Две правды мира

Так что же такое человек? Это существо, которое всегда решает,
кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры.
Но это и существо, которое шло в эти камеры,
гордо выпрямившись, с молитвой на устах (В. Франкл).

Два пути предложил я тебе — благословение и проклятье,
путь жизни и путь смерти, избери жизнь,
чтоб жил ты и потомство твое (Втор. 30:19).

Вчера я встретила на улице человека лет тридцати, мужчину, на лице которого заметила гримасу духа времени, но она плохо держалась на нём, не шла ему. Он, явно, верил духу времени, верил, что подл и нахален, зол и бесчеловечен — что должен быть таковым, иначе его не за что уважать. Верил, но не был таким: внутри он был добр и светел. Кто знает, быть может, мне всё это только почудилось, но в лице этого случайного прохожего я обрела нового вопрошающего.

Как любой творческий человек, я всё время собеседую с некоей реальностью, слышу вопросы, которые звучат во времени и пространстве, здесь и сейчас, и как бы ищу ответы на них в процессе творчества. Пишу не о том, о чём хочу, а о том, что не даёт покоя, что звучит как вопрос, поставленная на рассмотрение проблема. В зависимости от Вопрошающего (целостной реальности) или вопрошающего (отдельно взятого индивида) в душе происходит актуализация того или иного творческого центра... Нынче мир ослеп и оглох по отношению к одной правде, а встреченный вчера человек — к другой. Благодаря последнему поговорим об обеих.

Если взглянуть на мир и человека в мире «с высоты птичьего полёта», то есть, обращая внимание на главное и игнорируя второстепенное, нетрудно будет заметить, что мир и человек растянуты как бы меж двух полюсов, меж двух правд, как между Каином и Авелем. И в истории они актуализируются поочерёдно: люди всякий раз помнят лишь одну из правд, забывая другую. И в разные эпохи художники, творцы и мыслители, помогают вспомнить ту, которой не хватает, потому что истинное, целостное знание предполагает знание обеих правд. Без этого невозможно быть здравомыслящим и адекватным — видящим по-настоящему.

Первая правда: Христос распят; вторая правда: Христос воскрес. Это две правды о мире и человеке, которые должен помнить каждый — о себе. Первая правда — правда о деле рук человеческих, вторая правда — свидетельство любви Божией. Первую правду соделали мы, люди; вторую — Богочеловек Христос, ставший одним из нас (то есть, по сути, Бог). Всё сказанное можно сформулировать иначе. Правда первая — человек страшен, правда вторая — человек прекрасен. Способный вместить обе эти правды о человеке — воистину мудр.

Кто-то может спросит: а зачем помнить о страшном? Не лучше ли фокус внимания держать только на прекрасном? Любой однозначный ответ будет ошибочным, потому что вообще, теоретически, отвечать на такой вопрос вряд ли полезно. Он требует конкретики. В разных обстоятельствах для равновесия нам нужно усиливать в себе то одну правду, то другую, чтобы иметь верное суждение о происходящих процессах, чтобы давать верную оценку своим и чужим действиям и, наконец, чтобы адекватно действовать, согласуясь с поставленными временем и обстоятельствами задачами.

Есть одна особенность человеческого восприятия, которая оформлена Бернардом Шоу в неутешительную формулу: история ничему не учит. Причина этого феномена в отстраненном восприятии событий истории. Всё, что случилось когда-то, случилось не с нами — с ними. Так чувствует историю преобладающее большинство людей. Это обстоятельство мешает видеть в себе причины множества чудовищных преступлений, которые уже случались с нами.

Освенцим (как факт и как символ всех человеконенавистнических действий) уже был в нашей истории, не чувствовать этого исторического факта частью своей личной беды значит не знать, не понимать очень важного о человеке. Той первой правды, которая заставила немецкого философа Теодора Адорно обратиться к общественности с вопросом «Возможна ли поэзия после Освенцима?». Он приводит аргументы и решительно  утверждает: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование».

Мне искренне хочется, чтобы читающие эти строки услышали вопль-вопрошание Теодора Адорно, поняли о чём он предлагает задуматься. Но услышать его может лишь тот, кто сам родил в себе аналогичный вопрос. Величайшая пошлость жить так, словно Освенцима (как факта и символа) не было, потому что он есть и сейчас. Освенцим, как и распятие Христово, длится до сих пор — в нас. Наши преступления длятся и будут длиться до конца веков. Христос снова и снова распинается — нами. Человек — преступник, чудовище, способное на кровожадность, которую и вообразить страшно. Ни один хищный зверь не может приблизиться в этом к человеку  — только диавол. Помня первую правду, человек не будет заигрывать со страстями, он будет бояться их и вопить к Богу о помощи. Но для этого ему необходимо знать и помнить о второй правде — Христос воскрес. Человек может быть прекрасным — может! Это и есть Благая весть, которую по-настоящему понимает и воспринимает только тот, кто помнит в себе распинателя и убийцу, кто понимает сколь ужасен человек в своей низшей точке, в своей первой правде.

По-настоящему время «после Освенцима» началось уже после убийства Каином Авеля — на заре человеческой истории и с тех пор длится в нас. Кульминация — Распятие Христа. Но плотность процесса нарастает во времени по мере новых научно-технических открытий, дающих каинам всё новые средства для издевательств над авелями и кровожадных убийств. Плотность жизни человеков, зачастую, — лишь плотность зверств. Глобализация мира — путь к глобальной катастрофе, ибо человек без Бога (без вопрошания Бога, без вопрошания к Богу) — монстр. Как сказал один из современных историков: «плёнка культуры на человечестве очень тонка», из-под неё всегда торчит кровожадная мина. Осознание этого привело Адорно к его вопрошанию, суть которого можно свести к следующему: имеем ли мы право разглагольствовать о прекрасном и высоком, если Освенцим — возможен?  Он говорит о «позоре», выпавшем «на долю теологии»: «больше всего ужасают радостные вопли, с которыми позитивные религии спасались бегством от отчаяния неверующих».

Ему отчасти вторит Примо Леви, итальянский еврей, химик по образованию, проведший 1944-й год в Освенциме. В своей книге «Человек ли это?» он вспоминает: «День закончен. Понемногу шум стихает, и я слышу и вижу с третьего яруса своих нар, как молится Кун. Надев на голову шапку, истово кланяясь, он громким голосом благодарит Бога за то, что его не отобрали. Видно, Кун не в своем уме. Разве он не видит Беппо, двадцатилетнего грека, который послезавтра отправится в газ? Беппо, который молча, без единой мысли лежит на соседних нарах и, зная, что его ждет, смотрит остановившимся взглядом на лампочку? Разве Кун не знает, что в следующий раз — его очередь? Неужели он не понимает, что сегодня сделана была великая мерзость, которую никакой молитвой не замолить, никаким искуплением не искупить, за которую виновным никогда не выпросить прощения? Если бы я был Богом, то швырнул бы эту молитву Куна обратно на землю».

Действительным позором является забытье, нечувствительность к человеческому горю и позору, к пролитой крови невинных жертв и поруганию человеческого достоинства, которых мы смеем не замечать. Мы можем жить так, словно этого нет и не было под солнцем, словно мы «белые и пушистые» не понарошку, а всерьёз. Но всерьёз мы только убиваем. Прекрасными нас делает Господь (если мы Ему позволяем), который до сих пор страждет из-за нас. Забывать об этом, не помнить, значит не быть способными к покаянию.

Вы, что живете спокойно
В теплых своих жилищах,
Вы, кого дома по вечерам
Ждет горячий ужин и милые лица,
Подумайте, человек ли это —
Тот, кто не знает покоя,
Кто работает по колено в грязи,
Кто борется за хлебные крохи,
Кто умирает по слову «да» или «нет».
Подумайте, женщина ли это —
Без волос и без имени,
Без сил на воспоминанья,
С пустыми глазами, с холодным лоном
Точно у зимней лягушки?
Представьте, что все это было:
Заповедую вам эти строки.
Запечатлейте их в сердце,
Твердите их дома, на улице,
Спать ложась, просыпаясь.
Повторяйте их вашим детям.
А не то пусть рухнут ваши дома,
Пусть болезнь одолеет,
Пусть отвернутся от вас ваши чада.

(Примо Леви «Человек ли это?», перевод Е. Солоновича).

Но есть и оправдание этой беспамятности. Далеко не каждый может понести столь жёсткую правду о человеке. Не каждый настолько верует во Христа и Его победу, чтобы иметь силы помнить.  Тяжела, слишком тяжела первая правда о человеке, потому в нас существует некий защитный механизм.  На сознании как бы стоит предохранитель, который не позволяет в полноте увидеть  наше человеческое, опустившееся до диавольского.

В романе Л. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», написанном на основе реальных биографий и событий, приводится пример неверия евреев в возможность планового их уничтожения. Дьявольский замысел, осуществляемый фашистами, им кажется немыслимым, невероятным, а потому — невозможным. Машина уничтожения евреев уже вовсю работала, а они — не верили. Им казалось, что убийства — это просто случайности, которые неизбежны во время войны.

Виктор Франкл (австрийский психолог, психиатр, невролог), на долю которого выпали три года фашистских лагерей,  в своей книге «Скажи жизни да!» писал: «Психиатрам известна картина так называемого бреда помилования, когда приговоренный к смерти буквально перед казнью начинает, в полном безумии, верить, что в самый последний момент его помилуют. Вот и мы озарились надеждой и поверили — это не будет, не может быть так ужасно».

Примо Леви: «Вот он, уже у нас перед глазами, уже под нашими ногами, тот самый немецкий поезд, пресловутый поезд в один конец, о котором мы слышали столько страшных рассказов и все равно не могли поверить. Да, так оно и есть, нас не обманывали: товарные вагоны, запертые снаружи и безжалостно, до отказа забитые, точно бросовым грузом, мужчинами, женщинами, детьми, чей путь лежит в никуда, в пропасть, на дно. Только теперь в вагонах — мы сами». И, как результат всеобщего неверия в реальную возможность дьявольских злодеяний, неверное отношение к жертвам концлагеря: «Мы были неприкасаемыми для большинства вольных. Все они, с той или иной степенью откровенности, демонстрировали нам свое отношение, колеблющееся от презрения до сочувствия, считая, что раз мы попали сюда, раз нас содержат в таких условиях, значит, дело с нами не чисто, значит, есть на нас какая-то тайная и ужасная вина» («Человек ли это?»).

Кажется прп. Амвросий Оптинский накануне революции говорил: «На одном конце деревни будут расстреливать, а на другом скажут: до нас не дойдёт». Это некая защитительная вера в доброту мира и человека (в чудо), которая спасает от предельного ужаса — она сродни чувству: я никогда не умру.

Писатель Сергей Довлатов сформулировал ещё один принцип: «Беда хороших людей в том, что они всех подозревают в порядочности». Да, именно поэтому не всякий святой человек может быть хорошим духовником. Неискушенный во зле, не ведающий что такое настоящая победа над злом, не видит зла, а потому не годится в «генералы» духовной брани.

Сегодня мир всерьёз заигрывает со своими демонами — приблизилось время настоящих битв и сражений, потому розовые очки сегодня  вредны. Но тому, кто настолько невинен, что верит в фальшивые ценности современного мира, сегодня стоит вспомнить о подлинных ценностях, главная из которых — высшая правда о человеке, Христос в нас. «Не бойтесь, Я победил мир» — говорит Христос именно тем, кто научился бояться. Тем же, кто ещё не дорос до  страха, быть может, пришло время трезво поглядеться в зеркало истории и увидеть образину, которая прячется под тонкой плёнкой культуры. Этот страх перед безбожным человеком, в конечном итоге, преодолевается Христом и во Христе, но он  необходим сегодня. По крайней мере, он необходим нам, «розовым» христианам, до сих пор не понявшим от чего спасает Спаситель. «Ведь чудо всегда ждет нас где-то рядом с отчаянием» (Ремарк), и, как знать, есть ли к нему другой путь. Быть может, право на чудо можно заслужить только вопрошанием о нём на пределе отчаяния? Быть может, мы настолько усваиваем победу Христову, насколько в ней нуждаемся? Не умозрительно, а реально — как голодный нуждается в еде, как жаждущий нуждается в питье. Именно поэтому подвижники уходили в самые неподходящие для жизни места - чтобы иметь нужду в Боге, чтобы не иметь возможности выжить без Бога.

В любом случае верно подытожил омилиец прот. Андрей Кульков: подлинное целомудрие, «может быть, в том, чтобы, когда монастырские стены разрушит дикая толпа, а тебя пинком с пьяной бранью вышвырнут в мир, — сохранить сад в своем сердце, что бы с тобой и этим садом не делали одичавшие люди...». Дивный сад человеческого сердца, в котором, как и прежде, до грехопадения, ходит любящий Господь — он стоит в центре мира как крепость, которую люди то защищают, то сдают на поругание врагу. Этот сад длится в нас вечно, и битва за него кончится лишь с окончанием времён. Одержать победу в ней человеку невозможно, только Богу, в том числе Богу в человеке. Вторая правда о мире и человеке — последняя правда. Можем ли мы вместить её?

См. также:

• Плотность жизни
• Чтобы пришёл ответ должен быть вопрошающий
• Вопрошающий
• Вопрошание и сомнение (митр. Антоний Сурожский)
• Как из личностей сделать биомассу