«Герой нашего времени» стал первым психологическим романом в русской литературе. От пластичности, созерцательности, гармоничной уравновешенности Пушкина и Гоголя, когда писатель как будто смотрит на всё с вершины, Лермонтов переходит, как бы спускаясь с этой вершины, к подробному анализу нравственного состояния человека, положив начало традиции психологической прозы в русской литературе. Душа человека впервые предстаёт крупным планом и так ярко. Это было обусловлено не только своеобразием лермонтовского художественного дара, но и объективными факторами — с одной стороны, ходом развития литературы, её движением с вершин гармонии к пристальному взгляду на дисгармоничный внутренний мир человека, а с другой — особенностью идейного и духовного развития общества в ту эпоху (в 30-е годы ХIХ века) — усиленным вниманием к этическим вопросам. Это, например, выразилось в появлении в молодёжной среде литературно-философских кружков с их поиском нового взгляда на всё происходящее и стремлением найти ответ на главные вопросы бытия на основе самых последних достижений мировой философской мысли.
Скованность внешних условий в существовавшей тогда политической ситуации ещё более усиливала движение мысли к внутреннему миру человека, к осмыслению «вечных» тем — о смысле жизни, бессмертии души, соотношении личности и общества. Одним из центров этого движения был Белинский, которого отличал живой и пристальный интерес к философскому познанию и осмыслению жизни. Главным средоточием его духовно-нравственных исканий стала переписка, в которой характерный для того времени усиленный интерес к внутреннему миру человека и проблеме личности выразился, наверное, наиболее сильно, чем у кого бы то ни было из современников. В одном из писем он восклицал: «Меня теперь всего поглотила идея достоинства человеческой личности и её горькой участи — ужасное противоречие!»; «Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума века!»
Как подчёркивал В.В. Зеньковский, «с Белинским более, чем с кем-нибудь другим, в развитии русского философского сознания связан принципиальный этицизм», «особенно остро выдвигает он проблему личности и общества». Помимо свойств его личности и литературного дара, это объясняется ещё и тем, что рамки практической деятельности (где присутствовала цензура), а также рамки самого литературно-критического жанра не позволяли выразить все волновавшие его вопросы.
Таким образом, письма Белинского 30-х годов — это яркий и характерный выразитель общественных настроений, из которых в том числе возникла и проза Лермонтова. Это характерное и, может быть, самое яркое воплощение интереса молодого поколения тех лет (образованной его части) к осмыслению этических вопросов и движения общества в целом — на важном этапе самосознания.
В откликах на произведения Лермонтова в статьях и письмах Белинского особенно заметно, что они близки критику не только как образец высокохудожественного творчества, но и как выражение мыслей, чувств, воззрений его поколения. Например, в письме В.П. Боткину он пишет:
«В нас отразился один из самых тяжёлых моментов общества, силою отторгнутого от своей непосредственности и принуждённого тернистым путём идти к приобретению разумной непосредственности, к очеловечению. Положение истинно трагическое! <…>
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе
какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
<…> Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей».
Белинский в письмах выразил стремление российского общества той эпохи к самосознанию, что в дальнейшем нашло выражение в литературе ХIХ века, в которой психологизм стал позже, в середине и второй половине этого столетия, центральным направлением и главной отличительной особенностью.
По письмам Белинского видно, что восприятие им поэзии Лермонтова — это не просто восхищение, а очень близкое, какое-то родственное восприятие: как будто Лермонтов в поэзии высказал и лично его, Белинского, заветные и очень насущные мысли, и не просто мысли, но и боль, тревоги, надежды. То есть Белинский как будто находил в поэзии Лермонтова образное и очень точное выражение и своих размышлений, и настроений.
В то же время следует отметить, что речь идёт не о личном сходстве этих двух выдающихся людей, не о сходстве их характеров, их личных свойств, а о том, что они оба были одними из самых ярких выразителей характерной особенности своего поколения (то есть образованной молодёжи 1830-х годов) — стремления к самосознанию, к познанию внутреннего мира человека, судьбы и места личности в современном обществе и вообще в мироздании, в вечности. Это всё главные мотивы не только лирики Лермонтова (что соответствует специфике самого этого жанра), но и его прозы.
Как в увеличительное стекло, он рассматривает свойства души человека и её мельчайшие, глубинные движения, подобно тому, как исследователь природы изучает строение и свойства материи. Собственно, в романе «Герой нашего времени» эта «идеология» пристального взгляда прежде всего на человека, на состояние и жизнь его души не только видна из текста этого произведения, но и прямо сформулирована там — в «Предисловии» к «Журналу Печорина»: «История души человеческой, — пишет Лермонтов, — хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».
Причём эта особенность свойственна в наибольшей степени именно этому сочинению Лермонтова — наиболее зрелому из его прозаических произведений и единственному законченному из них. То есть Лермонтов постепенно пришёл именно к такой тематике, такому стилю, такому пафосу, каковы они в «Герое нашего времени», и именно этот предмет — «историю души» — счёл в итоге самым важным. Так, например, в романе «<Вадим>», казалось бы, более яркая, значительная тема, связанная с историческими событиями и позволяющая создать более масштабную картину. Но тем не менее это произведение осталось незаконченным, и его тематика, стиль, художественный метод не стали тем новым словом, новым этапом в русской литературе, каким стал «Герой нашего времени» именно благодаря его подчёркнутому психологизму. Написанный раньше его «<Вадим>» — сочинение скорее романтического, чем реалистического характера — мало напоминает его по стилю, языку и образному строю.
Неоконченное сочинение «Княгиня Лиговская», написанное за два-три года до «Героя нашего времени», напоминает отчасти этот роман (здесь тоже показано светское общество, даже имена и фамилии главных героев здесь те же — Печорин, Лиговская), но и здесь ещё нет того Лермонтова, каким он стал в «Герое нашего времени». В «Княгине Лиговской» нет ещё той исповедальной интонации, подчёркнутого психологизма, так же как и того своеобразного лермонтовского стиля, каким отличается «Герой нашего времени», — лаконичности, афористичности, ёмкости слова, яркости образов и того, что Белинский называл «лермонтовским элементом».
Таким образом, Лермонтов проделал за это время большой путь, стремясь найти именно ту тему, тот предмет для своего сочинения, которые позволят ему сказать самое важное о жизни, самое существенное, и одновременно найти свой взгляд на этот предмет, то есть тот художественный метод, который позволит наиболее ярко показать этот предмет. И то и другое для него было связано именно с современностью, с сегодняшним днём — и предмет (это подчёркнуто названием: герой нашего времени), и художественный метод — подчёркнутое внимание к внутреннему миру человека, что соответствовало духу времени. Именно это сделало прозу Лермонтова новаторской, открывшей новую страницу в русской литературе.
В статье «Стихотворения М. Лермонтова» (1841) Белинский так обозначает особенность той эпохи и человека того времени: «Наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, «рефлексии». Вопрос — вот альфа и омега нашего времени. <…> Наш век есть век размышления. Поэтому рефлексия (размышление) есть законный элемент поэзии нашего времени, и почти все великие поэты нашего времени заплатили ему полную дань».
В статье о «Герое нашего времени» (1840) Белинский также характеризует человека того времени: «Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность — вот сущность и характер всего этого нового. Он готов для него; но судьба ещё не даёт ему новых опытов, и, презирая старые, он всё-таки по ним же судит о жизни». С этим связано и своеобразие романа и его героя: «Этот человек не равнодушно, не апатически несёт своё страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища её повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нём неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою».
Хотя весь роман «Герой нашего времени» посвящён исследованию души человека, но больше всего эта особенность, конечно, проявилась в «Журнале Печорина», особенно в главе «Княжна Мери». Здесь «журнал» в наибольшей степени действительно приобретает характер очень личного дневника с почти ежедневными записями и «исповедальным» строем повествования. Собственно, обращение автора в этом романе к форме дневника уже само по себе подчёркивает его намерение создать портрет героя своего времени, прежде всего путём выявления особенностей его души, а также и одну из особенностей «героя нашего времени» и, значит, и самого этого времени — пристальный взгляд человека на себя: и на свой внутренний мир, и на свои поступки, и на всю свою жизнь. Вот несколько характерных отрывков из этого «журнала», в которых самопознание героя с открытием порой «едких истин» и высказыванием «больше правды, нежели бы вы того желали» (по словам Лермонтова из предисловия к роману), представлено как процесс, происходящий сейчас, на глазах читателя, как путь героя и его поколения к осознанию себя:
«У меня врождённая страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку».
«Я к дружбе не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признаётся; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать».
«Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерение, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью».
«Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе».
«Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?..».
«Пробегаю в памяти всё моё прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...».
Такое же усиленное внимание к этической тематике, к «истории души» — и в переписке Белинского, в которой проблема личности неизменно оставалась в центре его внимания. Причём его размышления отличаются именно той искренностью, прямотой, беспристрастностью, даже жёсткостью во взгляде и на себя и вообще на человека, — словом, теми свойствами, которые так ценил Лермонтов-рассказчик в «сочинении» Печорина — его «журнале». Вот несколько цитат из переписки Белинского (1830-х и начала 1840-х годов), которые хотя бы отчасти позволяют представить дух, настрой его размышлений:
«Я не из числа тех низких людей, которые тогда только чувствуют благодарность за прилагаемые об них старания, когда оные бывают не тщетны. <…> Для меня нет ничего тягостнее, ужаснее, как быть обязанным кому-либо».
«Я не умею нежничать, но умею чувствовать».
«Равенства нет в природе, потому что один умён, а другой глуп, один благороден, а другой подл, и как в уме, так и в благородстве есть тысячи степеней. Я не признаю неравенства, основанного на правах рождения, чиновности и богатства, но признаю неравенство, основанное на уме, чести и образованности».
«Я не в состоянии поддерживать ложных отношении внешней дружбы, <…> самолюбие во мне есть такое чувство, которое переживёт самую жизнь мою».
«Меня радует усиление моей способности любить людей: это счастье, тогда как презирать и ненавидеть их есть истинное несчастие».
«Живёт общее, гибнут индивиды. — Но что же такое это общее? — Сатурн, пожирающий собственных детей? Нет, без личного бессмертия духа жизнь — страшный призрак. <…> Понимаю цену здешней жизни. Жизнь везде одна и та же. Вопрос не во времени, не в месте, а в конечности или бесконечности. Если моё Я вечно — для меня <нет> страданий, нет обманутых надежд; не там, но всегда — вот в чём моё вознаграждение».
«Действительность есть чудовище, вооружённое железными когтями и железными челюстями: кто охотно не отдаётся ей, того она насильно схватывает и пожирает. Вот почему прекраснейшие люди, подававшие о себе блистательнейшие надежды, часто опошляются. <…> Чтобы освободиться от неё и вместо ужасного чудовища увидеть в ней источник блаженства, для этого одно средство — сознать её».
«Я признаю личную, самостоятельную свободу, но признаю и высшую волю. Коллизия есть результат враждебного столкновения этих двух воль».
«Авторитет и дружба — вода и огонь, вещи разнородные и враждебные; равенство — условие дружбы».
«Великая и страшная тайна — личность человека».
«Я завидую, мучительно завидую этой дурацкой способности предаться вполне, без рефлексии, хотя бы и пошлому чувству. Отчего же я никогда не мог предаться весь и вполне никакому чувству».
«Самая убивающая истина лучше радостной лжи: я глубоко сознаю, что не способен быть счастливым через ложь, какую бы ни было, и лучше хочу, чтобы сердце моё разорвалось в куски от истины, нежели блаженствовало ложью».
«Социальность, социальность — или смерть! Вот девиз мой. Что мне в том, что живёт общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живёт в небе, когда толпа валяется в грязи?»
«Сердце моё не охладело, нет, оно умирает не от холода, а от избытка огня, которому нет пищи, не от недостатка жизни внутренней, а от её избытка, не находящего для себя пищи вовне».
«Жизнь ничего мне не дала, но люблю жизнь; смерть сулит мне вечный покой, но не люблю смерти. Не упрекаю себя за малодушие — такая натура моя, и в её любви к жизни я вижу живое начало».
Письма Белинского, отражая атмосферу напряжённого поиска ответов на «вечные» вопросы, которые в эпоху молодости Белинского и Лермонтова стали самыми злободневными вопросами, как бы показывают ту почву, из которой (в том числе) выросло своеобразие творчества Лермонтова. На это своеобразие, помимо его личных свойств и особенностей его поэтического дара, несомненно, повлияла и атмосфера той эпохи (1830-х годов), когда формировалось мировоззрение Лермонтова и когда определялись тематика, пафос и своеобразие его творчества.
Читайте также:
