Кто как молится (полностью)

За речкой Урёмкой

Мы с Алёнкой идём из храма, держимся за мамины руки: мы — не маленькие, просто нам весело.

Я на исповеди сказал батюшке про свои грехи — не могу остановиться, дергаю Алёнку за косу, дерусь с мальчишками, а ещё стрелял из рогатки в птиц.

— А что делали птицы, когда ты в них из рогатки целился? — Спросил меня батюшка.

— Сидели на дереве и пели свои птичьи песни.

— Вот как!.. они славили Бога, радовались жизни, а ты в это время готовился к преступлению?

— Какому преступлению?.. — Я растерялся и даже как-то испугался этого слова.

— К убийству, — тихо и горько сказал батюшка, — рогатка в руках мальчика не для птичьей радости.

— Все наши мальчишки стреляют, — оправдываюсь.

— Раз — все, значит, правильно?..

Я задумался. Если по правде, то мне и в голову никогда не приходило, что это убийство: подумаешь, какая-то там птичка... Я молчал, а возле сердца что-то неприятно скреблось.

— Но я же... не попал, — хрипло говорю батюшке, а у самого защипало в глазах.

— Слава Богу, что не попал, — тихонько проговорил батюшка и перекрестился, — а намерение и поступок были.

— Мне стало жарко, глаза сжимаю, а из них все-равно потекли слёзы, мне стыдно этого и я ещё сильнее стараюсь не плакать, а из горла уже идут рыдания.

— Я больше не буууду! — ною вдруг, как маленький, хотя мне уже семь лет, и тру кулаками глаза.

— Значит, ты раскаиваешься пред Господом и обещаешь больше не грешить?

— Да, — мычу в ответ и хлюпаю носом.

Батюшка накрывает меня епитрахилью, читает молитву и отпускает грехи, благословляет к причастию, но не сразу:

— Каждое творение Божие поёт и славит Бога на своём языке... учись слышать молитву и бессловесных...

Мама, — спрашиваю, значит, не только птицы молятся, но и бабушкин петух, и Жучка, и Мурка?.. а как они молятся?

Мама оставляет руку и треплет меня за вихор:

— Ох, Андрюшка, беда мне с тобой, лучше расскажу я вам с Алёнкой одну историю из своего детства, когда гостила у своей бабушки в деревне.

Та деревенька называлась Весёловка, она и сегодня так называется; и правда, на весёлом месте стоит — на высоком холме, а вокруг зелёные луга, среди которых петляет речка Урёмка. За речкой простирается сосновый бор, который был в то время для меня  особенно весёлым — золотистым от сосновых стволов и мягким от зелёных и серебряных мхов. Бабушка Тася, Таисия Егоровна, бывало, разбудит меня раным-рано:

— Внуча, просыпайся, пойдём за реку солнышко трогать, да слушать, как птицы Богу молятся.

Ни о чём бабушку не спрашиваю, быстренько из-под одеяла и — мы уже за огородами. Спросонья спотыкаюсь и бабушке на пятки наступаю.

— Поспешать будем, пока росы не пали, — почему-то шепотом говорит бабушка.

— Бабуль, — спрашиваю тоже шепотом, — а почему мы шепчемся?

— Молчи, не то глаза и уши растеряем...

Я уж не спрашиваю у неё, как это может быть — бабушка у меня строгая: так посмотрит, что рот и слова не выпустит, сразу захлопнется. Идём. Еще темно, а воздух вокруг нас словно серебром стал набухать. Бабушка меня останавливает, и округлым жестом обводит рукой, заставляет всматриваться. И вдруг, стало происходить   невероятное: вокруг нас со всех сторон,  и сверху... словно миллионы крошечных колокольчиков зазвучали, тончайшие звоны заплескали, рассыпаясь.

— Вот и росы пали, к Божьей заутрене зазвонили, теперь далее гляди.

Я гляжу, а у самой от какой-то неведомой радости сердце ликует. И вот, словно малиновая стрела пронеслась из края в край, в бабушкину ладонку, которую она со сложенными перстами ко лбу поднесла, лучик торкнулся, осветил её лицо и дальше полетел, вытягивая пучками другие стрелы из играющего горизонта. Смотрю на бабушку, а лицо у неё молодое-молодое, красивое... а вокруг что стало твориться!.. птицы вдруг грянули на разные голоса, да так звонко, радостно... просто чудо какое-то.

— Бабушка, не сдерживаясь, кричу ей радостно, — что это?

Она поворачивает ко мне голову и улыбается:

— Это, детонька, Боженька радость нового дня всему живому на земле дарит, а живое Его и славит... а сама-то, аль не рада?.. не жалеешь, что из кровати вытянула?..

Мама смотрит на нас счастливыми глазами и улыбается.

— Мам, — спрашиваю, а далеко Бабитасина деревня находится?

— Далеко, мои дорогие, в самую серединку между Западной  и Восточной Сибирью  схоронилась, разве не помните, откуда бабушкины письма приходят?..

И мы стали надоедать маме,  просить, чтобы она поскорее и нас в эту деревню увезла.

Жучкин хвост

Беда у бабушки произошла с уткой Крякой, и у Жучки — тоже беда.

Утка бросила своих утят, пробегала где-то целый день, а сейчас забилась в уголок стайки, раскрыла клюв и сидит. Бабушка хоть и жалеет утку, но ворчит:

— Сроду не держивала таких уток, которы своих дятёнков бросают… ты, поди, окаянная, по помойкам шастала, на берегу ядовитой дряни нахваталась… хорошо, утятки целы… поешь, вот, творожка, да молока попей…

А у Жучки кто-то выманил и стащил последнего щенёнка. Как уж так получилось, не знаем, потому что Жучка никого из чужих к себе не подпускала. Наверное, сам щенок вылез за ограду, тут его кто-то и сцапал.

Бегают по двору утята, пищат, зовут утку. Лежит у ворот  грустная Жучка, щурит тоскливо глаза. Утята подошли к ней и спрятались под бок, уткнули свои носики в мягкую собачью шерсть, закрыли глаза. Пригрелись и замолчали. Молчит и Жучка, только поглядывает на своих новых детёнышей. А мы с Алёнкой наблюдаем, что же дальше будет.

Вдруг, ни с того, ни с сего, бабушкин петух подошёл и хотел утёнка клюнуть: водился за Петюней такой грешок — долбануть исподтишка кого-нибудь своим кривым клювом — мы его тоже опасались. А тут — утята. Мы хотели уже его веткой отогнать, но тут на петуха Жучка зубы оскалила, да зарычала так грозно, что Петюня от страха вверх подскочил, крыльями затрепыхал, отлетел в сторону и заорал во всё свое горло: кук-к-ка-ре-ку! Заорал победно, словно и не струсил только что, а сам идёт боком к курицам, и с опаской поглядывает на собаку.

Жучка ещё немного полежала, а потом встала, отряхнулась, утята было бежать, но она их носом в кучку столкала и пошла перед ними, задрав каралькой хвост. Утята покрутились, покрутились, потом самый большой утёнок пошёл за Жучкой, следом пристроились цепочкой все остальные утята. Было забавно смотреть, как шествует гордая Жучка, а за нею желтыми комочками переваливаются брошенные утята.

Но и это ещё не всё. Жучка стала водить утят к воде. Приведёт к речке за деревней, уляжется на берегу, а утята в воде резвятся: ныряют, друг за другом гоняются, а когда они шеи опустят, чуть не опрокинувшись, только лапками в воде равновесие удерживают — ищут в воде личинок, водоросли, Жучка начинает беспокоиться, потявкивает тревожно, зовёт на берег. Потом привыкла. А люди в деревне только дивуются, когда Жучка их из дому или назад от воды по улице ведёт:

— Это ж надо, — говорят они, прикачивая головами, — собака, а утячьих ребят не бросила!.. гляди-ка, и те за ей, как за мамкой следом бегут...  Ну и забава!.. Вот тебе и бессловесные!..

А ещё утятам понравилось законное Жучкино место отдыха —  под большим крыльцом старой пристройки возле церкви. Священник выйдет из храма после службы, послушает, как утёнки тихонько чиликают под собачьим бочком, и умиротворенно скажет: «Вот и новые прихожане у нас объявились».

Солнце поднимается всё выше. Жарко. И мы убегаем на речку купаться.

Муркины жмурки

И Мурка у бабушки — не простая кошка, а воительница, с крысами и мышами битву ведёт. Всех крыс от бабушкиной сарайки отвадила — поймает крысу, принесёт к бабушкиным ногам, покажет, что доброе дело сделала, как следует намнёт серой хищнице бока, и отпустит. Та быстренько по своему крысиному интернету всем зубастым и хвостатым сородичам тревожное сообщение перекинет: быстро всё крысиное племя из бабушкиного поместья убирается — только их и видели!  Умная кошка.

Пришёл однажды к бабушке церковный батюшка, отец Емельян, просит Мурку на время в храм пустить: одолели мыши, все церковные книги попортили, облачения погрызли.

Бабушка и спрашивает:

— Отец Емельян, а как же быть — нельзя в Божием храме даже мышку мертвить...

— А мы с тобой, Таисия Егоровна, давай-ка, лучше помолимся, да ещё и ребяток призовём, чтобы всё у нас благопотребно получилось, с добрым намерением да с достоинством, —  отец Емельян склонил голову и строго взглянул из-под седых бровей на присмиревшую в углу Мурку.

— Так достоинство у нас одно, а её, кошачье, батюшка, знамо дело, другое — мышей ловить...

— Вот, пусть и ловит.

Он снова глянул на кошку, которая улеглась на свои лапы, щурила  жёлтые глаза и делала вид, что ей до нас нет никакого кошачьего дела.

Бабушка с сомнением покачала головой, сказала, что только святых бессловесные слушались, а мы, мол, грешные, где уж нам… но рядом с батюшкой встала, вздохнув тяжело, и перекрестившись.

Мы с Алёнкой очень внимательно и с большим интересом слушали про кошку и мышей, и тоже встали к иконе — как же не помочь, когда такое важное и небывалое дело затевается.

Бабушка снова вздохнула и перекрестилась, взяла Мурку на руки, прижала к груди, а та лапки ей на плечи уложила и ласково трётся мордочкой о  подбородок. Бабушка погладила кошку по спинке, и понесла к церкви свою любимицу.

Интересная процессия по деревне двинулась: священник, бабушка с кошкой, а следом — мы с Алёнкой.

Идём, не утерпели и поспорили: будет ли есть кошка мышей. Я сказал, что обязательно будет, потому что инстинкт такой у кошек: они же хищники, всяким там львам и тиграм родня, хоть мелковатая и дальняя. Алёнка же верит в молитву, рассказывает истории из жизни святых...

И как вы думаете, на что мы поспорили?.. День рождения у нас 17 июля, так совпало, что мы родились в один день,  только Алёнка на два года раньше. Папа купил нам подарки, и сказал: «Андрюша и Алёна, выбирайте, кто что себе хочет».

Конечно, я выбрал сотик, а Алёнка — игру. Но игра была такая непривычная, что я пожалел о своём выборе...  а что?..  сейчас может здорово получиться — если выиграет Алёнка, а это навряд ли,  то я отдаю ей свой  новенький мобильник, а если я, ну, это  вне всяких сомнений, то Алёнка распрощается со своими   «Путешествиями  по Святым местам»... и у меня — игра и мой телефон.

А Путешествия... тут и Гора Афон, про которую я ничего не знаю, кроме того, что туда девчонок не пускают, а это мне нравится — нечего им нос совать туда, где монахи серьёзным делом занимаются... Валаам, Дивеево, не пересказать...  и всё так устроено,  что можно даже посмотреть, как и что в алтаре происходит во время богослужения, а мне почему-то это важно видеть... не знаю, почему, но так смотрел бы и смотрел... А в Дивеево можно пройтись по Богородичной Канавке, посмотреть, как батюшка Серафим Саровский на камне молится, и как медведя сухариком кормит...

А чтобы спор наш был честным, решили смотреть, как наша Мурка будет расправляться с мышами. Обошли церковь и нашли одно маленькое оконце со двора, через которое видно, что внутри пристройки происходит.

А происходило интересное. Сидит Мурка у печки, замерла и не шевелится. Долго сидела, мы даже устали наблюдать. Потом насторожилась... как ринется — смотрим, в зубах у неё мышка. Выпустила она её на середину, и давай играть: и догонит, и подбросит, и затаится, словно её и не видит. Та только двинется, а кошка её — цап-царап. Долго играла кошка, замучила мышку и сама устала. Надоела Мурке игра, растянулась на полу и мышку перед собой положила.

— Видишь, Алёнка, сейчас её есть начнёт.

Мы замерли: чья будет правда. А кошка мягко вскочила, стоило мышке шевельнуться, лапкой цапнула её, и — в дверную щелку, только мы нашу Мурку и видели. Поискали-поискали, и домой побежали, проголодались. Приходим, а Мурка уже дома, у бабушки перед ногами мышку положила и смотрит на неё, будто спрашивает: можно ли?..

— Можно, можно, — разрешает бабушка, сматывая пряжу в клубок, твоя добыча.

Довольная Мурка уносит  мышку в сенки.

Я затревожился, и не напрасно: сколько мы потом не наблюдали за кошкой, результат был один: мышек Мурка всегда приносила под ноги бабушке.

Отвадила Мурка мышей от церкви, за что батюшка подарил кошке красивый стёганый коврик, а мне пришлось распрощаться с телефоном — спор дело серьёзное. Но папа с мамой сжалились: купили ещё один телефон, а  игру определили нашим общим достоянием.

Спор ангелов

Алёнка пристала ко мне: спроси да спроси у бабы Таси… вот и спрашиваю, когда вечером за столом сидели:

— Бабулечка, а можно нам с Алёнкой тебе один вопрос задать?

— Задавайте, коли не баловство какое.

— Нет, не баловство. Вот ты маме нашей, когда она была маленькой,  показывала, кто и как на всём белом свете молится, Бога славит… а вот Мурка наша, хоть и спасает от мышей, а она же их съедает, как это?.. или медведь, волк, они же других убивают…

— Вон вы о чём?.. давайте-ка со стола приберём, постельки ко сну приготовим, да посидим у окошка, посумерничаем… подумаем.

Мы со всем быстро управились. Пододвинули скамейку к окошку и стали смотреть, как ветерок за окошком успокаивается, берёзку в палисаднике тихонько шевелит, качает, словно колыбельную песенку ей перед сном нашептывает.

Баба Тася садится возле нас в кресло-качалку, ноги пуховым платком закутывает: болят у неё ноги, даже летом не согреваются.

— Ну, дятёнки, и загадку вы мне загадали, — сокрушается бабушка, трогает морщинки на лбу тёмными пальцами, качает головой, а потом говорит:

— А давайте-ка, расскажу лучше я вам одну сказку-не-сказку, а  старых родителей моих присонницу…

Было это так.  В стародавние времена собралась однажды вся живность земная на собрание, совет, значит. И кого только здесь не было: всё что ползает, летает, плавает и дышит. Во главе поставлен был большой камень, вроде стола судейского. За ним — два ангела. Один светлый, как день ясный, другой — чёрен, как непроглядная ночь. У светлого-то в руках книга золотая и листики в ней лёгонькие, певучие, будто  пёрышки из крыльев его — до того светлы и радостны… а у тёмного — совсем другое дело: не книга, а как бы головешка из печки вынута — черным-черна,  и так же  красными огоньками подёргивается, искрит.

Затаились все, и молчат. Дело-то небывалое, чтобы ангелы на звериные обиды вот так откликнулись: живность и давай им жаловаться: как же так — комара ест лягушка, лягушку — цапля, цаплю — кто только не ест, только прозевай она… Тут всполошились и загалдели  овечки,  зайцы,  лисы,  белки и птахи разные... все свои петиции пишут  и перед ангелами кладут на стол. Посмотрели, выслушали ангелы каждого и всякого, и стал между ними спор. Но недолго спорили, а решили, что во всём виноват человек. И его позвали, да меж собою и поставили. Крутит человек головой во все стороны, слушает галдёж звериный и ничего понять не может, на ангелов с вопросом смотрит.

— Вот, не послушался ты Бога, человек, нарушил самую первейшую Заповедь: «Не навреди», сорвал яблочко с дерева заветного, всё и нарушилось в Божьем вертограде, саду, то есть...

Это Ангел светлый ему говорит, человеку-то, листики лёгонькие в своей книжке переворачивает, а у самого из глаз слёзы закапали:

— Нарушил ты, человек, по своей воле Божьего естества чин, который во всей вселенной направлен  к  радости да любви был, и повернулись дела твои на земле от доброго ко злому, от правды к кривде,  уже мало слушаешь нас, Ангелов света, а творишь чаще дела недобрые, и всё больше — для ликования злодейского...

И поглядел Ангел светлый на своего супротивника. А тот в торжестве стоит, хвостишшем своим помахивает, да жуткую оскалку всем кажет  — ох, и страхолюден был этот, черный, его потому люди и не ангелом зовут, а аггелом преисподним.

— Ой... боюсь!.. прям, напужали слова твои, — с хохотом подпрыгивает чернушка эта, а сам на светлого Ангела зло скалится, — и  в нашем  запределье всякая свободная воля почитается: захотел волк овцу задрать — пожалуйте!.. да и человек... если...  курочки захотелось — не возбраняется, сам себе хозяин! А у вас в раю у него что было?.. только амброзия,  да нектар каплями, как диетику какому... а  тут он сам себе хозяин, гроза и властелин всякой земной твари да живности...

Говорит эдак-то вражина  рогатая, а сам глазишшы красные на всех пучит, да   головёшкой  своей потряхивает, а из её вместо страниц — искры так и мечутся, а где какая упадёт, дак сразу в змеёнышей шипучих и обернётся...

— Бабушка, — возмущается Алёнка словами черного, — он же сам, головешка эта зловредная, человека подстрекает на всякие нехорошие дела!

— Так-то оно так, — соглашается бабушка, — да человек сам волен, что исполнить... вон, когда Андрюшка тебя  подговаривает  в Интернет зайти, да мамой неразрешённые программы поглядеть... ты, разе, не соблазняешься?.. али  когда того же Андрюшеньку подговариваешь конфеты стащить у бабушки, а они для вас же припасены... каких вы тут ангелов речи-наказы сполняете?

Алёнка насупилась, молчит, а что тут скажешь, если это правда. Но я молчу недолго:

— Бабушка, а если все-все перестанут слушать злую волю, то весь мир исправится?.. и все звери и люди станут добрыми?

— Э-э-э, внучек!.. так-то оно так, да только надобно, чтобы каждый человек от эдакой-то злой воли отказался не на один день, не на одну минуту...

Я задумался. Да, дело непростое.  Вон, мне только скажут: не делай того, не делай этого, например, Алёнку за косу не дёргай, так мне навред хочется, и — дёргаю, дёргаю, дёргаю...

— Такое только в сказке бывает, чтобы все люди хорошими стали, — с сомнением говорю бабушке, — а я уже не маленький, — упрямо бубню себе, — и в сказки не верю.

       — Только в  сказке бывает, говоришь?.. а сказку-то кто придумал, не человек ли, а?.. и для кого — подумай!..

Идём спать, и Алёнка кричит из своей комнаты:

— Бабушка, а кто из ангелов в споре победил?

— А ты поспрашай  у них сама, — добродушно отвечает ей баба Тася, — у того, что справа, и у того, что слева...

Будило

Рядом с бабушкой старичок один живёт, Савельич. У него всё старенькое — и избушка, и плетень вокруг огорода, но собака у него знатная. Джолли  появилась у него давно, бабушка говорила, что мы с ней ровесники. Она рыжая, и точь-в-точь похожа на лисичку: остренькая мордочка, пушистая шерсть.  Я всегда напрашивался с бабушкой, когда она собиралась навестить  Савельича. Вот и сейчас, бабушка Тася собирается, а я потихоньку канючу:

— Бабуль... можно с тобой... хочу с Джолькой поиграть...

— Игральшык... а сам-то почё не соберёсся, — ворчит она на меня по-деревенски, заворачивая в полотенце тарелку с горячими пирожками.

-  С тобой интересней, баб, посмотрю, как она улыбаться будет. Видишь, сколько разной вкуснятины ей набрал.

— А ну, дай посмотрю... — и бабушка перебирает строгими руками эту «вкуснятину».  — Вот эти курячьи кости, трубочками, нельзя, навредить себе в желудке собака может, а эдак-вот,  будет хорошо, — приговаривает она и добавляет  мясо из супа.  

Савельич был стареньким и больным. Жилось бы  ему совсем одиноко и грустно, если бы не Джолька.

Она любила всех. Мы только вошли, как она взвизгнула, захлебнулась от радости, вскинулась лапами к бабушке на грудь, молотя хвостом из стороны в сторону... потом меня чуть не повалила, лизнув в нос, потом снова к бабушке, собирая  гармошкой боковинки своей весёлой мордахи. Я всегда удивлялся,  когда она так улыбалась и радовалась.

— Ну, Джоля, ладно, ладно, погоди, — растроганно приговаривает  бабушка, полнясь её радостью, она тоже  улыбается,  любуясь собакой.

— Видишь, видишь, бабушка, как она смеётся, посмотри какие у неё веселые глазки, — не утерпев, комментирую радостный собачий приём. А та не унимается, и тоже лизнула бабушку в нос.

— Джоля, очумелая, — отбиваясь от собачьих ласк ворчит на Джольку бабушка, — будя, будя тебе, пирожки опрокинешь, давай лучше показывай, где Савельич, не приболел?..

Джолли ведёт в комнату, где в вытертом кресле сидит человек.

— И пошто засел, — с нарочитой строгостью спрашивает она Савельича, — я тут тебе, да подруге твоей хвостатой, пирогов принесла, тебе — с картовкой, капустой, а ей —  с осердием, —  поглаживает баба Тася тихонько рукой собачью голову.

— С осердием я и сам люблю, — глухо покашливает Савельич и выбирается из стёганного одеяла, — вот, сижу, — виновато оправдываясь говорит старичок, — кровь совсем не греет.

— Да и меня перестала уж греть, — вздыхает бабушка,  — дак годы-то наши с тобой каки, посуди сам...

Савельич и бабушка тихонько жалуются друг другу на свои немощи,  это, наверное, им помогает, на то, что давно не было дождя, что всё дорожает, но я уже не слушаю их, играю с собакой.

В деревне собаку Савельича знали все и рассказывали про неё занятные истории.  У Джольки даже прозвище было — Будило.

А началось всё с того, что Савельич вдруг стал ходить в церковь.

В прошлом веке, когда Семён Савельевич был каким-то большим коммунистическим начальником и разрушал религию, он зло ругался на батюшек, грозился пальцем на кресты и говорил: «В тюрьму, в тюрьму вас всех надо... жалко, не те времена сейчас, а то всех бы к стенке и дело с концом!». — Про это нам с Алёнкой баба Тася рассказывала. Она качала головой и сокрушалась: «Это ж, какое сердце надо иметь, чтобы на Крест Господень грозиться!.. эх, Сёмка, Сёмка!», — и крестилась в угол с иконами.

А потом, когда у него погиб сын в Афганистане и уже никого не осталось, однажды украдкой сходил к нашему отцу Емельяну, священнику.  И стал Семён Савельевич  ходить в церковь постоянно, каждую субботу,  в воскресенье, и во всякий православный праздник:  пройдёт в уголок,  обопрется на палочку, слушает, правда, не крестится.

А собачка у него появилась, когда друг его приезжал из города: открыл маленькую корзинку, наклонил её набок, и вывалилась Джолька — маленькая,  неуклюжая...  перебирает лапками, бродит по кухне,  дрожит и поскуливает от страха, потом подошла к Савельичу, легла у ног и затихла.

— Вот, видишь, хозяина в тебе сразу признала, — радостно воскликнул Савельичев товарищ, — будет тебе подругой...

Так они и жили — Джолька росла, а дедушка старился. В церковь он её с собой не брал — нельзя собакам в церковь заходить. И вот, выходит он  однажды после службы, а Джолька у ворот сидит, ждёт, а сама даже в церковную ограду не зашла, будто понимает — нельзя. Люди смеются и весело говорят Савельичу:

— Ты погляди, Савельич, подруга-то твоя, сидит, ждёт!.. поди, тоже молиться пришла... скажи-ка — за тебя, али за своё собачье племя?..

С той поры, как суббота и воскресенье, Джолька деду покоя не даёт, лает, за штаны тянет: не проспи, мол, Савельич. Идут они по улице:  старик опирается на палочку, а рядом пушистым комком собачка катится.  Люди в окошки поглядывают и говорят: «Пора и нам в храм идти, вон, Будило уж  старика ведёт...».

Так и прозвали в деревне её: Будило да Будило.

Возле калитки собачка сядет и смотрит, как дед на крылечко поднимается. А когда старик заболеет и не может в церковь пойти, то она потявкает, потявкает и прибежит одна к калитке, дождётся, когда все люди после службы выйдут, только тогда домой и побежит, а люди знают: надо Савельича навестить.

— Савельич,  —  говорит бабушка, — ты ведь раньше и лба не перекрещивал, сколь был в церкви-то, а как собака стала с тобою ходить, смотрю — и ты крестное знамение накладываешь...

Савельич смущается, трёт лоб и говорит:

— Дак, нито... коли и Божия тварь Бога чует, а я-то что?..

Монастырь

Однажды Джолька повела нас с Алёнкой далеко за деревню. Сами мы не решались, побаивались, а с собакой не страшно. Нам сказали деревенские ребятишки, что за речкой, в развалинах, привидение живёт: кричит, свистит и хохочет. Хоть и не верилось, а хотелось посмотреть — что же там хохочет.

Бабушке мы ничего не сказали, только у Савельича Джольку попросили, он спросил — для чего. Мы сказали, что хотим на развалины посмотреть. Он опустил одну косматую бровь вниз, другую поднял вверх, он всегда так делал, когда у него бывали сомнения, вздохнул, и сказал: «Ну, ну, идите...».

Несётся впереди нас весёлая собака, язык высунула, оглядывается — поспеваем ли мы. Конечно, не поспеваем, хоть и стараемся не отставать.

А кругом... будто ни разу и не видели — красота! С большака свернули на торную, но уже травкой затянутую дорогу,  пошли тише — задохнулись от бега. Слева хлеба колосятся: шумнёт ветерок, а колосья в ответ ему: ш-ш-ш-скор... ш-ш-ш-скор... Справа — берёзовые колки зелёным ожерельем, травяными полянками разделённые, а далеко-далеко впереди — развалины. Алёнка тараторит без роздыху о своей подруге Людмилке, какие у неё классные мультяшки есть, вовсе не американские страшилки с уродцами, а наши, красивые и весёлые.

Вот и пришли. Джолька носом покрутила, и — вперёд. Мы замешкались. Посмотрели друг на друга, и засмеялись — такие у нас озабоченные лица оказались.

И ничего страшного. Никаких пугалок — свистелок-тарахтелок,  обыкновенные ямы, колдобины, заросшие травой, разбитые стены, пустые кринки, бутылки и покосившийся какой-то теремок. Пахло полынью, коноплей, крапивой, дикой малиной.

Всё быстро оббежали, но ничего особо интересного для себя не нашли. Забрались в малинник, в самую гущину, и ягоды едим… но всё  равно, немного не по себе — словно за нами кто-то наблюдает... Слышим, Джолька залаяла-заповизгивала, к себе зовет.

Подходим, и видим: трудится наша бедняга где-то внизу, на дне большой ямы. В этой ямине стенка недавно обвалилась, и деревенские женщины повадились для обмазки печей здесь глину брать.

Джолька  старается вовсю —  ухватилась зубами за какой-то ремешок, упёрлась передними лапёшками, тянет-потянет, а то, что в земле, не поддаётся. Нам сразу стало интересно, и мы кинулись ей на подмогу — стали разрывать землю и потягивать этот сыромятный ремешок… нет, и нам не поддаётся, глина твердая и плотная, как камень.

Алёнка притащила черепок, но он быстро сломался, она принесла новый. Что с этими черепками сделаешь, иду сам на поиски. Отыскал старый-престарый чугунный пестик и обломок лопаты. Постукиваю пестиком по железке, отколупываю землю, а Алёнка черепком отгребает. Смотрим — угол небольшого плоского ящичка... тут Джолька заработала лапами, только земля фонтанчиком. Алёнка кричит-радуется:

— Клад... клад нашли!..

Я молчу — мало ли какие доски могут быть зарыты... но нет, и вправду — ящичек...

— Андрюшка! Это же клад! — волнуется Алёнка, — вот здорово!.. интересно, что там?..

Сознаюсь честно, что и я волновался, хоть и не поддавался девчоночьим эмоциям.

— Ты не торопись радоваться, Алёна, может быть здесь какой-нибудь рабочий инструмент, бабушка говорила, что давным-давно здесь была какая-то артель...

— А что такое артель? — Алёнка хоть и спрашивает, но своим черепком очищает ящик.

— Не знаю... придём, спросим...

Очень осторожно, затаив дыхание, подцепляем первую досточку, отрываем её... Джолька от нетерпения срывается на визг, тычется мордой между нами, мы её отгоняем, она обиженно садится неподалёку, но надолго её терпения не хватает, не хватает и нашего: легко выбиваю пестиком прогнившие дощечки.

Что-то твёрдое, завернуто в толстое серое полотно. И оно распадается. А под ним в вощёной бумаге... икона! Мы с Алёнкой — таращим глаза от удивления, сидим и смотрим… потом прижали её к груди, и не помним, как и домой прибежали.

Показываем бабушке, а та — охнула, присела на лавку, и давай креститься, давай  приговаривать:

— Да милые вы мои дятёночки, какой радости Пресвятая Богородица вас сподобила!.. ить эту икону искали сколько годов... и кто только не искал... а вот, явилась вам... счастье-то какое, счастье-то какое... В ранешное-то время там Знаменский монастырь был… монахинь которых постреляли партейны люди, которых в каторгу сослали, а монастырь разорили…

Плачет от радости бабушка, икону протирает чистым полотенцем, целует, снова протирает, глядит не наглядится. Мы истуканчиками стоим и ждём. А она бедная, так перерадовалась, что и забыла про нас.

-  Баа-а! — даём о себе знать, а почему она в земле была зарыта?..

— Счас, счас, детоньки мои милые, скажу, — приговаривает бабушка, устраивая икону на божнице.

Но переволновавшаяся баба Тася в тот день нам так ничего и не рассказала, слегла — сердце прихватило, только просила, чтобы завтра привели к ней отца Емельяна.

Две правды

На другой день нашей бабушке стало лучше, и мы с Алёнкой побежали в церковь за отцом Емельяном.

Когда ему сказали, что на развалинах монастыря нашли старую икону,  он тоже заволновался,  даже поручи от облачения никак не мог снять — запутался в крючках. За калиткой посмотрел на Джольку: она как солдатик на часах, была тут как тут, и свои хитрые глазки переводила то на батюшку, то на нас с Алёнкой, махала изо всей силы хвостом, ожидая похвалы. Мы погладили её, и сказали, что она главный поисковик, она нашла, а мы только отрывали ящичек... Батюшка улыбнулся:

— Вот, собачка, а тоже потрудилась во славу Божию! Это ж, чудо какое, ребятки: икона объявилась!.. даже  умыслить невозможно!..

И отец Емельян так припустил по дороге, что нам пришлось догонять его бегом, мы и не подозревали, что он может так быстро ходить, а Джолька,  по своей собачьей природе, с озорным лаем неслась впереди нас.

Бабушка нас уже ждала. Она была нарядной, праздничной: в красивом серо-зелёном, огурчиками, длинном платье, в украинском переднике, на голове — белый платочек. И горница, так бабушка называла большую комнату, вся  светилось, всё в ней было особенное: и воздух, и стены, и передний угол с лампадкой перед нашей иконой. Икона будто отдыхала,  тихо покоилась — так бережно охватывал её края расшитый рушник и живописно опускался долу.

Батюшка благословил: «рабу Божию Таисию»,  и, как магнитом, потянулся к иконе, рухнул перед нею на колени и горячо заговорил:

— Родненькая наша Матушка!.. отыскалась, нашлась… уж и не чаял  видеть... в какой сокровенной глубине образ Твой таился… а сейчас — явила!.. явилась Сама, нам недостойным, в чуде этом!..

Мы стояли и молчали. Бабушка то и дело утирала глаза передником и мелко крестилась.

Батюшка служил молебен новообретённой чудотворной Абалацкой иконе Божией Матери, а в горницу потихоньку набирался народ — все уже знали о небывалом явлении.

После молебна все благоговейно приложились к образу. Потом старики стали рассказывать, как случилось, что потерялась величайшая святыня всей земли Сибирской — Абалацкая икона Божией Матери.

Дед Спиря и дед Филимон — старые-престарые, каждому больше девяноста лет, а враждуют всю жизнь, как маленькие. А тут помирились, когда ходили на развалины монастыря смотреть — как так икона объявилась. Вся деревня их вражду наблюдала, а теперь дивилась и качала головами: эдак и подумаешь, без Заступницы тут не обошлось, как петухи драчливые всю жизнь друг дружке спуску не давали, а тут — гляди-ко, помирились…

Нашим старичкам вражда по наследству досталась. Почти сто лет назад была революция — большевики свергли царя, потом убили его на Урале, и разгорелась Гражданская война. Те, кто был за царя, назывались белыми, а кто за революцию — красными. Отцы дедки Спиридона и деда Филимона оказались в разных армиях: воевали друг против друга. Белая армия прорывалась на Дальний Восток, а красные их преследовали, дошли белые  до нашей деревни, скрылись в монастыре для отдыха, а красные стали их оттуда выбивать.  Много тогда погибло народу. Вот тогда-то, изнемогая от боёв, видимо, белые и спрятали икону, которую несли-спасали от Омска.

Сели наши старички возле глиняного обвала и разговорились. Но не зло, а по-доброму.

— Ох-хо-хо, — сокрушается дед Спиридон, — уж нам, Филя, пора сбираться в дальний путь, а мы всё с тобой неуёмные, ладу нету…

— Дак, Спиря, время како было, у родителев наших…

— Мой-то батя за правду сражался, за спасение Отечества.

— И мой отец — за правду стоял, хотел народу облегчение.

Дед Спиридон щурит свои по-молодому блеснувшие глаза, оглядывается вокруг:

— А ты вот, скажи, Филя, кака она, правда, когда и твой отец, и мой стоко людей зазря положили… тебе, поди батька твой сказывал, да и мой гутарил, что кровушки христианской здеся столь было пролито, что сердце  от горя заходилось… ты говоришь — за правду, я говорю — за правду… а по-Божьи спросить — разе добры это дела, зазря человека жизни лишать?..

— Как, зазря, за хорОшу жисть боролись.

— Боролись… хорОша жизнь на крови не делается…

— Так-то оно так, дак у них у кажного своя правда была…

— Двух-то правд не бывает, — вздыхает дед Спиридон, вона, даже икона запряталась…

— Не бывает, — соглашается с ним дед Филимон.

— Сколь поколениев уж народилось с той поры, — крутит седой ус старик, —  у твоих — красных, у моих — белых?.. пять? Вишь, у нас уж правнуки большеньки, растут и радуются…

— Да, хороши детки у нас…  жизня, скажу тебе, она свою правду знает…

Долго они сидели молча, потом кряхтя поднялись, опираясь на свои батожки, побрели к деревне, соглашаясь, что самая большая правда — это жизнь, её надо хранить всем, потому что она на земле не вечная.

После молебна отец Емельян сказал, что икона, которую нашли мы с Алёнкой, не сама Абалацкая, а редкий список с нее, то есть копия, тоже чудотворный и ценный, царский список. 

Все стали спрашивать, а кто самую первую икону написал и где она?

— Где сама Абалацкая, никто сейчас не скажет за давностью лет, — а как создана была, расскажу, — отец Емельян положил скуфейку на стол, сел на лавку, где кучкой сидели соседские ребятишки возле нас с Алёнкой.

— В летописях сказано, что в 1636 году, это выходит — больше 350 лет прошло, в сибирском селе Абалак — было такое татарское селение в тридцати верстах от Тобольска, жила одна старенькая вдовица Мария. Муж её умер после тяжёлой болезни, вот и приходилось теперь ей  в одиночку век коротать — справляться с недугами,  терпеть нужду и  лишения… а хижинка её была совсем малёхонькой, ветхой… так и жила среди чужих людей.

Однажды, умаявшись от забот, прилегла Мария отдохнуть.  Лежала, думала о своей доле, но не роптала, а говорила в уме: «…по жизни твоей, Мария и награда: слава Богу за всё!..».

  Смежила глаза, и не успела ещё и заснуть, как видит — стены её бедного домика словно растворились, а сама она — в большом красивом храме, а перед нею на воздухе икона Божией Матери с Младенцем, с правой стороны изображен Николай Чудотворец,  а по левую руку — Мария Египетская… и слышит вдовица хоть и строгий, но ласковый женский  голос:

— Повелеваю тебе, Мария, объявить народу о том явлении, что видишь сейчас, и сказать, чтобы построили православные люди на Абалацком погосте новую церковь вместо старой, во имя Знамения Пресвятой Богородицы, а  для храма — наказываю — написать сию икону…

Ни жива, ни мертва, поднялась Мария с лавки, поспешила к архиепископу и рассказала всё, что видела. Построили люди церковь, написали икону, а потом и монастырь Абалацкий возник.

Большую силу имела икона, много чудес случалось по молитвам  у этого образа — больные выздоравливали, непослушные дети становились разумными и добрыми помощниками своим родителям, непримиримые враги превращались в друзей… разве всё перескажешь, от чего оберегала Богородица за эти века, какие чудеса сотворила для усердных молитвенников… похоже, и по сю пору Она не отвернулась от нас, — улыбается батюшка и тепло смотрит на наших старичков, которые мирно сидели рядом… а список с этой иконы был подарен царю, когда он пребывал в Екатеринбурге, вот его-то и отыскали дети...

А бабушка уже хлопотала с соседками у стола, и скоро с чаем мы, ребятишки,  уминали вкуснейший бабушкин пирог: конверт с секретами — в одном углу в нём была клубника, в другом — курага, в третьем — щавель, а в четвертом —  вишня с мёдом,  кому что достанется… 

Царёв список

Когда все разошлись, мы помогли бабушке убрать всё со стола, помыть посуду, а самим не терпится про царский список расспросить.

— Ты, бабулечка, садись в кресло, отдохни, — говорим ей, — мы тебе сейчас травяного чая принесём.

Глаза её смеются, видят наши хитрости:

— Уж таки вы добреньки у меня сделались, никак, напакостили где, а?..

— Нет, — машем головами, — мы хотели у тебя про царский список узнать.

— А-а-а?.. — грустнеет бабушка голосом, — расскажу, расскажу, только погодьте маленько.

Она сама наливает себе чай, добавляет сливки, садится у стола, смотрит на икону,  и начинает свой рассказ.

— Там, где Уральски горы границу Расеи и Сибири кладут, стоит Катерининбурх, город, значит, так вот, в том городе-то и стоял большой дом анжинера Ипатьева, куда Филькины сродники, красная революция то есть, пригнали из Тобольского заарестованного царя-батюшку Николая со всем своим семейством — царицей-матушкой, четверо дочек у них было и малый наследник —  Алексей, надёжа матушки Расеи.

Заточили их в доме этом, как самых последних бандюганов, если сказать по нонешному, и стражу поставили — ни они к народу, ни народ к ним…

— Бабушка, — встревает Алёнка, — а за что их так?..

— Дак, красны-то эти, удумали мир перестроить и всех царей-королей изничтожить, как народных вредителей и заместо их, чтобы кухарка в государстве правила…

— Какая кухарка?.. — чуть не вопим мы с Алёнкой.

— Эдак-то в песне ихней говорилось: «Кто был никем, тот станет всем…»

— А это разве плохо? — Спрашиваем.

— Если с головой кто, да при светлом разуме, оно и хорошо, а когда ни того, ни другого… только новая беда для людей-то…

— Андрюшка, — теребит меня за рубашку Алёнка, — не мешай бабушке рассказывать, как Абалакская икона у царя оказалась.

— Вот и говорю вам — когда думска власть не справилась с бунтарями и временны установили царя заарестовать да в нашу Сибирь вывезти, поначалу в Тобольском царска семья  со свитою ещё ладно жила в губернаторском дому. Хоть дом-от и велик — целы палаты, а свободы им дадено не было: огорожен со всех сторон плотным забором, а вокруг стража понаставлена, чтобы никто в город выйти не мог. В загородке этой маленька площадка была —  гуляй, мол, царска семья,  когда на прогулку выпустят. Тут же — и больша казарма, где солдаты жили…

— Бабушка, а царские дети… их почему? — Не выдерживает Алёнка, — а детей за что выслали?

— За что?.. — бабушка вздыхает, — царски дети… они за то и выслали подале от столицы были, что не весь народ за бунтарей-то был, вот и боялись  большаки, как бы царска власть не возвернулась.

— Бабулечка, — не унимается Алёнка, а откуда ты про царя и ссылки знаешь?.. про Тобольск, про Екатеринбург…

— А я разе вам не сказывала, что мой дедка при царёвой охране истопником робил?..

Тут мы не выдерживаем, взрываемся, теребим за плечи нашу бедную старенькую бабу Тасю — а почему… почему?.. нет, мы не знаем!..

— Погодьте, совсем затрясёте баушку, тогда ничё и не узнаете. — Она хоть и отбивается, но видно, что ей нравится наше любопытство. —  Отучили правду про то время говорить, вот и помалкивала: лишно слово не к добру было, а потом никто и не спрашивал…

— А мы спрашиваем, спрашиваем, — наседаем упрямо, — ты нам расскажи…

— Ну, коли так, расскажу, — улыбается бабушка и поправляет сбитый нами платок темными, как кора дуба, руками,  прячет тощие седые косицы за уши.

— Видишь! — гудим  возмущённо, — целый век прошёл, а ты всё молчишь!  

— Ваша правда, много воды утекло… — она замолкает, но видно, что в уме какой-то подсчёт ведёт. — Я вам прабабка, а от дедки мово вы уж шесто поколение на свете будете, как не рассказать…

Так вот, батька мой сказывал, что отца его,  Фёдора, а мне он дедкой приходится,  за жалостивы слова о царёвой доле заарестовали красны армейцы в двадцатом году прошлого веку… пришли ночью и вывели из избы, так по сю пору и не знаем его долюшки.

-  Бабушка, — напоминаю, — ты же нам хотела про икону рассказать…

— А тебе, Андрюшенька, что, не хочется про наших предков знать? — Толкает меня в бок  возмущённая Алёнка.

Я с досады потихоньку щиплю в ответ Алёнку, за это получаю от неё тумака. Бабушка разнимает.

— Спокою с вами нету, чего руками машетесь, ровно малы дети, не спорьте, про то и веду речь, как дедко Фёдор царю икону передал…

Мы онемели от изумления, обо всём забыли и слова вымолвить не можем. Баба Тася посмеялась над нами, и говорит:

— Куды от вас денесся… ладно, как мне батька рассказывал, так и я вам скажу.

Федорово послушание

Отцу моему тогда было тринадцать годков, тебе, Алёна,  счас двенадцать, так что он на год тебя старе будет... В тот вечер он с братьями на русской печке сидел, грелися. Набегались  на улке по сугробам — ноги мокры, лопатнёшка — тоже мокрым-мокра, от холоду сосульками обвешалась. Мамка поругалась, да на печку всех и загнала — обсыхаться. Грелись, грелися да и заподрагивали: тепло холод-от гонит, вот он и трясет их, пальцы от боли заломило, парнишки и стали скулить, как малы щенки.

— Что, башибузуки, — говорит им отец-то, — тепло с холодом перебранку ведёт, а вам колотьем отдаёт? — Робятки молчат, только зубами почакивают. — А расскажу я вам, — говорит он, — про своё тобольско послушание, как я Абалацку икону царю-батюшке от монашенок передавал…

Робяты и зубами постукивать перестали — давно просили папаньку об этом, но он всё молчал, а сейчас сам про опасно это дело рассказать хочет. Посыпались горохом с печи в куть, на лавки — что воробьи — рядком. А сам-то — конску сбрую ладит, и всем ребятам дело роздал. Те — робят  помаленьку, затаились, ждут, когда отец сам начнёт рассказывать — не заведено было у малых отца понукивать.

Мой дедко Федор и начал им сказывать:

В Тобольском, когда на заработки ходил, встрелся мне один служака старый, знакомец,  в охранном полку тогда служил, конями ведал. Знакомец и сказал, что истопник нужон.

Иду к начальству-то, а тот и выспрашиват у меня:

— А скажи, голубчик-мужичок, каку ты к царю и царской власти  думку имеешь?

Смекнул я, что не с проста он вопрос этот закинул, и говорю:

— Дак, каку думку мне иметь, ижлив я самый простой мужик, и от зори до зори роблю, мне и думать неколи об етом, а токо — как бы парнишек своих напоить-накормить, да лопатёшку им каку-никаку справить,  а до протчего у меня и воли нет.

— Так, — говорит, — так… а к революции как относишься?

— Революцю, — говорю, — слыхать — слыхивал, что така была, а видеть не видывал, не довелось…

— А про царя, что?..

— Гутарят у нас, что ево свергнули  и к нам, в Сибирь-матушку, кораблём пригнан был…

Много чего этот ухарь-молодец у меня выведывал и в книгу вписывал, да я прикинулся  пеньком лесным, сермягой латаной, деревенской никудышкой… видит — толку с мужика мало, умёшко с птичий плевок, вот и принял меня в истопники. А зима уж была…

— Таточко, а ты царей-то видел, каки они, — не утерпел мой отец, хоть и схлопотал за это по уху.

— Как не видать, видел, дрова-то он сам, царь-от, своими ручками раскалывал… и не поверишь, а дивуешься… шинелку скинет, в ручки топорик возьмёт, и не подумаешь, что царь, так умело с кругляками управляется… большу гору поленьев наворочает, сядет на колотьё, голову низко к коленам наклонит и думу думает… и думка эта, видать, не радостна — у сердешного лицо тако,  когда роднинку саму близку хоронят…

А тут начальство в охране поменялось, которы добры солдаты к царю были, тех убрали и поставили красны звёзды — зверьё, не люди. Тогда и монашенкам, которы в палаты к царёвой семье на молебны ходили, запрет учинили… строго стало — мышь не пропрыскнет, не то, что человек.

Не скажу уж, скоко дён строгости этой было, раным-рано, я токо печи растопил и воду греть наставил, крадком заходит солдат и говорит:

— Федор, ты тихонько к ограде подойди, чтобы никто не видел, тебя монашенка спрашиват… иди, не долго токо.

Иду, а маленько побаиваюсь — наслышан был про красны расстрелы, ладно, что снег такой густой да лопушистый с неба валит — у носа свово ничё не видать, не то, что у ограды. Подхожу, а монашенка эта уж как сугроб белый стоит, и мне через щёлку шепчет:

— Храни тя, Господь, Фёдор, исполни послушание, передай Его Величеству иконку, наши сестрички-живописицы список с Абалацкой Матушки Пречистой сделали в дар и помощь царю-батюшке…

Говорит так и мне в щёлку-то эту протискивает в полотенчике белом образ Царицы Небесной. Принял я икону, а сам и слова вымолвить не могу, скулы свело, сердце колотится — святыня-то какая… Молчу, только киваю, мол, так и сделаю. Снег-от и ей, и мне в глазоньки  лепит — и не видать, ни её, ни моих слёз… 

— Дедко Федор молчит, и не сердится, когда мой батянька его за рукав теребит:

— Тато, и ты царю передал?.. ты совсем близко его видел?..

— Как не видать, видел, — будто и не слышит, а отвечает справно ему мой дедко, — послушание сполнил, отдал икону царю-батюшке, когда дров набрать подошел. Он топорик в чурку тюкнул, поднял глаза на меня, а они — серые с голубой проталинкой, глазыньки его, и теплят душу и горькой волной обдают… припал я на колени, поднял икону, и говорю ему:

— Царь-батюшка, вот, послушание сполняю, монашенка просила тебе отдать список святыни нашей, сибирской, образ Абалацкий, можа, заступит Она Ваше Величество и народ наш горестный…

И держу, икону-то в руках… А царь-то… не поверите, опускается на коленочки свои перед образом, а выходит, и передо мною, недостойным… принимает образ, целует, даёт и мне приложиться… прикладываюсь, целую её всю, и вижу — в самой низинке, под махоньким клеймом Николая Угодника, в узоре  будто ляпочка поставлена, на золотую слёзку похожая. Стоим так друг против дружки на коленочках-то, оба слезами умытые, царь и говорит:

— Полонил ворог империю великую,  обманом да напраслиной… не устоял народушко пред Господом, пленился посулами, будто дитё малое, неразумное на пузырик радужный прельстилося… боюсь, до веку уж и не пробудится, — вздыхает государь тяжко так, и опять к образу прикладывается, потом подымает глазыньки и говорит мне, — а ты, Федор, скажи своим, сибирским людям, на их надёжа, они токо и смогут Расею спасти… так и скажи — государь велел и надеялся...

Мы сидим с Алёнкой и молчим. Молчит и бабушка, только горестно головой из стороны в сторону покачивает.

— Абалацку-то я по той слёзке золотой и спознала… — будто никому, говорит бабушка.

— Баба Тася, — шепотом спрашиваю, — а твой дедушка Федор только один раз и говорил с царём?

— Един раз и говаривал… а потом царску семью в Катерининбурх перевели, да в ипатьевском дому всех и расстреляли в темном подвале… не пожалели даже больного отрока, наследника царёва, Алексея… все они теперь святые, царски мученики… а дедку мово Федора за то, что царям пособлял через два годочка красны ночью из дому забрали, говорила вам, так он и сгинул, боле мы его и не видели…

Бабушка тихонько подымается из-за стола, идет к божнице, приносит небольшую иконку и кладет перед нами:

— Вот они, горестны страдальцы за  всю Русску землю…

Мы смотрим на иконку в белой рамочке, где царь с царицею, чуть ниже и по бокам от них —  старшие дочери Ольга и Татиана, ещё ниже — младшие Анастасия и Мария, а в центре — цесаревич Алексий… получилось большое золотое кольцо из нимбов.

Смотрим,  и нам кажется, что в самой серединке этого кольца — мы с Аленкой, мама, папа, баба Тася, и все люди… только нам не видно как их молитвы берегут нас…

Бабушкин словарик

Мы любим, когда баба Тася всякие истории рассказывает, только не все слова её знаем, вот и спрашиваем:

— Бабуль, а почему нам всё понятно, что ты рассказываешь, только некоторые слова странные, непривычные — вроде понимаем и не понимаем...

— Странны слова, говорите… — бабушкина голова качелькой из стороны в сторону покачивается, уголки  её беленького платка, как ушки зайчика — туда-сюда ходят,   — вот и плохо, — говорит она с укором, — что они для вас странны… спокон веку наши деревенски люди так говаривали.

— Бабушка, — Алёнка соскакивает с табуретки, бежит в спальню и приносит ноутбук, — у меня есть сюрприз для тебя, только, — обескуражено добавляет, сбавляя радостный тон на просительный, — нужна твоя помощь…

— Не понял… — цепляюсь к сестре, — так сюрприз или помощь?

— Ладно, так и быть, открою. — Алёнка разворачивается к бабушке вместе с ноутбуком.

— Решила я все твои, бабулечка, коронные слова выписать и разгадать,  сделать такой бабиТасин словарик…

Бабушка слушает и не сразу принимает Алёнкину затею, но потом соглашается:

— Ладно, озорники, спрашайте слова.

Алёнка очень серьёзно насупила свои светлые бровки, придвинула к себе  ноутбук, открыла файл — бабиТасины словечки, приготовилась слушать:

— Ты, Андрюшайка, первым будешь поспрашайкой, а я пока кое-какие уточнения сделаю, — придумывает новое производное от моего имени  вредная сестрёнка и утыкает нос в клавиатуру.

— А по алфавиту, или как?.. — хоть и хочется Алёнке по макушке щёлкнуть, но молчу, потому что мне её затея тоже нравится.

— Какой алфавит, — что вспомнится…

Бабушка смотрит на нашу возню,  серьёзные лица, улыбается.

— Как погляжу, вы мне прям, ЭКГ какой устраиваете, — говорит она нараспев, а я — тут как тут:

— Вот тебе, бабуль, и первое проверочное слово: прям, а к нему добавлю: деревенски, спокон веку, робяты, которы, пошто, почё, каки, али, будя, эдак-то, ить, стоко, здеся, утячьи дети, кажного, курячьи кости, заместо, ладу нету...  наша учительница русского языка говорит, что это неправильные слова.

-  Ишь, паря, сколь насбирал, — смеётся баба Тася, — неправильны слова  ему...

— Вот, вот, опять сказала — паря, насбирал, — ловлю бабушку.

— А ты не дерьгай меня за слова-то, вихрастый, — треплет она меня за чёлку, — вот, с белобрысым-то компьютом, — кивает на сестрёнку, — и   переведите с бабушкиного языка, а я ишо погляжу, каку вам оценку выставить…

— Почему нам?.. мы же у тебя спрашиваем, баб, значение слов?

— Тю!.. Андрейка!.. и не скажи!.. бабку они кзаменуют…

— Бабушка, — строгим учительским голосом говорит Алёнка, — всё это просторечные выражения, которые в литературном языке встречаются всё реже и реже…

— В компьюте своём вычитала? — укоризненно спрашивает баба Тася, — а твоя-то головушка что думает?..  Просторечны ей мои слова, — ворчит она добродушно —  А скажу вам, внучки, святы-то оптински завсегда говаривали: «Где просто, там ангелов со ста, а где  мудрено,  там не одного…». Простым-то словом народ отечество держал…

Алёнка отодвигает ноутбук, морщит носик-курносик, и весело говорит:

— Да, бабушка, да!.. моя головушка говорит, что твои слова выходят из норм русского языка, но мне твои слова очень нравятся, потому что они… они… — и Алёнка не находит что сказать.

— Вот, когда строчишь по писаному-то, дак слова от зубов отпрыгивают, а когда самой сказать… ох, горюшко вы моё луковое…

Но нет, не пустоголова моя сестрёнка, её только подзадорь, так она, как байк у соседского Мишки, сразу на третьей скорости газанёт и передним колесом вверх подскочит. Поводила она носом из стороны в сторону, прищурила свои хитрые кошачьи глаза и говорит:

— Вот, как ты, бабулечка, думаешь!.. глазишшы, хвостишшем, игральшык...  напужали, жизня, ранешно время, поспешать, присонница, супротивник, напужали, можа, мово, надёжа, картовка, пока росы не пали, партейны люди, разе это зазря, поспешать, скоко дён, гутарят, сермяга, тато-таточко, батянька, дадено, лопатнёшка, умаявшись, сподобила, Расея, нонешный, гутарил, посумерничал, дивуешься...

Перебирает слова Алёнка, а бабушка в это время  на неё всё также внимательно и вприщурку смотрит:

— Многонько настрочила, стрекоза, — говорит баба Тася Аленке. — Так скажу тебе, внуча: я  хоть бабка и малограмотна, но душу слова сохраняю, вот и вам с Андрейкой передаю…

— Ну, это уж совсем! Какая может быть у слова душа?.. в нём же одни буквы! — Не могу сидеть спокойно, возмущаюсь и трясу головой перед бабушкиными глазами.

— Это чё с тобой, внучек, приключилося, как молодой барашек на бабку головой-то трясёшь, — ткнула в меня в лоб сухим пальцем бабушка.

— Твои слова, бабуля, пахнут древностью, — мечтательно вскидывает головку с хвостиками по бокам Алёнка, — я это чувствую, твои слова, наверное, нужны, они будто цветы по бокам лесной дороги… дорога — это литературный язык, а твои слова — цветы, — сестра обнимает бабушку за шею и смеётся глазами, косится на меня.

— Хорошо тебе, Алёнка смеяться, а про душу слова что скажешь, а? — не даю спуску сестре, — ну?

— А вот эти слова и подсказывают, что душа у слова есть… слова бывают разные, а основное слово у них — одно…

Бабушка молчит, смотрит на нас ласково, удивлённо.

-  Я со своей подружкой Алкой Арбузовой даже поругалась из-за слов. Прихожу к ней, смотрю, а у неё на руке синяк, спрашиваю — что такое, а она мне: «Алёнка, я игратцо, а мну исбили». Смеюсь и спрашиваю: что ты сказала, а она: «Нисмешно, мну исбили, Колька дехфективный». Это значит, что её Колька соседский по руке ударил. Оказывается, она со своими на сайте висит по целым дням и на албанском стрекочет, а тут забылась и уже въявь говорит, по падонкафски, а когда уходила и тогда мне: «Перекинь Андрюшке, ему — респект и уважуха!»

Баба Тася вдруг растревожилась, разволновалась, встала со скамейки.

— Ой-ё-ёй, детоньки… почё ж вы так коверкаетесь, ведь слова добры изведёте, с чем останетесь… ни души, ни тела…

— А чем они хуже твоих непонятных слов, бабушка?

— Алёнка! Ты ж деваха умом не обижена, разе не видать разницы? Как говоришь, язык-то ваш называтца? 

— Албанский, а ещё — падонкафский…

— Ох, внуча… как тебе получше сказать-то, и не знаю… сама же нам с Андрюшкой только что говорила, что правильный язык — как торна дорога, по пути жизни ведет…  Оно и правда, наш язык-от, из разных ручейков струился, в едину речку сбирался, чтобы жили не на особицу, а дружно и ладно, радовали друг дружку добрым-то словом... Наши русски люди у каждого слова свои цветовые пятнышки ставили, украшали — нету на свете языка богаче русского, а эти  ряженые — оболвански да падонски — сами себя показывают — дразнят меченым словом, морок наводят, а если поглядеть... дак задурить хотят да нас голыми душами по белу свету пустить…

Мы успокаиваем бабушку, говорим, что это всё молодёжная игра, а она не унимается:

— Ох, боюсь, детоньки, заиграетесь, да позабудете, где родное слово, где чумное, придуманное. Наша-то речь, родненьки мои, веками складывалась, всем миром,  а эти новы молодёжны азбуки... чует моё сердце, недобры люди придумали, на потеху да на разор… забудут люди родной язык, с чудилом этим останутся, вот и бери их тогда, голыми-то руками…

Бабушка рассердилась не на шутку на нас с Алёнкой, ушла скотину поить-кормить, на Мурку прикрикнула, чтобы под ногами не шастала, хорошо, что Жучки не было — на речку с утятами ушла, а то бы и ей досталось, но бабушка и им в корытце корму наготовила. А мы с Алёнкой посокрушались немного, прихватили ноутбук, да и побежали на почту с мамой и папой по скайпу говорить, у бабушки Интернета не было.