Это был он.
Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.
Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.
Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.
— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.
В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.
Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.
У них в доме везде карты — в коридоре висит карта, в спальне, в кабинете мужа.
Леша говорит, любовь к географии — его семейная черта. В детстве маленький Лешка ползал по огромной карте России, которую его папа расстелил для сына на полу. Ползал и смотрел. Маршруты прокладывал. Там и ходить научился, наверное.
Но, глядя на мужа, в задумчивости взирающего на нарисованные реки и долины нашей страны, Нюте казалось, тут дело не только в семейных традициях, а в другом, более древнем, исконном стремлении человека охватить весь мир, стать его хозяином. Стремлении, идущем ещё от Адама. Стремлении деятельном и по-мужски конкретным. Так, Леша, когда смотрел на карту, видел города и села, в которых он уже побывал, или в которые ещё поедет. Цепь населенных пунктов складывалась у него в дорогу, а дорога в план действий.
«Знаешь, а мы тут с бабой Лександрой разговорились!» — делится со мною мама.
Баба Лександра — это наша соседка. Старушка лет восьмидесяти. У неё как у нас шесть соток земли да небольшой домик с печкой. Огород засеян картошкой, стоит парник с томатами и огурцами. Есть гряды моркови, свеклы, чеснока и лука. А по краю — кусты смородины да малины. «Ой, делов у Вас!» — вздыхает баба Лександра, глядя на наш заросший колокольчиками и васильками участок. И добавляет, между прочим. — «У меня сорняки не водятся».
— Она мне такую историю рассказала! — продолжает мама. — Тебе надо её описать.
Одиночество — это состояние души, которая ждёт отклика и его нигде не находит. Крик, который не отзывается эхом.
Если отклика не будет слишком долго, его перестаёшь ждать, и сам уже не кричишь. И вроде боль — та, что тянет под левым ребром, смолкает, взамен себя впуская в грудь холод и равнодушие.
Он заглушил мотор. От дешёвых сигарет во рту стояла горечь. Открыл дверцу. Выпрыгнул из кабины. Сплюнул.
Поднял со снега жестяные банки из-под газировки. Швырнул их в бак. Контейнер не переполнен. Просто люди перестали быть людьми. Бывает.
Впервые он увидел её на одной из улочек города.
Она была одета в неприметный черный плащ, и его широкий капюшон почти полностью закрывал её лицо. Не слишком высокая. Не слишком низкая.
Кажется, она ничем не выделялась из толпы. Однако он заметил её.
Заметил её узкие белые руки, прячущиеся в складках плаща. Её по-особому прямые плечи. Её парящую походку. Легкую, тихую, словно её ступни вовсе не касались земли.
Он долго стоял посредине улицы, провожая незнакомку взглядом.
Её руки месили тесто. Две тонкие, но сильные руки, почерневшие от времени и солнца, мяли, катали, комкали и снова мяли белое пушистое тесто. Тесто поддавалось теплу рук и, послушное, становилось мягче и нежнее. Когда-то и она была такой же мягкой и нежной. Такой же белой, такой же податливой. Женственной и легкой.
А теперь стала стара, суха и черства. Как постная лепешка.
Сарра усмехнулась от этой мысли. Окунула пальцы в муку, стала ловко раскатывать хлеб в круглые лепешки и прикреплять их к стенкам раскаленной печи. От жара лепешки почти сразу подрумянивались и приобретали золотистую корочку.
Я ужасно люблю лежать на земле и смотреть на мир снизу вверх. Хорошо, если видно небо. Или кроны деревьев. Но и потолок в моей комнате тоже весьма интересен. А ещё замечательно смотреть снизу вверх на людей. Например, на мою бабушку.
— Что опять дурака валяешь? — заходит она в комнату. Снизу-вверх-бабушка совсем иная, чем бабушка-сверху-вниз. У неё большие ноги и маленькая голова. Она ею качает.
— Ага. — отвечаю.
— Ну, валять дурака и быть дураком и валяться — это разные вещи. — утверждает бабушка.
Я сразу увидела его. Он стоял в дверях храма. Вроде не старый, а скрюченный, словно сухая ветвь. И такой же пыльный. Нервно озирается. Ждет.
Я замедляю шаг. Убираю руки в карманы. Отвожу взгляд. Была бы моя воля — я бы заткнула уши. Но — поздно.
— Помоги, ради Христа! — кидается ко мне этот человек. Нищий.
Обреченно останавливаюсь. Если бы он просто сказал: «Подай!», я бы прошла мимо. Но он произнес «ради Христа». Знает.
У меня в прихожей висит зеркало. Небольшое зеркало, овальной формы. От времени его старинная деревянная рама приобрела бордовый оттенок, но стекло сохранило ясность и чистоту отражения.
Я не знаю, откуда оно у нас. Это зеркало висит в прихожей столько времени, сколько я себя помню. Возможно, оно даже представляет собой определенную антикварную ценность. По-крайней мере я так решила, когда захотела от него избавиться. Деревянная рама украшена резным узором с неброским, но тонким рисунком.
