Вы здесь

Юрий Кузнецов. Стихи

«…Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят.
Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки…» (Юрий Кузнецов).

* * *
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут её
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твоё
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук
То ли дьявол стоит, то ли Бог.

1984

Пыль

Меня убили все ж наполовину,
А мне осталось добивать себя.
И незачем вину или причину
Искать, коли в глаза глядит судьба.
Чем пустоту живую после смерти
Заполните?.. Ничтожеством своим?
Как горько буду я на этом свете
Грядущими сиротами любим!
Вспылит земля на резком повороте,
И отлетит живая злоба дня.
За эту пыль, за эту смерть в полете
Я всех прощу... Но кто простит меня?

1985

Голубь

Мы на заре самих себя заспали,
И жизнь шумит, как сорная трава.
На крошку хлеба голубя поймали
Мальцы замоскворецкого двора.

Не грязный голубь с дерева безверья —
Сиял красавец, бел, как вечный снег.
Они б ему повыдергали перья,
Но отобрал прохожий человек.

Курчавый Ицек подскакал, как мячик,
И человека начал осаждать:
 — Отдайте мне! — Зачем тебе он, мальчик?
 — Поймите! Я могу его продать!

Звенело что-то в голосе такое
Глубокое, что вздрогнул человек.
 — Пускай летает, — и взмахнул рукою.
 — Пускай летает! — повторил навек.

Все видела и слышала старушка,
Дремавшая у Господа в горсти.
И, как в бору печальная кукушка,
Запричитала: — Боже, возврати!

Так, значит, есть и вера и свобода,
Раз молится святая простота
О возвращеньи блудного народа
В объятия распятого Христа.

1988

Возвращение

Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.

1972

Отцу

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такую рану видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!
На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! - кричу. - ты не принес нам счастья!..
Мать в ужасе мне закрывает рот.

Кость

Ты царь: живи один.
А. Пушкин

Жил я один. Ты сказала: — Я тоже одна,
Буду до гроба тебе, как собака, верна…

Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.
Грызла меня, словно царскую кость во плоти.

Страстно стонала, хотя и другие порой
Кость вырывали из пасти твоей роковой.

С воплем бросалась на них ты страшней сатаны.
Полно, родная! Они, как и ты, голодны.

Высосан мозг, и в порожней кости иной раз
Дух или ветер поёт про последний мой час.

Брошенный буду мерцать среди горних светил…
В Бога поверь, чтоб тебя он за верность простил.

1988

Эпиграмма

— Как он смеет! Да кто он такой?
Почему не считается с нами? —
Это зависть скрежещет зубами,
Это злоба и морок людской.

Пусть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные — обман и подделка.

1981

«Бабьи слёзы»

Эти слёзы надо понимать!
Я в пивной с названьем «Бабьи слёзы».
Тут услышишь про такую мать,
что по коже побегут морозы.
Тут напомнит бравый старикан:
 — Впереди и сзади пулемёты! — 
Если ты нальёшь ему стакан,
он расскажет про штрафные роты…
И другой напомнит старикан:
 — Я потом срывал с него награды! — 
Если ты плеснёшь ему в стакан,
он расскажет про заградотряды.
Так и скажет: — Я клянусь пивной!
Сталин дал приказ, и мы едины…
Да не становись ко мне спиной!
Я видал и не такие спины.
Мне на это нечего сказать.
Я уйду… Эх, белые берёзы!
Эх, моя Россия! Божья мать!
Дай тебе я вытру бабьи слёзы.

* * *
Друг от друга всё реже стоим
В перебитой цепи воскрешений.
Между нами фантомы и дым…
Мы давно превратились в мишени.

Что нам смерть! На кабы и авось
Столько раз воскресало славянство.
Наше знамя пробито насквозь,
И ревёт в его дырах пространство.

Застит низкого солнца клочок
Тёмной воли картавая стая.
Но косится в бою твой зрачок,
Голубиную книгу читая.

1988

Откровение обывателя

Смотрим прямо, а едем в объезд.
Рыба-птица садится на крест
И кричит в необъятных просторах.
Что кричит, мы того не возьмём
Ни душою, ни поздним умом.
Теснотой и обидой живём.
Заливается ночь соловьём,
День проходит в пустых разговорах.

Заскучаю и муху ловлю,
Жаль, что быстрой езды не люблю
И нельзя провалиться на месте.
Мне поведал проезжий во мгле:
«Перестройка идёт на земле!»
Мне-то что! Хлеб и соль на столе,
И летает жена на метле.
Я чихал на такое известье!

Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,
Словно притче, идти по кривой
И о цели гадать по туману.
Там котёл на полнеба рванёт,
Там река не туда повернёт,
Там Иуда народ продаёт.
Всё как будто по плану идёт…
По какому-то адскому плану.

Кем мы втянуты в дьявольский план?
Кто народ превратил в партизан?
Что ни шаг, отовсюду опасность.
«Гласность!» — даже немые кричат,
Но о главном и в мыслях молчат,
Только зубы от страха стучат,
Это стук с того света, где ад.
Я чихал на подобную гласность!

Мне-то что! Обываю свой крест.
Бог не выдаст, свинья не доест.
Не по мне заварилася каша.
Рыба-птица на хрип перешла,
Докричаться до нас не могла.
Скучно, брат мой! Такие дела.
Особливо когда спохмела…
Жаль души, хоть она и не наша.

1988

Отповедь

Что за племя на свет народилось?
Не прогнать и собакой цепной.
Обделила их Божия милость,
Так желают урвать от земной.

Раз поэт, открывай свою душу.
Те стучатся, а эти стучат
И трясут мою славу, как грушу.
 — Кто такие? — Свои, — говорят.

Кроме наглых надежд и тумана,
Ни крестов, ни кустов, ни идей.
Ах вы голые карлы обмана,
Постыдились хотя бы людей!

Плащ поэта бросаю — ловите!
Он согнёт вас до самой земли.
Волочите его, волочите,
У Олимпа сшибая рубли.

Вон отсель поперечно-продольно,
Проходимцы души и дорог.
Не хочу. Презираю. Довольно
Обивать мой высокий порог.

1985

Гимнастёрка

Солдат оставил тишине
Жену и малого ребёнка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.

Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!

И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастёрку ей прислали.

Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!

Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым…

…Хозяйка юная вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И — гимнастёрку постирала.

* * *
Не выходят стихи. Ну и ладно. Забуду, покину
Стол, чернильницу, сердце, решительно влезу в пиджак.
Выйду в ночь, как в отставку, с презрением шляпу надвину,
Саркастически толстые губы поджав.

Мама, мама, ваш сын неудачник. Ваш сын неприкаянный ходит.
Разве можно так долго ходить? Разве можно так долго курить?
Не выходят стихи. Понимаете, жизнь не выходит.
Может, время жениться и шлёпанцев пару купить?

Я горю белым светом своих неподкупных бессонниц.
Мой обугленный рот «Презираю!» кричит на меня.
Я лопату беру и копаю в том месте, где совесть.
Ненавижу стихи! Прометей, не желаю огня!

1965

Прощание с Вадимом Кожиновым

1.

На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живёт глухим воспоминаньем.
О, дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.

2.

На повороте долгого пути,
У края пораженья иль победы,
Меня ещё успели вознести
Орлиные круги твоей беседы.

Открылись широта и рубежи,
Уступы переливчатой натуры,
Парение насмешки и души
В тумане мировой полукультуры.

Ноздрёвский жест, неверная струна,
Бредущая из юности по следу.
Могучая оглядка Бахтина
Отметила молчанием беседу.

А сколько лиц! А сколько голосов!
Ты промотал полжизни, не скучая.
Как пауза, Владимир Соколов
Возникнул, ничего не обещая.

Не сосен шум твой тонкий слух привлёк —
Рубцовский стих угрюмо шевельнулся.
Но звук угас, как золотой намёк…
И Передреев горько усмехнулся.

Я слышал гул твоих былых страстей
Из твоего початого стакана.
И ты сказал: — Чем старе, тем сильней… —
И я услышал рокот с океана.

1975

Поэт и монах

То не сыра земля горит,
Не гул расходится залесьем, —
Поэт с монахом говорит,
А враг качает поднебесьем.
Монах недавно опочил.
Но сумрак, смешанный со светом,
Его в дороге облачил,
И он возник перед поэтом.
Его приветствовал поэт:
 — Как свят, монах? Как живы черти?

МОНАХ

Не очень свят. А живы нет.
Вся жива — сон. Готовься к смерти.

ПОЭТ

Искал я святости в душе
И думал о тебе порою.
И вот на смертном рубеже
Явился ты передо мною.
Признайся, что не любишь ты
Мечты, любви и красоты,
Запросов сердца и ответов.

МОНАХ

Признаться, не люблю поэтов.
Изображать вы мастера,
Но только зло и только страсти,
Что так и валят из нутра.

ПОЭТ

Ты прав, монах. Но прав отчасти.

МОНАХ

А птицы вашего пера —
Воображение и память.
Но что касается добра,
Ваш слог и бледен и натянут.

ПОЭТ

А мощь Державина! Вот слог:
«Я царь — я раб — я червь — я Бог!»

МОНАХ

Отвратна мне гуденьем крови
Державинская ода «Бог».

ПОЭТ

А что ты скажешь о любови?

МОНАХ

Исходит кровью не любовь,
А ваше самовыраженье.
В отмирном самоотверженье
Я умерщвляю плоть, и кровь,
И память, и воображенье.
Они затягивают нас
В свистящий вихрь земного праха,
Где человек бывал не раз,
Был и монах — и нет монаха.

ПОЭТ

Пускаешь пыль в глаза, монах!
Уж пел Давид под диким кедром,
Что человек есть только прах,
С лица земли взметённый ветром.

МОНАХ

В искусстве смешано твоём
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством,
А бремя старости с последом.
Покуда мысли есть в уме,
Покуда в сердце есть желанья,
Для узника очарованья.
Не мысли, не желай — и ты
Достигнешь высшего блаженства
При созерцанье совершенства
Добра, любви и красоты.

ПОЭТ

Монах, ты о каком уме
И о какой толкуешь тьме?
Что есть в уме, то есть и в чувстве,
А значит, в сердце и в искусстве.
Искусство смешано. Пусть так.
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак.
Ведь каждый злак — улыбка Бога.
А ты готов всё поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.
Не слишком ли ты судишь строго?
Что ж остается нам, творцам?

МОНАХ

Плач покаянья остаётся
Творцам, а может, мертвецам.

ПОЭТ

Давно в искусстве раздаётся
Сей плач.

МОНАХ

Искусство — смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподня,
И ты мертвец — на вас на всех
Нет благовестия Господня.
В предверье Страшного Суда
На рафаэлевой картине —
Завеса бледного стыда,
А не сияние святыни.

ПОЭТ

Загнул юрод! Ещё чего!
Чтоб на лице Пречистой девы
Не выражалось ничего
От прародительницы Евы?
Так отреши её тогда
От человеческого рода,
От богоданного стыда
Под знаком совести юрода.
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
Какой же ты христианин
Без чувственного постоянства?
Куда ты денешь, сукин сын,
Живые мощи христианства?
Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье!

При грозном имени Христа,
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста —
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта —
В свистящую воронку праха.
И смешаны во прахе том
Добро со злом и тьма со светом.
И ходит страшным ходуном
Свистящий прах перед поэтом.
Под ним сыра земля горит,
И гул расходится залесьем.
 — Смотри, — поэту говорит,-
Как я качаю поднебесьем.

Поэт вскричал: — Да это враг! —
Окстился знаменным отмахом —
И сгинул враг, как тень, в овраг…
Но где монах? И что с монахом?

1 и 5 ноября 2003

* * *
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.

Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.

Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.

Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.

2001

Серафим

Души рассеянная даль,
Судьбы раздёрганные звенья.
Разбилась русская печаль
О старый камень преткновенья.
Желает вольный человек
Сосредоточиться для Бога.
Но суждена ему навек
О трёх концах одна дорога.
Песок и пыль летят в лицо,
Бормочет он что ни попало.
Святой молитвы колесо
Стальные спицы растеряло.
А на распутье перед ним
На камне подвига святого
Стоит незримый Серафим —
Убогий старец из Сарова.
1997

* * *
Поэзия есть свет, а мы пестры…
В день Пушкина я вижу ясно землю,
В ночь Лермонтова — звёздные миры.
Как жизнь одну, три времени приемлю.
Я знаю, где-то в сумерках святых
Горит моё разбитое оконце,
Где просияет мой последний стих,
И вместо точки я поставлю солнце.

1998

* * *
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
* * *
Ученье — свет, а неученье — тьма —
Вот истина, полезная весьма.
Кто понимает это с малых лет,
Тот поступает в университет.
Но мимо едет Афанасий Фет,
И он плюёт на университет
И с лёгким сердцем следует во тьму,
Откуда нет возврата никому.
А ты учись и помни: ты не Фет,
Чтобы плевать на университет…

* * *
Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живёт.
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Гром ударит ли с грозного неба,
Или лёгкая мышь прошмыгнёт, —
Раздражённо скрипят половицы,
А одна половица поёт.
Но когда молодую подругу
Проносил в сокровенную тьму,
Он прошёл по одной половице,
И весь путь она пела ему.
1971

* * *
Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.
Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.
Ты женщина — а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой — топил на море корабли.
1969

* * *
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел промотать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.
И в дыму от Москвы по Хвалынское море
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?
1975

* * *
За дорожной случайной беседой
Иногда мы любили блеснуть
То любовной, то ратной победой,
От которой сжимается грудь.
Поддержал я высокую марку,
Старой встречи тебе не простил.
И по шумному кругу, как чарку,
Твое гордое имя пустил.
Ты возникла, подобно виденью,
Победителю верность храня.
— Десять лет я стояла за дверью,
Наконец ты окликнул меня.
Я глядел на тебя не мигая.
— Ты продрогла… — и выпить велел.
— Я дрожу оттого, что нагая,
Но такую ты видеть хотел.
— Бог с тобой! — и махнул я рукою
На неполную радость свою. —
Ты просила любви и покоя,
Но тебе я свободу даю.
Ничего не сказала на это
И мгновенно забыла меня.
И ушла по ту сторону света,
Защищаясь рукой от огня.
С той поры за случайной беседой,
Вспоминая свой пройденный путь,
Ни любовной, ни ратной победой
Я уже не пытаюсь блеснуть.

Ловля русалки

Свет-русалка, ты слушала песни Садко
И на лунное солнце глядела легко.
Испокон с тобой дружат вода и земля,
Мирно дышат зубчатые жабры Кремля.
Твоё царство живёт крепким задним умом.
Управляется прошлым, как рыба хвостом.
Бьет со дна его чистый прохладный родник.
Но великий ловец ниоткуда возник.
Он явился, как тень из грядущего дня,
И сказал: «Эта тварь не уйдет от меня!»
Ты дремала, не зная о близкой беде.
Он словечко «свобода» подкинул тебе.
Чтобы в тину зазря не забилось оно,
Ты поймала словечко — с крючком заодно.
Острый воздух хватаешь разинутым ртом,
Возмущая все царства могучим хвостом.

Забор

Покосился забор и упал,
Все заборы в России упали
Голос свыше по пьянке сказал,
Что границы прозрачными стали.
Это верно я вижу простор,
Где гуляет волна за волною,
Потому что упал мой забор
Прямо в море — и вместе со мною.
Оглянуться назад не успел
На поля и могилы родные
На два голоса с ветром запел:
— Ой вы, кони мои вороные!
Позабыл я про радость труда,
Но свободно дышу на просторе
И уносит меня в никуда
На родном деревянном заборе.

Воры-разбойники

На дальнем бреге вор скучал,
И в глубь морскую
Он свою руку запускал,
Но шарил всуе.
Прохожий мимо проходил,
Разбойник, право!
На ближних трепет наводил,
А звать Варавва.
Из глаза ближнего сучок
Он крал, играя.
— Чего ты шаришь, дурачок?
 — Ключи от рая.
— Напрасно ты скучаешь здесь
С дурной рукою.
Но у меня отмычки есть,
Пойдём со мною…
Разбойник вора убедил.
Но путь далёкий
Через Голгофу проходил
И крест высокий.

Шальная пуля

У меня весёлая натура,
У меня счастливая рука.
В чистом поле свищет пуля-дура.
Не меня ли ищет, дурака?
Вот она! Горячая и злая.
На лету поймал её в кулак.
— Здравствуй, дура! Радость-то какая!
И в ответ я слышу: — Сам дурак!
Я причину зла не понимаю —
Брошу пулю в пенистый бокал,
Выпью за того, кого не знаю,
За того, кто пулю мне послал.

Деревянные боги

Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредёт по дороге
Солдат с деревянной ногой.
Не видит ни их, ни России
Солдат об одном сапоге.
И слушает скрипы глухие
В своей деревянной ноге.
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого тёмного пня.
Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди тёмного дня.
Он вырубил новую ногу
Из этого старого пня.
Бредёт и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.
По старой разбитой дороге
В неведомый тёмный конец
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой.

Неизвестный солдат

О, Родина! Как это странно,
Что в Александровском саду
Его могила безымянна
И — у народа на виду.
Из Александровского сада
Он выползает на твой свет.
Как хвост победного парада,
Влачит он свой кровавый след.
Во глубине тысячелетней
Владимир-Солнышко встаёт,
И знаменосец твой последний
По Красной площади ползёт.
Его глаза полны туману
А под локтями синий дым.
Заткнул свою сквозную рану
Он бывшим знаменем твоим.
Его слова подобны бреду
И осыпают прах земной:
«За мной враги идут по следу,
Они убьют тебя со мной.
О, Родина! С какой тоскою
Кричит поруганная честь!
Добей меня своей рукою.
Я криком выдаю: ты здесь.
Немилосердное решенье
Прими за совесть и за страх.
У Божьей Матери прощенье
Я отмолю на небесах…»
Судьба на подвиг не готова.
Слова уходят в пустоту.
И возвращается он снова
Под безымянную плиту.

Фонарь

Где мудрец, что искал человека
С фонарём среди белого дня?
Я дитя ненадёжного века,
И фонарь озаряет меня.
Полый шар распылённого света
Поднимает в лесу и степи.
Не даёт никакого ответа,
Но дорогу сулит по цепи.
Вкруг него порошит и круглится
Туча птиц и ночной мелюзги.
Метеорным потоком роится,
А за роем не видно ни зги.
Заливайтесь, античные хоры!
На смолу разменялся янтарь.
Я прошёл за кудыкины горы
И увидел последний фонарь.
И услышал я голос привета,
Что напомнил ни свет ни зарю:
— Сомневаюсь во всём, кроме света!
Кто пришёл к моему фонарю?
— Человек! — я ответил из ночи.
— Человек? Заходи, коли так! —
Я увидел горящие очи,
Что глядели из света во мрак.
Не тужи, моя жизнь удалая,
Коли влипла, как муха в янтарь!
Поддержи меня, сила былая!..
И вошёл я в горящий фонарь.
Я увидел прозрачные мощи,
Волоса или мысли оплечь.
Я вперился в безумные очи,
Я расслышал бессвязную речь.
Не увидеть такого от века,
Не распутать такого вовек:
Он искал днём с огнём человека,
Но в огне должен быть человек!
Поддержи меня, сила былая!
Я фонарь проломил изнутри.
И народные хоры, рыдая,
Заливались до самой зари:
«За приход ты заплатишь судьбою,
За уход ты заплатишь душой…»
И земной и небесной ценою
Я за всё расплатился с лихвой.
Сомневаюсь во всём, кроме света,
Кроме света, не вижу ни зги.
Но тягчит моё сердце поэта
Туча лжи и земной мелюзги.
1979

Вина

Мы пришли в этот храм не венчаться,
Мы пришли этот храм не взрывать,
Мы пришли в этот храм попрощаться,
Мы пришли в этот храм зарыдать.
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
Полон воздух забытой отравы,
Не известной ни миру, ни нам.
Через купол ползучие травы,
Словно слёзы, бегут по стенам.
Наплывают бугристым потоком,
Обвиваются выше колен.
Мы забыли о самом высоком
После стольких утрат и измен.
Мы забыли, что полон угрозы
Этот мир, как заброшенный храм.
И текут наши детские слёзы,
И взбегает трава по ногам.
Да! Текут наши чистые слёзы.
Глухо вторит заброшенный храм.
И взбегают ползучие лозы,
Словно пламя, по нашим ногам.
1979

* * *
Ты зачем полюбила поэта
За его золотые слова?
От высокого лунного света
Закружилась твоя голова.
Ты лишилась земли и опоры.
Что за лёгкая тяга в стопе?
И какие открыло просторы
Твоё тело и в нём и в себе?
Он хотел свою думу развеять,
Дорогое стряхнуть забытьё.
Он сумел небесами измерить
Свой полёт и паденье твоё.
Он уже никогда не вернётся,
След его заглушила трава.
Ты заплачешь, а он отзовётся
На свои золотые слова.
1977

Русский маятник

Качнулся влево русский маятник,
И нас налево занесло.
Налево чёрт, как понимаете,
Увеличительное зло.
Во всю ивановскую маятник
Ударил чёрта между глаз.
Идут часы, как понимаете,
И нас качает всякий раз.
На этом сказка не кончается,
Она уходит вглубь и вширь,
Где русский маятник качается,
Как на распутье богатырь.
Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.

Завещание

1.
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот —
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю — отдаю назад.
2.
Объятья возвращаю океанам,
Любовь — морской волне или туманам,
Надежды — горизонту и слепцам,
Свою свободу — четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть — плакучим ивам,
Терпение — неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв — живущим на чужбине,
Дырявые карманы — звёздной тьме,
А совесть — полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…

1974