Наш дом на улице Тренёва в Переделкине первоначально принадлежал писателю Петру Павленко (1899-1951). Женат он, кстати, был на дочери классика советской драматургии К. Тренёва, автора пьес «Любовь Яровая» и «Опыт» (главный отрицательный персонаж — святитель Лука Войно-Ясенецкий). Другая улица, на которую выходит наш участок и на которой находится дом-музей Бориса Пастернака, названа именем Павленко.
Когда мы вселились на эту литфондовскую дачу, я увидел на участке несколько старинных вросших в землю надгробных постаментов и обеспокоился, что дом построен на кладбище, и сразу же отслужил панихиду по безымянным усопшим здесь. Но потом старожилы мне сказали, что кладбище было рядом на поле, а постаменты и плиты писатель Павленко собрал, чтобы ими выстелить дорожки на участке.
Лауреат четырёх Сталинских премий первой степени Павленко (по количеству премий среди писателей — на 3 месте после К. Симонова и А. Корнейчука) сыграл самую неблаговидную роль в жизни Осипа Эмильевича.
По воспоминания жены Мандельштама, при его первом аресте в 1934 году Павленко по приглашению своего друга-следователя присутствовал на ночном допросе поэта, спрятавшись в шкафу:
«Павленко рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был жалкий и растерянный вид, брюки падали — он все за них хватался, отвечал невпопад — ни одного четкого и ясного ответа, порол чушь, волновался, вертелся, как карась на сковороде...»
П. Павленко имел отношение и ко второму аресту Мандельштама в 1938 году. В качестве обоснования задержания послужили донос секретаря Союза писателей В. Ставского и отзыв о стихах поэта Петра Павленко:
«Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию — нет темперамента, нет веры в свою страну...»
Следователь в 1934 году Николай Шиваров (он же вел дело поэта Н. Клюева) спросил Мандельштама: «Как вы думаете, почему вас арестовали», мол, за какие стихи? Поэт предположил, что за «За гремучую доблесть...», «Квартира тиха, как бумага...» и «Старый Крым». Доверчивый Мандельштам даже прочитал их. Но, оказалось, что за «Мы живем, под собою не чуя страны».
Приведу эти четыре стихотворения. За каждое из них он получил по году ссылки:
* * *
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
* * *
Квартира тиха как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребёнке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намёк,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвётся в халтурные стены
Московского злого жилья.
Старый Крым
Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле — такой же виноватый.
Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.
Всё так же хороша рассеянная даль —
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнаёт лица,
И тени страшные Украины, Кубани...
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца...
* * *
Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд толстокожих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Как подковы кует за указом указ —
Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
