В напоминание о Рае на земле
Господь оставил музыку капели,
Звучащей в ритме соловьиной трели,
В простой и задушевной глубине...
Цветы и их благоухание,
Как фимиам в кадильницах соцветий
Изысканных оттенков многоцветья
И совершенства форм очарования...
Детей и беззаботный детский смех,
Ласкающий своей палитрой счастья,
И чистых душ нежнейшие обьятья
Святым благословением для всех.
2.05.2010
В каком-то захолустье опустелом
Стоит церквушка, всеми позабытая,
Распахнутая под открытым небом
От холода озябла, беззащитная...
Небесное пространство и земное
Собой в мир освященный сочетая,
Хранит в себе сокровище святое -
Всё, что осталось на земле от Рая...
Свече горящей купол уподобленный
Был виден как маяк издалека...
Сейчас осиротевшая разгромлена,
Жива лишь теснотой четверика...
Мы в детстве на руины забирались,
Не ведая молитв богослужения.
Необъяснимо сами фрески открывались
И доносилось знаменное пение...
10.06.2010
Когда радость украсит мой дом,
По местам всё прилежно расставит.
Светлый праздник за круглым столом
Обязательно кто-то отравит.
И уснувшие было часы,
Добрый ангел с любовью наладит,
Но средь белой моей полосы,
Обязательно кто-то нагадит.
Сердце добрую память храня,
От укусов злых раны залечит.
Плохо знают, бедняги, меня,
Я таким никогда не отвечу.
Только время добавит морщин
И появится запись в блокноте:
Не бывает войны без причин,
Если любят копаться в болоте.
2010
Много историй сложено о великой силе материнской любви. Но бывает, что мы, занятые своими делами и проблемами, слишком поздно узнаем, как горячо и нежно любили нас матери. И поздно каемся, что нанесли любящему материнскому сердцу неисцелимые раны… Но, кто знает, может быть, как поется в песне, «откуда-то сверху», наши матери видят наше запоздалое раскаяние и прощают своих поздно поумневших детей. Ведь материнское сердце умеет любить и прощать так, как никто на земле…
Я смотрю сквозь нахмуренность дня,
На родное своё поколение,
Что пыхтит у чужого огня,
Улучшая своё положение.
Безнадёжное время разлук,
И не сразу поймёшь, где здесь выгода
А безжалостный огненный круг,
Ловит души, которым нет выхода.
И над всем этим денежный дух,
Как основа такого горения.
Без еды обостряется нюх,
Но зато притупляетя зрение.
А у речки каштаны цветут
И бутылки плывут по течению,
Как свидетельство выживших тут
И единственный способ лечения.
2010
Вдоль дороги: то поляны, то кусты.
Слышишь плач фортепиано сквозь мечты.
Теплый дом остался где-то позади.
Зазвучало сердце скрипкою в груди.
Бей по клавишам воздушным, музыкант!
Дирижер в лесу поправил желтый бант.
Плачет небо, плачет ветер за стеклом:
-Не вернешься, не вернешься в отчий дом.
Нет, вернусь, я знаю точно, сквозь года.
В сердце музыка осталась навсегда.
Тебя осуждают за то, что ты любишь полет.
За то, что ты честен и веришь в российский народ.
За то, что ты можешь пером по бумаге водить
И путником, жаждущим знаний, по книгам бродить.
Тебя осуждают за то, что ты весел всегда,
Как будто в твой дом не стучалась большая беда.
Тебя осуждают за то, что Господь твой Отец –
Небесной земли и земной благодати Творец.
Прости всех, кто камни бросает в тебя.
Молитва святая Покровом закроет как щит.
А сердце, что с пламенным жаром людей возлюбя,
Свечой догорает, расплавленным воском кипит.
Ты любишь убогих, болящих и стариков.
Тебе интересна любая живая судьба.
И род человеческий, что через толщу веков
Воссоединяет друг с другом молитва раба.
Укройся молитвой, когда будешь злобой гоним,
Живет человек на земле только Духом одним,
И если тебе довелось пострадать за Христа,
Поверь, что сложилась судьба твоя так неспроста.
Мне не хватает букв в алфавите
Буквы добавьте и назовите!
Звезды с небес расставлю по строчкам:
Новая буква содержит почку
Ту, что раскроется клейким листочком;
Словом живым, плазмою клеток
Я уберу запятые и точки -
Жизнь бесконечна в рождении веток
Жизнь быстротечна и новое семя
Почву взрывает своим появленьем;
Семя имеет слов поколенья
Дайте ему закрепиться на время.
Бор, лабиринт и джунгли из слова
Ждут лесника и селекционера,
Там на пеньке, без пищи и крова
Будет он строить свою карьеру:
Лесенку к звездам из слов поставит,
Где-то отрежет, где-то прибавит,
И вычищая слова до блеска
Выложит времени новую фреску.
Дверь всё-таки заскрипела. Как ни старался Борис Семёнович выйти из номера бесшумно, коварный скрип, предательской сиреной зашатал прочную паутину утренней тишины. Борис Семёнович выругался про себя, оглянулся вглубь комнаты, где, к счастью, крепко спала красивая, сочная женщина, и продолжил свой путь к спасительному коридору. Ты, конечно, уже думаешь, что наш герой либо грабитель, либо бессовестный соблазнитель женщин, предпочитающий покидать своих любовниц, пока те предаются утренней, сонной неге. И ошибаешься! Борис Семёнович никакой не грабитель, а мелкий чиновник, работающий в администрации провинциального городка. Женщина, оставшаяся спать в покинутом героем номере – никакая ему не любовница, а самая, что ни на есть законная, и, не поверишь, любимая жена – Вера Васильевна. И выбирался Борис Семёнович, стало быть, из своего собственного номера, вернее, временно собственного номера одной из лучших профсоюзных здравниц лучшего российского города-курорта, где семье Соколовых посчастливилось отдыхать по путёвке. Почему посчастливилось? А как ты думаешь, часто ли чиновник такого ранга, как Борис Семёнович может получать путёвку для отдыха в таком городе?
В санаториях только начался ужин. Но Соколовым совсем не хотелось в этот вечер кушать гуляш, оставшийся с обеда, неизменную паровую котлету, или люля-кебаб, или шницель, что в санаторной столовой было одинаковым. Тем более, что пару часов назад Борис Семёнович с женой и сыном хорошо посидели в «Чайном домике», скушав пару шампуров шашлычка из свиной корейки, по порции жареной форели, по сочно-жирной шаурме, да плюс салат, да плюс коньяк для взрослых и сок для Женьки. Однако совсем оставаться без ужина было бы неправильно, и Соколовы отправились на Курортный бульвар, где на «пятачке», в гастрономчике ютилось приличное кафе «Мороженое».
Сон Её блаженный чист и тонок…
Мать, в слезах, Творца благодарит:
В колыбели первенец-Ребёнок,
Словно ангел маленький лежит.
Мир так чутко ждал Её рожденья,
Чтобы род наш грешный был спасён –
Через Деву Бога Воплощенье
Обратило к Свету ход времён.
23.02.2010 г.
Опять дожди шумят, тревожат.
Я думал, сидя у окна:
Душе молчание дороже,
Уму полезней – тишина.
Строка любви уйдёт в забвенье,
Оставив в сердце яркий след…
Вся эта жизнь всего мгновенье,
Где мы шумим десятки лет.
Зачем, душа, напрасно злиться?
Пройдут назначенные дни,
Мелькнут события и лица,
И мы, как две усталых птицы,
С тобой останемся одни.
И в обстановке незнакомой,
Когда не пишутся стихи,
Мы в тишине пустого дома,
С самозабвеньем, до истомы,
Начнём оплакивать грехи.
К чему стесняться, если больно?
Ты лучше всех поймёшь, любя,
Я укрываюсь добровольно,
В себе, с тобою, для себя…
То, что сегодня называют верлибром и что вытесняет по всему свету прочие способы писать стихи, за редкими исключениями таково, что, если мы называем верлибрами определенные стихотворения старых поэтов от Клопштока и Гёльдерлина до Тракля и Мандельштама, пожалуй, даже до Элиота и Целана, до скромного Бобровского, в которых ритм не укладывается в единообразные метрические схемы, но, однако, совершенно явственен от первого слова до последнего, — для нынешней продукции надо было бы подобрать какое-то другое имя. Старый верлибр, во-первыx, существовал в соотнесении с метром, давая особенно резко ощутить ритмическую организацию поэзии на самой ее границе, во-вторых, как и приличествует явлению пограничному, маркировал какой-то взрыв, — вспомним хотя бы псалмодическую экстатичность голоса Уитмена. Иначе говоря, он жил острым напряжением между ним и стихом традиционным. С элиминированием (или хотя бы размыванием и расслаблением) последнего исчезает и напряжение.
Еще со времен романтизма престиж дидактической поэзии пал — по всей видимости, окончательно и бесповоротно. «Дидактическая поэзия — для меня мерзость», — заявил Шелли. В самом деле: розга школьного педанта и поднятый перст докучливого резонера — что общего имеет все это с поэзией? Что более чуждо самому ее духу, чем самодовольное благоразумие шекспировского Полония или расчетливое благоразумие граждан города Гаммельна из цветаевского «Крысолова»? В наше время даже педагогика и та отвергает чересчур прямое и голое назидание; что уж говорить об эстетике?
Так обстоит дело для нас. Однако историзм понуждает нас принять к сведению, что так было не всегда.
(Интервью с протоиереем Леонидом Тукаловым, настоятелем Владимирского храма г. Перми, благочинным Закамского округа)
Расскажите, пожалуйста, о себе. Когда Вы решили посвятить свою жизнь служению Господу?
- Родился я 17 марта 1956 года в городе Перми, вырос в рабочей семье. Закончил пермскую, самую обычную школу и отслужил в армии. Род мой богобоязненный, крепкий в русской православной вере. По маминой линии были служители церкви. Один из них, дед Савва, отец моей матери Анны, погиб в годы репрессий. 2 августа 1937 года он был арестован за веру православную и 2 января 1938 года расстрелян. С детства у меня была потребность в вере, в молитве, наверное, поэтому и Политехнический институт не закончил, поскольку Господом было даровано другое предназначение. Когда из армии пришел – то сразу устроился работать, у нас в семье не принято было иждивенцем быть. Но чувствовал, что мне чего-то не хватает, так как духовную радость и утешение получал только в Слуцкой церкви, где нес послушание на клиросе и участвовал в Таинствах.
Мало тогда было в храме молодежи?
Поэтов травили во все времена
И деньги у них почти не водились.
Хранимые временем их письмена
На языки мира переводились.
Завистников толпы и новый Дантес,
Он кормится сплетнями и клеветою.
Взгордившись слепою своей правотою,
Не слышит предупрежденье с небес
Когда на прицел выбирает поэта
И в сердце ему попадает как встарь.
А колокол треснул, хоть песня пропета,
И звонкую душу теряет звонарь.
Теряет на миг и свободен от тела,
Приходит к Отцу своему навсегда.
А песня по свету всему полетела,
Как звон колокольный через года.
Не страшно быть жалким, убогим, балбесом.
Подлее всего – если станешь Дантесом.
20. 06. 10
Я еду, еду, еду неведомо куда,
А кто меня там встретит и будет ли еда
Не знаю совершенно, но еду все равно,
За бортом электрички проносится кино.
Мелькают то равнины, то лес, то косогор
Все ближе подъезжаем к хребту уральских гор
И край родной забытый в дороге узнаем,
Мигает темным глазом зеленый водоем.
А небо потемнело и птицы над рекой
Взлетают вверх упрямо с заветною мечтой.
И пишет дождь холодный горячею строкой
Стихи о нашей жизни, короткой и простой.
Мы едем, едем, едем неведомо куда.
За бортом электрички проносятся года.
17. 06. 2010 год станция Курашимский
Июньский день, пришёл священник,
И ощущалась благодать.
Он был мой сверстник, современник,
Я встрепенулся, словно пленник,
Желая многое сказать.
И от его прямого взора,
К душе моей тянулась нить.
В глазах не виделось укора,
Хотелось просто говорить.
Не о судьбе, не в этом дело.
О том, что мучает давно:
Зачем я здесь, на свете белом,
Где притворяться надоело
И жить уже не всё равно?
Легко сказать: «крепись дружище»,
«Живи», «Терпи» и «Всё пройдёт».
А, если рвёт от всякой «пищи»,
Попробуй стать светлей и чище,
Когда на сердце толстый лёд?
Скажи мне искреннее слово,
Спокойный, добрый иерей…
С ворот упала вниз подкова,
Я отпираю все засовы
С подвалов, окон и дверей.
«Чтоб испарился лёд твой хрусткий,
Ты сердце в Небо отпусти,
Перекрестись, ведь ты же русский,
А путь наверх – прямой и узкий,
Иного нет у нас пути!»
2010
Эти стишки сложились, когда гуляла с собаками. Может, развлекут кого-то или напомнят, что ЛЕТО КРАСНОЕ на дворе!
Спросит кто-нибудь с Плутона:
Что за лето? – Расскажи!
- Ну, бархотки на балконах,
В небе – чайки и стрижи.
Ну, разглаживает душу
Богоданная пора,
И белье в минуту сушит
Ветер ласковый с утра.
Ну, пушинки, будто звезды;
Звезды, будто кружева.
Раскачали небо грозы,
И кружится голова.
Наливается крыжовник,
Скоро ягод торжество.
Вот затеплился шиповник
У порога моего.
Ожидание покоя,
А покоя нет ни дня…
В общем, вот оно такое,
Это лето для меня.
В тот день, под самое утро, Тане приснился странный сон. Будто они с Сашей вместе шли куда-то по зеленому лугу, поросшему полевыми цветами, и так беззаботно болтали и смеялись, словно вернулась та пора, когда они были еще женихом и невестой. А потом Саша нарвал целую охапку цветов и вручил ей. Таня вдохнула их аромат — и содрогнулась. Потому что на нее повеяло чем-то удушливым, приторно-сладким, непохожим на запах цветов. И она увидела, что держит в руках не живые цветы, а искусственные, из тех, которыми украшают могилы…
