Директор радио «Радонеж» Е.К. Никифоров беседует с режиссёром многосерийного документального фильма «Династия» А.Ю. Пищулиным.
Евгений Никифоров: Сериал «Династия», прошедший на Телеканале ТВЦ — это масштабное исследование династии Романовых за 300 лет. Сложилась ли у тебя цельная картина династии Романовых?
Алексей Пищулин: Да, конечно. Первая необыкновенно существенная вещь о нашей династии сказана Иваном Лукьяновичем Солоневичем, он сказал: «Русская династия (правда, он имел в виду государей XIX века) дала истории череду необыкновенно высокого качества средних людей». У Солоневича есть такая любимая мысль, что люди выдающихся достоинств являются катастрофой для нации, когда ее возглавляют. Он сравнивает последствия царствования, например, Петра и последствия царствования такого императора как Александр III. Петр — излюбленный персонаж фильмов, поэм, живописных прозаичных произведений оставил страну в катастрофическом состоянии, привел к ее почти полному разрушению и, более того, оставил мины замедленного действия, заложенные под русской историей, такие как: отсутствие патриарха в России. Наоборот Александр III, который правил 13 лет, которого многие считают государем малоинтересным, собственно и оставил то великое русское государство, которым многие из нас гордятся. Это было 13 лет мира, это была всеобъемлющая подготовка к тому экономическому промышленному росту, которой уже во всю развернулся во время правления его сына Николая II. Так что объективный взгляд на историю подтверждает эту мысль Солоневича. И дальше он объясняет, что он имеет в виду под «средними людьми высокого качества». Он говорит о том, что русские государи добровольно отказывались от проявления своих личных талантов, потому что ощущали величайшую ответственность и инерцию огромных пространств. Вот в моем фильме «Династия» мой рассказчик моими словами говорит о том, что тот, кто никогда не пробовал водить огромную большегрузную фуру, думает, что это то же самое, что жигулевская восьмерка. А Россия огромная страна, тут Солоневич перечисляет особенности существования стран. Он говорит, что чем больше страна, тем меньше она может позволить себе демократии. Чем лучше географическое положение (в смысле доступа к морям и окруженности доброжелательными или нейтральными соседями), тем больше она может себе позволить демократии. Чем менее она пестрая в национальном, религиозном отношении, тем больше она себе может позволить демократии. Россия представляет собой конгломерат неблагоприятных обстоятельств. Она расположена очень неудачно с точки зрения климатической и даже с точки зрения климатического рельефа. Там бы, где ей нужны были доступы к морю, эти доступы преграждены либо проливами, либо горами. Две трети ее территории не пригодны для жизни, если относиться к жизни как к удовольствию, а не как к послушанию, тяжелому выживанию. И тем не менее, она построила государственность, которая, претерпевая всяческие изменения, просуществовала тысячу лет. И те 200 лет, даже 400, о которых идет речь (еще 100 лет после монархии), те 400 лет она прожила в качестве важнейшего игрока человеческой истории. И участвуя практически во всех важнейших глобальных процессах, и геополитических, и военных, и интеллектуальных, и культурных, и, конечно, религиозных, и каким образом удается это России? Это вопрос, над которым все бьются, все те, кто читают ее историю, все те, кто всматриваются в удивительные сюжетные обстоятельства нашей истории. Но, конечно, роль русских монархов на протяжении 300 лет последних существования Российской Империи — в этом не просто выживании, а выживании и создании величайшего культурного, духовного и государственного наследия, их роль чрезвычайно высока.
— Но почему тогда у нас еще с Бориса Годунова, такое недоверие к власти и к нашим государям? Годунов говорит у Пушкина: « Я отворил им житницы, я злато рассыпал им, я им сыскал работы…».
— «…Они ж меня беснуясь проклинали».
— Почему?
— Во-первых, это в очень значительной степени комплекс школьника, школяра по отношению к учителю. Я когда-то написал статейку для журнала «Фома» под названием «Кто присмотрит за банкой с вареньем?». Вот русская власть исторически пытается присматривать за банкой с вареньем. И широкие народные массы хотят заменить банку варенья на обеденное меню и на все, что необходимо для развития. И, конечно, тот человек, который не разрешает есть ложкой из банки, вместо всего остального вызывает раздражение. Во-вторых, наверное, русская самокритичность, которая имеет место в менталитете нашем, распространяется и на главу семьи, которым является глава государства — монарх. И это брюзжание очень у нас укоренено — только, когда нас начинают лупить, когда мы попадаем в какую-то тяжелую историческую коллизию, вот тогда авторитет нашего водителя начинает неожиданно расти, потому что все-таки, в глубине души никто из нас брать на себя ответственность не хочет.
— То есть это природный русский анархизм?
— Я думаю, что это, наверное, свойственно не только русскому человеку, я думаю, что школярам любой национальности свойственно праздновать, когда учитель заболел. Вот это и есть, наверное, в большой степени то, что человек испытывает к власти. У меня мой друг немец, наблюдая за моими отношениями с моим сыном, как-то мне сказал: «А ведь он думает, что ты его подавляешь, а ты думаешь, что ты о нем заботишься». Эта коллизия взаимоотношений отцов и детей — вечная и вряд ли она национальная. Но в России, надо сказать, существует специальный комплекс пренебрежения к своему и низкопоклонство перед Западом, который сложился, как считают мои эксперты, во времена Екатерины. Сергей Леонидович Кравец — глава «Православной энциклопедии», который был моим сотрудником, инициатором этого цикла «Династия», обронил такую фразу, над которой я потом долго думал. Он сказал, что в России всегда была мода на врагов. Интересно, что та держава, которая в текущий момент была самой враждебной по отношению к России, была самой привлекательной для правящей элиты. Например, при детях Алексея Михайловича, когда главную угрозу для существования России представляла Польша, при дворе самым модным был польский язык, носили польское платье. Враги были в моде. При Александре I французы, которые представляли угрозу для существования России, были самым модным народом, и все говорили по-французски. В конце XIX века самым модным народом стали немцы и изучалось, с большим энтузиазмом, немецкое наречие. То есть действительно есть еще один вывод, весьма пессимистический, но абсолютно очевидный: государи наши, каждый в меру своих сил, способностей, талантов и склада характера, пытались работать на российское благо, а вот политическая элита предательской была всегда, во все века.
— Родовая печать элиты?
— Это некое наследственное проклятие, чуть ли не последствие первородного греха. Дело в том, что если проследить трагический политический путь России через столетия, элита всегда является агентом существования враждебных России сил.
— Боже, почему, за что?!
— Это, наверное, вопрос, ответ на который можно увидеть только сверху.
— Странное психологическое явление: гордость, желание показаться, что мы не хуже, отсутствие смирения?
— Это какое-то извращение смирения — самоуничижение по отношению к своему и абсолютно некритическое отношение к чужому. Причем мы же, наше поколение может исследовать это внутри себя. Потому что вы, наверное, со мной согласитесь, что вот в 70-80-е наше представление о демократическом Западе, несущем христианские ценности, было довольно популярно. И у многих людей, которые сегодня называют себя почвенниками, государственниками, в 70-80-е годы было представление о неком христианском человечестве, от которого мы отпали в силу коммунистического грехопадения и которое ждет нас, утирая слезы, как блудного сына. И вот, когда мы освободимся от этого страшного навязанного нам ярма, нас примут и обнимут как братьев.
— И я не был чужд этим иллюзиям. Мы слушали по «Голосу Америки» отца Виктора Потапова, Глеба Рара по «Немецкой волне», по «Би-би-си» отца Сергия Гаккеля... Потом я с ним познакомился, увидел ту студию, из которой они, «глядя из Лондона» размышляли о русской истории. Наслаждался особой правильностью русской речи, казалось забытой нами, благородным общим взглядом. Действительно создавалось впечатление, что там — христианские державы, в которых живут христиане.
— Ковчег, в котором лежат сохраненные, вывезенные ценности русского существования.
— Остап Бендер утверждал — заграница нам поможет. И мы были в этом совершенно уверены.
— И правее всех оказался поминаемый сегодня Зиновьев со своей бессмертной фразой, что целились в Советский Союз, а попали в Россию. Как она нам тогда не нравилась, как это было непонятно и чуждо. А ведь оказалось, что он, пожалуй, поставил диагноз более правильный, чем многие из нас.
— Но вместе с тем, согласись — коммунизм это совсем не привлекательное явление.
— Отвратительное искажение христианских идеалов. Это такое бесовское зеркало к христианским ценностям.
— Как ты считаешь сейчас: мы заслужили всей предреволюционной историей нашу революцию?
— Солженицын смотрит внимательно, пристально на историю февраля, для того, чтобы увидеть корни всего происходящего. А я во время работы над фильмом «Династия» не менее пристально всмотрелся в то, что происходило во времена царствования Александра II — в начало нигилистических и ниспровергательных проявлений русской общественной мысли, в эту отвратительную моду, которая тогда появилась. Потому что в государстве, которое продолжало именовать себя христианским и православным, само бытование такого выражения, как «охота на коронованного зверя», кажется чудовищным. То есть это настолько омерзительно, с точки зрения этической, даже если отвлечься от политической составляющей, что не понятно, как люди, продолжающие иногда ходить в храм, могли пользоваться этим выражением. Вот тогда именно оказалось, что мода, желание быть модным, быть в тренде, оно лишает человека способности самостоятельно мыслить. Вообще, все происходящее во времена царствования Александра II, чрезвычайно напоминает явления недавнего нашего прошлого. То есть, конечно, не существовало еще социальных сетей, но существовало общение в узком кругу дворянства. И оно было подвержено тем же болезням, которым подвержено сегодня, предположим, блоггерское движение. Знаете, вот в начале украинского кризиса кто-то из московских журналистов сказал — «зря мы называли телевизор ящиком для дураков, большим ящиком для дураков оказался компьютер». Но и без всякого компьютера 200 лет назад люди болели теми же самыми болезнями — желаниями и готовностями опередить других в левизне, в дерзости. Дерзости… вот не случайно Достоевский в «Дневнике писателя» выделил это слово, как один из корней русских общественных болезней. Кто что-то другого дерзостнее выкинет. Это омерзительное соревнование стоило нам невероятного количества человеческих жертв, не говоря уже о разрушении страны.
— В этом смысле меня очень интересуют декабристы. Мои друзья юности увлекались декабристами, писали курсовые работы, дипломы и влюблялись в этих людей, очень красивых, внутренне цельных, благородных офицеров, со своим кодексом чести, со своим очень острым переживанием судеб России. Вместе с тем, это были те, о которых ты сказал пытались «зверя коронованного» убить.
— По крайней мере, приговорили его без всяких колебаний.
— Как это могло сочетаться? Как ты сейчас можешь оценить деятельность декабристов сейчас, когда мы всё знаем, всё открыто?
— Давайте мы переведем эту коллизию 200-летней давности на современный язык. Декабристы — это офицеры, изменившие присяге, выведшие обманом свои части в ситуацию, в которой жизнь их подчиненных была под угрозой. И они же первыми покинули место бунта. Ведь это поразительно, несколько раз государь император Николай Павлович переспрашивал: «Вы первыми бежали?!». Те, кто привел людей под картечь, покинули эту площадь первыми! То есть я, конечно, далек от мысли, что политические проблемы надо решать только путем выборов, я думаю, что это не единственный способ решения политических проблем, но военному человеку, приносившему присягу, выводить своих подчиненных, за жизнь которых он отвечает не перед императором, а перед Богом, приводить их на площадь обманом «за Константина и жену его конституцию» — лозунг, как мы знаем, с которым эти люди оказались на площади. Они даже не понимали, что они там делают. Бросать их вот в этом положении, перед пушками, ничего не объяснив… Стрелять в героев войны, как это сделал Каховский. То есть, если отвлечься от идеологии, если не рассказывать неподготовленному слушателю, что эти люди думали, а рассказывать только о том, что они сделали, вот какая будет оценка действий поступков таких офицеров?
— Меня всегда неприятно поражала история расстрела Каховским героя Отечественной войны Милорадовича. История повторяется. Поразительное повторение случилось на Майдане, когда олимпийского героя Украины, несшего на открытии олимпиады украинский флаг, толпа стала за что-то незначительное шельмовать. Но если вернуться к декабристам, мои юные тогда друзья находили много благородного в их поступках. А уж жены декабристов, ставшие пословицей, уезжавшие за ними в Сибирь и жертвовавшие всем...
— Те обстоятельства, в которых они там жили, заставили бы позавидовать многих наших современников. Очень смешную историю я подсмотрел, когда мы снимали в Петропавловском равелине. Ходят экскурсанты, в том числе с детьми, и какая-то семья, видимо, из маленького провинциального городка, заглядывает в эту просторную солнечную камеру. Говорит отец семейства матери семейства: «Ну это побольше, чем наша комната, где мы с детьми живем». Все познается в сравнении. Поэтому страшные мучения жен декабристов — это тоже для песни, а не для сухого протокола. В сухом протоколе окажется, что было все не так ужасно. Как и рассказы о том, как Владимир Ильич делал чернильницу из хлеба, в которое наливал молочко. Я помню Солженицын обратил внимание на эту деталь, на страшные мучение узника, политического заключенного, который обмакивает перо в молочко, налитое в белую булочку.
— Династия это воплощение монархического принципа царствования в России. Насколько монархический принцип сам по себе был продуктивен для России той? Возможно ли для России в будущем, учитывая вот эти уроки истории, восстановление монархии?
— Монархический принцип является распространением семейной психологии на государственную жизнь. До тех пор пока человек живет в монархической семье, пока у него не два папы, как нам сегодня рекомендуют делать в Европе, и не просто родитель-1 и родитель-2, монархия возможна. Только когда восторжествует массово, что у ребенка нет мамы и папы, а есть родитель-1 и родитель-2, тогда можно будет говорить, что монархический принцип окончательно похоронен. Но до тех пор, пока у человека есть отец, ему все равно свойственно взирать на главу государства, как на некого коллективного отца нации. Ведь любой человек может с легкостью сегодня убедиться, как быстро восстанавливается отношение к руководителю как отцу нации. Причем это же не злой умысел, это не работа политтехнологов, в отличии от многого, что мы видим сегодня в политической жизни, это происходит изнутри, это происходит из корня человеческого существа. Любой глава государства в России, если он царствует достаточно долго и достаточно успешно, превращается в отца. Это случилось и со Сталиным, и это происходит сегодня у нас на глазах. И по этому поводу рвать на себе волосы и кричать «какая мерзость!» и плеваться — абсолютно бесполезно. Понимаете, все равно, когда человеку плохо, он кричит — «мама!». Вот Виктор Петрович Астафьев рассказывал, что при форсировании Днепра, над этой страшной, ледяной рекой, покрытой тонущими людьми, слышен был только мат и крики «мама!». И до тех пор пока человек, когда его испугали, кричит «мама!», до тех же пор он будет видеть во главе своего государства папу. И он может быть страшно продвинутым, он может иметь замечательные сколковские бизнес-квалификации, но, все равно, желание видеть во главе своей страны некоего коллективного отца, некоего человека, который отвечает за происходящее, за твою безопасность… Ведь, что такое «отец»? Это носитель правды, справедливости и человек, который обеспечивает твою безопасность, которому ты вкладываешь свою руку в его руку и думаешь, что он тебя переведет через дорогу таким образом, чтоб это не представляло угрозы твоей жизни.
— Меня всегда удивляло, что наша фронда местная, болотная так ненавидит Путина..
— Кстати, какой замечательный эпитет подобрала им история за то, что они случайным образом собрались на Болотной, определяет их как болотных. Это восхитительная шутка истории. Знаете, одно из интереснейших открытий, которое я сделал во время работы над этим фильмом, достаточно случайно меня постигло. Мы снимали в Гатчине и я там получил в подарок замечательную книжку об Александре III в период его проживания в Гатчине. И там есть такой эпизод: к нему обращаются прогрессивные люди с настоятельным предложением ввести в России парламентаризм и партийность, т.е. то, в чем мы сегодня так или иначе существуем. На что Александр III, человек чрезвычайно определенных и простых взглядов, дает ответ, меня поразивший. То есть с одной стороны, мне это кажется настолько очевидным, что странно, что это не приходит в голову всем, с другой стороны, для меня лично это снимает многие вопросы. Он сказал: «Я никогда не соглашусь на коллективное управление страной, потому что только личность обладает совестью и ответственностью».
— Как здорово сказано.
— И абсолютно исчерпывает тему. Действительно, не может быть коллективной совести, не может быть коллективных угрызений совести. Вы спрашиваете, каким образом люди впадают в такое состояние, что шельмуют человека, стяжавшего славу под знаменами твоей страны? — Это коллективное беснование. Ни один человек, оставшись с ним с глазу на глаз, за рюмкой горилки, они бы не позволили себе проявлять неуважение, отсутствие совести, отсутствие благодарности. Это все возникает в хороших коллективах. И чувство ответственности, с моей точки зрения, наверное, главное, что нужно любому политику. Любому человеку, берущему на себя то или иное руководство нации, оно тоже сугубо личностное, сугубо индивидуальное. Не случайно мы не ходим на коллективную исповедь, потому что разговор о грехах происходит между личностью и Богом. Разговор об ответственности царя, того же Бориса Годунова у Пушкина это диалог, либо с Богом, либо с сыном. Вот это всегда присуще только личности. Это неким образом является ответом о монархии. Монархия — это один человек, стоящий перед Богом, ведущий с ним диалог о своей ответственности и о своем понимании справедливости.
— Мы недавно беседовали на даче в кругу более-менее деревенских интеллектуалов —дачников . Ну и о чем нам говорить? О Путине само собой… Заспорили молодой полковник ФСБ и бизнесмен, абсолютно болотного направления. Бизнесмен говорит: «Ну что хорошего ждать от бывшего полковника ФСБ». Полковник отвечает ему: «Ты понимаешь, я тоже полковник Федеральной службы безопасности и наша задача — это безопасность страны и бизнеса, и мы озабоченны твоей безопасностью в частности». И, в общем-то, я думаю, что они, пытаясь каждый раз указать, что Путин полковник ФСБ, хотят дискредитировать саму идею служения Отечеству и безопасности Отечества.
— Опять же, снимаем с полки том Карамзина. 200 лет назад другой полковник ФСБ — Александр Христофорович Бенкендорф, глава жандармского Третьего отделения. Чего только про него не наговорили за 200 лет! Обратим внимание на то, что этот глава службы безопасности был героем войны 1812 года, был первым комендантом Москвы после освобождения ее от неприятеля. Он абсолютный, 100%-ный военный, герой. И когда государь призвал его, чтобы он возглавил вот это самое пресловутое Третье отделение, он замечательно сформулировал задачу жандармского отделения. Он сказал: «Отирать слезы несчастных, а злоупотреблениям власти противиться». Я думаю, что сегодняшний наш полковник ФСБ, возглавляющий наше государство, видит свою задачу примерно в этих же рамках. То есть вот это слово — «охранитель», «охранительный», оно вызывало всегда у нашей интеллигенции разлитие желчи, а ведь каждый из них хотел быть «охраненным», каждый из них хотел жить в безопасности.
— На самом деле, это мышление инфантильное по сути своей. Восстание против отца, когда отеческую руку кусаешь. Руку, которая тебя защищает. Любой рассказ из истории всегда обращен к слушающему современнику. История всегда поучительна. Ради чего мы ее и изучаем. Снимая эти 12 серий, какие сюжеты наиболее тебя поразили?
— Там произошла самая поразительная история. Я думал о некой внешней рамке. Мне хотелось, чтобы это все нанизалось на какой-то некий шампур сценарный. И я придумал историю с дедом и внуком. И стал думать о том, кто мог бы этого деда-рассказчика сыграть, человека, озабоченного судьбой страны. На эту роль мне нашли, или сам нашелся, великий русский артист — Андрей Сергеевич Смирнов. Более того, он сам предложил на роль не внука, а своего сына Алексея. Поэтому история русских царей была рассказана в моем документальном фильме отцом Смирновым и сыном Смирновым. И после первого нашего общения с Андреем Сергеевичем, я понял, что если многие мои идеологические посылы для него, быть может, будут не близки, возможно, он иначе смотрит на многие вопросы нашей истории, то вот его эмоциональное отношение ( а у него три дочери и сын) очень близко к тому, что, с моей точки зрения, является сердцевиной истории русской династии. Поэтому я за несколько съемочных дней, днем мы снимали, а ночью я переписывал серию, которую нам предстоит снимать. Я переписал весь вот этот закадровый текст. Я превратил всю эту историю из политического манифеста, который я задумывал, в семейную историю, поэтому у меня подзаголовок к фильму — «Семейная история, рассказанная за ночь». И уже сами мои герои, почти без всякого моего участия обнаружили, что вся суть русской истории — это суть взаимоотношений отца и сына, сына и отца. Начиная с Филарета Романова и Михаила Федоровича — его сына, удивительного, нигде больше в истории не известного тандема Церкви и главы государства. Продолжая драматическими взаимоотношениями Петра и Алексея. И заканчивая трагедией Николая Александровича и Алексея Николаевича, последнего русского императора и его больного наследника. Знаменитая реплика, обращенная Государем Николаем к сыну — «мне кажется, мы с тобой только двое в России не воруем» — это может сказать только отец сыну, при том, что один — действующий император, другой — будущий. С горечью он ему сказал.
— Потрясающее высказывание близости.
— Там, знаете, потрясающие смешные аллюзии на современность. Строили железную дорогу Москва — Петербург. И зарубежный корреспондент спрашивает Николая Павловича: «Ваше Величество, а какова примерно стоимость проекта?». На что Николай, возведя очи к небу, сказал: «Об этом знают только двое — Господь и Клейнмихель (Якунин тогдашний, глава РЖД)».
Вот это семейное составляющее, чрезвычайно эмоциональное. Потому что отец с сыном не могут общаться холодно. Очень интересные сопоставления. Когда, например, Михаил Федорович Романов пишет своему отцу — Патриарху Московскому: «Посылаю тебе, господин мой великий, 15 калачиков, кушай на здоровье». И наоборот, например, отвратительные письма Петра сыну Алексею, в которых нет ни одного доброго слова, никогда — не было случая, чтобы он его за что-то похвалил или одобрил, или ободрил, только упреки, причем высказанные в оскорбительной, агрессивной форме.
— Ну почему же его так любят? Почему его так возвышают? Может быть опять наше русское «пусть на крови, на костях, зато построим такую ракету, что всю Америку сметем»?
— Да не только русское. Потому что французы точно так же восхищаются и поклоняются Наполеону, который тоже оставил после себя катастрофу национальную. Это действительно подтверждает мысль Солоневича, что великие, яркие личности оставляют за собой руины. А люди, которые каждый день работают, выполняют поденный тяжелый труд, не впечатляют. Вот опять же, возвращаясь к сегодняшнему нашему дню, сколько вокруг нас желающих, чтобы руководитель показал себя, рыкнул, скинул фишки со стола, сел играть в шахматы, а на втором ходе, как раз как Остап Бендер, этой доской по морде тому, с кем он играет. А ведь люди не понимают, чем это закончится, этот жест и минутное удовольствие. От того, что можно будет рассказать другим, как наш дал, закончится тем, что в твой дом приходит несчастье. Вот человек, поющий перед карателями чудесные песни 80х годов, хочет, чтобы каратели пришли в его дом? Чтобы по его даче, которая ему так симпатична, и где лежат у него журналы «Нового мира», шмаляли из градов? Как-то люди разделяют чего они хотят себе, а себе они хотят комфорта, покоя, достатка и пармезана, но при этом они занимают общественную позицию, которая чревата кошмаром, разрушением, катастрофой, войной. Как это умещается в голове неглупых талантливых людей, это Бог весть.
— Мы с неизбежностью, конечно, возвращаемся к нынешней актуальной ситуации на Украине. Какие параллели можно привести из русской историей, есть ли там какие-то зеркальные отражения с тем, что происходило во время династии и сейчас?
— Во-первых, весь XIX век Россия провела в очень похожих сложных конфликтных взаимоотношениях с Царством Польским. Многие вещи, сказанные в XIX веке мудрецами, политиками по поводу поведения поляков, по поводу последствий их поведения для Польши, переносится в сегодняшний день без адаптации. В частности, я на днях прочитал в интернете слова, обращенные свт. Филаретом Московским к государю, где он говорит, что «удивительным образом сегодня на твое царство восстает народ, самим своим существованием обязанный твоей милости», и напоминает государю о том, что покой всех его подданных гораздо важнее амбиций одного неблагодарного народа. Ну и надо сказать, что и сама история вот этого украинского народа, например, в XX веке говорит о том, что на протяжении 100 лет этот проект возникал трижды, и неизменно — на фоне русской катастрофы. Как только с русским государством начинала происходить катастрофа в 1917 году, в 1941, в 1991 году, моментально возникал этот украинский проект. И два раза он заканчивался тем, чем, скорее всего, закончится и в третий раз. Как только русское государство обретало почву под ногами и начинало выкарабкиваться из очередной исторической ямы, этот проект убирался туда, где он существует, до черного дня, на день гнева, что называется, лежит на складе, чтобы возникнуть опять. То есть, конечно, удивительно, что люди не хотят знать собственную историю, потому что там есть не только все те же самые ситуации, не только все те же самые сюжеты, но даже те же самые персонажи. Там можно найти персонажи сегодняшних дней.
— В 2014 году мы отмечали 100-летие со дня начала Первой мировой войны. Уж больно все похоже: 1913, 1914 год. Все боятся этих аналогий цифр, а они настолько очевидны. Юрий Петрович Пищулин, твой отец, в свое время возглавлял журнал «Мир музея», который, слава Богу, ты подхватил и возглавил. Эта тема там как-то раскрыта?
— Сейчас мы выпустили восьмой номер, юбилейный именно про Первую мировую войну. Причем любопытно, что в этом восьмом номере у нас соседствуют репортажи как о государственных масштабных мероприятиях и выставках юбилейных, так и сообщения о провинциальных инициативах небольших музеев русских городов, где бросились, видимо, в самый последний момент, когда это еще можно было сделать, собирать личные свидетельства, сохранившиеся в семьях письма с фронта, какие-то документы. Мы захватили эту уходящую память. 100 лет — это такой критический рубеж, на котором события, история начинает перемещаться в область предания. Когда еще уже живы не сами участники, как правило, даже не их дети, их внуки, хотя бы где-то физически сохранились эти желтые листочки. Причем листочки, письма с фронта, например, Николая Гумилева и точно так же — какого-то рядового генерала. Вот сейчас в 9 номере журнала «Мир музея» выйдет продолжение, рассказ некоего русского офицера о свадьбе, которую он празднует на фронте 11 января 1917 года. Наступил Новый год, они отпраздновали, и стали с его невестой — сестрой милосердия готовиться к тому, чтобы на фронте обвенчаться и отпраздновать свадьбу. У нас была некая редакционная дискуссия, потому что кое-кто из редакторов говорили, что это собственно сугубо личное воспоминание. Я говорю: «Значение этого воспоминания такое же, как значение реконструированной избы в экспозиции музея, оно дает более наглядное представление о жизни людей, о том, что с ними происходило, чем обобщение историков».
— Первая мировая война у нас по советской традиции именуется империалистической войной. За ней действительно стояли крупные интересы крупных промышленников, банкиров. Эта война после небольшого антракта была продолжена в 1941 году для нас, а для Европы раньше немножко. Многие историки считают, что это одна война, разделенная небольшим перерывом. Но вот затевали-то войну банкиры, а для нас эти войны становились отечественными и каждый на своем месте, простые люди, простой офицер, простая медсестра, они иначе это оценивали. Им, в общем-то, не важно было, что какие-то там Ротшильды за этим всем стояли. Как ты считаешь, Первая мировая война была больше империалистической или отечественной?
— Вообще-то, ведь все войны затевались банкирами еще со средневековья. Даже безобразия крестоносцев в Константинополе были спровоцированы банкирами. Поэтому сказать, что это некое новое явление, что банкиры и промышленники провоцируют бойню, это было бы ошибкой. В этом смысле ничего нового эта война не показала. Она показала только ужасное соединение безответственности и амбиций с новыми невиданными средствами уничтожения. То есть вот эти формы глобальные, катастрофические, апокалиптические, война приобрела благодаря совершенству технологий убивания. Но это тоже некое поступательное движение истории. То есть человек все больше и больше усовершенствует способы убийства. Как замечательно сказал в одно время Жванецкий — «все для того, чтобы проломить голову, и ничего, чтобы ее наполнить». Но что касается простого человека, то для него, как во всякой войне, существует два этапа. Первый этап — когда эти там что-то затеяли и он в большей или меньшей степени за этим следит, вникает. В зависимости от того смотрит ли он передачу Владимира Соловьева, читает ли листовки, которые раздают, внимательно ли слушает, что говорит батюшка на проповеди после воскресной службы. Это все-таки пока «там». А потом это «там» приходит сюда — к его дому, к его порогу и ему приходится в этом участвовать. Всегда приходится. Начиная с очень давних времен, как замечательно написал обозреватель Роман Носиков, «русские не начинают войны, они их заканчивают». Нам достается всегда это расхлебывать. Нам, как говорил в одном рассказе Аверченко, русский всегда платит за всех. И реакция русских, когда им пришлось включаться в эту европейскую историю, начинается с государя, который переживал момент необходимости включиться в эту европейскую историю, прекрасно понимал, какой ценой Россия заплатит за эту готовность вмешаться. И кончая, людьми, писавшими письма домой с фронтов. Это величайшая несчастье, величайшая катастрофа и величайшая неизбежность, потому что русский человек никогда не сможет дистанцироваться от происходящего в мире. Вот это уже точно ментальная особенность. Мы не можем сказать, что если кого-то сегодня убивают в Луганске, это нас не касается. Не могли так сказать и сто лет назад, в 1914 году.
