старых вещей, которые она перевезла в свое новое жилище. В том числе – вот эти оклады, подсвечники, а также - серебряная шкатулка. Свой рассказ о раскопках в старом бабкином диване мать неизменно завершала гневными сетованиями:

-Господи! Я ж сколько годов на этих сокровищах спала! Да с таким богатством мы бы в войну лучше всех жили! А эта курица старая все прибеднялась, мол, нет у нас ничего – ни золота, ни серебра… Вот скупердяйка! Ни себе, ни другим!

Прежде, пока Маргарита Михайловна под старость не сделалась набожной и богомольной, все эти ценности хранились в соседней комнате, служившей спальней, в нижнем ящике комода, для отвода глаз (не ровен час, вор в квартиру заберется!) завернутые в тряпье. Пару раз, еще мальчишкой, Петр Шаньгин тайком рылся в мамашином комоде и видел их там. Особенно впечатлила его серебряная шкатулка – большая, полукруглая, с рельефным изображением розы на крышке. Сколько же может стоить такая массивная и тяжелая вещь?

В этот миг мысли господина Шаньгина вдруг приняли иной оборот. В самом деле, почему его с детских лет интересовала, прежде всего, стоимость каждой вещи, а также то, какую выгоду он может получить от ее продажи? Ведь, насколько ему помнится, первую свою сделку он совершил, будучи еще дошкольником, продав соседскому мальчишке свою клюшку, причем куда дороже, чем она стоила в магазине. А позднее, когда мама купила ему велосипед, он зарабатывал себе на мороженое, сдавая его напрокат ребятам из соседних подъездов. Да, чем только ему не приходилось торговать! Импортными пластиковыми пакетами, жевательной резинкой, джинсами, кассетами с порнографическими фильмами… одно время он держал даже целую подпольную студию, где тиражировались эти фильмы, и сам продавал их... Но откуда в нем эта коммерческая жилка, этот талант извлекать прибыль из каждой вещи, попавшей ему в руки? От матери, работавшей продавщицей в продуктовом магазине, и в совершенстве владевшей опасным искусством обсчета и обвеса покупателей? Или от каких-то далеких предков?

Впрочем, что ему до них? У него есть более насущное дело - найти серебряную шкатулку. В серванте ее нет. Может быть, она лежит на прежнем месте, в комоде?

Господин Шаньгин вошел в соседнюю комнату и, присев на корточки перед комодом, выдвинул нижний ящик. И обнаружил в нем пластиковый пакет, битком набитый спичечными коробками, с два десятка кусков туалетного земляничного мыла, клубки полуистлевшей шерсти, какие-то лоскутки, тряпочки, ленточки, веревочки… одним словом, все, что угодно, кроме серебряной шкатулки. Куда же она подевалась?

Петр Шаньгин открыл средний ящик. Он был доверху набит постельным бельем. Перерыв его вдоль и поперек, он так и не нашел шкатулки. Зато обнаружил один с детства знакомый предмет – длинную резную деревянную палочку, на одном из концов которой имелось булавовидное утолщение, а на другом - изображение руки с указующим средним перстом. Эта занятная вещица в свое время была найдена его матерью все в том же бабкином диване. Однако о назначении ее оставалось лишь догадываться.

- Наверное, это чесалка для спины. – говорила Маргарита Михайловна. И использовала находку сообразно своему предположению.

Повертев в руках палку-чесалку, господин Шаньгин швырнул ее на кучу разворошенного белья. Зачем ему этот хлам? Найти бы шкатулку!

Выдвинув третий, последний ящик комода, Петр Шаньгин увидел ворох поношенного женского белья. То были вещи Маргариты Михайловны. Но господину Шаньгину было не до сентиментальных воспоминаний о покойной мамаше. Он перерыл весь ящик, пока (о, счастье!) в его самом дальнем углу не нащупал что-то твердое, холодное, металлическое. Нашлась-таки шкатулочка! Слава Богу!

В этот миг до него донесся голос Максима:

-Петр Андреевич! Гляньте, что мы там нашли!

Спешно задвинув ящик комода, господин Шаньгин вернулся в большую комнату. И вовремя – в то же самое время туда ввалились Максим и Вадим, раскрасневшиеся, потные, перепачканные пылью и паутиной. Они тащили увесистый сундук. Водрузив свою находку на шаткий стул, возмущенно скрипнувший под ее тяжестью, и откинув крышку сундука, они наперебой принялись объяснять:

-Мы это в кладовке нашли… там, наверху, полки понаделаны, так вот это оттуда. Гляньте-ка, Петр Андреевич! Что это?!

Господин Шаньгин наклонился над сундуком. И замер от изумления.

* * *

В самом деле, тут было, чему удивляться. В сундуке лежали катушки проводов, войлочные круги, какие-то коробочки и тюбики. В отдельной коробке обнаружилась еще более загадочная вещь – наглухо закрытая банка, полная белого порошка, на крышке которой находилось зловещее изображение, достойное пиратского флага - череп с двумя перекрещенными костями.

-Это что, яд? – Максим отшатнулся от банки, словно она была скорпионом или тарантулом.

-«Азотное серебро». – прочитал Вадим пожелтевшую этикетку на боку банки. После чего, глядя на побледневшего Максима, ехидно добавил. – Не бойся, не укусит… А это что?

С этими словами он извлек из сундука сверток синего плюша и, положив его на диван, развернул ткань. Внутри обнаружились медные и серебряные электроды, а также какие-то непонятные инструменты, похожие на те, что Вадим видел у одного из своих собратьев по «Русскому Народному Союзу», который в свое время работал зубным техником в городской стоматологической поликлинике. Пока, начитавшись книг и брошюр оной организации, не стал таким ярым националистом, что уволился с работы. В самом деле, негоже ему, русскому православному человеку, работать вместе с жидами, а их среди стоматологов – пруд пруди. И все-таки это не инструменты зуботехника, а что-то другое… Вот только что именно?

Тем временем господин Шаньгин из любопытства извлек из сундука какую-то книгу. Бегло перелистав ее, он задержал взгляд на титульном листе… Ничего интересного. Какое-то, еще дореволюционное руководство по электротехнике и гальванизации металлов. Стоп! А это что за надпись? «Собственность Мешулама Хаимовича Юделевича».

Господин Шаньгин брезгливо бросил книгу на пол, не желая марать руки о собственность какого-то мойши. Ишь ты, собственник нашелся! Жид пархатый!

-Это что за фигня?!! – донесся до него голос Вадима, шелестевшего страницами другой книги. – Гляньте-ка, Петр Андреевич, что тут написано! «Собственность Мешулама Юделевича». Откуда это у вас?

Однако господин Шаньгин задавался тем же самым вопросом. В самом деле, откуда в квартире его матери, православной женщины, коренной северянки, могло оказаться все это жидовское барахло? И, самое главное, с какой стати?

-Э-э, да тут и его документы лежат! – воскликнул Максим, поочередно извлекая из недр сундука паспорт гражданина Российской империи Мешулама Юделевича, уроженца города Бердичева, затем выписку из метрической книги тамошней хоральной синагоги, а напоследок – еще один документ, согласно которому Мешулам Юделевич являлся работником бердичевского отделения фабрики «Фраже»2…

Что за чудеса?

Эх, придется-таки автору раскрыть тайну сундука, найденного в кладовой квартиры, унаследованной известным михайловским бизнесменом и активистом «Русского Народного Союза» Петром Шаньгиным от своей покойной матери. Присядьте, досточтимые читатели. Ибо иные тайны лучше узнавать не стоя, а сидя. Ибо они выбивают почву из-под наших ног…

* * *

Летом 1917 г. приехал в Михайловск из далекого южного города Бердичева бывший мастер компании «Фраже» Мешулам Хаимович Юделевич. И вскоре открыл в городе свою мастерскую по изготовлению так называемого «варшавского серебра». Ибо, будучи человеком расчетливым и предусмотрительным, привез с собой в Михайловск все необходимое для ее открытия: и инструменты, и гальванические электроды, и реактивы, заблаговременно и втихомолку позаимствовав все это на фабрике, где он работал. Как-никак, в свое время его соплеменники, покидая негостеприимный Египет, где были они пришельцами и рабами, тоже позаимствовали у тамошних жителей золото и серебро, да так назад не вернули3. Вот и он следует традиции предков – отчего бы и нет? Компания не обеднеет, а ему на новом месте все это пригодится.

Разумеется, при мастерской была и лавочка, в витрине которой Мешулам Юделевич выставил образчики своих изделий: посеребренные ложки и вилки, пузатый самовар, большую шкатулку с модным декадентским изображением увядающей розы на крышке, поднос с рельефом в виде виноградных гроздьев, а также иконные оклады. Оклады эти, вместе со старыми образами Спасителя, Божией Матери и Святителя Николая Чудотворца, Мешулам Юделевич по дешевке приобрел у одного из горожан, отставного солдата, за беспробудное пьянство и воровство выгнанного из церковных сторожей. Однако, после того как мастер-еврей поколдовал над этими окладами в своей мастерской, они преобразились до неузнаваемости. Теперь они выглядели как новенькие. И на вид были неотличимы от серебряных, только стоили намного дешевле.

Неудивительно, что вскоре к Мешуламу Юделевичу потянулись женки4 из Михайловска и соседних деревень, желавшие «накатить красоту» на свои домашние иконы, на ложки и самовары. И дела его пошли в гору, в то время как михайловские серебряных дел мастера прозябали в напрасном ожидании заказчиков и покупателей, на все лады кляня ушлого жида, который лишил их дохода, и желая ему ни дна, ни покрышки. Что поделать, если испокон веков люди за дешевизной гонятся, и смотрят, прежде всего, не на качество – на цену. То-то и оно…

А Мешулам Юделевич жил себе, поживал, работал да торговал, да доходы подсчитывал, радуясь их росту и приумножению. Пережил и революцию, и гражданскую войну: не тронули его ни красные, ни белые. И хотя белогвардейский главнокомандующий генерал Миллер под страхом всевозможных кар обязал всех михайловских торговцев внести денежные взносы на борьбу с большевиками, Мешулам Юделевич не дал на это ни копейки, и как в воду глядел. Потому что с приходом красных все те, кто не пожалел своих капиталов ради торжества белого дела, получили то, чем, в случае неуплаты взноса, грозил им генерал Миллер – лишение прав, конфискацию имущества и отправку в лагеря, а то и вовсе – пулю в лоб4. А с Мешулама Юделевича – как с гуся вода! И сам уцелел, и при своих деньгах остался, одним словом – всех перехитрил.

С началом же НЭП-а настали для Мешулама Юделевича золотые денечки, и зажил он самым настоящим барином. Купил себе дом, обзавелся роскошной мебелью, среди которой царил монументальный диван, на котором могла бы свободно разместиться целая многодетная еврейская семья. Дубовая полка этого дивана была уставлена гипсовыми слониками и раскрашенными статуэтками румяных щекастых пастушков, пастушек и барашков с позолоченными рогами. Под стать дивану был дубовый буфет, похожий на постамент конного памятника какому-нибудь царю-государю - с накладными латунными украшениями, резными колонками, цветными рифлеными стеклами и кривым зеркалом наверху. С ним соседствовал круглый стол с изогнутыми ножками в виде львиных лап, застланный бордовой бархатной скатертью с бомбошками. На столе рядком стояли семь маленьких посеребренных подсвечников с подставками в виде шестиконечной звезды. Они предназначались для ханукальных свечей. Впрочем, господин Юделевич если еще и соблюдал обычаи своего народа, то больше по привычке. В самом деле, разве все это богатство даровал ему Бог его отцов? Ведь от своих набожных родителей он только и получил, что дедовскую деревянную указку для чтения Торы, с резным изображением на конце: рука, перст указующий. А все свое богатство он нажил сам, своею собственной рукой. И еще больше наживет.

Обзавелся господин Юделевич и прислугой Анной, смазливой, пышнотелой девкой, приехавшей в Михайловск на заработки, да так и осевшей в городе, где жилось ей куда сытней и вольготней, чем в родной деревне. Днем Анна всякую работу по дому справляла, а по ночам грела хозяйскую постель, в тайной надежде, что со временем из полюбовниц станет законной женой господина Юделевича и приберет к рукам все его богатство.

Только не сбылись надежды Анны, как пошли прахом и все расчеты ее хозяина. Ничто не вечно под солнцем: пришел конец и НЭП-у. И для Мешулама Юделевича, уже привыкшего жить на широкую ногу, настали тяжкие времена – пришлось ему закрыть и свою лавочку, и мастерскую, да затянуть пояс потуже. Ибо лишился он всех своих доходов - осталось лишь проживать да проедать нажитое. Однако лиха беда не приходит одна. В одну злосчастную ночь пожаловали за бывшим нэпманом незваные гости из НКВД и увели его с собой. Было то в конце недоброй памяти 1937 года.

А незадолго до того у Анны родилась дочь, как две капли воды похожая на отца. Назвала ее Анна по святцам – Маргаритой, а записала Михайловной. Мало того, окрестила дитя в Свято-Лазаревской церкви. Конечно, Михайловск – город портовый, кто только в нем не живет: и немцы, и татары, и евреи, и поляки. А все-таки лучше пусть ее дочь от Мешулама Юделевича слывет русской. Мало ли что…

А оставшиеся вещи, инструменты и документы Мешулама Юделевича спрятала Анна в бельевой ящик достопамятного дивана, в надежде на возвращение своего невенчанного мужа. Пока не угасла эта надежда, как догоревшая свеча: сгинул безвестно Мешулам Юделевич, а когда это случилось, и как он смерть принял – Бог весть.

Вот и все…

* * *

…Тем временем Вадим извлек из сундука пухлую пачку пожелтевших от времени открыток. И с похотливой ухмылкой на лице стал их просматривать.

-Что там такое? – встрепенулся Максим и придвинулся к нему. – Ух ты! Ну-ка, ну-ка, дай посмотреть! Ну и ну! Вот это да!

Господин Шаньгин покосился на открытку в руках Вадима… И отвернулся. Не из отвращения, а просто потому, что с юности пресытился подобными зрелищами. Ничего особенного. Дореволюционные порнографические открытки. Судя по всему, заграничные. Сейчас подобными картинками вряд ли удивишь и ребенка, привыкшего регулярно видеть по телевизору, из-за родительской спины, гораздо более откровенные сцены. Однако этот Мешулам Юделевич был еще тот потаскун. Вот бы взглянуть на его поганую рожу!

-А это еще что? – воскликнул Максим, доставая из глубины сундука очередной улов - пачку старинных фотографий. На одной из них рядом с бородатым стариком в долгополом лапсердаке и ермолке, положив на колени руки с изуродованными артрозом пальцами, сидела старуха в черном платке, из-под которого виднелись гладко причесанные седые волосы. Судя по напряженной позе супружеской пары, фотографироваться им приходилось нечасто. Под фотографией имелась тисненая золотом надпись «Фотоателье г. Кац, г. Бердичев». На обороте чьей-то рукой было написано: «мои папаша и мамаша, Хаим и Лия Юделевич, 1889 год».

-А ведь я похожую рожу уже где-то видел… - пробормотал Максим, разглядывая следующую фотографию. Он поднял голову… и вдруг замер с разинутым ртом, уставившись на сервант. Точнее, на стоявшие в нем фотографии бабушки и матери господина Шаньгина. Вадим проследил за взглядом Максима, затем вгляделся в фотографию в его руках…

-Э-э… - процедил он, с нескрываемым презрением глядя на господина Шаньгина. – Выходит, ты у нас жид!

-Ты что, охренел?! – вскинулся Петр Шаньгин. – Какой я тебе жид?!

-Да?! – взревел Максим, тыча ему в лицо найденной в сундуке фотографией. – То-то мне твоя рожа всегда подозрительной казалась! Значит, ты жид! И твоя мамаша – жидовка! По морде видно!

Разъяренный подобным хамством, господин Шаньгин выхватил из рук Максима злополучную фотографию. Но, увидев изображенного на ней худощавого мужчину средних лет, в черной пиджачной паре, с небольшими усиками на верхней губе, шапкой темных курчавых волос и скорбным взглядом больших миндалевидных глаз, в одночасье лишился дара речи. Ибо этот еврей был вылитая копия его матери, Маргариты Михайловны. Точнее, это она была полной копией своего отца, Мешулама Юделевича. Выходит, его дед - еврей?! А ведь господин Шаньгин всегда относился к евреям с ненавистью и презрением, так что и за людей-то их не считал. И что же? Он – внук еврея?! Господи, только не это!

-Так… Теперь понятно, откуда все это здесь… - пробормотал Вадим, глядя на пустой сундук. А затем решительно произнес, обращаясь к Максиму:

-Пошли отсюда. На хрен нам о жидовское барахло руки марать! Пусть сам его разгребает!

Тем временем господин Шаньгин безмолвно стоял посреди комнаты, держа в руке фотографию своего деда, Мешулама Юделевича. И походил не на орла, гордящегося своей орлиной породой, а на жалкого, ощипанного цыпленка. А с фотографии в серванте на него скорбно смотрела покойная мать, словно извиняясь перед сыном: «прости, Петенька, кто ж знал-то?»

В самом деле – кто ж знал?!

--------

1 Поводом для написания этого рассказа послужила покупка в лавке букиниста старинного медного подсвечника, как две капли воды похожего на тот, что в свое время подарила мне архангельская монахиня в миру, мать Елевферия (Неверова) (вечная ей память!). Как он выглядел – описано в рассказе. А все прочее – авторский вымысел.

2 Фраже – польская компания Х1Х-нач. ХХ в., названная по имени ее основателя, Юзефа Фраже, и занимавшаяся выпуском так называемого «варшавского серебра». То есть, недорогих посеребренных и позолоченных изделий (посуды, шкатулок, подносов и.т.п.). Фирма имела свои филиалы в ряде городов Российской империи (в том числе, в Бердичеве).

3 Исх. 11, 2-3.

4 На Севере в просторечии женщину называют не бабой, а женкой.

5 Эта история заимствована из книги Л. Левина «В Архангельске жили евреи». – Архангельск, 2008. – С. 142.