Рассказы

Ты, наверное, помнишь, читатель, историю про мою подругу Анжелку, её новогодне-рождественское приключение, «комнату страха» и «подземелье» и о том, что я обещала тебе рассказать, как Анжелка пришла к православной вере? Я выполняю своё обещание. Но рассказ мой не будет коротким, как не стал коротким путь моей подруги к вере.

Так часто бывает, когда человек молод, полон сил, и перед ним открыто множество путей, ведущих в будущее, он почему-то выбирает самые широкие, манящие своей загадочностью и неизвестностью. Одна из таких дорог называется «мистика» и «эзотерика».

Эта история случилась с моей подругой много лет назад, когда та была ещё студенткой в стране под названием «СССР» и получала профессию в одном из институтов Степногорска. Если бы не было этого приключения, то по словам Анжелки (так зовут мою подружку), она никогда бы не задумалась над смыслом бытия. Этот вопрос её просто не волновал бы, ибо не таков был Анжелкин характер. «Живём один раз, и надо брать от жизни всё самое лучшее, а худшее пусть несут на своих горбах неудачники», — рассуждала подруга.

Приближались новогодние праздники. Предвкушение отдыха и развлечений полностью выбивало из студенческих голов мысли о зимней сессии. В Степногорск, как обычно, на Новый год прибыл Чехословацкий «Луна-парк» с аттракционами. Молодёжь любила пощекотать нервишки, посещая аттракцион под названием «Комната страха».

Часы жизни остановились
(В.И. Фигнер).

Старухе не спалось. Но заснуть ей мешал не телевизор, включенный на полную громкость. Она давно уже привыкла к несущимся с экрана песням, воплям, хохоту и выстрелам, и засыпала под них, как дитя — под материнскую колыбельную. Нет, дело было не в телевизоре. И даже не в том, что у нее опять разболелись суставы — к этим болям она тоже давно привыкла, как к докучливым, но неизбежным спутникам старости. Нет, не потому ей не спалось… Впрочем, не все ли равно, отчего не спится по ночам одиноким старикам?

Кряхтя и охая, старуха (а звали ее Зинаидой Ивановной) тяжело поднялась со скрипучего дивана, покрытого вытертым и засаленным персидским ковром, и засунула под диван свою клюку со стершейся резинкой на конце и крючковатой рукоятью. Вот клюка ударилась обо что-то твердое…

Он был готов к трудовым подвигам, вроде тех, что совершали герои его любимых книг под звуки задорных комсомольских песен. «Эх, грянем сильнее, подтянем дружнее»… Однако в реальности все оказалось до крайности просто и прозаично. Полусонных, зевающих, еще не пришедших в себя после вчерашнего возлияния, их выстроили у крыльца, и какой-то человек неприметной внешности, низкорослый, как Наполеон, стал отдавать распоряжения, подкрепляя свои слова энергичными взмахами руки. Благо, с высоты холма пресловутый фронт работ был виден, как на ладони:

— Значит, так! Пятеро — ты, ты, еще вы двое, ну, и еще ты (это относилось к Сергею) — идете вон туда! Еще десять человек — со мной! Остальные — туда! Инструменты получите вон там, на складе!

Стрелою летела её любовь, а выпущенную стрелу разве остановишь? Вот и неслась Ксения Петрова по улице имени её дорогого супруга полковника Петрова, спешила домой, не желая верить в случившееся. Люди всякое болтают и часто не по делу. Не может её любимый, благочестивый Андрей Фёдорович, известный дворцовый певчий, умереть, да ещё так дурно — за попойкой. Она, голубка его ненаглядная, жизнь и любовь его: куда ж ей теперь лететь, в какие пропасти? Куда деваться, если его больше нет? На чьё плечо голову класть, в ком отраду искать?

Прибежала во двор, мимо кур и гусей, мимо каких-то людей, пролетела прямо в дом, и тут притихла, обмякла. Увидела мужа бездыханным, упала перед ним на колени и зарыдала, захлёбываясь от горя. Словно воздух кончился, нечем стало дышать, незачем стало биться её  горячему сердцу.

— Боже милостивый! — взмолилась она. — Возьми лучше меня!

В голове звенело невыносимое — умер, сердце противилось и спорило — жив! Душевное смятение было слишком велико. Проплакав не один час у ног покойного супруга, обессиленная Ксения уснула. И снился ей Андрей Фёдорович, живой и весёлый, всё хотел ей что-то сказать да не мог. Только глаза его с добрым прищуром глядели на жёнку, будто чего-то ждали, просили.

Хоронили полковника Петрова на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга. Пришедшие с ним проститься недоумевали: почему вдова его в мешковатой мужниной одежде, какую ни одна женщина в здравом уме не наденет? А она, словно отвечая им, говорила:

— Это вовсе не Андрей Фёдорович умер, это Ксеньюшка умерла.

Яркие блики горячего солнца лениво покачивались на пологих волнах теплого моря. Тишина обнимала за плечи пристально смотрящего на неподвижный поплавок отца Даниила. Ни одной рыбы за все утро так и не удалось поймать. Посидев на пустынном причале еще несколько минут, батюшка решительно собрался и отправился домой.

В сельском храме треб не было, и можно было не спешить, но ноги почему-то сами быстро крутили педали старенького велосипеда. Матушка Анна с младшей дочерью на руках встретила батюшку прямо у калитки. Она сказала, что звонил секретарь епархии отец Николай и благословил отцу Даниилу срочно приехать в епархиальное управление. О причине вызова он не сообщил.

В дождливый сентябрьский день по ухабистой дороге, справа и слева от которой тянулись унылые пустоши, окаймленные на горизонте траурной лентой хвойных лесов, медленно, словно крылатое насекомое, прибитое к земле непогодой, двигался автобус, серый от придорожной грязи и пыли, с вмятинами на боках. Вдруг он остановился. Водитель чертыхнулся. Некоторое время он сидел в кабине, пытаясь завести заглохший мотор. Однако все его усилия были напрасными — мотор прерывисто стрекотал и вновь замолкал. Тогда водитель выскочил из кабины…

— Черт возьми! — процедил сквозь зубы пожилой человек с обрюзгшим лицом и пробивающейся на подбородке темной щетиной. — Уже второй раз останавливаемся. Что за чертовщина?

При этих словах сидевший рядом с ним темноволосый худощавый юноша в круглых очках и болоньевой куртке с капюшоном словно очнулся от раздумий, в которые он был погружен всю дорогу, вскочил со своего места и вышел из автобуса. Некоторое время он обреченно смотрел, как водитель, яростно чертыхаясь, копается в моторе. А затем, несмотря на моросящий холодный дождь, быстро зашагал по дороге.

«…познаете истину, и истина сделает вас свободными»
(Ин. 8:32)

Меня называют мудрым. Но, если это и впрямь так, то мудрость моя — плод раздумий. Вы полагаете, что я научился ей у своего покойного господина Синезия? Но это не так. Мыслить меня научил совсем другой человек. Не мужчина, а женщина, о которых многие из нас презрительно говорят: «волос длинен, ум короток». Мало того, она была не христианкой, а язычницей. А звали ее… Впрочем, обо всем по порядку.

В ту пору я еще жил в Кирене и служил у господина Евпотия. А до того — у его старшего брата, господина Синезия. По правде, следовало бы сказать — у Владыки Синезия. Ведь мой тогдашний хозяин был епископом. Другое дело, что раб своего хозяина господином величает. Опять же, господин Синезий не сразу епископом стал. И не своим хотеньем, а людским изволеньем.

Нина Сергеевна стояла на перроне Ярославского вокзала перед поездом «Москва-Михайловск». Справа и слева от нее громоздились вместительный чемодан на колесиках и большая клеенчатая сумка. Сумка была битком набита коробками конфет, пачками печенья и чая, банками кофе… одним словом, той кондитерско-бакалейной продукцией, которая является традиционным «приношением врачу» от благодарных пациентов. Все это, наряду с многочисленными столичными сувенирами (перечислять которые я не стану, дабы не утомить читателя), предназначались в подарок родителям Нины Сергеевны. В каждый свой приезд на родину она буквально заваливала отца и мать всевозможными гостинцами и презентами, подражая в том одному из митрополитов синодальной эпохи, который, щедро одарив свою мать, бедную вдову, приехавшую к нему в гости из глухой деревни, счел-таки нужным напомнить ей:

— А ведь вы, матушка, в свое время были против того, чтобы я монашество принял…

Бом-бом, бом-бом, бом-бом… По дому разливается мелодичный звон часов. В комнатах уютно и спокойно. Кажется, время в этом уголке города течёт по-особому, размеренно, не так, как в шумном, суетном деловом центре. Александра тянуло сюда, в одноэтажный дом, к деду и бабушке, где прошли его детские годы. Только нет уже черешни во дворе, но абрикос ещё полон сил, и уже сейчас, в начале лета, заметно, что июльский урожай будет хорошим… «Бом-бом, бом-бом…», — отмеряют время часы.

Санька вдруг вспомнил, как карапузом он залез на стол, чтобы дотянуться до них, да не заметил, что оказался рядом с горячим утюгом, который остывал после глажки белья… Как же было больно, когда маленькая нежная ножка коснулась его! Сколько надо было иметь терпения, чтобы не зареветь, не выдать себя, что полез туда, куда не разрешалось!..

Леночку крестили в Рязани, в Никольском соборе. Крестным был очень уважаемый человек, военный в отставке. История его жизни была необычна и трагична. В лихие девяностые, будучи офицером ФСБ, он подвергся нападению и был зверски избит, долго лечился по больницам, но паралич, вызванный кровоизлиянием в головной мозг, лечению не поддавался. Молодой и полный сил мужчина оказался прикованным к постели.

Однажды приехал к нему друг, желающий помочь всеми силами, как раз тогда все были наслышаны о чудотворной иконе Божией Матери «Споручница грешных», что в селе Срезнево. И решил друг, будучи верующим человеком, отвезти страждущего болезнью человека к этой чудотворной иконе. Больной плохо соображал, да и коммунистом был по жизни, хоть и крещеным в детстве. Так и говорится в Евангельской притче о том, что принесли к Иисусу Христу расслабленного четверо друзей и спустили его, разобрав крышу, не имея возможности пробраться внутрь по множеству народа, окружавшего дом.

— Ихь шпацирие, ду шпацирст, вир шпацирен… Ох, этот немецкий! Ну, зачем он нужен?! Ведь прекрасно все разговаривают по-русски и друг друга понимают: и Бэллочка-караимка, и Нина из Осетии, и даже Валька-немец — все говорят на русском языке», — рассуждала Инночка.

— Инна, дочка! — из столовой раздался голос мамы, — сходи-ка в булочную за хлебом.

«Ну, вот, опять Инна. Конечно, Шура и Сима — старшие, у них — другие, более важные, дела; а Верочка и Люда — совсем малыши… Всё хозяйство на мне», — важно подытожила восьмилетняя Инна.

— Не забудь принести сдачу, — мама протянула авоську и кошелёк.

Отец Георгий из села Горянина, как известно, любит жизнь. Особенно Жизнь Вечную. Батюшка часто о ней мечтает, и всякий раз при мысли о Вечности его стареющий взгляд просветляется.

А недавно отец Георгий видел сон. Будто он на лугу. Только-только пробежал дождик, радуга в полнеба, а вокруг — ах! — даже слов нет! Умытые фиалки щурятся свету, колокольчики малиново трезвонят, иван-чай кивает пузатому шмелю, приветствует: «Утро доброе!» Душа поет! Облака в синеве — барашками, и где-то там, высоко-высоко, ручейками льются жаворонки. Вокруг отца Георгия доб

Вышибая дверь ногой, врывается громадная детина, таща за собой сухонького дедушку:

— Что за бардак тут у вас! Обследовать тяжелобольного человека невозможно! — «крутизна» начинается прямо с порога.

— Почему вы врываетесь без приглашения? Где ваше направление? Талон из регистратуры где? — медсестра резко дает отпор.

— Какой талон? Вы что не видите — больной человек — льготник — дитя войны! Я вот «щас» вас научу работать, прямо к главному пойду!

— Проходите, дедуля, ложитесь, — смиряюсь я, понимая бесполезность каких-либо переговоров. Легче посмотреть, чем что-либо объяснить.

У него рыжая, солнечная борода. И на душе от него так же солнечно.

Мы познакомились давно, я даже не помню когда, при каких обстоятельствах. Помню только, что любила у него исповедоваться.

Человечность, доброта, тонкость чувств, искренность. Он понимал меня, а я ещё та штучка — сама себя не всегда понимаю. Он никогда не лез в душу, не царапал сердце, не обличал.

— Горя в жизни и без нас хватает, — говаривал он. — Человек человека должен поддерживать. Надо костылём быть для ближнего, а не палкой.

Таким и был отец Онисим — утешающим, утишающим страсти и скорби. В любой беде на него можно было положиться, как на отца.

Как-то я пригласила его в гости. Перед входом в подъезд пропускаю его вперёд, а он, наоборот, меня пропускает. Из вежливости. Стою на своём, не иду — его пропускаю. Так и танцуем перед дверью: кто кого. И тогда он говорит:

Рассвет по сиреневому небу лепестками роз рассыпал облака. Легкий свежий ветер осторожно будил еще дремлющую траву. Птицы радостным пением встречали новый день. Редкими заплатами светились окна большого дома.

Мария быстро вышла из подъезда и отправилась на работу. С тех пор, как ее взяли садовником, небольшой сквер, в котором располагалось учреждение, неузнаваемо преобразился. Диковинные деревья, различные кустарники и множество цветов украсили его. Мария спешила напоить землю живительной влагой до наступления жары, и все ее зеленые друзья с благодарностью отзывались на заботу о них. Вокруг здания все цвело и благоухало.

В первую неделю Великого поста произошло с Ларисой следующее. Вторник, бежит она по улице, спешит, ног под собой не чуя, надо все успеть! Разгар рабочего дня, на остановке толпа людей ожидает автобуса. И неожиданно видит Лариса спящего мужчину лет шестидесяти, полулежащего на снегу, привалившегося к киоску. А рядом с ним, любопытствуя, разгуливает другой мужчина в спортивной одежде с собакой на поводке. «Да, история обычная, алкоголик перепил и средь бела дня заснул на улице. Ну, ничего — ничего, народу на улице много, что-нибудь придумают, подберут», — размышляет Лариса.

Служил я тогда в Александро-Невском Соборе. Подходит ко мне в храме мужчина и говорит: «Можно с Вами поговорить?» Киваю. Сели мы на лавку, и он начал: «Я в Афгане служил, хочу рассказать, как живым вернулся. Шли мы группой по приказу, далеко зашли, проходили через одну узкую долинку в горах, и нарвались на засаду. Мы назад, а оттуда тоже огонь.

В общем, попали. Мышеловка. Заняли круговую оборону, давай отстреливаться. Само собой, с базой связались, доложили, вертушки к нам полетели. А место узкое, кругом горы. Мы пока отбиваемся, ждем наших. Прилетели вертушки, давай снижаться, а по ним со всех высот такой ураганный огонь открыли, что они еле успели обратно подняться. Понятно стало, снижаться им без шансов. Ну, помогли нам ребята, как могли, а когда боезапас расстреляли, улетели.

Ко дню космонавтики Памяти моего отца

Святые отцы говорят, что спасается только тот человек, который творит добрые дела ради Бога. А если человек добрый по природе своей, то в чем же его заслуга? Вопрос этот всегда волновал меня. Потому что в моей жизни был третий случай. Человек прожил жизнь во славу Божью, просто он об этом не знал.Таким человеком был мой отец, Николай Константинович Филипенок. Родился он в 1938 году в латышской деревушке Латгалии на границе с Белоруссией, и по смутным воспоминаниям бабушки, был крещен по деревенскому обычаю как русский в православной церкви. Мальчишеское детство его было военным трудным и голодным. Отец сгинул в концлагере, безалаберная мама работала на свиноферме, не сильно заботясь о детях. Выживали они, как могли. Маленькому Коле очень хотелось учиться. А школа была далеко — семь километров через лес. Он ходил туда не каждый раз — работать надо было. Да и страшно, ведь однажды в дороге его чуть не задрали волки! Когда папа читал мне рассказ «Филиппок» Л.Н. Толстого, я сильно плакала, жалея его. Таким Филиппком был и мой папка в детстве, тем более он имел говорящую фамилию. А потом он поступил в мукомольный техникум, чтобы научиться печь хлеб и, наконец-то, вдоволь его наесться. А дальше были военное училище и академия имени Можайского в Ленинграде. Отец всегда говорил, что воспитала его не семья, а страна, она его выкормила, выучила и вывела в жизнь. Поэтому он всегда беззаветно служил этой стране и был коммунистом до мозга костей.