Вы здесь

Кто как молится 8

8. Царёв список

Когда все разошлись, мы помогли бабушке убрать всё со стола, помыть посуду, а самим не терпится про царский список расспросить.

— Ты, бабулечка, садись в кресло, отдохни, — говорим ей, — мы тебе сейчас травяного чая принесём.

Глаза её смеются, видят наши хитрости:

— Уж таки вы добреньки у меня сделались, никак, напакостили где, а?..

— Нет, — машем головами, — мы хотели у тебя про царский список узнать.

— А-а-а?.. — грустнеет бабушка голосом, — расскажу, расскажу, только погодьте маленько.

Она сама наливает себе чай, добавляет сливки, садится у стола, смотрит на икону, и начинает свой рассказ.

— Там, где Уральски горы границу Расеи и Сибири кладут, стоит Катерининбурх, город, значит, так вот, в том городе-то и стоял большой дом анжинера Ипатьева, куда Филькины сродники, красная революция то есть, пригнали из Тобольского заарестованного царя-батюшку Николая со всем своим семейством — царицей-матушкой, четверо дочек у них было и малый наследник — Алексей, надёжа матушки Расеи.

Заточили их в доме этом, как самых последних бандюганов, если сказать по нонешному, и стражу поставили — ни они к народу, ни народ к ним...

— Бабушка, — встревает Алёнка, — а за что их так?..

— Дак, красны-то эти, удумали мир перестроить и всех царей-королей изничтожить, как народных вредителей и заместо их, чтобы кухарка в государстве правила...

— Какая кухарка?.. — чуть не вопим мы с Алёнкой.

— Эдак-то в песне ихней говорилось: «Кто был никем, тот станет всем...»

— А это разве плохо? — Спрашиваем.

— Если с головой кто, да при светлом разуме, оно и хорошо, а когда ни того, ни другого... только новая беда для людей-то...

— Андрюшка, — теребит меня за рубашку Алёнка, — не мешай бабушке рассказывать, как Абалакская икона у царя оказалась.

— Вот и говорю вам — когда думска власть не справилась с бунтарями и временны установили царя заарестовать да в нашу Сибирь вывезти, поначалу в Тобольском царска семья со свитою ещё ладно жила в губернаторском дому. Хоть дом-от и велик — целы палаты, а свободы им дадено не было: огорожен со всех сторон плотным забором, а вокруг стража понаставлена, чтобы никто в город выйти не мог. В загородке этой маленька площадка была — гуляй, мол, царска семья, когда на прогулку выпустят. Тут же — и больша казарма, где солдаты жили...

— Бабушка, а царские дети... их почему? — Не выдерживает Алёнка, — а детей за что выслали?

— За что?.. — бабушка вздыхает, — царски дети... они за то и выслали подале от столицы были, что не весь народ за бунтарей-то был, вот и боялись большаки, как бы царска власть не возвернулась.

— Бабулечка, — не унимается Алёнка, а откуда ты про царя и ссылки знаешь?.. про Тобольск, про Екатеринбург...

— А я разе вам не говорила, что мой дедка при царёвой охране истопником робил?..

Тут мы не выдерживаем, взрываемся, теребим за плечи нашу бедную старенькую бабу Тасю — а почему... почему?.. нет, мы не знаем!..

— Погодьте, совсем затрясёте баушку, тогда ничё и не узнаете. — Она хоть и отбивается, но видно, что ей нравится наше любопытство. — Отучили правду про то время говорить, вот и помалкивала: лишно слово не к добру было, а потом никто и не спрашивал...

— А мы спрашиваем, спрашиваем, — наседаем упрямо, — ты нам расскажи...

— Ну, коли так, расскажу, — улыбается бабушка и поправляет сбитый нами платок темными, как кора дуба, руками, прячет тощие седые косицы за уши.

— Видишь! — гудим возмущённо, — целый век прошёл, а ты всё молчишь!

— Ваша правда, много воды утекло... — она замолкает, но видно, что в уме какой-то подсчёт ведёт. — Я вам прабабка, а от дедки мово вы уж шесто поколение на свете будете, как не рассказать...

Так вот, батька мой сказывал, что отца его, Фёдора, а мне он дедкой приходится, за жалостивы слова о царёвой доле заарестовали красны армейцы в двадцатом году прошлого веку... пришли ночью и вывели из избы, так по сю пору и не знаем его долюшки.

— Бабушка, — напоминаю, — ты же нам хотела про икону рассказать...

— А тебе, Андрюшенька, что, не хочется про наших предков знать? — Толкает меня в бок возмущённая Алёнка.

Я с досады потихоньку щиплю в ответ Алёнку, за это получаю от неё тумака. Бабушка разнимает.

— Спокою с вами нету, чего руками машетесь, ровно малы дети, не спорьте, про то и веду речь, как дедко Фёдор царю икону передал...

Мы онемели от изумления, обо всём забыли и слова вымолвить не можем. Баба Тася посмеялась над нами, и говорит:

— Куды от вас денесся... ладно, как мне батька рассказывал, так и я вам скажу.

Федорово послушание

Отцу моему тогда было тринадцать годков, тебе, Алёна, счас двенадцать, так что он на год тебя старе будет... В тот вечер он с братьями на русской печке сидел, грелися. Набегались на улке по сугробам — ноги мокры, лопатнёшка — тоже мокрым-мокра, от холоду сосульками обвешалась. Мамка поругалась, да на печку всех и загнала — обсыхаться. Грелись, грелися да и заподрагивали: тепло холод-от гонит, вот он и трясет их, пальцы от боли заломило, парнишки и стали скулить, как малы щенки.

— Что, башибузуки, — говорит им отец-то их, — тепло с холодом перебранку ведёт, а вам колотьем отдаёт? — Робятки молчат, только зубами почакивают. — А расскажу я вам, — говорит он, — про своё тобольско послушание, как я Абалацку икону царю-батюшке от монашенок передавал...

Робяты и зубами постукивать перестали — давно просили папаньку об этом, но он всё молчал, а сейчас сам про опасно это дело рассказать хочет. Посыпались горохом с печи в куть, на лавки — что воробьи — рядком. А сам-то — конску сбрую ладит, и всем ребятам дело роздал. Те — робят помаленьку, затаились, ждут, когда отец сам начнёт рассказывать — не заведено было у малых отца понукивать.

Мой дедко Федор и начал им сказывать:

В Тобольском, когда на заработки ходил, встрелся мне один служака старый знакомец, в охранном полку тогда служил, конями ведал. Знакомец и сказал, что истопник им нужон.

Иду к начальству-то, а тот и выспрашиват у меня:

— А скажи, голубчик-мужичок, каку ты к царю и царской власти думку имеешь?

Смекнул я, что не с проста он вопрос этот закинул, и говорю:

— Дак, каку думку мне иметь, ижлив я самый простой мужик, и от зори до зори роблю, мне и думать неколи об етом, а токо — как бы парнишек своих напоить-накормить, да лопатешку им каку-никаку обрести, а до протчего у меня и воли нет.

— Так, — говорит, — так... а к революции как относишься?

— Революцю, — говорю, — слыхать — слыхивал, что така была, а видеть не видывал, не довелось...

— А про царя, что?..

— Гутарят у нас, что ево свергнули и к нам, в Сибирь-матушку, кораблём пригнан был...

Много чего этот ухарь-молодец у меня выведывал и в книгу вписывал, да я прикинулся пеньком лесным, сермягой латаной, деревенской никудышкой... видит — толку с мужика мало, умёшко с птичий плевок, вот и принял меня в истопники. А зима уж была...

— Таточко, а ты царей-то видел, каки они, — не утерпел мой отец, хоть и схлопотал за это по уху.

— Как не видать, видел, дрова-то он сам, царь-от, своими ручками раскалывал... и не поверишь, а дивуешься... шинелку скинет, в ручки топорик возьмёт, и не подумаешь, что царь, так умело с кругляками управляется... большу гору поленьев наворочает, сядет на колотьё, голову низко к коленам наклонит и думу думает... и думка эта, видать, не радостна — у сердешного лицо тако, когда роднинку саму близку хоронят...

А тут начальство в охране поменялось, которы добры солдаты к царю были, тех убрали и поставили красны звёзды — зверьё, не люди. Тогда и монашенкам, которы в палаты к царёвой семье на молебны ходили, запрет учинили... строго стало — мышь не пропрыскнет, не то, что человек.

Не скажу уж, скоко дён строгости этой было, раным-рано, я токо печи растопил и воду греть наставил, крадком заходит солдат и говорит:

— Федор, ты тихонько к ограде подойди, чтобы никто не видел, тебя монашенка спрашиват... иди, не долго токо.

Иду, а маленько побаиваюсь — наслышан был про красны расстрелы, ладно, что снег такой густой да лопушистый с неба валит — у носа свово ничё не видать, не то, что у ограды. Подхожу, а монашенка эта уж как сугроб белый стоит, и мне через щёлку шепчет:

— Храни тя, Господь, Фёдор, исполни послушание, передай Его Величеству иконку, наши сестрички-живописицы список с Абалакской Матушки Пречистой сделали в дар и помощь царю-батюшке...

Говорит так и мне в щёлку-то эту протискивает в полотенчике белом образ Царицы Небесной. Принял я икону, а сам и слова вымолвить не могу, скулы свело, сердце колотится — святыня-то какая... Молчу, только киваю, мол, так и сделаю. Снег-от и ей, и мне в глазоньки лепит — и не видать, ни её, ни моих слёз...

— Дедко  Федор молчит, и не сердится, когда мой батянька его за рукав теребит:

— Тато, и ты царю передал?.. ты совсем близко его видел?..

— Как не видать, видел, — будто и не слышит, а отвечает справно ему мой дедко, — послушание сполнил, отдал икону царю-батюшке, когда дров набрать подошел. Он топорик в чурку тюкнул, поднял глаза на меня, а они — серые с голубой проталинкой, глазыньки его, и теплят душу и горькой волной обдают... припал я на колени, поднял икону, и говорю ему:

— Царь-батюшка, вот, послушание сполняю, монашенка просила тебе отдать список святыни нашей, сибирской, образ Абалацкий, можа, заступит Она Ваше Величество и народ наш горестный...

И держу, икону-то в руках... А царь-то... не поверите, опускается на коленочки свои перед образом, а выходит, и передо мною, недостойным... принимает образ, целует, даёт и мне приложиться... прикладываюсь, целую её всю, и вижу — в самой низинке, под махоньким клеймом Николая Угодника, в узоре будто ляпочка поставлена, на золотую слёзку похожая. Стоим так друг против дружки на коленочках-то, оба слезами умытые, царь и говорит:

— Полонил ворог империю великую, обманом да напраслиной... не устоял народушко пред Господом, пленился посулами, будто дитё малое, неразумное на пузырик радужный прельстилося... боюсь, до веку уж и не пробудится, — вздыхает государь тяжко так, и опять к образу прикладывается, потом подымает глазыньки и говорит мне, — а ты, Федор, скажи своим, сибирским людям, на их надёжа, они токо и смогут Расею спасти... так и скажи — государь велел и надеялся...

Мы сидим с Алёнкой и молчим. Молчит и бабушка, только горестно головой из стороны в сторону покачивает.

— Абалацку-то я по той слёзке золотой и спознала... — будто никому, говорит бабушка.

— Баба Тася, — шепотом спрашиваю, — а твой дедушка Федор только один раз и говорил с царём?

— Един раз и говаривал... а потом царску семью в Катерининбурх перевели, да в ипатьевском дому всех и расстреляли в темном подвале... не пожалели даже больного отрока, наследника царёва, Алексея... все они теперь святые, царски мученики... а дедку мово Федора за то, что царям пособлял через два годочка красны ночью из дому забрали, говорила вам, так он и сгинул, боле мы его и не видели...

Бабушка тихонько подымается из-за стола, идет к божнице, приносит небольшую иконку и кладет перед нами:

— Вот они, горестны страдальцы за всю Русску землю...

Мы смотрим на иконку в белой рамочке, где царь с царицею, чуть ниже и по бокам от них — старшие дочери Ольга и Татиана, ещё ниже — младшие Анастасия и Мария, а в центре — цесаревич Алексий... получилось большое золотое кольцо из нимбов. Смотрим, и нам кажется, что в самой серединке этого кольца — мы с Аленкой, мама, папа, баба Тася, и все люди... только нам не видно как их молитвы берегут нас...

Комментарии

Инна Сапега

Прочитала на одном дыхании : мне очень нравится, что Вы сделали речь бабушки такой живой, колоритной. А сама история - конечно, мы должны помнить и нашим детям передавать ту боль.

Храни Вас Бог!

Инна

Низкий поклон Вам, дорогая наша Галинушка! Так и стоит ком в горле... А эти слова будто обращены из глубины прошлого в наше непростое время к тем, кто сейчас идёт в сторону погибели:

Полонил ворог империю великую, обманом да напраслиной... не устоял народушко пред Господом, пленился посулами, будто дитё малое, неразумное на пузырик радужный прельстилося... боюсь, до веку уж и не пробудится

Уж очень понравился образ бабушкиных ручек "словно кора дуба" и говор бабушкин такой родной, сибирский. Сразу вспоминаю стариков своих знакомых, коренных сибиряков, которые на подобный манер разговаривали.

СпасиБо за такие нужные всем нам рассказы! Ох, как хочется, чтобы детки наши знали свою историю... А в Канаде-то русскоязычные дети ничегошеньки про Россию не знают, даже слов таких не слыхивали как "богатырь", а про царя и вовсе думают, что это - сказки такие ненастоящие...

С теплом и любовью, Татьяна. give_heart

Галина Минеева

Благодарю Вас, Татьяна, что всегда смотрите, что у меня получилось. Да, язык в Сибири особенный - он сблизил и русские, и украинские, и белорусские языки, говоры уральских и северных народов... всех, кто был сослан или переместился в Сибирь. Моя бабушка Матрона, Царство ей Небесное, жила в небольшой деревеньке Тюменской области, где всё это близко. Я думала, что не запомнила её языка, а оказывается - он жил во мне всегда, но был не востребован, а сейчас проявился в строчках. СпасиБо за тепло всегда исходящее от Вас, дорогая Татьяна.sun

Галина Ефремова

Низкий поклон Вам, дорогая Галина, за эту непреходящую  боль и память о тех страшных временах. Приобщенность к прошлому

нашему, знание всей  правды о ней очень важны для настоящего и будущего. Спасибо!

Галина Минеева

Да, дорогая Галина, как мы можем стенать, что нет у нас богатой и плотной кроны, под которой тепло и уютно не только тебе, но и ближнему твоему, когда сами подрубаем и не сохраняем корней. Ищем ошибки в прошлом, чтобы не повторять в настоящем?..  правда, если ищем. Кто нас связывает?.. мы сами. Благодарю Вас, что выбираете время заглянуть на мою страничку. Храни Вас, Господь!

Галина Минеева

Благодарю Вас, дорогая Валентина, на добром слове. Очень хотелось, чтобы и дети познали горькую боль нашей истории, чтобы не отворачивались от её дорогих страниц только потому, что это может быть больно. Благодарю за тёплый отзыв. Радости Вам, и удачи!