Переписка И. А. Ильина и И. С. Шмелёва как явление в духовно-эстетической жизни русского Зарубежья (Юрий Сохряков)

Вышедшая недавно переписка двух, пожалуй, самых замечательных деятелей русского зарубежья значительно расширяет не только наше представление об их неповторимом душевном облике, об их интенсивной духовной жизни, но и о жизни Русского зарубежья 20-30х годов прошлого столетия^[1].

Значительное внимание в переписке уделяется раздумьям об оставленной Родине и о своем отношении к ней. «Сколько ведь мерзостей, — пишет Шмелев Ильину в 1933 году, — старались находить в русской жизни враги и друзья даже, и писатели иные, русские, за что получали благоволение и поощрение от „князя тьмы“, что я в должное себе поставил порыться в сердце, вспомнить себя и объяснить, откуда же во мне тоска по родному, вздохи и слезы порой откуда же… — не от мерзостей же, не от дикости, не от „темного царства“ [Т. 1, С. 359]. И смысл своей литературной деятельности, как и творческой деятельности своего друга, Шмелев видит в том, чтобы искать, воссоздавать подлинную, „пропущенную“, прогляденную нами Россию! [И зачем „литература в изгнании“? (Курсив Шмелева — Ю.С.) Как посмел?! Мы ушли добровольно, мы выбирали» [Т. 1, С. 389].

С этим соглашается и Ильин, который так же не принимал, «абличительную», говоря словами Достоевского, литературу, акцентировавшую внимание на недостатках и пороках общественного устройства России и не замечавшую главного — стремления русского человека к святости и праведности.

В 1948 году за два года до смерти Шмелев, словно подводя итоги своим размышлениям об исторической миссии России, пишет Ильину: «Русский народ выдержит. И крестом (как-то!) обратит в прах дьявола. Своим внутренним-невидимым-крестом. Ибо дано России быть (Курсив Шмелева — Ю.С.) сестрой милосердия у одра тяжко больного мира… И это не от гордыни: это — сверхлогика. Это — вывод из всей мировой истории…» [Т. 3, С. 323].

Размышляя о судьбах русской эмиграции, Шмелев в феврале 1931 года категорически утверждает, что назначение эмиграции — хранить лучшее наследство — духовное богатство, приумножать его своим творчеством: «Придут Божьи сроки… и время сева придет. А для кого — Господь ведает. Но „мудрые девы“ обязаны сохранить масло в светильниках» [Т. 1, С. 202].

В своих письмах Шмелев восторженно оценивает эстетические и литературно-критические работы Ильина. «Поражаюсь я Вашей разносторонности, — пишет Шмелев в апреле 1929 года. — Удивительна Ваша глубокая „Эстетика“. О, какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского (условное сравнение!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и щедр» [Т. 1, С. 127].

Спустя семнадцать лет в октябре 1946 года Шмелев вновь выражает свой восторг перед мыслью и сердцем своего друга: «Вы совершенно особенный, единственный в мире, Учитель — Мэтр Творчества… Вас надо вкушать, смаковать, как предельно-выдержанное вино, чтобы внять „букет“ — мысль, образы, чуянья, намеки, указания. Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую „пуповину“… Вы своею эстетикой „творите для мира пути к Богу“ [Т. 2, С. 454].

И далее Шмелев выражает надежду, что время Ильина как литературного критика и эстетика еще придет, что лишь со временем лишь немногие постигнут всю глубину, всю высоту и всю правду ильинских творений. Здесь стоит лишь добавить, что это время пришло.

В свою очередь Ильин высоко оценивает произведения Шмелева, в которых наиболее ярко проявился дух русско-православного мироощущения. Шмелев, по словам Ильина, вошел в историю отечественной словесности не просто как бытописатель Святой Руси, но и как продолжатель традиций Достоевского, как ясновидец человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной путь как путь к небу. Персонажи Шмелева, подчеркивает Ильин, это люди, живущие с открытым, обнаженным сердцем, чуткие ко всякой лжи, к фальши, к душевной черствости. Наделенные жаждой правды, они воплощают идею богомолья, спасения души, жажду совершенства… Когда в „Человеке из ресторана“ герой заявляет, что без добрых людей трудно жить на свете, его собеседник отвечает: „Без Господа не проживешь… Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа“.

Светом православного любовного мироприятия проникнуты многие сцены романа „Лето Господне“. Одна из таких сцен особо восхитила Ильина: „Покрякивают и утки, радостно, — так-так… так-так. И капельки с сараев тараторят наперебой — кап-кап-кап-кап… И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне — так-так. И безмятежно отстукивает сердце — так-так…“

По словам Ильина, „Лето Господне“ — это эпическая поэма о России и об основах ее духовного бытия. Наряду с другими книгами Шмелева, этот роман его — яркое свидетельство того, что рядом с „окаянной“ Русью всегда была и Святая Русь как неиссякаемый источник духовного света и человечности. „Лето Господне“, — пишет Ильин Шмелеву, — благоухает навек. Не забудется, пока Россия будет» [Т. 1, С. 37].

Другой роман Шмелева «Пути небесные» Ильин называет первым «сознательно-православным романом в русской литературе». И далее критик поясняет: «Бессознательно — было православно все лучшее, что создала русская литература. Эта „сознательность“ в Православности придает роману характер учительный. Научение и изображение состязаются все время в ткани романа… Это роман ищущий и находящий; в этом его духовная сила» [Т. 2, С. 387].

Ильин своими отзывами помог понять Шмелеву сущность его героев, природу русской духовности и эпический масштаб его творений, сочетающийся с лирическим и трагическим началом /«Солнце мертвых»/. Шмелев полностью соглашается с этим и с благодарностью сообщает другу в октябре 1946 г.: «Укрепился. Понял: верно дано мною „Лето Господне“… Увидел детей, созданных мною из образов далекого, что уцелело в сердце. Вот они — Плоть от Плоти Православия русского, — мои герои русской эпопеи… Да, конечно, — русская наша эпопея…» [Т. 2, С. 476–477].

В свою очередь творчество Шмелева помогло понять Ильину, что Святая Русь не потому называется Святой, что в других странах нет святости, не потому, что на Руси нет греха и порока, а потому, что в ней живет глубокая, никогда не утоляемая жажда праведности, неистощимое желание приблизиться и прикоснуться к ней. И в этой жажде праведности человек православен и свят при всей своей обыденной греховности.

Особое внимание в эпистолярном наследии Ильина и Шмелева уделяется личностям двух великих классиков русской словесности — Пушкина и Чехова. В марте 1937 года Шмелев в письме к Ильину говорит не о ясности стиля Пушкина, но о его сложности; о том главном, что определило пафос всей русской литературы послепушкинского периода. Цитируя слова Пушкина, в которых поэт видел главную свою заслугу, «И милость к падшим призывал», Шмелев видит в них ключ к сущности отечественной культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека. Это основа нашей культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия» [Т. 2, С. 174].

Касаясь личности Чехова, Шмелев замечает: «Антон Павлович не только не был „невером“ и рационалистом, а был глубочайше и целомудреннейше религиозен,- как вскрылось в тайнике творческих его откровений, и выпелось в „песенке певчего дрозда“. Он — наш, великий, национальный, и весь от народной сущности, как Пушкин» [Т. 3, С. 327].

Иным было отношение Шмелева к популярным литераторам Русского зарубежья. П.Краснова он называет серодаровитым, пишущим для импульсивной и не слишком требовательной массы. Марк Алданов, по словам Шмелева, «культурно-умён, без „зерна“, без любви и страсти — бесплоден… Алданов — умный ученик из приготовительной школы Льва Толстого, с репетитором Анат. Франсом, без гроша за душою и умно выбивающий карьеру, это Мефистофельчик-литератор… Все, что пишет Алданов, есть рукоблудие гомункула на историческую тему с душком из гетто» [Т. 1, С. 203, 81].

Дона Аминадо Шмелев презирал за стишонки в сборнике «Кощеев хруст», позорящие Россию, ее историю, ее народ [Т. 1, С. 134]. Что касается Б.Зайцева, то он, по Шмелеву, «природно-русский же, сурдиночный, родное в нем слышу." [Т. 1, С. 203].

Но наиболее резким было отношение Шмелева к В.Набокову: «Сирин, к сожалению, ничего не дал и не дает нашей литературе, ибо наша литература акробатики не знает, а у Сирина только „ловкость рук“ и „мускулов“,- нет не только Бога в храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить… Весь ломака, весь — без души, весь сноб вонький» [Т. 2, С. 82, 87].

Соглашаясь со Шмелевым, Ильин в свою очередь весьма нелестно отзывается о Н.Бердяеве, называя масоном, одним из идеологов экуменизма, самолюбующейся личностью с печатью дьявола на лице. Кстати об этом же пишет Ильин и в письме к архимандриту Константину: «Бердяев удручал своим самолюбующимся моветоном. В гримасах — это был дьяволоодержимый; в возражениях и полемике — часто хам. Но не барин." (Иван Ильин. Письма. Мемуары. (1939–1954). — М., 1999. — С. 153,155). Думается, что дело здесь не в личной обиде на Бердяева за его злую, в высшей степени необъективную статью «Кошмар злого добра» по поводу книги Ильина «О сопротивлении злу силою». Вполне вероятно, что в личности Ильина Бердяев инстинктивно ощущал мыслителя гораздо более высокого уровня, чем он сам, что закономерно вызывает в таких неуравновешенных людях, как Бердяев, раздражение, неприязнь, преходящую в личную ненависть.

В письме к Шмелеву в декабре 1928 года Ильин выражает свое негативное отношение к такой одиозной в свое время личности, как критик Ю.Айхенвальд: «Ныне у нас эпоха ответственная (Курсив Ильина — Ю.С.). Мы должны говорить о мертвых правду. Смерть Айхенвальда не национальная утрата, а форточка для свежего воздуха. Лучше ничего, чем антинациональная лживость, прикрытая „л-ю-б-о-в-ь-ю“ к России и русскому. Это была фигура фальшивая и вредная. И недаром, еще полгода тому назад, мне пришлось в его присутствии поднять вопрос о моральной извращенности, которою дышат все его постановки вопросов. Он не был русским. Это главное. И дух его предал Россию» [Т. 1, С. 116].

Скептическим было отношение Ильина к известному историку Ключевскому. В письме к Шмелеву он пишет: «Только что перечитав его историю, свидетельствую перед вашим судом, что именно он поливал всю жизнь сарказмом наше отношение к России, именно он создал иронию в этом месте, — это Вольтер русской истории» [Т. 1, С. 49].

Что касается Зинаиды Гиппиус, то Шмелев и Ильин называют ее не иначе, как гиппиусихой, и очень часто в своих письмах посылают друг другу стихотворные пародии и сатиры на эту писательницу. Вот один из примеров — сатирическое стихотворение, которое Ильин посылает другу в ноябре 1929 г.

ВЫПЬ

«Кто видал у выпи ус?
Зинаида Гиппиус!»
Кто, надев лихой картуз
На холерную фигуру,
Закрутив свой выпий ус,
Тешит хищную натуру.
…………………..
Это — гнида,
Зинаида
Без пяти минут Изида…
Не она, но и не он,
Вечно девственный Антон…
Это — выдра, мымра, грымза…
………………….
Это — Веста
Не у места,
Фараонова невеста…
Это — злобная яга,
Детоедная корга —
В ней от зависти и злобы
Почернели три утробы…
…………………
А стихи ее и проза —
Подозрительная сыпь…

[Т. 1, С. 159–160].

И подписывает эту сатиру Ильин псевдонимом — Редедя.

В своих письмах к другу Шмелев просит указать ему, каких мыслителей в первую очередь необходимо прочесть, чтобы восполнить свое философское образование. Посылая Шмелеву список сочинений великих мыслителей прошлого (от Платона до Гегеля), Ильин вместе с тем обращает внимание на философское начало в творениях Шмелева: «В каждой строке Вашей,- пишет он 23 февраля 1927 г.- философия живет и поет… Ведь философия — это не резонерство, а рост смысла в страдании; не выверты рассудка, а зовы и звоны таинственного колокола, молитва сокровенного ума; Божия молния в человеческой пещере.

Все истинно-художественное — философично: тою главною мудростью, из-за которой вообще и на земле-то стоит жить. А Ваши создания дышат этой философией, поют ею. Поэтому полюбляешь их и навсегда» [Т. 1, С. 16].

Спустя некоторое время, в том же 1927 году Ильин в письме к Шмелеву поясняет, что он понимает под словом «философ»: «Философ без духовного опыта — выдумщик и комбинатор в пустоте; философ без собственного духовного опыта — попрошайка (если честен), и карманник (если нечестен). Вот почему зваться «философ» — по-моему претенциозно, и я охотно называю себя так, как звала меня одна маленькая девочка «филосос» [Т. 1, С. 53].

Здесь следует отметить главное у Ильина: философское начало, философичность в высоком смысле слова порождается личным духовным и глубоко трагичным жизненным опытом. А такого опыта у Шмелева было предостаточно. Свидетельство тому — «Солнце мертвых», о котором Ильин писал другу: «Это один из самых страшных документов человеческих… Бог ужасается, что создал человека. (Курсив Ильина — Ю.С.) Солнцу нельзя быть солнцем — мертвых! Чтó книга Иова? — рефлектирующее благочестие обедневшего и захворавшего жида! Чтó книга ходульных аллегорий и сонных страхов — Апокалипсис! Первое — эпизод, второе — сон. А это система бытия… Вот „Солнце мертвых“. Богу — меморандум, людям — обвинительный акт» [Т. 3, С. 21].

В устах такого строгого и взыскательного критика, каким был Ильин, эти слова кажутся поистине необычными. Но таково же было отношение Ильина к другим произведениям Шмелева, написанным в эмиграции.

В своих письмах Ильин делится мыслями о духовном кризисе, подчеркивая, что наиболее ярко он обнаружился в XX веке. Кризис этот отечественный мыслитель С. Франк называл «крушением кумиров», Н.Бердяев называл «кризисом гуманизма», Г. Федотов — «кризисом культуры», О.Шпенглер «закатом Европы», В.Зеньковский — секуляризацией культуры, возрастанием в ней религиозного индифферентизма. Ильин называет этот процесс распадом культуры и возникновением так называмой антикультуры.

Начало этого процесса Ильин относит к эпохе Ренессанса, когда человек стал мерой всех вещей, отделив себя от Бога. А затем в 18 веке стал утверждать, что разум человеческий превыше всего на свете, что вера есть суеверие, церковь — воплощение обмана и обскурантизма, что Христос — это мифический образ, а земной мир однозначен, одномерен, строго детерминирован, прозаичен и бездушен.

В основе антикультуры, подчеркивает Ильин, лежит идея гедонизма, согласно которой человек призван к жизни только ради чувственных радостей, ради земных или мирских наслаждений. Идея эта, по словам Ильина, является «вредоносной и страшной в своей антихристианской сути» [Т. 8, С. 382].

Ильин регулярно информирует Шмелева о тех событиях, которые происходят в среде Русского зарубежья. В 1927 году он сообщает, что видная эмигрантская газета «Возрождение» яростно штурмуется русским зарубежным масонством: «Ныне она взята ими» [Т. 1, С. 53].

Отвечая Ильину, Шмелев просит его дать «зуботычину» «бесам», т. е. эмигрантским «полуинтеллигентам», не понимающим сути России и ненавидящим ее: «Дайте же еще о „Святой Рyси“. Зуботычину „бесам“. Увидят хама — „Святая Русь“! пьяного странника — „Святая Русь“. Они не знают „церковного народа“, крестноходного народа, тяги к святыням этого благоговения перед подвигом святости — устремления к благодати глубин русской души. Сколько об этом есть у Ключевского даже, ехидника вобщем. Какие подвижники! Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Тихон Задонский, Митрофаний Вронежский… да сколько их!» [Т. 2, С. 67].

После окончания Второй мировой войны Ильин пишет Шмелеву, что немецкие национал-социалисты были исконными врагами России, презиравшими русских людей последним презрением: «Они разыгрывали коммунизм, как свою пропагандную карту. Коммунизм в России был для них только предлог (курсив Ильина — Ю.С.), чтобы оправдать перед другими народами и перед историей свою жажду завоевания. Германский империализм прикрывался антикоммунизмом» [Т. 2, С. 317].

Примечательно, что при этом Ильин по-прежнему отрицательно относится к советскому большевизму, не замечая в нем никакой эволюции и подчеркивая, что весь мир «доселе не отличает „советское“ от Русского, „коммунистическое“ от национального» [Т. 2, С. 355].

Ильин, однако, не замечает главного, а именно, что интернационал-большевизм 20х годов (Троцкий, Зиновьев, Свердлов и К^о) — это одно, коммунизм 30-40х годов (Сталин, Жуков, Рокоссовский и др.) — это совсем иное. И когда Ильин утверждает, что коммунизм в Советской России не эволюционировал^[2], всегда оставался выражением неограниченного властолюбия, стремления к мировому господству, он совершает ту же ошибку (как это ни прискорбно признать!), что и Гитлер, утверждавший, что его нападение на Россию вызвано стремлением освободить ее от засилия еврейства. Не был замечен тот существенный факт, что Россия, говоря словами В.Распутина, переварила коммунизм и поставила его на службу державным интересам. В этом смысле, кажется, более прав Н. Бердяев, который утверждал в работе «Истоки и смысл русского коммунизма», что, миссия русского народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе.

Ильин постоянно отвергал обвинения в антисемитизме и заявлял, что еврейского вопроса для него не существует, что он относится к евреям точно так же, как и к людям любой другой национальности. Главным критерием его оценки личности было отношение к России: «Если он любит Россию — он мой друг, соратник, и брат, если он Россию ненавидит — все равно еврей ли он, или он русский, — он мой враг, с которым у меня ничего общего быть не может»^[3].

В отличие от Ильина Шмелев в своих письмах более резок и откровенен. В письме от 8 сентября 1929 года он пишет Ильину, что один из его знакомых удачно сострил: «Ну, да все очень просто: когда бьют русских, это — революция, когда — евреев, — погром!»… «12 лет реками льют кровь и точат русскую кровь, — и нет никакого погрома, а — перманентная революция… А когда какого-нибудь агента Г.П.У. на заводе, именующегося рабочим-евреем по морде смажут или ему в калошу накладут, — „свигепый антисемитизм гастет!“ Бедный народ, которому всюду тесно, которого локти всегда в движении! Да хоть бы призадумались: из 100 племен одно всегда вопит и всегда всех винит! Что сие значит? Слова Ренана — умницы — впустую: народ, который „хочет во всех народах иметь все (и бóльшие даже) права и не желает принять никаких обязанностей!“ А я бы добавил: и когда сей народ сядет на шею всем народам, он будет вопить, что некого уже оседлать, и по привычке будет посылать SOS ко Господу, пока его не грохнет небо» [Т. 1, С. 149].

В 1953 году в Париже вышла в свет книга Ильина «Аксиомы религиозного опыта», в которой автор излагает свою сокровенную концепцию жизненной мудрости. Вот она: «Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь… Эти сокровенные огни даются каждому человеку в особицу… Все в жизни «говорит», «зовет», «учит»; все подает знак, все знаменует о более глубоком и о более высоком; все значительно. И вот искусство жизни, очищения, роста, умудрения состоит в умении «расшифровывать» все эти посылаемые каждому из нас, Божии иероглифы, созерцать их верный и чудный смысл. И не только созерцать, но усваивать его мудрость, постигая каждое событие и явление своей жизни, как личное обращение Бога к человеку… Тогда все начинает давать человеку свой сокровенный «свет» и «огонь»^[4].

С этой книгой «Аксиомы религиозного опыта» Шмелев не мог познакомиться, ибо она вышла в свет спустя три года после его смерти. Хотя, вполне вероятно, он мог быть знаком с фрагментами книги, которые Ильин печатал в различных периодических изданиях. Тем не менее, незадолго до своей кончины в 1950 году Шмелев в письме к Ильину излагает аналогичную концепцию сокровенной жизненной мудрости: «Каждому дан от Господа «План жизни». И если человек вглядывается в чертеж этого плана, следует ему, — его жизнь плодотворна и благоденственна. Иначе страдания великие. Тоже и у каждого народа, у нашей Земли и у всей Вселенной… все в плане, все задано — «выполняй», а я помогу тебе. Господь в вечном творении, так и человек (как и вся природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно, чтобы это творчество соответствовало хотя бы тени «плана» [Т. 3, С. 419].

Шмелев и Ильин были личностями духовно одаренными, с большим душевно-духовным опытом. Когда Шмелев жаловался другу, что давно ему не являются во сне его любимый сын и не менее любимая жена, Ильин отвечает, что Ольга Александровна (жена Шмелева) «очень тяжело несет Ваше душевное состояние. Поминать ее надо светом, бодростью, благодарностью, творчеством, а не мраком. Об ушедших не следует так скорбеть, это мучает их и разрушает дух оставшегося. А встреча оттуда должна и может происходить не в галлюцинациях земного и чувственного опыта, а в ясности духовного вúдения и видéния… Только видеть ее телесным глазом нельзя и не надо хотеть этого. А способы общения с Вами она сама найдет. И не надо томиться так; это ее мучает» [Т. 2, С. 167, 179, 188].

В ответ на это Шмелев сообщает: «Я знаю; во всем, в эти 4–5 лет была явная помощь мне от моих. Мой мальчик явился во сне и сказал: „Папа, я пришел побыть с тобой“ Было сие 2—3 октября 1943 г.». [Т. 2, С. 371].

Спустя год Шмелев пишет Ильину, пожалуй, самые сокровенные свои строки: «Да, вера в Господа — дар, талант. Разного калибра. Как в искусстве. Малый талант — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретешь. Но всегда предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять? Так назначено… Но как петуху не петь соловьем, так и „обойденному“ — не стать верующим (Разрядка везде Шмелева — Ю.С.), а лишь касаться сего, тереться у стен церкви… и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых. Как гениев в искусствах… Для веры нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение» [Т. 2, С. 410–411].

Любопытно, что восемью годами раньше в 1938 году Ильин писал Шмелеву: «Верьте — Господь не химера. Он реальнее всех нас. И мы есьмы только Него. Это надо видеть. Но видеть это нам не всегда по силам… Ибо Бог видится не только своим присутствием в душе святого и героя, но Он показывает себя и в отсутствии своем, через это самое отсутствие» [Т. 2, С. 236].

Как видим, налицо глубокая софеноменальность двух верующих натур, духовная и душевная родственность, ставшая одной из главных причин их тесной (до самой кончины Шмелева) дружбы.