Омилия

«Мир ловил меня, но не поймал», - эту автоэпитафию протянул своим потомкам Григорий Сковорода. Эти слова явились бы достойным итогом пути Арсения Тарковского, который не менее высокой мерой жизни оплатил свое художественное творчество. Этот эпиграф и выбрал он к стихотворению-посвящению знаменитому философу:

Я жил, невольно подражая
Григорию Сковороде.

Свободный дух украинского правдолюбца манил к себе будущего русского поэта еще с ранних лет.

Город Елисаветград (нынешний Кировоград), где в семье народовольца-«восьмидемятника» Александра Карловича Тарковского в 1907 году родился сын Арсений, был в свое время центром культурной жизни: здесь охотно концертировали известные музыканты и композиторы, устраивали литературные вечера поэты. Юношу поразили выступления Игоря Северянина, Константина Бальмонта, Федора Сологуба.

Волей Божией мне посчастливилось почти полгода прожить в общине Свято-Германовской Семинарии на острове Кадьяк, штата Аляска. Большинство студентов семинаристов – алеуты и юпики (эскимосы) – местные северные народности, принявшие православие от первых русских поселенцев в 19 веке и до сих пор свято хранившие свою веру. Многие студенты приехали в семинарию из своих далеких деревень вместе с женами и многочисленными детьми – всего на кампусе во время моего посещения было 11 студентов и 34 ребенка. Все алеутские семьи, а также преподаватели американцы - отец декан протоиерей Иоанн и его матушка Би, старенький архимандрит Иувеналий, библиотекарь Ириней и секретарь - молодая девушка-богослов Серафима - составляли семинарскую общину.

В семинарию меня пригласили написать несколько икон для храма. У меня был свой небольшой домик мастерская. Там я писала иконы, а по вечерам занималась с детишками-алеутами рисованием.

Мне хочется поделиться с Вами несколькими зарисовками из церковно-приходской жизни этой общины. 

Когда ощущаешь завьюжную стужу,
Иль адское пламя, что рвётся наружу,
Печаль или радость в объятиях душат,
Спасай свою душу! Спасай свою душу!
Чему бы не быть в этом мире заблудшем,
Который себя в прегрешениях рушит,
Погибели плод уж давно им надкушен,
Спасай свою душу! Спасай свою душу!
И даже когда уже вовсе не в силах
И ропщешь о том, чего нет, и что было,
И ты для невзгод, как боксёрская груша,
И тень твоей смертности явственно кружит,
И даже, и если, и сто обстоятельств,
Твоих недостоинств во всём доказательств,
Покайся, не падай, потом будет лучше,
Когда ты спасёшь драгоценную душу,
Тот дар, что от Бога однажды достался,
Тобой оказался и вечным остался.
Ты им пред Творцом, несомненно, предстанешь,
Сегодня с трудом это действо представишь,
Но время пройдёт, как у страждущих жажда
И с Господом встреча свершиться однажды.
О, что это будет, блаженство иль мука
Единство во Царстве иль в бездне разлука?
Сегодня об этом не многие тужат,
Но ты среди них,
Так спасай свою душу!
2005 г.

Шёл мой конь по дороге прямой,
У огромного камня застыл,
А на камне безвестной рукой
Текст начертан загадочный был:
«Если вправо и влево пойдёшь,
Если прямо коня понесёт,
Всё одно – пропадёшь, пропадёшь,
И везенье тебя не спасёт!»
А внизу мелким шрифтом ещё:
«И назад не пытайся свернуть!»
Прислонился я к камню плечом,
И надумал его развернуть.
Приналёг, повернул и гляжу –
Те же буквы с любой стороны.
И настала великая жуть –
Все дороги, выходит, равны.
А вокруг того камня костей,
Чёрных воронов, змей и кольчуг!..
Распрощался я с жизнью своей –
Злобен враг и отсутствует друг.

«Великой рекой разливалось беспросыпное, омерзительное пьянство народа, и гибли в нем святые человеческие души, как кровавые жертвы зеленому змию.

Стоном стонала от пьянства великая Русская земля, и конца этим стонам не видно было… Зловещим пламенем пылала и горела родная страна, и в этом бушующем пламени, в этом ярком костре сгорали добрые, святые сердца, сгорало все хорошее, светлое, святое, чем вправе был годиться человек.

Надо было спешить на пожар… Надо залить ужасное пламя… Надо спасать от пьянства людские души. Ведь «пьяницы Царствия Божия не наследят», для них закрыты врата райского блаженства. Но слава и благодарение Господу Богу!»

Есть в русском православии одна особая икона Божией Матери, получившая название «Неупиваемая чаша», которая ежегодно, 5 мая почитается в РПЦ МП .

Особой икона стала, потому что целенонаправленно и необъяснимо с научной точки зрения, а по мнению церковных иерархов - промыслом Божием, избавляет людей в России от алкоголизма.

Я сегодня покаюсь пред Богом,
Помолюсь об обиженных мной,
И пойду покаянной дорогой
За небесной далекой страной.

Я сегодня покаюсь в сомненьях,
Что терзали порою меня,
Как же трудно собрать все каменья,
Дай же, Господи, в сердце огня,

Что согреет уставшее тело,
И прольется сердечной слезой,
Помолюсь пред Тобою несмело,
Богородица Дева, покрой!

И пред Девы Небесной красою
Упаду на колени, моля,
О надежде, что тихо покроет,
Недостойную счастья, меня.

Богородице Дева, молюсь я,
Благодатная Матерь Христа,
И пред Ликом Твоим приклонюсь я,
Чтоб коснуться Живого Креста.

Я сегодня покаюсь пред Богом,
И омою слезами порог,
И пойду покаянной дорогой,
Милосердный, не будь ко мне строг…
 

Боль – это медленно.
Бог – это медленно,
Медленно – это любовь.

Волна зарождается в точке,
Где камень уходит под воду,
Где море на самом пределе,
Где небо на самом пределе,
И встреча невыносима.
Камень рождает волну,
Море рождается камнем,
Небо рождается камнем –
Медленно, глухо, предельно.

Тяжесть под воду – уходит,
Море встречается с небом,
Света тугая волна
Начинается болью.

Боль – это медленно.
Бог – это медленно,
Медленно – это любовь.
 

Васuлию Дмитриевичу Юкову,
моему деду

Мой самый старый друг,
Мой самый первый
И самый позабытый среди всех,
Ушедших позже, и больней, и гopшe.
А ты yшел так рано,
Так легко,
Как падают высокие деревья,
Как тонут взорванные корабли.

И самый первый крест,
И самый первый
Лоб ледяной
(Прощальный поцелуй)
Моих пятнадцать лет не остудили.
Мой верный дрyг,
Я так тебя забыла,
Что ты не умер, деда,
До сих пор.

Ты до сих пор
Ведешь меня за руку
По снежному огромному Днепру
(Еще не обреченному, живому).
И зимний день так долог,
Как любовь,
Которою меня не отпускаешь,
Которой тайно мы освящены.

Ведешь меня по водам,
Над водою,
И берег оставляешь впереди
Непознанным,
Как старость и надежда,
Как детство или смерть.
А там, вдали,
Качaются выcoкиe деревья
И талый лед взрезают корабли.
 

Во время службы я стою около иконы и смотрю как горят свечи. Некоторые горят спокойно, ровно, как будто уверены, что молитва их будет услышана. Некоторые трещат и беспокойным пламенем то возносятся вверх, то страшаться потухнуть, а некоторые - плачут и плачут так, что восковые слезы капают на подсвечник, на пол, а иногда и на мою руку. Но и первые и вторые и третьи превращаются в огарки, я тушу их и кладу в ящик. А на подсвечнике уже новые - горят, трещат, плачут - все по-своему взывают ко Господу.
Я стираю воск со своей руки и думаю - наверное, важно не только гореть, но гореть разумно.

Я иду еле-еле,
тщательно продумывая свои шаги:
– я не хочу упасть.
Нет – страха нет. Я спокойна.
Я стала очень спокойна.
Но во мне живет Боль -
Боль падений и шрамы на крыльях.
Я не бегу,
не летаю,
не парю,
как раньше.
Теперь - я иду не спеша,
не оглядываясь назад,
не смотря по сторонам.
Я – просто иду.
Я иду, потому что знаю – надо идти,
и потому что идти может быть тоже очень интересно.
А о том, что я иду Домой, и что меня очень ждут
– об этом я стараюсь не думать,
или хотя бы не думать постоянно,
иначе начну волноваться
и снова захочу побежать,
полететь,
помчаться,
а мне нельзя.
Нельзя бежать -
скользко.
Нельзя летать –
Боль оживает, скручивает,
цепенеют мои крылья.
Я теряю равновесие и ….
Нет! удержалась.
Сложила крылья.
замедлила ход.
Просто иду.
Осторожно.
Иду.
Мудрая и спокойная.
Иду
шаг за шагом
Иду
Иду
Иду…

Однажды вечером поэт
Предстал перед земным судьею,
Чей суд жестокий много лет
Довлел над подданных судьбою.

От милосердия свободный,
Не зная страха и сомненья,
Правитель жалкий и холодный,
Карал он мир без сожаленья.

И царь спросил тогда поэта:
«Что скажешь ты, презренный раб,
Ведь говорят, на все ответы,
Ты дать любому песней рад.

Ты бродишь по миру, как нищий,
В лохмотья ходишь, как в шелках,
Скажи же мне, чего ты ищешь
В своих причудливых словах?»

И молвил странник так смиренно,
Как говорят порой с дитём:
«Все в этом мире грешном бренно,
О том с гитарой мы поем».

И попросил он вдруг с надеждой,
о том, чтоб здесь царю сыграть,
о чистоте, как пел он прежде,
чтоб тот сумел его понять.

И пораженный дерзкой просьбой,
Царь разрешил гитару взять,
Сказав, что фруктов летних гроздья,
Ему приятно обрывать.

Высокомерие истца,
Прищур, и губы сжаты плотно…
Какая скука – без Творца
Писать великие полотна.

О, выраженье без лица!..
Хоть кисть опущена в палитру,
Какая скука – без Творца
Носить скуфью и даже митру.

Подобьем снежного дворца – весь мир,
Заледенело утро…
Какая скука – без Творца
Жить долго, счастливо и мудро.
 

        Лягушонок

Приснился лягушонку сон,
Что кушать кашу должен он.
Малыш от страха закричал
И сразу к маме поскакал.

«Я ква-ква-квашу не хочу,
Я лучше муху проглочу!»

Смеётся мама: «Бре-ке-ке,
Откуда каше быть в реке?
Не бойся, каши я не дам,
А муху ты поймаешь сам!»

        Светлячок

Как-то раз в лесу густом,
Под малиновым кустом,
Познакомились жучок
И малютка-светлячок.

Говорит жучок: «Темно,
Мне домой пора давно.
Только как же мне идти?
Ночью я собьюсь с пути!»

Улыбнулся светлячок:
«Помогу тебе, дружок.
Темноты я не боюсь –
Сам, как лампочка, свечусь!»

     Чашка-бедняжка

Мы с сестрёнкой чай попили –
Чашку на пол уронили.
Ручка отломилась,
Чашка рассердилась:

- Злые дети бьют посуду!
Убегу сейчас отсюда!

Царице моя преблагая,
Как дивны Твои образа!
В молитвах к Тебе прибегая,
Встречаю родные глаза.

С тоской и сердечною болью
Тебя о спасеньи молю,
И Ты исцеляешь любовью
Смятенную душу мою.

Христа на руках Ты носила,
Кормила своим молоком, -
И нас, словно странных и сирых,
Согрей материнским теплом.

Родившая Свет невечерний,
Явившая Солнце звезда,
Молись о рабах твоих верных -
Да минет нас скорбь и беда.

2008

Вопрос, словно тяжесть Креста
Непросто он мне даётся.
Ужель и стихи суета,
И их поглотит пустота
Растают они под солнцем.
Сгорят, превратятся во прах,
Являя мирскую бренность,
Но их бытие на устах,
Должно превозмочь мгновенность.
Нет тайному смыслу границ,
До той незримой границы
Где должно всему проявиться
И пасть пред Господом ниц.
Их голос не пропадёт
Ничто не забыто у Бога
Ещё потерпи немного
И к строкам звучанье придет.
2007 г.
 

Боязливый человек не может быть хорошим оружейником, его боязнь непременно передастся металлу, и клинок не будет годен к битве.
«Чуть было не испортил все дело», - подумал Тинри, раскручивая в руке меч до шелеста. Солнце склонялось к холмам, окружавшим город, ложилось на белые ноздреватые плиты дворика, заглядывало в распахнутую дверь мастерской, и каштановые волосы Тинри отливали красным. Он стоял, сосредоточенный, высокий и нескладный, с порхающим вокруг мечом, предназначенным иноземцу, остановившемуся две недели назад в таверне «Старая Площадь».
Странный был иноземец – непонятно из каких краев, но говорил по-здешнему без акцента, имени своего не назвал. Судя по одежде, был роду знатного, при нем Тинри испытывал необъяснимую робость и самому себе казался ниже ростом. Какая уж тут может быть чистая работа…
«Но нет, вроде бы не испортил. Хотя, кто его знает…» Тинри, хмурясь, отправился прибирать мастерскую.

Нет на кладбище этом
Незабвенных имен.
Время года – не лето,
Состоянье – не сон.
Не чеканят солдаты
Шаг у красной плиты.
Здесь зарыты таланты
И забыты мечты.
Здесь лампада не тлеет
Голоса не звенят,
Паруса не алеют,
Маяки не горят,
Не наждачит напильник,
Не стучит молоток,
Здесь трескучий будильник
И надсадный звонок.
Теснота, как в могиле,
Чистота, как в гробу.
Здесь любовь не дарили,
Не пытали судьбу,
Не ходили в походы,
Не срывали цветы,
На бурлящие воды
Не спускали плоты,
Не пытались к вершине
Протараниться лбом.
Здесь стиральной машины
Нержавеющий лом.
Здесь наличники – редкость,
Нет резного крыльца.
Здесь естественна бледность
На челе мертвеца.
Здесь по пашне не ходят,
Не целуют земли,
Электронные всходы
Над полами взошли.
Здесь компьютер надгробьем
Неизбежным стоит,
Холодильник утробно
Белым чревом урчит.
Здесь уют непреложен.
Вместо двери – броня.

Случилось это ранним летним утром. На улице шёл моросящий дождь, погода была совсем не летней. Серые тучи заволокли небо и нависли низко над маленьким Зелёным городком.
По тротуару шла странного вида высокая и худая женщина, плотно закутанная в чёрный плащ. Было видно, что женщину что-то беспокоит. Она словно кого-то искала на пустынных улицах. Но было ещё слишком рано. Даже булочники ещё не выходили из своих домов со своими горячими булками.
Женщина свернула за угол, прошла несколько метров торопливым шагом, резко остановилась, повернувшись направо. Ее взору предстал небольшой уютный и ухоженный садик, где было очень много цветущих роз. Можно было только удивиться, как на таком небольшом участке земли смогло уместиться столько растений. Причём они не боролись за «место под солнцем», а мирно соседствовали друг с другом, всем хватало влаги, тепла и света. Лишние ветки были удалены и все растения имели правильную красивую форму. Весь садик словно дышал любовь и красотой. И хотя было пасмурно, и цветы спрятали свои головки от дождя, они всё же были прекрасны.

Сказал оклеветанный священноинок: "Слава Богу! Ни дел, ни подвигов не имею. Хотя бы за напраслину грехи мои многие простятся".

***
Сказал пятидесятилетний священник: "Все сказки кончаются свадьбой. После свадьбы -- сказка о рыбаке и рыбке".

***
Сказала девяностолетняя монахиня Анатолия: «Должно внимать себе: блудный бес не престает искушать человека до самой смерти».

***
Утешал врач восьмидесятилетнюю Веру и обещал еще двадцать лет жизни. Внушали надеяться на долголетие и дочка, и внуки.
- Будем снисходительны к ним! - сказала Вера, когда родные ушли, и достала из-под подушки «Слово о смерти», - они еще молоды и неразумны.

***
Сказала монахиня Фомаида: «Монах не должен жалеть себя».

***
Ответила блаженная Любушка жалующимся на игумению сестрам:
- На это есть покаяние.
- Но нам велят ещё отказаться от духовника!
- От духовника отказываться нельзя никогда! – крестясь, повторяла блаженная.

***
Сказала монахиня Анатолия: «Смиренному везде хорошо».

   Кормление внучки – процесс длительный, но необходимый. Чтобы не заставлять её через силу работать ложкой, жду, когда проголодается и попросит сама. Вот и в этот раз, набегавшись и наигравшись, это чудо в кудрях подошло ко мне с претензией:
- Бабушка, ты меня кормить собираешься?
- Если проголодалась, садись, а если опять за столом баловаться будешь, ходи голодной, - сделав серьёзный вид, сказала я ей.
- Ой, сильно так проголодалась, что животик разболелся.
- Садись, кушай, а я новости посмотрю, - включив телевизор, ответила я ей.
- Бабуля, у нас новости только деда смотрит, - удивилась внучка.
- Я о Японии хочу посмотреть. Там сейчас такое горе…
Пока внучка медленно пережёвывала содержимое тарелки, я как могла, рассказывала ей о страшном землетрясении, цунами.
- Понимаешь, дома рушатся, деткам жить негде, они теряют своих мам и пап…
- А бабушек и дедушек? – настороженно спросила внучка.
- И бабушек и дедушек. К сожалению, и детки многие погибли.