Калинцев
Глава 5
Калинцев, дернувшись, открыл глаза, и сел на кровати. Недоуменно глянул в окно, за которым было сумрачно, горели фонари, вокруг них колыхались морозные ореолы и, подумал: «Причудилось, что пушка бухнула или это в голове у меня взрыв?» Он был ещё в своём сне, в голове сумбурно вертелись какие-то смутные картинки, вставать совсем не хотелось.
Обессилено положив голову на подушку, он закрыл глаза, но тут же понял, что уже не заснёт. За окном под хриплые окрики командира шумно галдели солдаты, в верней квартире периодически начинал стучать перфоратор, и басовито лаяла собака, а на кухне шумно лилась вода и гремела посуда.
Калинцев полежал ещё минут десять, нехотя поднялся, спустил ноги с кровати на пол, и тут в комнату стремительно влетела Линда и стала бурно выражать свою радость. Он погладил собаку, и она тут же заскочив на кровать, лизнула его в губы.
«Ну, ну, — отстранился от собаки, улыбаясь, Калинцев.— Беги, сообщай Людмиле, что хозяин проснулся, дал бы Бог, чтобы у неё сегодня настроение другое было. Не знаешь случайно, собака, какое у женщины настроение? »
Собака стремглав рванула в кухню. Калинцев знал, что Линда теперь поскуливая, будет вертеться у ног Людмилы, пытаясь этим сообщить ей о пробуждении мужа, и Людмила вероятно скажет:
«Сейчас хвост оторвётся. Чего вертишься, беженка? Понятно, твой хозяин проснулся».
Калинцев встал и тихонько приоткрыв дверь, выглянул в смежную комнату. Алёшкин диван и кровать тёщи были застелены.
«Кажется, мы с Людой дома одни. Тёща моя дорогая, как и загадывала, отправилась с Алёшкой в Никольский собор, а моя лапонька-пантера моет посуду. О Боги морские, земные, небесные, сделайте так, чтобы моя лапонька уже отошла от вчерашней депрессии, и была благосклонна к своему законному супругу!» — сказал про себя Калинцев, и сердце его сладко заныло: нечасто ему приходилось быть с Людмилой наедине с тех пор, как началась эта жизненная круговерть полная лишений и тягот.
Тёща женщина корректная, тонкая, всё понимающая, всегда пыталась изыскать возможность, что бы они с Людмилой могли оставаться дома одни; она уходила куда-нибудь с Алёшей, подолгу с ним гуляла. Но в Питере она стала часто болеть, и ребёнок в первый год жизни в Питере болел постоянно простудными заболеваниями. Естественно во время его болезни вся жизнь семьи вертелась вокруг маленького любимого человечка. Первый год их житья в северной столице Калинцев назвал саркастически «Забудь про любовь». Они с Людой в этот год оставались наедине всего несколько раз.
Калинцев пошёл в ванную, у двери он остановился. На двери кнопками был пришпилен плакат, копия с обложки альбома Битлз «Let it be». Калинцев остановился. На плакате, разделенном, на четыре части были фотографии музыкантов. Калинцев долго рассматривал его и, улыбнувшись, сказал негромко: «Доброе утро Пол, Джон, Ринго и Джордж. Как тебе там, Джон на небесах? Компания неплохая у вас там собралась: Хендрикс, Моррисон, Джанис Джоплин всех перечислять не буду. Наверное, устраиваете сейшены, лабаете свои старые хиты и новых понаписали уже кучу, и слушателей у вас там полно ».
Он стал пристально рассматривать плакат, переводя глаза с Пола на Ринго, потом на Джона и Джорджа и неожиданно подумал: «Для тех, кто ничего не знает про них, про историю их взлёта — это просто лица симпатичных парней. А ведь на этом плакате, сделанным в то время, когда они фактически уже распались, хорошо видно, что Пол и Джон уже думают о своих новых путях, их мысли далеко друг от друга и дороги их уже разошлись: Битлз, как группа, для них уже пройденный этап жизни. Бедный добряк, милый Ринго, по-моему, он единственный, кто от этого раскола страдает, а Джордж… Он, между прочим, один улыбается ему, наверняка, все эти склоки и ссоры, делёжки имущества надоели до чёртиков и он ждёт не дождётся, когда это всё кончится; он полон планов и проектов, в голове у него новые цветистые мелодии с индийским привкусом, ведь он молод и уверен, что сможет себя реализовать и без своих уставших друг от друга друзей Пола и Джона, которые давно уже не в ладах, и ещё долго после распада группы, конфронтация их будет продолжаться; к тому же, они задавливали его всегда своей сумасшедшей продуктивностью... Кстати, Джордж, отлично реализовался: записал кучу сольных дисков, неплохих, надо сказать, а на самом деле его песни в составе четвёрки, которых совсем немного являются несомненным украшением их альбомов «Something», «If I Needed Someone», «Here Comes the San», «Taxman», «While My Guitar Gently Weeps» — блистают, как бриллианты, в наследии группы».
После душа Калинцев оделся, и мандражируя, но напустив на себя жизнерадостный вид, направился в кухню, напевая «Here Cоmes the san». Продолжая петь, он вошёл в кухню. Линда стала суматошно курсировать от него к Людмиле, моющей посуду. Калинцев обнял жену за плечи, но та круто повела плечами, оттолкнув его. Калинцев замялся и затосковал, сказав глухо: « Люд, может уже хватит, а?» Людмила грубо отбросила, пляшущую у её ног собачку ногой, раздражённо сказав:
—Ты достала меня уже, уймись, наконец.
Линда, затрепетав всем тельцем, поджав хвост, прижалась к ногам Калинцева, он нагнулся, взял собаку на руки, сел на стул и, поглаживая подрагивающую собачку, молча стал наблюдать за женой. Было ясно, что тучи эта ночь не разогнала, — Людмила опять была не в настроении, и степень этого «ненастроения » подсказывала Калинцеву, что очередного скандала не миновать.
«Ссоры не избежать, и кажется, будет не просто скандал — будет цунами, тайфун и землетрясение в одном флаконе, — вздохнув, подумал он.— Что? Что с ней происходит? Может, я не понимаю чего-то, какие-то женские дела физиологические начались. Держись, Владимир, и это пройдёт, говорил Соломон».
Людмила между тем продолжала мыть посуду, но делала это со злостью, как-то очень уж яростно скребла сковородку, пена летела на стены.
—Может, пойдем, погуляем?— Заглянув в глаза собаки, сказал Калинцев.
Людмила бросила губку в мойку, вытерла руки фартуком, резко повернулась к мужу:
— Уж нет, дорогой супруг! Хочешь убежать в кусты? Это ты можешь. Как премудрый пескарь всего боишься. Так и просидишь за корягой, а жизнь, — а жизнь пройдет, Калинцев, (когда она с ним ссорилась, она всегда называла его по фамилии), ты, что никак не хочешь понять, что времена сейчас другие и, что время, наше с тобой время, теперь уже побежало быстрее, как часы, которые «заспешили?» Кто не боится и идет без страха вперёд — тот побеждает. Так кажется, твой любимый Ницше говорил? Ты же восхищался его высказываниями, и я с ним, с Ницше, знаешь, хотя он мне нравиться, как поэт, а не как философ, согласна в этом.
Калинцев хотел возразить Людмиле, что Ницше при этом ещё предлагал «толкнуть падающего», что он никогда не восхищался Ницше, а просто хотел понять суть его сочинений, читал для ознакомления, но не сказал ничего, подумав, что на рожон сейчас лучше не лезть.
Людмила сорвала с себя фартук, швырнула его в угол. Линда при этом задрожала всем своим крохотным тельцем, сильнее прижалась к Калинцеву. Людмила закурила, нервно затянулась несколько раз и продолжила зло и громко:
— Ты погоди, погоди, милый муж. Ты всегда, я вижу, всегда готов мне возразить. Ты, как большинство мужчин, логичен и упрям. В тебе вот это ветхозаветное сидит крепко, мол, жена прилепится к мужу и тому подобная ахинея. Ну, конечно: раз муж бедствует и жена обязана! Я-то не первый год замужем за тобой….
Она смяла сигарету в пепельнице, закурила новую, продолжила, кривя лицо:
— Эта треклятая пушка на Петропавловке… она ухает каждый день, напоминая мне ещё об одном бездарно прожитом дне, с которым уходят мои годы, молодость и мои надежды… Ты, что не понимаешь? Мы бомжи, Калинцев! И будем ими вечно, если решительно не изменим свою жизнь. Ты зарабатываешь только на то, чтобы мы ни померли с голоду. Завтра твои родственники, приютившие нас на этой квартире, разорятся и скажут тебе до свиданья, и ты окажешься на улице. Знаешь, сколько нужно платить сейчас за съёмную квартиру в Питере? Впереди у нас, Калинцев — минус ноль! Не знаю, как ты, Калинцев, а я дошла до предела. В таком вакууме находиться всё время невозможно — это опасно, Калинцев. Накапливается опасное разряжение. Растёт отчаяние, что я этому могу противопоставить? Слова, уговоры? Убеждать себя, что всё будет хорошо? Слова… они и есть слова — повторяй хоть миллион раз себе: всё наладится, всё будет хорошо, если скажешь халва — сладко во рту не станет. Ничего не измениться! Так можно придти к насилию над собой или не дай Бог над другими. Человек не может находиться в постоянном оцепенении от чувства собственного бессилия. Как там пьяница и ничтожество Мармеладов говорил у Достоевского в «Преступлении и наказании»… точно не помню, что-то вот так, кажется: надо же человеку, куда-то пойти, говорил этот червяк, у которого родная дочь пошла в проститутки, что бы его и семью свою накормить. Нет, можно, конечно задушевно петь, выпучив глаза: надежда мой компас земной. Что тебе мешает, Калинцев, заняться, каким-нибудь делом, торговлей, например. Сейчас только этим можно денег срубить, такое время сейчас. Хотя ты же у нас интеллигент, эстет. В голосе Людмилы при этих последних словах прозвучало открытое злорадство.
—Эстет, подрабатывающий на хлеб грузчиком, — тихо сказал Калинцев.
Людмила как-то яростно обернулась к нему:
–А кто тебе виноват? Горбачёв? Ельцин? Клинтон? Шевернадзе? Сорос? Бжезинский? Другим они не помешали жизнь свою устроить. Не ты один оказался в такой ситуации, но многие перестроились, подумали о своих детях, родителях, жёнах.
У Калинцева горели уши, ему опять захотелось возразить, сказать, что никого он не винит, что пол страны попали в такое же положение, как и он, но опять передумал, посмотрев на красное лицо жены, опять закурившей.
—Ты вообще, помнишь ещё, что я женщина? Или ты об этом вспоминаешь, когда в постель со мной ложишься? Извини, ты знаешь, когда я в последний раз бельё себе покупала? Знаешь ли ты, что я бельё штопаю себе? Посмотри, во что я одета (она стала загибать пальцы), пальто ещё из Сухуми, сапоги купили три года назад, в таких женщины моего возраста не ходят. Да, да — не ходят! Всё остальное из гуманитарки и из секонд хенда, то, что не доносили немцы, финны, и датчане. Секонд хенд… женщина—секонд хенд! Я молчу про парфюмерию! Самая крутая парфюмерия в моём арсенале — «Детский крем» и шариковый гель от пота. Милый, когда ты меня любил последний раз, ты не заметил какой у меня обтрёпанный бюстгальтер? Выход энергии сконцентрированной в вакууме может быть непредсказуемым, понимаешь Калинцев? Твой Ницше, между прочим, ещё одну умную вещь сказал, что если всё время смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть на тебя…
—Люда, к чему… — попытался заговорить Калинцев.
—Что Люда, что Люда?— не дала ему говорить Людмила.— Я восемь этих горьких последних лет нищая. Ни-ща-я! А я не хочу ею быть. Не хочу! С какой стати я должна ею быть? Посмотри, вокруг какие-то сопливые девчонки сплошь и рядом сидят за баранками джипов, смотрят с презрением на нас простолюдинов. Они, что лучше меня? Захожу в аптеку, на последние гроши купить копеечные лекарства: внуку растирание от простуды, валидол и корвалол маме. Впереди меня девка берёт на три тысячи витаминов при этом лицо надменное и презрительное, жуёт жвачку, вытаскивает из сумочки пачку денег, с вызывающим видом бросает деньги на прилавок. В универсаме моя корзина с продуктами вызывает у кассирш недоумение и какое-то брезгливое и скучное лицо у них у всех становится …
— Люда, Люда не надо! Прошу тебя, у тебя стресс, нельзя так... Людочка успокойся, успокойся, пожалуйста, всё у нас ещё наладится, — смог вставить Калинцев.— Бог даст — всё наладится.
— Бог? Не даст! — закричала Людмила. — Ты что-то мне кажется, верующим становишься. В прошлом месяце часами Библию читал. Уж, не в Иеговисты ли ты записался? Они тут пачками ходят, охмуряют отчаявшихся граждан. Только они вряд ли примут тебя в свои праведные ряды: у тебе же нет ни квартиры, ни денег. Они свою истину безвозмездно не дарят. Когда люди начинаются надеяться на Бога, это значит, что они впали в прострацию, и опустили руки. Бог — таких не любит. Ничего нам твой Бог уже не даст. Он даёт тем, кто ворует, тем, кто лжёт, грабит и убивает. Он и наше всё другим отдал. Им ведь нужнее, он шустрым, наглым и бессовестным помогает.
—Людмила, что ты несёшь? Не надо Богохульствовать!— побледнев, произнёс Калинцев.
—Кто может мне запретить так думать? Я так думаю! Зачем мне Бог, который меня не любит? Где он? Мне всё равно, где я буду, когда умру. Я не знаю, что там будет (она подняла глаза к потолку), да и зачем мне это знать? Я хочу жить сейчас, пока во мне сердце бьётся горячо и течёт кровь по венам. Те, кто перестроились, живут сейчас и живут хорошо. Кому они поклоняются? Сатане? Мамоне? Ельцину? Не знаю, и мне плевать на это, но я вижу, что Бог их любит, что они избранные. А я верила в другого Бога, Бога милосердного и милостивого, а теперь я в него не верю, потому что он отвернулся от меня. Я буду верить в того Бога, который даст мне, то, что мне нужно.
Калинцев повернулся к окну, такой он Людмилу ещё никогда не видел. Поглаживая подрагивающую Линду, он слушал жену, её горячечную сбивчивую речь, надеясь, что она выговориться и успокоится.
Людмила села напротив Калинцева сказала глухо и устало:
—А знаешь Калинцев, что происходит с человеком, когда к нему приходит страшная догадка, что в этом мире ничего не имеет значения? Твой Бог…
—Почему он мой?— вскинулся, не выдержав, Калинцев.— Миллионы верующих у которых нет яхт и особняков, по-твоему, неполноценные, неразвитые создания, а владельцы фабрик и заводов сплошь правильные и счастливые люди? Чего ты заладила? Не надо кощунствовать, Людочка. Надо пройти испытание, надо выстоять, Людочка. Для всех тех, кому нечестным путём сейчас привалило, по большому счёту, тоже послано испытание…
Людмила как-то скверно ухмыльнулась, перебила мужа:
— Какая патетика! Какая философия! Хотела бы я, чтобы мне такое испытание привалило! Не перебивай, сейчас начнёшь уводить разговор в другую сторону: ты воду в ступе любишь толочь, — лучше бы делом занялся, пострадал бы немного, чтобы нормально жить. В Экклезиасте сказано: и прах возвратится в землю, которою он был. И возвратиться дыхание к Богу, который его дал. Спасибо ему! Он жизнь дает, и жизнь забирает, а как ты всё это время живёшь ему начхать. Но при этом нужно в него верить, любить, не прелюбодействовать, не воровать, не убивать, не обогащаться, ибо не попадёшь в Царствие Божие. Что я вижу? Как раз тот живёт припеваючи, кто эти прекрасные постулаты с удовольствием нарушает. Опустив голову, Калинцев сказал очень тихо:
—Нам надо выжить, Людочка. Прошу тебя успокойся…
Людмила посмотрела на Калинцева, посмотрела внимательным и долгим взглядом. Неожиданно подумала о том, что муж её сильно постарел, складки на щеках и лбу стали глубже, виски совсем белые, гусиные лапки у глаз обозначились сильнее, и борода с обоих краёв равномерно осеребрилась, и вообще он стал какой-то худощавый, усохший и вроде немного горбиться стал. На мгновенье ей стало жалко его и стыдно за сцену, которая здесь сейчас происходит по её инициативе, но потом она криво улыбнулась, и произнесла бодро:
— А на меня, Калинцев, между прочим, ещё мужчины заглядываются, несмотря на мою убогую одежду. Нет, ты не смейся, я правду говорю.
—Да я и не смеюсь, ответил Калинцев. — Я сам на тебя с удовольствием заглядываюсь. Только дурак не может не заметить, как ты хороша.
— Они мне слова всякие говорят, — будто не услышав Калинцева, продолжила Людмила.— В рестораны приглашают, говорят: миледи, вас подвезти? (она нервно хохотнула), в чём эта миледи спрашивается, пойдет в ресторан? В джинсах и турецкой кофте?
— Петербургские мужчины ценят красоту и славятся своей галантностью, всё же это не халам-балам, а культурная столица, — сказал Калинцев, улыбаясь, и тут же пожалел об этом.
—Ты, что меня подкалываешь? — зло вывернулась Людмила.
Калинцев опустил голову:
— И не думал. Может, пора успокоится Людмила и рассказать мне, что происходит? Что случилось? Я же сердцем чую, что случилось что-то.
— Ах, он сердцем чувствует! Раньше получается сердце твое не было таким чутким, да? Ничего не видел, да? А знаешь, Калинцев, никчёмный ты человечишка. Руки опустил и плывёшь по течению, ты и в музыке ничего не достиг из-за полного отсутствия тщеславия, полезного для продвижения по жизни. Знаешь, друг мой любезный, брошу-ка я тебя! Брошу! Так для всех будет лучше: зачем так жить и страдать? Ты ещё найдёшь себе культурную петербурженку — одинокую, ищущую мужского тепла и ласки, с квартирой, она тебе в рот будет заглядывать, а я сяду в джип галантного питерского кавалера и пойду, в содержанки, — Настасьи Филипповны в Петербурге всегда в цене были; выбью из толстосума денег, обустроюсь, квартиру куплю, чтобы у моей дочери и внука жильё было
— Не получится, — возразил Калинцев быстро шутливым тоном.— Мы с тобой венчаны. Да прилепится жена к мужу, между прочим, сказано не мною.
Эти слова Калинцева произвели неожиданный эффект. Губы Людмилы задрожали, она вскочила со стула, и, крикнув: «Скотина, ты Калинцев, скотина!» — разрыдалась и убежала в комнату.
Калинцев погладил дрожащую собачку, которая не побежала за Людмилой, а осталась сидеть на коленях Калинцева, и сказал, обращаясь к ней:
— Ты свидетельница, Линдочка, мы с ней не ругались, а идти к ней сейчас крайне опасно: она убить может. Один юморист сказал, что трудней всего пройти тринадцатый уровень в «Тетрисе» и понять женщину. Кажется, в нашу хозяюшку вселился бес, а от бесов надо подальше держаться.
Калинцев опустил собаку на пол прошёл к окну и, открыв форточку, закурил. Рыдания в комнате прекратились и иногда только слышались всхлипывания. В голове Калинцева ярко всплыл фрагмент его сна: Люда, кормящая грудью дочь, её обожающий умиротворённый взгляд каким она поедала ангельское личико ребёнка. Он подумал после о том, что за все эти годы мытарств, никогда ещё Людмила так себя не вела; они почти не сорились. — так, по пустякам бывало, но сейчас же это был эмоциональный взрыв такой страшной силы, что Калинцев просто не мог осмыслить этого. И в какие страшные дебри она залезла! Списывать всё это на нервы было бы самым простым решением: хорошо зная свою жену, Калинцев остро и болезненно чувствовал, что этому взрыву предшествовал какой-то толчок извне. Что сработал, какой-то мощный детонатор. Но какой? Обиды за Людмилу, за всё, что она наговорила не было — было тоскливо и почему-то тревожно.
Калинцев во многом внутренне соглашался с Людмилой и от этого начинал ещё острее чувствовать свою безысходность и беспомощность, он думал о том, что у Людмилы, несомненно сработал стресс, — накопленной её усталости хватило бы не на одно сердце; какая-то наболевшая болячка вдруг прорвалась в слабом месте. Но никогда раньше она не доходила до оскорблений, никогда раньше у неё не было такой чужой ухмылки, как сегодня, когда она рассказывала ему про питерских кобелей в иномарках. Может, хотела этим растормошить его заставить, что говориться, шевелится? Но таким способом? Да разве он сидит на месте? И разве сам он не думает день и ночь об их ужасном положении?
Они выжили в холодном и чужом городе только благодаря тому, что любили друг друга, были дружны; у них не оставалось времени заглядывать в далекое будущее и жили они одним днём, делая всё, что бы это день был тёплым и сытым. Было много тяжких событий. Как было тяжко, когда умер отец Людмилы! Калинцев сделал всё, что бы достойно проводить в последний путь своего тестя и душа его так кровоточила: родные ему люди уходили, — в далёком Сухуми лежали в земле его родители, могилы которых он не мог проведать из-за своей нищеты. А 1998 год? Дефолт, пляска цен, паника, отсутствие работы, страшные мысли о том, что может ещё хуже станет. Душе его не было покоя, и только в работе он находил успокоение, в любой работе, которую он делал. Дочь как-то в перепалке сказала ему, что у него менталитет бедных. «Да уж конечно!— ответил он ей тогда с горечью, — именно так, правильно говоришь, доченька! Каким же ему быть, когда нужно думать о куске хлеба ежечасно без продуха!? Алёшка наш не спрашивает, что такое менталитет, он просто говорит: «Деда, хочу яблока!»— и всё тут».
Ни секунды не давать себе расслабляется, всегда думать о работе, не иметь друзей, жилья, жить неопределённостью и постоянно ощущать чувство безысходности.! Не всякий такое выдержит. Но Бог дал некоторым людям чувство юмора, дал способность откидывать всё негативное и помнить всё хорошее. Может быть, этот защитный барьер души и согревал сердце все эти годы, не давая напитаться Калинцеву злобой, завистью и отчаянием. Но страх иногда брал его сердце в ледяные когти. В такие минуты он думал о том, что не дай Бог с ним вдруг что-то случится, думал с ужасом о том, что будет тогда с его дорогими людьми? Когда приходил этот страх, на несколько часов он замыкался и начинал бороться с этим страхом и перебарывал его, выгонял из себя, утверждая, что всё может произойти, но нужно надеяться, прощать и верить. Но ощущение безысходности, того, что ничего в их жизни не измениться, что так и проживут они свою жизнь изгоями, находясь в подвешенном состоянии, эти ощущения не покидали его, они просто прятались, притушёвывались, не проявлялись, но работу свою злую вели: тихонько, как древесный жучок, подтачивая большое сердце Калинцева.
Людмила зашла в кухню, взяла со стола сигарету, подошла к окну, закурила. Калинцев опять попытался её обнять, и она опять оттолкнула его. Калинцев сел на стул, вздохнув тоскливо. Людмила, не оборачиваясь к Калинцеву, произнесла тусклым голосом, глядя в окно:
—Если ты не предпримешь что-то к исправлению нашей жизни — не обижайся на меня, я сама буду выпрямлять эту кривую.
В тишине пронзительно три раза прозвенел звонок — это тёща сообщала о своём приходе. Линда рванула в прихожую.
Теща долго возилась в прихожей, раздевая Алёшу. Потом, как обычно, они с Алёшей долго мыли руки. Войдя в кухню, она быстрым взглядом посмотрела на грустное лицо зятя и, вздохнув, поставила чайник на плиту. В следующее мгновенье в кухню влетел Алёша и запрыгнул к Калинцеву на колени. Анна Никифоровна бросила быстрый взгляд на дочь, которая даже не обернулась, когда вошла мать, покачала головой, лицо её стало печальным и понурым.
—Вот водички святой из храма принесли, — сказала она, ставя бутылку из-под Пепси Колы на стол.— А вы не ели ещё? Давайте я яичницу пожарю?
Калинцев, через силу улыбнувшись, сказал, что пока не хочет, а Людмила, ничего не сказав, вышла из кухни.
Алёша, болтая ногами, сказал:
—У одной тёти были маленькие усики, как у мужчины.
Тёща стала домывать посуду недомытую Людмилой. Не оборачиваясь, она сказала:
— Дура, прости меня Господи, вцепилась в своего мужика, как кошка, видать, что бы ни убежал, и батюшку доставать стала, мол, обвенчаться ей нужно и непременно до Нового Года. Батюшка ей говорит, что сейчас в пост нельзя, мол, приходите после Рождества, а пока запишитесь на венчание. Так нет же! Подавай ей мужа сейчас. Говорит: вы назовите сумму, я заплачу сколько скажете, только сделайте. Еле от неё отвязался батюшка. Бывают же такие бабы наглые!
—А почему тёти с усиками бывают?— спросил Алёша.
—Что б красивее быть. Это, Алёша, богатая невеста, если она с усиками. Это великолепное приданное, — ответил Калинцев.
—А, что такое приданое?
—Приданное — это то, что дают родители своей дочери, когда она выходит замуж. Всякое добро необходимое в хозяйстве.
—И деньги тоже дают?
—И деньги дают, если они есть.
—Значит этой тёте с усиками родители много денег дали, если она батюшке хотела много денег дать,— резюмировал Алёша. Тёща, улыбаясь, добавила:
—Зачем ей венчание, если она думает, что за деньги всё можно? Кажется, она перепутала храм с универсамом. Да и уж больно у неё живот выпирает, ей месяцев через пять рожать придётся, поэтому наверное так нажимала. Испорченная корова, — на роже написано, что она из этих, из новых. Она ещё и ругнулась, когда батюшка отошёл от них и своему хахалю, — он мелкий такой, стеснительный, сказала, мол, ничего, в другом храме найдём попа посговорчивей.
—А усики ей тоже в приданное родители дали? — Опять спросил Алёша, и глаза его хитро заблестели.
—Наверное, — рассмеялся Калинцев.— Хотя она, за это, скорей всего, не очень-то благодарна своим родителям.
— Дед, — Алёша легонько дёрнул Калинцева за кончик уса, — А если ты бороду и усы сбреешь, новые у тебя быстро отрастут.
—У всех по-разному. У меня не очень быстро отрастают.
—А у меня тоже будет борода и усы, когда я вырасту?
— Ну, а куда же ты денешься? Обязательно вырастут. Кстати, тебе уже пора знать, как бороду мужчины отпускают. Ты ещё не знаешь, как нужно отпускать бороду?
—Не-а, — ответил Алеша, и глазки его опять заблестели.
—Ну, так я научу тебя. Это совсем просто и легко. Вот возьми меня покрепче за бороду.
Внук осторожно собрал в кулачок бороду Калинцева.
— Ты крепче возьми, крепче. — Алёша сжал кулачок.
—Ну, а теперь отпусти бороду.
Алёша раскрыл кулачок и вопросительно посмотрел в глаза Калинцеву.
—Ну, вот ты и отпустил бороду, — сказал Калинцев с совершенно серьёзным выражением лица.
Несколько секунд Алёша недоуменно смотрел на деда, который еле сдерживал себя, что бы ни расхохотаться, а потом глаза его засияли, он заливисто захохотал и сказал:
—Я понял, понял! Сначала я её держал, а потом отпустил! Ну, ты деда и хохмач, прикольно придумал.
—Ого, — то же рассмеявшись, сказал Калинцева, — какие ты уже слова продвинутые знаешь.
Алёша шлёпнул деда пальцем по лбу, соскочил с колен и вихрем выскочил из кухни, за ним с лаем бросилась Линда.
Тёща засмеялась:
— Какие-то дела видать образовались. Такой мальчик глазастый. Все замечает ну, просто сокол, а не мальчик. Я, Володя, сегодня с батюшкой поговорила по поводу крестин Алёшеньки. Батюшка говорит, как надумаете, приходите. Ты как, не возражаешь?
—Мама, я даже рад. Крёстных только, где нам взять? У нас же кроме наших родственников Толика и его жены, в квартире которых мы живём, никого нет. Знаете, мама предлагать им это, мне кажется ошибочным. Толик-то может быть и рад будет стать крёстным отцом Алёши, он правильный человек, да вот жена его, сама знаешь, не очень к нам благоволит и любит мужем помыкать. Еще подумает, что мы к ней подъезжаем: она такая подозрительная и не открытая. К тому же для крестных это, какие-то траты, а её вечно жаба душит. Я не знаю даже, как поступить…
Теща, которая согласно кивала головой, пока Калинцев говорил, ответила:
—Правильно говоришь, Володя. Крёстных не на месяц выбирают — это дело серьёзное, надо, что бы они детей любили, да и не очень старые были. У меня появилось много новых знакомых в храме, есть и такие, которые мне нравятся. Может, возьмем в крёстные новых людей, надо нам как-то уже расширятся, а то живём в огромном городе, как отшельники. Видимо другого-то уже нам не дано: здесь куковать долго придётся. Мне-то уж точно рядом с мужем придётся лечь в ленинградскую землю. Ещё вот Антонина, соседка наша многодетная, я с ней близко сошлась, хорошая она женщина — её можно попросить стать крёстной. Она точно, в обиду детей не даст, от себя оторвёт, но детей накормит. Слушай, Володя, а может ты, этого «нового русского» возьмешь в крёстные с его женой? Она такая женщина приятная, добрая, порядочная, очень мне нравится. Людям в помощи не отказывает, Антонине она так помогает, так помогает, вещей ей кучу дала, деньги занимает, понимает, как женщине с такой прорвой детей и без мужа трудно. Мы, кстати, с ней сегодня в храме встречались, она на Алёшку такими глазами смотрела!
— Ты Марголина имеешь в виду, у которого водитель придурашный?
—Ну, да.
—Уж больно важная шишка, надо ему это....
—А кто знает? Я так вижу, что и он человек неплохой, шишка не шишка, а с работой тебе помог.
— Ну, не знаю, неудобно как-то. К тому же он может быть еврей или атеист. Мы же ничего о нём не знаем.
— Сама крест на нём видела, летом видела, когда он в майке ходил.
— Подумает опять же, что напрашиваемся. Ты же мама понимаешь, что мы ему не ровня. А такими просьбами мы ему можем дискомфорт создать — он же занятой человек. Мы же не друзья, в конце концов. У таких свой круг общения, свои интересы, кто мы для него?
— Это ты потом будешь думать, а пока можно и спросить, от нас тоже не убудет, и не обидимся, если не согласиться, главное нам самим от чистого сердца действовать, — ответила Анна Никифоровна, в глазах её быстро мелькнула искристая хитринка.
— Мам, я подумаю. Что-то в нём, в соседе нашем есть такое... харизматичное и надломленное, странный он какой-то человек. Это я так — мысли вслух.
— Ты долго не думай. Не тяни с этим, Володечка. После Рождества надо окрестить ребенка. Чувствую я, Володечка, что недолго мне осталось до встречи с супругом моим, поэтому спешу я с этим.
— Да что ж вы такое говорите, мама?— заёрзав на стуле, воскликнул Калинцев.
Тёща вытерла кухонным полотенцем заслезившиеся глаза, ответила тихо:
— Не вечно же мне жить, а мне так хочется Алёшеньку окрестить, пока я жива. Давай я тебя покормлю, Володя.
— Вы, мама, меня перестаньте пугать, вам нужно жить, вы нам нужны. Есть я не хочу, а вот от чашечки кофе не отказался бы. Есть кофе-то у нас?
—Немного ещё есть. Где моя знаменитая турочка?— сказала тёща и загремела посудой, и через несколько минут по квартире разнёсся аромат свежесвареного кофе.
Тёща поставила на стол две чашки. Вначале в каждую отлила пенку, затем наполнила их до краёв, и, высунувшись из дверного проёма, крикнула грубо:
—Людка, иди пить кофе.
Людмила не ответила и теща, покачав укоризненно головой, пробурчала: «Ходи голодная», и села пить кофе сама. Допив кофе и поблагодарив тёщу, Калинцев засобирался. Надев ботинки, он повернулся к тёще, — она всегда его провожала, даже если он ходил выносить мусор; обнял её, поцеловал в щёку, помялся в надежде, что выйдет Людмила, но Людмила не появилась, и он вышел за дверь в тоскливом сметенном состоянии.
***
Калинцев не знал, что всякий раз, когда он выходил из дома, Анна Никифоровна крестила захлопнутую дверь и шептала молитвы за его здравие. Калинцев совсем недавно думал о том, почему тёща обязательно провожает его до двери. И горькая мысль пришла ему в голову, мысль о том, что старые люди жадней глядят в любимые лица, чем молодые: они уже думают постоянно о своём уходе в мир иной и это заставляет их радоваться каждому мигу жизни, жадно впитывать каждое мгновение, ведь тень смерти уже стоит совсем близко.
Калинцев шёл на Апраксин Двор покупать подарки к Новому году, он ещё не обдумал, что кому купить, знал только, что надо выполнить Алёшкин заказ: Алеша слёзно просил его, что бы Дед Мороз подарил ему игровую приставку «Денди».
Во дворе Калинцев встретил соседа со второго этажа. Старик, которого старожилы дома уважительно звали по имени отчеству Михаилом Потапычем, был немного навеселе, что, впрочем, было его естественным состоянием, хотя и пьяным Калинцев его ни разу не видел.
Старик козырнул приветственно Калинцеву:
— Рад видеть вынужденного переселенца без петли на шее. Чего такой кислый? Хочешь, угадаю с одного раза?
И не дождавшись согласия Калинцева, продолжил, важно подняв указательный палец вверх:
—Бабы! Бабы заели! Угадал?
Калинцев кисло улыбнувшись, устало вздохнул:
—Ты прямо Кашпировский.
—Кашпировский не Кашпировский, а опыт у меня по этой части имеется. Я от своей Татьяны, кипит твоё молоко на плите! (у Потапыча такая присказка была), опыта набирался, Царствие её Небесное. На своей шкуре школу мужества проходил. Как опыта психического набрался, стал по рожам знакомых мужиков определять с похмелья они кривые, замаялись от работы, или бабы их заели. Это, знаешь, между прочим, три разные морды. Татьяна моя, ох, и пильщица была. Ох, и пильщица! По живому ржавой пилой пилила без всякой жалости. А уж с похмелья когда был, кипит твоё молоко на плите, просто зверствовала! Бывало глаза, только разлепишь, мир перед глазами серый, во рту… Она — тут, как тут. Не баба — кислота серная! И так она меня разъедала, так чихвостила, что я и правда начинал себя полной контрой считать. Ну, конечно, когда похмелишься, то опять себя человеком начинаешь чувствовать (он хохотнул коротко), и бабы не такими уж занудами кажутся, а даже пользу в них замечать начинаешь.
Калинцев ждал, когда старик попросит денег. Это случалось уже не раз, и Калинцев всегда давал ему их. Собственно они и познакомились, когда Потапыч к нему обратился однажды за деньгами.
Потапыч просил немного и всегда быстро возвращал деньги, но Калинцева эти просьбы о деньгах удивляли: жил старик один, сам как-то ему сказал, что пенсия у него большая, что он фронтовик и ему денег вполне хватает; да и выглядел Потапыч хорошо: совсем не смотрелся пропойцей, всегда был гладко выбрит, одет чисто во всё приличное и новое, никогда не матерился; был он высокий, кряжистый, прямой, с мощными мозолистыми руками рабочего человека. Потапыч много лет проработал сантехником в местном ЖЕУ и во дворе его почти все знали. Кроме пенсии и у него был стабильный приработок на сантехнической ниве. Денег он больших с жильцов не брал, а работой его все были довольны и обращались за помощью чаще к нему, а не в жилконтору.
Резко оборвав свой монолог, старик посмотрел в глаза Калинцева и сказал:
—Пару червонцев найдёшь, беженец?
Калинцев достал деньги и неожиданно подумал, что для старика, эти просьбы о деньгах скорей всего повод лишний раз пообщаться, прилепить к себе человека, чтобы можно было поговорить.
—Держи, Потапыч, — протянул он деньги старику.
—Завтра отдам, ты же меня знаешь, — сказал Потапыч. — У меня халтура на Почтамтской. Меняю одной мадам унитаз и бачок. Так что разбогатею. А ты куда собрался?
—На Апрашку.
— Подарки купить к празднику? Святое дело. Ну, пошли я тебя провожу до Почтамтской.
По дороге старик ярко обрисовал ему политическую ситуацию в стране. Сделав заключение, что если бы он так краны чинил (в слове краны он сделал профессиональное ударение на букве Ы), как нынешний президент страной руководит, то его давно бы уже прогнали с работы с позором или даже побили бы. У поворота на Почтамтскую они расстались. Старик так сдавил ладонь Калинцева на прощанье, что тот крякнул, подумав: «Ну, и силища у старика, недаром Михаилом Потапычем зовут!»
Калинцев любил ходить пешком. Он и давно полюбил этот город, сначала узнавая его по книгам, фильмам, потом дважды побывав с Людмилой в Ленинграде во время белых ночей, навсегда в него влюбился; теперь, живя уже не в Ленинграде, а Петербурге, он ещё больше узнал о городе, где на каждом шагу ему встречались свидетельства его великой истории. Поскольку жить пришлось в исторической части города, Калинцев хорошо ориентировался в этой части Петербурга, узнал много нового из телепередач и газет о питерских легендах, ещё глубже стал интересоваться историей города, его памятных мест.
Он пошёл через Мойку, перешёл через Поцелуев мост, подумав огорчённо: «За столько лет не удосужился придти сюда и расцеловать Людмилу на этом мосту». Его не покидала горечь от стычки с женой, возрастало какое-то тревожное нервозное состояние. Выйдя к Мариинке, он полюбовался знаменитым зданием, поглядев на Консерваторию, подумал, о том, что повезло тем, кто здесь учился. Впереди высился Николо-Богоявленский Собор и Калинцев, будто кто-то вёл его, пошёл к нему.
В храме было сумрачно и тихо, потрескивали свечи, горели лампадки, пахло ладаном, люди ходили бесшумно, говорили шепотом, молодому батюшке, женщина в чёрном платке, что-то говорила на ухо, батюшка внимательно слушал, лицо его было бледным и печальным. Калинцев, оглядываясь по сторонам, проникаясь умиротворённой атмосферой в храме, и непроизвольно успокаиваясь, прошёл к церковной лавке, купил несколько свечей. Поставил три свечи там, где горели поминальные свечи и не смог уйти; стоял здесь долго, закрыв глаза, и к нему пришла светлая печаль, пришла к нему с образами матери и отца, бабушки и деда. Когда он открыл повлажневшие глаза, его свечи почти догорели. Он тихо прошёлся по храму, нашёл икону Николая Чудотворца, подождал, когда отойдёт женщина, целующая край иконы, поставил свечу, долго смотрел в строгий и мудрый лик, а потом стал просить. Просил он не о деньгах,не о жилье, не о благополучии, а о здравии Алёши, Людмилы, Анны Никифоровны, и дочери. Просил о сохранении семьи, о мире и взаимопонимании в ней. Слова его были корявы, он не знал, как надо молиться, какими молитвами, но слова его были искренни и шли от сердца. Потом он поставил свечу у иконы Богоматери и у иконы Спасителя. Когда вышел из церкви, на душе стало светлее и спокойнее.
Вернулся он домой часам к пяти. Ему не хотелось возвращаться домой, он долго бродил по замёрзшему скользкому асфальту рынка, торговался с продавцами, большинство из которых были азербайджанцами, торговцы уступали по чуть-чуть от первой цены. Купил Алёше игровую приставку, пару картриджей к ней и конструктор Лего. Тёще купил теплушку без рукавов на искусственном меху, Насте насесер с пилочками, ножницами, Людмиле — красивый пуховый свитер под горло, она такие любила; себя он побаловал пачкой Мальборо и пожалел об этом: сигареты показались ему какими-то кислыми и «невкусными», сказалась привычка к крепким сигаретам.
Вернулся домой он другой дорогой и во дворе опять встретил Потапыча в спецовке и с газовым ключом в руке. Они с ним закурили, состоялся довольно странный разговор, который Калинцев списал на состояние Потапыча. Вид у старика в этот раз был усталым, лицо печально, подглазья были ввалившимися, темными, с какой-то прозеленью. Он отвёл Калинцева в сторону и, озираясь по сторонам, заговорил с Калинцевым, почему то шёпотом:
—Знаешь, Володя, я этот город так и не полюбил. Нет, он мне ничего плохого ни сделал, но и родным мне так не стал. Надо, брат, родиться и умереть в родном для тебя месте. Правильно говорят: где родился — там и пригодился. Если даже бродяжничаешь по свету, нужно хотя бы умереть вернуться на свою родину. Питер, это знаешь, такой город-хитроман, он засасывает человека, от него так просто не отделаешься. Здесь чужаков полно, одни уезжают, другие приезжают. И даже те, кому совсем херовато здесь было,бахвалятся, говорят: «Я в Питере жил!». Будто, кипит твоё молоко на плите, в раю побывал: сам горе мыкал, мёрз, болел, на копейку жил, в комнатёнке в восемь метров, вспомнить нечего, и — гляди ж: «Я в Питере жил!» Ни всем он люб, конечно, некоторые злобятся или ворчат, но эти забыть его не могут. Мне холодно мне в нём всегда было как-то, и он меня, кажется, не полюбил, потому и счастья у меня в нём не случилось. В старые времена, читал я, деревня ездила в Питер подрабатывать. Тоже — пили, болели и работали, как волы, надрывались за пятак на тяжких работах. Когда домой возвращались, на вопросы своих деревенских: чего, мол, вернулись? Отвечали: напитерился, мол! Напитерились — прикидываешь?! Я своей покойной супруге предлагал на Юга обменять квартиру, но она, ни в какую — ей здесь очень нравилось, она же родом из деревни Мешковка, в которой пять хат и один колодец. А тут тебе и мороженое с пирожным, и фарш в магазинах готовый и мандарины с конфетами, и вода горячая с унитазом. Да ей и обидно было бросить жильё, ради которого она горбилась столько лет. Но ей чуть легче было, чем мне, отдушина была сердечная: у неё сёстры были, и мать с отцом на Псковщине, которых мы с ней честь по чести похоронили, а я, Володя, сирота, детдомовец. Знаю, что родился я в Туапсе, или может рядом с ним. Фамилию мне в детдоме присвоили обычную русскую Сидоров, а имя и отчество дали Михаил Потапыч, потому что весу во мне было больше пяти килограммов. Родители мои меня у детдома оставили и испарились. Тогда голодуха была, и много народа на Юг подалось хлеба искать. Ну, и мои, наверное, туда же. А как я у них случился, так наверное обузой стал. Может, я и не русский вовсе, а какой нибудь адыгеец или армянин. Подкидыш я. Это дело такое, Володя, тяжкое — это только тот поймёт, кто к шкуре подкидыша жил. Нет от этого в душе покоя. Вот значится, какое дело, Володя. И сердце моё там, где-то на юге осталось. У каждого человека ведь есть родина… там, где мать его родила, а у меня получается, и нет этой родины. Я когда отдыхать ездил летом на моря, что-то у меня на сердце происходило, родное что-то чувствовал, может потому, что ходил по земле, где мать моя могла быть похоронена. Ты вот тоже с юга, и тебе тоже несладко в этой каменной берлоге, в Венеции Северной. Ну, скажут же — Венеция! Венеция блин, с замерзшими каналами и без звёзд на небе! Смотрю я на тебя, Володя, и вижу, что твоё положение хуже моего того, когда я детдомовцем был; я хотя и без родителей остался, но меня власть не бросила, у меня надежда была, что я выросту, получу специальность, не буду по помойкам скитаться. У тебя другое… никто тебе здесь не поможет и город этот холодный тебя может не принять — не посчитает тебя нужным… санитары бродят кругом, они присматривают, где можно хапнуть и кому горло перегрызть… и меня, наверное, такой санитар уже присматривает. («О чём это он?» — подумал Калинцев). Я, Володя, к тебе не просто так присматривался, давно к тебе присматривался. Ты думаешь, мне деньги нужны? Я и людям унитазы ставлю, не потому что денег хапнуть хочу, а потому что с людьми живыми поговорить хочется. И с тобой беседую, общаюсь — интересно мне с тобой;наши дворовые, коренные жители этого дома многие распылились, разменялись, съехали, хаты продали, а новые нос задирают — разбогатевшие выскочки. Я же один душой, Володя, мне много не нужно, пойми это… я тебе как-нибудь всё расскажу, скоро уже, наверное, поговорим с тобой по душам… Ты меня не отторг, с уважением ко мне относишься — это дорогого стоит. Сейчас сосед с соседом здороваться перестали — такие времена.
Тут Потапыч вроде пришёл в себя, вздернулся, посмотрел на Калинцева абсолютно трезвым взглядом и сказал:
— Заговорился, зарапортовался, старый. Я унитаз уже поставил, сейчас бачок буду устанавливать, забегу только домой, мне ключ на тринадцать нужен. Ну, и бабёнка, скажу я тебе, кипит твоё молоко на плите, она поваром в кафе работает, наливает мне коньячку французского и маслинами с лимоном угощает.
—Калинцев, невольно рассмеявшись, сказал:
— Так ты смотри, Потапыч, в конце концов, она от тебя коньячком и отделается по дешёвке, останешься ты без гонорара, ведь ты уже порядочно принял на грудь. Или поджениться тебе предложит вместо валюты— ты же мужчина видный и крепкий, несмотря на возраст.
—Это отпадает, — серьёзно ответил Потапыч.— Моя женилка уже давно находится в состоянии полного покоя. У меня сосед был Моисей Абрамович, фамилию называть не буду, догадайся сам. Ну, ты понимаешь, они народ остроумный, ему уже под девяносто лет было, за собой следить перестал. Как-то выходит из парадной, а у него ширинка на брюках — заходите воры. Ну, я ему: «Моисей Абрамович, у вас, говорю, магазин открыт». А он мне: «В доме покойника, Михаил Потапович, все двери, таки, должны быть открыты настежь!»
Калинцев от души расхохотался. Потапыч залез в карман в карман, вытащил оттуда шоколадный батончик, протянул Калинцеву, пробурчав: « Возьми внуку», — и быстро пошёл к парадной.
Калинцев, с удивлением проводив его взглядом, постояв немного, тоже вошёл в подъезд. Тёща открыла дверь сразу после его звонка, и Калинцев сразу спросил про Люду.
—Ушла на работу. Опять у них банкет сегодня, для каких-то особых гостей, — ответила теща, опустив голову вниз, и не глядя в глаза зятю. — Она и на мне здесь отыгралась. Лютовала — только держись, — слова не давала вставить, я аж расплакалась, а Алёшка сказал ей, что она злая, как Баба Яга.
Что-то неприятное кольнуло в сердце Калинцева: какая-то гаденькая, не проклюнувшаяся мысль. Ещё не понятая, но по скрытом смыслу своему уже преступная и неприемлемая для его сердца и он, с каким-то брезгливым отвращением сказал:
—Что эта за работа у людей такая, что каждый день они гуляют?
—Да вот же. Пойдем я тебя покормлю. Ты же ничего не ел сегодня, — ответила тёща, стараясь не смотреть в глаза Калинцеву.
Калинцев внимательно посмотрел на тёщу, спросил:
—Мама ничего не случилось? Вы ничего от меня не скрываете ?
—Нет, нет, Володечка, Господи помилуй, что ж мне скрывать от тебя?— Но в голосе тёщи Калинцев почувствовал, какую-то неуверенность.
Калинцев протянул тёще пакет:
—Спрячьте, мама, до Нового Года. Здесь подарки. А где Алёшка?
—Приезжала Настенька. Забрала Алёшку, у неё билеты в цирк. Приезжала со своим арапом. Он на улице стоял, я его в окно видела. Симпатичный… нерусь, и не очень-то чёрный, среди армян у нас в Сухуми такие были. Гамлета помнишь, шеф повара санатория?— ответила теща, проходя в кухню
—И Гамлета помню и его жену Офелию,— почему-то раздраженно ответил Калинцев.
—Её не Офелия звали, ты путаешь, — ответила тёща,— Мариэттой звали. Володя, ты руки сходи, вымой. С марганцовкой только.
— Точно Мариэттой, — кивнул головой Калинцев и покорно пошёл в ванную. В голове у него теперь не было ничего кроме мыслей о Людмиле. И он знал, что так теперь будет долго, пока этот нервный пузырь не лопнет и всё не разъяснится и определится.
На кухне он сел за стул, Линда улеглась у его ног. Он смотрел в окно, уже стемнело. Тёща что-то говорила, гремела сковородками, ставила тарелки на стол, губы её всё время шевелились, и выражение лица было страдальческим. Без аппетита проглотив еду, он пошёл в свою комнату, не зажигая свет, лёг на застеленную кровать лицом к стене, закрыл глаза. Он не ожидал этого: неожиданно он судорожно всхлипнул и через мгновенье из его глаз потекли слезы. Плакал тихо и долго, а потом заснул так же на боку, свернувшись калачом. Заснул крепко, организм его сам решил за него проблему подступившего близко к душе стресса. Линда, которая успела заскочить к нему в комнату, лежала у него в ногах, и иногда повизгивала во сне ей, наверное, снились собачьи сны из её прежней вольной жизни в доме, где всегда можно
