Омилия

Любите! Исключительно лучших!
Без горести и сожаления.
Крепко стойте на горной вершине,
И дышите преодолением!

Вы для жизни, а я — не знаю:
воскресаю иль умираю,
доживаю иль заживаю,
ожидаю иль оживляю.
Телом таю и улетаю:
вы для жизни, а я — не знаю.

Из кабинета известного профессора-окулиста был слышен странный диалог:

– Слушаю вас, уважаемый.
– Я хотел бы сделать моему отцу операцию хотя бы на один глаз.
– Поясните ситуацию, пожалуйста.
– В молодости произошел несчастный случай, и он полностью ослеп.
– Сколько ему лет?
– 75.

Окулист удивленно взглянул на посетителя:

– ...О, кажется угомонились! – Лия прикрыла плотно дверь в детскую, где наконец-таки воцарилась тишина. Все трое сыновей спали на своих отведенных местах, перестав швыряться подушками.

Теперь можно было спокойно доделывать бесконечные кухонные дела и, самое главное, выяснить, какие подарки они заказали Деду Морозу.

Лия зашла в гостиную. Там, напротив телевизора, красовалась двухметровая украшенная елка, а рядом с ней скромно стоял небольшой, пахнущий свежей стружкой чичилаки в паре с пластмассовым Дедом Морозом.

Звиад уже извлек из-под основания чичилаки три тетрадных листа и читал, улыбаясь, письма сыновей строго по старшинству.

Разлука в сердце, словно сон во сне.
Вот так. 
Нет дыма без огня.
Безмерна ночь, и лунный свет в окне
Спокойно льётся на меня.

— Алло!

— Дима, это Варя…

— Да.

— Скажи мне, когда она умерла, как?

— Утром сегодня умерла. После службы. Часов в десять. Хорошо, что все студенты были на занятиях. Её нашла уборщица.

                ПРОКАЗА

Лицо его закрыто капюшоном,

Звон колокольчика при каждом шаге…

Среди людей — изгой он, прокажённый;

Нести до гроба крест сей бедолаге.

Под безобразной маской недвижимой —

Душа, достойная, возможно, наказанья;

А может быть, он — просто одержимый

Иль праведник под спудом испытанья…

На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью. А. П. Чехов

Сгорит в костре блокнотик телефонный
Со списком номеров по алфавиту.
Запомнится огонь и крик вороны.
И  нечего сказать в свою защиту.

Одинокий человек

За рулем автомашины.

Одинокий - целый век,

Не нашедший половину.

Город беспечен и вьюга поёт.

Глупая девочка мальчика ждёт.

                                 На остановке.

Голуби бьются крылами об лёд.

Голуби бедные рвутся в полёт.

                         В жерло винтовки.

Снаружи храм  напоминал средневековую крепость. Толстые стены из крупных почти необтесанных каменных глыб, узкие окошки-прорези высоко под куполом, массивная дверь с чугунными латами.

Я нерешительно потянула холодное кольцо и тяжелый остов приоткрылся ровно на столько, чтобы поглотить меня, и снова закрыться мягко и плотно.

Темно. Тепло. Страшно. Как в животе у Кита.

Поморгала глазами, направив лицо вверх, туда, где должен был быть свет.  

Бесчувственность под маской умиленья,
яд кобры  под глаголами елейными,
шипы терновые, обложенные травами,
признания нечистые, лукавые
и агрессивные как нечисть - Бог прости!
О, нет, увольте: грязь тут не в чести.

Дождь ходил вчера по лужам,

Лед скользил здесь на коньках,

Ну а взрослые - на лыжах -

И витают в облаках!

     Впервые в Иерусалиме, первый день в Вифлееме! Для русского паломника это радостное предвкушение встречи с Богом, какое бывает при посещении монастырей в России. Но здесь ничего подобного. Мы едем по дороге, вдоль которой тянется бетонная стена, отделяющая палестинскую автономию. Стоят люди в камуфляже с настоящими автоматами, погранпосты, проверка документов, евреям туда путь закрыт. Город представляет собой нагромождение квадратных однотипных домов, видны мечети. На улицах люди в мусульманской одежде. Здесь ты не гость, здесь тебя терпят. Поселяемся во францисканской гостинице для пилигримов «Коза нова». Все – таки островок христианства, но и тут арабская речь. Ты не паломник, а источник дохода. Чувство растерянности и усталости. Мы здесь чужие.

– Не хочу к бабушке! Не пойду! – заявила маленькая Варенька. Мама продолжала ее одевать, будто и не слышала протестов дочки.

– Не пойду-у, – то-ли плакала, то ли кричала Варя. Даже попыталась брыкаться, когда мама натягивала на нее колготки. Но мама изловчилась и все-таки надела их.

– Не хочу-у! Я там буду плакать!

– Ничего, побольше поплачешь – поменьше пописаешь. Платочек дам, будешь слезы вытирать, – спокойно отвечала мама, натягивая на сопротивляющуюся дочку блузку.

 Но вот с сарафаном никакая ловкость рук не помогла. Варенька так извивалась, что надеть  на нее что-нибудь стало совсем невозможно.

Ещё три часа до рассвета:
Ни зла, ни проблем, ни тревог.
Стерильность хрустальная эта –
Затерянный мой островок;

Святочная история

Светлой памяти тех, о ком этот рассказ.

Две молодые женщины — одна худощавая, высокая и стройная, как сосна, одиноко растущая на горной вершине, другая — приземистая, полненькая, похожая на пушистую лесную елочку, стояли над огородными грядками, в благоговейном молчании глядя на покрывающую их нежно-зеленую поросль.

— Ишь, как славно пшеничка взошла! — донесся до них из-за невысокого дощатого заборчика скрипучий голос старухи-соседки, Марфы Акиндиновны. — Благословил вас Господь урожаем! А у меня-то, вот напасть, взошло всего ничего, и у Агеевых то же самое, и у Лушевых тоже, и у Близниных. А у вас — глянь-ка! Чудо, да и только! Женщины (а звали их Варварой и Екатериной, и были они сестрами-погодками) переглянулись. Теперь у них не было сомнений: это чудо, явное чудо! Его сотворил для них дорогой батюшка, отец Иоанн Кронштадтский¹. Кто, как не он?!