Вы здесь

Переписка И. А. Ильина и И. С. Шмелёва как явление в духовно-эстетической жизни русского Зарубежья (Юрий Сохряков)

Переписка Ильина и Шмелева

Вышедшая недавно переписка двух, пожалуй, самых замечательных деятелей русского зарубежья значительно расширяет не только наше представление об их неповторимом душевном облике, об их интенсивной духовной жизни, но и о жизни Русского зарубежья 20-30х годов прошлого столетия[1].

Значительное внимание в переписке уделяется раздумьям об оставленной Родине и о своем отношении к ней. «Сколько ведь мерзостей, — пишет Шмелев Ильину в 1933 году, — старались находить в русской жизни враги и друзья даже, и писатели иные, русские, за что получали благоволение и поощрение от „князя тьмы“, что я в должное себе поставил порыться в сердце, вспомнить себя и объяснить, откуда же во мне тоска по родному, вздохи и слезы порой откуда же… — не от мерзостей же, не от дикости, не от „темного царства“ [Т. 1, С. 359]. И смысл своей литературной деятельности, как и творческой деятельности своего друга, Шмелев видит в том, чтобы искать, воссоздавать подлинную, „пропущенную“, прогляденную нами Россию! [И зачем „литература в изгнании“? (Курсив Шмелева — Ю.С.) Как посмел?! Мы ушли добровольно, мы выбирали» [Т. 1, С. 389].

С этим соглашается и Ильин, который так же не принимал, «абличительную», говоря словами Достоевского, литературу, акцентировавшую внимание на недостатках и пороках общественного устройства России и не замечавшую главного — стремления русского человека к святости и праведности.

В 1948 году за два года до смерти Шмелев, словно подводя итоги своим размышлениям об исторической миссии России, пишет Ильину: «Русский народ выдержит. И крестом (как-то!) обратит в прах дьявола. Своим внутренним-невидимым-крестом. Ибо дано России быть (Курсив Шмелева — Ю.С.) сестрой милосердия у одра тяжко больного мира… И это не от гордыни: это — сверхлогика. Это — вывод из всей мировой истории…» [Т. 3, С. 323].

Размышляя о судьбах русской эмиграции, Шмелев в феврале 1931 года категорически утверждает, что назначение эмиграции — хранить лучшее наследство — духовное богатство, приумножать его своим творчеством: «Придут Божьи сроки… и время сева придет. А для кого — Господь ведает. Но „мудрые девы“ обязаны сохранить масло в светильниках» [Т. 1, С. 202].

В своих письмах Шмелев восторженно оценивает эстетические и литературно-критические работы Ильина. «Поражаюсь я Вашей разносторонности, — пишет Шмелев в апреле 1929 года. — Удивительна Ваша глубокая „Эстетика“. О, какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского (условное сравнение!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и щедр» [Т. 1, С. 127].

Спустя семнадцать лет в октябре 1946 года Шмелев вновь выражает свой восторг перед мыслью и сердцем своего друга: «Вы совершенно особенный, единственный в мире, Учитель — Мэтр Творчества… Вас надо вкушать, смаковать, как предельно-выдержанное вино, чтобы внять „букет“ — мысль, образы, чуянья, намеки, указания. Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую „пуповину“… Вы своею эстетикой „творите для мира пути к Богу“ [Т. 2, С. 454].

И далее Шмелев выражает надежду, что время Ильина как литературного критика и эстетика еще придет, что лишь со временем лишь немногие постигнут всю глубину, всю высоту и всю правду ильинских творений. Здесь стоит лишь добавить, что это время пришло.

В свою очередь Ильин высоко оценивает произведения Шмелева, в которых наиболее ярко проявился дух русско-православного мироощущения. Шмелев, по словам Ильина, вошел в историю отечественной словесности не просто как бытописатель Святой Руси, но и как продолжатель традиций Достоевского, как ясновидец человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной путь как путь к небу. Персонажи Шмелева, подчеркивает Ильин, это люди, живущие с открытым, обнаженным сердцем, чуткие ко всякой лжи, к фальши, к душевной черствости. Наделенные жаждой правды, они воплощают идею богомолья, спасения души, жажду совершенства… Когда в „Человеке из ресторана“ герой заявляет, что без добрых людей трудно жить на свете, его собеседник отвечает: „Без Господа не проживешь… Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа“.

Светом православного любовного мироприятия проникнуты многие сцены романа „Лето Господне“. Одна из таких сцен особо восхитила Ильина: „Покрякивают и утки, радостно, — так-тактак-так. И капельки с сараев тараторят наперебой — кап-кап-кап-кап… И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне — так-так. И безмятежно отстукивает сердце — так-так…“

По словам Ильина, „Лето Господне“ — это эпическая поэма о России и об основах ее духовного бытия. Наряду с другими книгами Шмелева, этот роман его — яркое свидетельство того, что рядом с „окаянной“ Русью всегда была и Святая Русь как неиссякаемый источник духовного света и человечности. „Лето Господне“, — пишет Ильин Шмелеву, — благоухает навек. Не забудется, пока Россия будет» [Т. 1, С. 37].

Другой роман Шмелева «Пути небесные» Ильин называет первым «сознательно-православным романом в русской литературе». И далее критик поясняет: «Бессознательно — было православно все лучшее, что создала русская литература. Эта „сознательность“ в Православности придает роману характер учительный. Научение и изображение состязаются все время в ткани романа… Это роман ищущий и находящий; в этом его духовная сила» [Т. 2, С. 387].

Ильин своими отзывами помог понять Шмелеву сущность его героев, природу русской духовности и эпический масштаб его творений, сочетающийся с лирическим и трагическим началом /«Солнце мертвых»/. Шмелев полностью соглашается с этим и с благодарностью сообщает другу в октябре 1946 г.: «Укрепился. Понял: верно дано мною „Лето Господне“… Увидел детей, созданных мною из образов далекого, что уцелело в сердце. Вот они — Плоть от Плоти Православия русского, — мои герои русской эпопеи… Да, конечно, — русская наша эпопея…» [Т. 2, С. 476–477].

В свою очередь творчество Шмелева помогло понять Ильину, что Святая Русь не потому называется Святой, что в других странах нет святости, не потому, что на Руси нет греха и порока, а потому, что в ней живет глубокая, никогда не утоляемая жажда праведности, неистощимое желание приблизиться и прикоснуться к ней. И в этой жажде праведности человек православен и свят при всей своей обыденной греховности.

Особое внимание в эпистолярном наследии Ильина и Шмелева уделяется личностям двух великих классиков русской словесности — Пушкина и Чехова. В марте 1937 года Шмелев в письме к Ильину говорит не о ясности стиля Пушкина, но о его сложности; о том главном, что определило пафос всей русской литературы послепушкинского периода. Цитируя слова Пушкина, в которых поэт видел главную свою заслугу, «И милость к падшим призывал», Шмелев видит в них ключ к сущности отечественной культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека. Это основа нашей культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия» [Т. 2, С. 174].

Касаясь личности Чехова, Шмелев замечает: «Антон Павлович не только не был „невером“ и рационалистом, а был глубочайше и целомудреннейше религиозен,- как вскрылось в тайнике творческих его откровений, и выпелось в „песенке певчего дрозда“. Он — наш, великий, национальный, и весь от народной сущности, как Пушкин» [Т. 3, С. 327].

Иным было отношение Шмелева к популярным литераторам Русского зарубежья. П.Краснова он называет серодаровитым, пишущим для импульсивной и не слишком требовательной массы. Марк Алданов, по словам Шмелева, «культурно-умён, без „зерна“, без любви и страсти — бесплоден… Алданов — умный ученик из приготовительной школы Льва Толстого, с репетитором Анат. Франсом, без гроша за душою и умно выбивающий карьеру, это Мефистофельчик-литератор… Все, что пишет Алданов, есть рукоблудие гомункула на историческую тему с душком из гетто» [Т. 1, С. 203, 81].

Дона Аминадо Шмелев презирал за стишонки в сборнике «Кощеев хруст», позорящие Россию, ее историю, ее народ [Т. 1, С. 134]. Что касается Б.Зайцева, то он, по Шмелеву, «природно-русский же, сурдиночный, родное в нем слышу." [Т. 1, С. 203].

Но наиболее резким было отношение Шмелева к В.Набокову: «Сирин, к сожалению, ничего не дал и не дает нашей литературе, ибо наша литература акробатики не знает, а у Сирина только „ловкость рук“ и „мускулов“,- нет не только Бога в храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить… Весь ломака, весь — без души, весь сноб вонький» [Т. 2, С. 82, 87].

Соглашаясь со Шмелевым, Ильин в свою очередь весьма нелестно отзывается о Н.Бердяеве, называя масоном, одним из идеологов экуменизма, самолюбующейся личностью с печатью дьявола на лице. Кстати об этом же пишет Ильин и в письме к архимандриту Константину: «Бердяев удручал своим самолюбующимся моветоном. В гримасах — это был дьяволоодержимый; в возражениях и полемике — часто хам. Но не барин." (Иван Ильин. Письма. Мемуары. (1939–1954). — М., 1999. — С. 153,155). Думается, что дело здесь не в личной обиде на Бердяева за его злую, в высшей степени необъективную статью «Кошмар злого добра» по поводу книги Ильина «О сопротивлении злу силою». Вполне вероятно, что в личности Ильина Бердяев инстинктивно ощущал мыслителя гораздо более высокого уровня, чем он сам, что закономерно вызывает в таких неуравновешенных людях, как Бердяев, раздражение, неприязнь, преходящую в личную ненависть.

В письме к Шмелеву в декабре 1928 года Ильин выражает свое негативное отношение к такой одиозной в свое время личности, как критик Ю.Айхенвальд: «Ныне у нас эпоха ответственная (Курсив Ильина — Ю.С.). Мы должны говорить о мертвых правду. Смерть Айхенвальда не национальная утрата, а форточка для свежего воздуха. Лучше ничего, чем антинациональная лживость, прикрытая „л-ю-б-о-в-ь-ю“ к России и русскому. Это была фигура фальшивая и вредная. И недаром, еще полгода тому назад, мне пришлось в его присутствии поднять вопрос о моральной извращенности, которою дышат все его постановки вопросов. Он не был русским. Это главное. И дух его предал Россию» [Т. 1, С. 116].

Скептическим было отношение Ильина к известному историку Ключевскому. В письме к Шмелеву он пишет: «Только что перечитав его историю, свидетельствую перед вашим судом, что именно он поливал всю жизнь сарказмом наше отношение к России, именно он создал иронию в этом месте, — это Вольтер русской истории» [Т. 1, С. 49].

Что касается Зинаиды Гиппиус, то Шмелев и Ильин называют ее не иначе, как гиппиусихой, и очень часто в своих письмах посылают друг другу стихотворные пародии и сатиры на эту писательницу. Вот один из примеров — сатирическое стихотворение, которое Ильин посылает другу в ноябре 1929 г.

ВЫПЬ

«Кто видал у выпи ус?
Зинаида Гиппиус!»
Кто, надев лихой картуз
На холерную фигуру,
Закрутив свой выпий ус,
Тешит хищную натуру.
…………………..
Это — гнида,
Зинаида
Без пяти минут Изида…
Не она, но и не он,
Вечно девственный Антон…
Это — выдра, мымра, грымза…
………………….
Это — Веста
Не у места,
Фараонова невеста…
Это — злобная яга,
Детоедная корга —
В ней от зависти и злобы
Почернели три утробы…
…………………
А стихи ее и проза —
Подозрительная сыпь…

[Т. 1, С. 159–160].

И подписывает эту сатиру Ильин псевдонимом — Редедя.

В своих письмах к другу Шмелев просит указать ему, каких мыслителей в первую очередь необходимо прочесть, чтобы восполнить свое философское образование. Посылая Шмелеву список сочинений великих мыслителей прошлого (от Платона до Гегеля), Ильин вместе с тем обращает внимание на философское начало в творениях Шмелева: «В каждой строке Вашей,- пишет он 23 февраля 1927 г.- философия живет и поет… Ведь философия — это не резонерство, а рост смысла в страдании; не выверты рассудка, а зовы и звоны таинственного колокола, молитва сокровенного ума; Божия молния в человеческой пещере.

Все истинно-художественное — философично: тою главною мудростью, из-за которой вообще и на земле-то стоит жить. А Ваши создания дышат этой философией, поют ею. Поэтому полюбляешь их и навсегда» [Т. 1, С. 16].

Спустя некоторое время, в том же 1927 году Ильин в письме к Шмелеву поясняет, что он понимает под словом «философ»: «Философ без духовного опыта — выдумщик и комбинатор в пустоте; философ без собственного духовного опыта — попрошайка (если честен), и карманник (если нечестен). Вот почему зваться «философ» — по-моему претенциозно, и я охотно называю себя так, как звала меня одна маленькая девочка «филосос» [Т. 1, С. 53].

Здесь следует отметить главное у Ильина: философское начало, философичность в высоком смысле слова порождается личным духовным и глубоко трагичным жизненным опытом. А такого опыта у Шмелева было предостаточно. Свидетельство тому — «Солнце мертвых», о котором Ильин писал другу: «Это один из самых страшных документов человеческих… Бог ужасается, что создал человека. (Курсив Ильина — Ю.С.) Солнцу нельзя быть солнцем — мертвых! Чтó книга Иова? — рефлектирующее благочестие обедневшего и захворавшего жида! Чтó книга ходульных аллегорий и сонных страхов — Апокалипсис! Первое — эпизод, второе — сон. А это система бытия… Вот „Солнце мертвых“. Богу — меморандум, людям — обвинительный акт» [Т. 3, С. 21].

В устах такого строгого и взыскательного критика, каким был Ильин, эти слова кажутся поистине необычными. Но таково же было отношение Ильина к другим произведениям Шмелева, написанным в эмиграции.

В своих письмах Ильин делится мыслями о духовном кризисе, подчеркивая, что наиболее ярко он обнаружился в XX веке. Кризис этот отечественный мыслитель С. Франк называл «крушением кумиров», Н.Бердяев называл «кризисом гуманизма», Г. Федотов — «кризисом культуры», О.Шпенглер «закатом Европы», В.Зеньковский — секуляризацией культуры, возрастанием в ней религиозного индифферентизма. Ильин называет этот процесс распадом культуры и возникновением так называмой антикультуры.

Начало этого процесса Ильин относит к эпохе Ренессанса, когда человек стал мерой всех вещей, отделив себя от Бога. А затем в 18 веке стал утверждать, что разум человеческий превыше всего на свете, что вера есть суеверие, церковь — воплощение обмана и обскурантизма, что Христос — это мифический образ, а земной мир однозначен, одномерен, строго детерминирован, прозаичен и бездушен.

В основе антикультуры, подчеркивает Ильин, лежит идея гедонизма, согласно которой человек призван к жизни только ради чувственных радостей, ради земных или мирских наслаждений. Идея эта, по словам Ильина, является «вредоносной и страшной в своей антихристианской сути» [Т. 8, С. 382].

Ильин регулярно информирует Шмелева о тех событиях, которые происходят в среде Русского зарубежья. В 1927 году он сообщает, что видная эмигрантская газета «Возрождение» яростно штурмуется русским зарубежным масонством: «Ныне она взята ими» [Т. 1, С. 53].

Отвечая Ильину, Шмелев просит его дать «зуботычину» «бесам», т. е. эмигрантским «полуинтеллигентам», не понимающим сути России и ненавидящим ее: «Дайте же еще о „Святой Рyси“. Зуботычину „бесам“. Увидят хама — „Святая Русь“! пьяного странника — „Святая Русь“. Они не знают „церковного народа“, крестноходного народа, тяги к святыням этого благоговения перед подвигом святости — устремления к благодати глубин русской души. Сколько об этом есть у Ключевского даже, ехидника вобщем. Какие подвижники! Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Тихон Задонский, Митрофаний Вронежский… да сколько их!» [Т. 2, С. 67].

После окончания Второй мировой войны Ильин пишет Шмелеву, что немецкие национал-социалисты были исконными врагами России, презиравшими русских людей последним презрением: «Они разыгрывали коммунизм, как свою пропагандную карту. Коммунизм в России был для них только предлог (курсив Ильина — Ю.С.), чтобы оправдать перед другими народами и перед историей свою жажду завоевания. Германский империализм прикрывался антикоммунизмом» [Т. 2, С. 317].

Примечательно, что при этом Ильин по-прежнему отрицательно относится к советскому большевизму, не замечая в нем никакой эволюции и подчеркивая, что весь мир «доселе не отличает „советское“ от Русского, „коммунистическое“ от национального» [Т. 2, С. 355].

Ильин, однако, не замечает главного, а именно, что интернационал-большевизм 20х годов (Троцкий, Зиновьев, Свердлов и Ко) — это одно, коммунизм 30-40х годов (Сталин, Жуков, Рокоссовский и др.) — это совсем иное. И когда Ильин утверждает, что коммунизм в Советской России не эволюционировал[2], всегда оставался выражением неограниченного властолюбия, стремления к мировому господству, он совершает ту же ошибку (как это ни прискорбно признать!), что и Гитлер, утверждавший, что его нападение на Россию вызвано стремлением освободить ее от засилия еврейства. Не был замечен тот существенный факт, что Россия, говоря словами В.Распутина, переварила коммунизм и поставила его на службу державным интересам. В этом смысле, кажется, более прав Н. Бердяев, который утверждал в работе «Истоки и смысл русского коммунизма», что, миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе.

Ильин постоянно отвергал обвинения в антисемитизме и заявлял, что еврейского вопроса для него не существует, что он относится к евреям точно так же, как и к людям любой другой национальности. Главным критерием его оценки личности было отношение к России: «Если он любит Россию — он мой друг, соратник, и брат, если он Россию ненавидит — все равно еврей ли он, или он русский, — он мой враг, с которым у меня ничего общего быть не может»[3].

В отличие от Ильина Шмелев в своих письмах более резок и откровенен. В письме от 8 сентября 1929 года он пишет Ильину, что один из его знакомых удачно сострил: «Ну, да все очень просто: когда бьют русских, это — революция, когда — евреев, — погром!»… «12 лет реками льют кровь и точат русскую кровь, — и нет никакого погрома, а — перманентная революция… А когда какого-нибудь агента Г.П.У. на заводе, именующегося рабочим-евреем по морде смажут или ему в калошу накладут, — „свигепый антисемитизм гастет!“ Бедный народ, которому всюду тесно, которого локти всегда в движении! Да хоть бы призадумались: из 100 племен одно всегда вопит и всегда всех винит! Что сие значит? Слова Ренана — умницы — впустую: народ, который „хочет во всех народах иметь все (и бóльшие даже) права и не желает принять никаких обязанностей!“ А я бы добавил: и когда сей народ сядет на шею всем народам, он будет вопить, что некого уже оседлать, и по привычке будет посылать SOS ко Господу, пока его не грохнет небо» [Т. 1, С. 149].

В 1953 году в Париже вышла в свет книга Ильина «Аксиомы религиозного опыта», в которой автор излагает свою сокровенную концепцию жизненной мудрости. Вот она: «Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь… Эти сокровенные огни даются каждому человеку в особицу… Все в жизни «говорит», «зовет», «учит»; все подает знак, все знаменует о более глубоком и о более высоком; все значительно. И вот искусство жизни, очищения, роста, умудрения состоит в умении «расшифровывать» все эти посылаемые каждому из нас, Божии иероглифы, созерцать их верный и чудный смысл. И не только созерцать, но усваивать его мудрость, постигая каждое событие и явление своей жизни, как личное обращение Бога к человеку… Тогда все начинает давать человеку свой сокровенный «свет» и «огонь»[4].

С этой книгой «Аксиомы религиозного опыта» Шмелев не мог познакомиться, ибо она вышла в свет спустя три года после его смерти. Хотя, вполне вероятно, он мог быть знаком с фрагментами книги, которые Ильин печатал в различных периодических изданиях. Тем не менее, незадолго до своей кончины в 1950 году Шмелев в письме к Ильину излагает аналогичную концепцию сокровенной жизненной мудрости: «Каждому дан от Господа «План жизни». И если человек вглядывается в чертеж этого плана, следует ему, — его жизнь плодотворна и благоденственна. Иначе страдания великие. Тоже и у каждого народа, у нашей Земли и у всей Вселенной… все в плане, все задано — «выполняй», а я помогу тебе. Господь в вечном творении, так и человек (как и вся природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно, чтобы это творчество соответствовало хотя бы тени «плана» [Т. 3, С. 419].

Шмелев и Ильин были личностями духовно одаренными, с большим душевно-духовным опытом. Когда Шмелев жаловался другу, что давно ему не являются во сне его любимый сын и не менее любимая жена, Ильин отвечает, что Ольга Александровна (жена Шмелева) «очень тяжело несет Ваше душевное состояние. Поминать ее надо светом, бодростью, благодарностью, творчеством, а не мраком. Об ушедших не следует так скорбеть, это мучает их и разрушает дух оставшегося. А встреча оттуда должна и может происходить не в галлюцинациях земного и чувственного опыта, а в ясности духовного вúдения и видéния… Только видеть ее телесным глазом нельзя и не надо хотеть этого. А способы общения с Вами она сама найдет. И не надо томиться так; это ее мучает» [Т. 2, С. 167, 179, 188].

В ответ на это Шмелев сообщает: «Я знаю; во всем, в эти 4–5 лет была явная помощь мне от моих. Мой мальчик явился во сне и сказал: „Папа, я пришел побыть с тобой“ Было сие 2—3 октября 1943 г.». [Т. 2, С. 371].

Спустя год Шмелев пишет Ильину, пожалуй, самые сокровенные свои строки: «Да, вера в Господа — дар, талант. Разного калибра. Как в искусстве. Малый талант — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретешь. Но всегда предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять? Так назначено… Но как петуху не петь соловьем, так и „обойденному“ — не стать верующим (Разрядка везде Шмелева — Ю.С.), а лишь касаться сего, тереться у стен церкви… и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых. Как гениев в искусствах… Для веры нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение» [Т. 2, С. 410–411].

Любопытно, что восемью годами раньше в 1938 году Ильин писал Шмелеву: «Верьте — Господь не химера. Он реальнее всех нас. И мы есьмы только Него. Это надо видеть. Но видеть это нам не всегда по силам… Ибо Бог видится не только своим присутствием в душе святого и героя, но Он показывает себя и в отсутствии своем, через это самое отсутствие» [Т. 2, С. 236].

Как видим, налицо глубокая софеноменальность двух верующих натур, духовная и душевная родственность, ставшая одной из главных причин их тесной (до самой кончины Шмелева) дружбы.

_______________

  1. Иван Шмелев. Иван Ильин. Переписка двух Иван в 3х т. М.200 г. Т. 1 (1927–1934),т.(1935–1946),Т. 3.(1947–1950). В дальнейшем все сноски на это издание даются в тексте, первая цифра означает том, вторая — страницу.
  2. Ильин И. А. Собр.соч. в 10 т. T.9-I0. — M.,1999. — С. 273.
  3. Ильин Иван. Дневник. Письма. Документы (1903–1938). — M., 1999. — С. 573
  4. Ильин И. А. Аксиомы религиозного опыта. — М., 1993. — С. 257, 259.