Добавить комментарий

«…познаете истину, и истина сделает вас свободными»
(Ин. 8:32)

Меня называют мудрым. Но, если это и впрямь так, то мудрость моя — плод раздумий. Вы полагаете, что я научился ей у своего покойного господина Синезия? Но это не так. Мыслить меня научил совсем другой человек. Не мужчина, а женщина, о которых многие из нас презрительно говорят: «волос длинен, ум короток». Мало того, она была не христианкой, а язычницей. А звали ее… Впрочем, обо всем по порядку.

В ту пору я еще жил в Кирене¹ и служил у господина Евпотия. А до того — у его старшего брата, господина Синезия. По правде, следовало бы сказать — у Владыки Синезия². Ведь мой тогдашний хозяин был епископом. Другое дело, что раб своего хозяина господином величает. Опять же, господин Синезий не сразу епископом стал. И не своим хотеньем, а людским изволеньем.

В самом деле — человек почтенный, влиятельный, знатный, образованный — и в философии силен, и в политике сведущ, и в военном деле толк знает. Кто, как не он? Вдобавок, он хорошего рода — чуть ли не сам Геракл его предком был. Чем не епископ? А что до того, что он некрещеный — велика ли беда? Креститься — дело недолгое, был бы человек достойный. Так и рассудили, и избрали его епископом Киренским. А рукоположил его во епископа Владыка Феофил Александрийский. Между прочим, и сам господин Синезий в юности учился в Александрии. Оттого и был он человеком такой великой учености, что даже книги писал. И по философии, и про политику, и даже стихи. Не верите, что епископ стихи писал? А вот послушайте:

Помню. Я ведь у господина Синезия библиотекарем был, и книги для него переписывал, и его книги — тоже. Вот с тех пор и помню…

Недолго он пожил после того, как епископом стал. Ведь столько бед на него тогда в одночасье свалилось — и всех своих детей он схоронил, и сам потом заболел, да так, что под конец и вовсе слег. Сгорел за четыре года, как свечка, мой господин Синезий — вечная ему память!

После него все дела и епископство принял его младший брат, господин Евпотий. Он же и нас, его рабов, унаследовал. И сразу же засадил меня за работу: велел переписать кое-какие книги из библиотеки господина Синезия: Аполлония Тианского да Элия Аристида, опять же, Плутарха — все перечислять — пальцев на обеих руках не хватит! Почти год я над этими свитками корпел, не покладая рук. Когда же, наконец, закончил работу, явился с отчетом к господину Евпотию.

— Что ж, полдела сделано. — сказал он. — А теперь, Филагрий, будет тебе новое поручение. Поедешь в Александрию и отвезешь туда все эти свитки.

Тут-то я и догадался, зачем мой новый хозяин засадил меня книги переписывать. Ведь покойный господин Синезий в свое время в Александрии учился. Вот, как видно, и отказал кому-то из тамошних знакомцев кое-какие свитки из своей библиотеки. Что ж, хороший подарок, опять же и ценный. Не всякий человек может себе позволить книги иметь, а хорошие книги — и вовсе великая редкость. Мудро поступил господин Евпотий: и завещание братнее выполнил, и себя не обделил. Теперь свезу я эти книги в Александрию, заодно и погляжу, как там люди живут. Ведь я из Кирены отродясь не выезжал. Хоть теперь свет повидаю. Может, и увижу в чужих краях что-нибудь занятное.

Мог ли я знать, что ждет меня в Александрии?!

* * *

Накануне отъезда я явился к господину Евпотию за последними распоряжениями, а также за деньгами на дорожные расходы и на уплату корабельщику.

— Вот что, Филагрий. — промолвил он. — Первым делом ты отыщешь в Александрии человека по имени Полисфен³. Он живет недалеко от акрополя. Отдашь ему это письмо и книги.

Он смолк, как будто вспомнив что-то важное. А потом сказал:

— Да, вот еще что. В Александрии живет одна женщина. Ее зовут Гипатия. Ее там все знают. Я бы хотел знать, как она… А это (он подал мне увесистый кожаный кошелек) отдай, да только не ей, а ее домоправителю. И предупреди его, чтобы ей о том не сказывал. Возможно, она нуждается в деньгах… Мой долг помочь ей.

Вы тоже думаете…? Да, именно так решил тогда и я. Ведь господин Евпотий тоже в свое время учился в Александрии. Вот, наверное, и вспомнил о своей тогдашней зазнобе.

Господи, как же низко мы думаем о себе подобных! Не потому ли, что таковы и мы сами?!

* * *

Не буду описывать в подробностях свое путешествие в Александрию: сначала сушей, потом морем. Да, разумеется, я видел знаменитый тамошний маяк…точнее, то, что от него осталось. Только не до того мне там было, чтобы на местные диковинки пялиться. Почему — сейчас узнаете.

Сойдя с корабля, я первым делом стал искать гостиницу, да такую, чтобы была и недорогой, и удобной. И нашел ее без особого труда: чтобы в портовом городе да без гостиниц!? Хозяйкой ее была смуглая пожилая женщина лет сорока, с крашеными волосами и бровями, увешанная серебряными украшениями, в повадках которой наглость сочеталась с вкрадчивостью. Сразу видно — бывалая баба!

— Добро пожаловать, господин. — приветствовала она меня, когда я вошел внутрь. — Чего изволишь? Вина? Пива? Чечевичной похлебки? А может, жареной рыбки? Если угодно, у меня найдется отдельная комната с постелью. И девочки есть… — прибавила она вкрадчивым полушепотом. — На выбор и за приемлемую плату. Господин не пожалеет, что поселился у Мандисы⁴.

Пока проворная рабыня накрывала на стол, с бесстыдным любопытством разглядывая меня, мою одежду и мою поклажу, я разговорился с хозяйкой. Ведь кто всегда в курсе всех городских новостей? Разумеется, женщины. Опять же, разговор — лучший способ скоротать время. А женщины горазды языком почесать — их за это хлебом не корми!

— Ну, и как тут у вас народ живет? — спросил я, в полной уверенности, что словоохотливая Мандиса сразу же выложит мне все местные сплетни. Однако она ответила кратко и уклончиво:

— Да как-как? По всякому…

— Случилось, что ли, что-то?

— Случилось… — подтвердила она. — У нас тут каждый день что-нибудь случается. То градоначальника нашего чуть не укокошили. Потом какого-то монаха за это казнили. Сперва кричали, что он смутьян, а теперь славят его мучеником. А на днях бабу одну убили. Да, говорят, не простую.

— А какую? — полюбопытствовал я.

— Да кто ее знает? Говорят, будто она колдуньей была…

— И как же ее звали?

— Кажись, Гипатией.

Это имя напомнило мне о поручении господина Евпотия… Впрочем, мало ли на свете женщин по имени Гипатия? Опять же, мой господин не стал бы якшаться с какой-то колдуньей. Так что к чертовой матери эту ведьму! Поделом ей — не будет больше людям вредить. Ну вот, теперь можно и поесть, а потом… Схожу-ка я в церковь, лучше всего, в здешний собор. Надо поблагодарить Бога за то, что Он дал мне благополучно добраться сюда. Заодно попрошу Его, чтобы Он помог мне выполнить поручения моего господина. А чтобы Он лучше меня услышал, зайду по дороге в какую-нибудь лавчонку, куплю там вина и оливкового масла и отнесу Ему в дар. Так оно надежнее будет.

* * *

— А ну стой! Куда прешь?

У входа в собор, преграждая мне дорогу, стоял лохматый плечистый детина с всклокоченной бородой, в которой кое-где виднелись хлебные крошки. Одет он был в длинную тунику черного цвета, сшитую из грубой шерсти. А разило от него… Господи, похоже, этот тип отродясь не мылся! Но почему он не пускает меня в храм? Он что, не видит: я иду молиться…

— А ну пропусти! — в тон ему ответил я и шагнул вперед.

— Не спеши… — зловеще прошипел он. — Прежде мы с братьями разберемся, кто ты такой. — Эй, братья, вы что, оглохли? Идите сюда! Гляньте, кого я поймал!

В следующий миг передо мной глухой стеной встали еще трое. Такие же косматые и грязные, как их предводитель. Они смотрели исподлобья и медленно надвигались на меня…

— А ну говори, кто ты такой? Наш ты или из врагов наших? Что молчишь, нехристь проклятый?! А?!

И тут я струхнул не на шутку и начал оправдываться:

— Я не нехристь. Меня крестил госпо… Владыка Синезий.

— Ври больше! — усмехнулся детина. — Нет такого Владыки. У нас здесь Владыка Кирилл, а до него был Феофил. Вот ты и попался, голубчик! Что? Язык со страху проглотил? Мы вам, язычникам поганым, спуску не дадим! Всех вас порешим, как эту проклятую колдунью! И тебя сейчас так отделаем во славу Божию, что мало не покажется!

Он вырвал из моей руки кувшин с вином и швырнул его на мостовую. Прямо в лицо мне ударил фонтан брызг, я почувствовал, как по лицу моему потекли струйки вина… В тот же миг в меня вцепились их руки… Я понял — это конец. И закрыл глаза.

— А ну стойте! Оставьте его!

Резкий властный голос прогремел надо мной, как гром небесный. Их руки разжались. И они залепетали с почтением, в котором слышался страх:

— Владыка, мы хотели, как лучше… Это язычник… Он хотел опоганить наш святой храм…

— Ты язычник? — сурово спросил мой спаситель. — Говори!

— Нет, господин. — пролепетал я, не открывая глаз. Ибо этот властный и грозный человек был мне страшен. — Я крещеный… вот тебе крест… (я попытался перекреститься, но руки не слушались меня) Просто я нездешний… Я не знал, что приезжим сюда нельзя… Прости, господин…

— Болван! Что ты городишь?! Или ты забыл Писание: ..нет ни Еллина, ни Иудея…варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос⁵? Впрочем… похоже, ты христианин лишь по имени. Что с тебя взять… Но ты-то, ты-то, брат Петр! Ты же монах, ты же служишь в храме, ты же каждый день на службе читаешь Писание! Нет бы являть ближним пример жизни во Христе! А вы что творите, безумцы!? Или вы забыли слова Апостола: ради вас… хулится имя Божие у язычников⁶. Вы знаете, о чем я говорю. Видит Бог, я неповинен в крови этой женщины. Но в ее убийстве винят не столько вас, сколько меня, вашего Владыку. Ведь вы отвечаете перед Богом лишь за себя. А я — за всех нас. Однако это не самое страшное: убив ее, вы дали повод врагам хулить нашу веру. Ведь люди судят о нашей вере не по нашим словам, а по нашим делам! И так же нас будет судить Господь. Напомню вам Его слова: не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного⁷ Вы поняли?

Когда я, наконец, пришел в себя настолько, что смог открыть глаза, то увидел лишь спины людей, длинной вереницей входивших в собор. Поэтому имени человека, который спас меня, я так и не узнал…

* * *

Зайти в собор я так и не решился. Тем более, с пустыми руками. Ведь от кувшина с вином, который я нес в дар Богу, остались одни черепки. Да и вид у меня был весьма неблагообразный: я был весь обрызган вином, как убийца — кровью своей жертвы. Оставалось одно — вернуться в гостиницу, отдать свою одежду тамошней прислуге и велеть выстирать и высушить ее до завтрашнего утра, а самому лечь спать. Тем более что день уже клонился к вечеру. А утро, как говорится, вечера мудренее.

Однако, не пройдя и половины длинной кривой людной улицы с множеством лавок и лавчонок, харчевен и мастерских, я понял: вряд ли мне удастся дойти до гостиницы на своих двоих. В самом деле, столько треволнений за день, что впору ноги откинуть. Загляну-ка я в какую-нибудь харчевню, а еще лучше — в кабак, и выпью за свое чудесное избавление от смерти неминучей.

Придя к такому решению, я зашел в первый попавшийся кабак, уселся за первый попавшийся стол, заказал пива (изготовленного, по уверениям кабатчика, по древнему рецепту фараонов), а к нему — гороховую похлебку и пару ячменных хлебцев. И тут…

* * *

— Уйди, Амон! Я с убийцами не пью!

— Да что ты, Псой? Мы же с тобой сколько лет друзья — сколько пива и вина вместе выпили! Рехнулся ты, что ли? Какой я убийца?

— Не убийца, так соучастник убийства. Ты же крещеный, да, Амон? Так вот что я тебе скажу: мою госпожу твои единоверцы-христиане убили. Да как убили! Они ж с нее кожу черепками да раковинами сдирали… с живой! Камнями ее били! Это так по вашей вере положено — женщин убивать? Хорош же после этого ваш Бог! Нет, Амон, я с тобой теперь не только пить не стану — ты мне больше не друг! Слышишь?!

Я взглянул туда, откуда доносились голоса. За столом в углу харчевни сидел бородатый лысый старик, судя по одежде — из рабов. А рядом с ним другой, помоложе, по виду простолюдин. Судя по его бурной жестикуляции, то был Амон, возмущенный обвинениями бывшего друга и собутыльника.

— А правда, что твоя госпожа была колдуньей? — вмешался в их разговор низкорослый, смуглый парень с бегающими глазками, на груди у которого болтался четырехконечный крестик с большим удлиненным ушком⁸.

— Слушай их больше! — воскликнул старик, указывая дрожащей от гнева рукой на оторопевшего Амона. — Они тебе наскажут! Если хочешь знать правду, я тебе правду скажу! Я ведь еще ее покойному отцу служил, господину Феоне. Чистейшей души женщина была моя госпожа Гипатия! А какая умница… просто ума палата! Да к ней со всего света учиться ехали, и за честь это считали!

— Да ну! А чему это она их учила, если не магии? — любопытствовал парень.

— Разному… — замялся Псой. — Я-то ведь кто? Раб… Откуда мне господские науки знать? Знаю только, что учила она их всякой философии да математике. А еще — как звезды на небе наблюдать. И так всю жизнь, с самой юности до седых волос. Да это еще не все! Она ведь еще разные приборы мастерила. Сама, своими руками! Например, смастерила она такую штуку, чтобы из воды делать сначала пар, а потом снова воду⁹. Попробуй, наколдуй такое!

— Ну и ну! — охнул парень. — Это почище магии будет!

— То-то и оно. — важно заметил Псой. Похоже, старика радовала возможность помянуть добрым словом свою покойную госпожу, которой он был предан, как пес — хозяйке. — Сам наш градоначальник¹⁰, господин Орест, ее привечал. Хотя он и вашей веры. — торжествующе бросил старик Амону. — Это вы, дураки, считаете, что, если человек не вашей веры, так он непременно плохой! А умный о людях по их делам судит.

— А что она делала? — огрызнулся Амон. — Она ж градоначальника нашего с пути истинного сбивала! Говорят, она советы ему разные давала, а что на самом деле было? Может, блудила с ним…

— Не смей так про мою госпожу говорить! — Псой стукнул кулаком по столу так яростно, что едва не опрокинул глиняный кувшин. — Кто-кто, да не она! Она ж уже в почтенных годах была — на пятом десятке. А до того она сто раз могла замуж выйти, и сватались к ней многие. Только она так свою науку любила, что всем дала от ворот поворот. Ей плащ, который философы носят, был дороже бабских побрякушек да нарядов. Вертихвостки так не одеваются и так себя не ведут. Да где тебе, дураку, понять? Дурак только о дурном и думает и всех на свой салтык меряет. Тьфу!

— А что ж ее никто не защитить? — спросил бледный худощавый человек с изможденным лицом, сидевший за соседним столом, по виду и выговору — иностранец. — Куда власть смотреть?

— А куда им смотреть, если они… — Псой снова указал на Амона, который был весь багровым то ли от гнева, то ли от стыда, то ли от того и другого вместе. — самого градоначальника нашего, когда он куда-то по своим делам ехал, камнями закидали, да, говорят, голову ему проломили. А ведь господин Орест, между прочим, христианин. Вот какие эти христиане! Своих, и тех не щадят!

— Тоже мне свой! — встрял в разговор новый посетитель харчевни, точная копия тех, которые чуть не расправились со мной на крыльце собора. — Владыку нашего не слушался, язычникам мирволил, Аммония, монаха того, что в него камень швырнул, велел насмерть запытать! Какой он свой?! Неверный он, лжебрат! Кто не с нами, тот против нас! Неплодную смоковницу рубят — и в огонь! Так сказал Владыка Кирилл! Мы по его слову и сделали — убили эту проклятую язычницу во славу Божию!

— Вот-вот… — подытожил Псой, словно убедившись в бесполезности дальнейшего разговора. — Делаете, что вам велят. А нет бы сперва подумать, по-людски ли поступаете. Вот и моя госпожа Гипатия говорила: все беды от суеверий да от неразумия бывают. И потому человек должен думать, прежде чем делать. И лучше честно заблуждаться, чем делать, не подумав, да при этом еще и правым себя считать¹¹. Так она говорила. Да где вам это понять! Эх вы, рабы!

Он тяжело поднялся из-за стола и направился к выходу.

— Старый дурак! — прошипел Амон, к которому наконец-то вернулся дар речи.

— Проклятый язычник! — вторил бородач. — Договорится… Ужо мы его отправим к его разлюбезной госпоже…

Я молчал. Потому что слова старого раба были для меня как пощечина, как удар плеткой. Выходит, я соучастник зверской расправы над немолодой женщиной, единственная вина которой состояла в том, что она была ученой и язычницей? Потому что я и ее убийцы — одной веры. Мы — христиане.

* * *

Тогда, на пороге собора, я сказал своему неизвестному спасителю чистую правду. Я был крещен… и только. Господин Синезий крестился, как говорится, «со всем домом своим», то есть с женой, детьми и рабами. После чего с головой ушел в церковные дела и ученые труды во имя своей новой веры — и занимался ими до самой смерти. Что до нас, рабов, то после крещения у нас прибавилось обязанностей. Ведь помимо обязанностей перед господами (подкрепленных соответствующей ссылкой на Писание¹²) мы, рабы епископа, теперь должны были в положенное время ходить в храм, утром и вечером вычитывать положенные молитвы, в положенные дни соблюдать посты. Раб не должен думать, раб должен только повиноваться господину земному и Господину Небесному.

Но в тот день я впервые в жизни задумался о себе и о своей вере. Да, я христианин. Но, если для моих единоверцев единственными средствами убеждения в истинности христианства являются кулаки и камни, которыми они насмерть забивают несогласных с ними — я не намерен быть их соучастником. Я не выбирал эту веру. И после всего увиденного и услышанного я не хочу быть христианином!

Не спешите осудить меня, друзья. Послушайте, что было дальше.

* * *

На другой день, надев тунику (пятна от вина на ней были почти не видны) и, взвалив на плечи сундучок со свитками, я отправился к господину Полисфену. Найти его дом оказалось делом несложным — первый же прохожий указал мне дорогу к нему. А вот встретиться с господином Полисфеном оказалось намного сложней. Дверь его дома была заперта накрепко, как крепостные ворота, так что я едва достучался до привратника. Но это было еще полбеды. Рослый негр-привратник подверг меня самому настоящему допросу:

— Ты кто такой? Чего тебе от хозяина надо? Ты из ихних? Из христиан? Тогда убирайся прочь! Мой господин с христианами не знается!

Возможно, будь я свободным человеком, меня оскорбил бы подобный прием, оказанный рабом. Однако в ту пору я сам был рабом, и потому грубость раба меня нисколько не задела и не удивила. Раб выполняет приказ своего господина. У этого чернокожего геркулеса свой господин, а у меня — свой. И я должен сделать то, что мне велено. А там посмотрим, чья возьмет.

— Меня зовут Филагрий. — ответил я так учтиво, как только мог. — Господин Евпотий из Кирены послал меня с поручением к твоему господину Полисфену. Вот письмо, которое я должен вручить ему. Кроме этого, я привез книги, которые мой господин посылает ему в дар.

Привратник нахмурил брови и наморщил лоб.

— Пойду, доложу господину. — буркнул он. — А ты стой тут и жди! Да смотри, не вздумай чего учинить! Не то я тебе за своего хозяина глотку перерву!

Он ушел. А я принялся размышлять над тем, как много общего между рабами и христианами. И те, и другие в большинстве своем привыкли к повиновению, слепому и безрассудному. Не случайно же христиан называют рабами Божиими. Впрочем, те, кого я видел в Александрии, скорее, рабы предрассудков и злобы. Но сейчас я увижу совсем другого человека. Мудреца, философа. Мало того — единоверца Гипатии, учившей, что великим правом человека является право самостоятельно мыслить. И этой свободе мысли они наверняка обязаны своей вере!

Мои размышления оборвал приход привратника:

— Проходи. Хозяин хочет тебя видеть. — сказал он.

* * *

Господин Полисфен принял меня в просторной комнате, стены которой были украшены искусной росписью. Она изображала Парнас. Девять муз, каждая со своими атрибутами в руках, свысока наблюдали за господином Полисфеном, читающим письмо моего хозяина. Время от времени до меня доносилось:

— Помнишь ли нашу юность… В ту пору были мы все как братья… достославная Гипатия… премудрый Платон… прими от меня прощальный дар… друг мой незабвенный…

Я стоял перед невысоким ложем, на котором возлежал среди расшитых шелковых подушек господин Полисфен — бледный, полноватый мужчина лет сорока, в белом льньяном гиматии, поверх которого был накинут коричневый плащ философа. И от нечего делать, рассматривал обстановку комнаты: столики, заваленные свитками и письменными принадлежностями, искусную резьбу на мебели, мраморный бюст бородатого старца в углу (точно такой был у господина Синезия, который очень почитал этого древнего философа по имени Платон и часто перечитывал его книги) и муз. Все они были прекрасны. Но одна, та, что держала в руках небесную сферу и глобус, казалось, смотрела мне в глаза, и в ее взгляде были и строгость, и мудрость, и затаенная скорбь. Разумеется, я сразу догадался — это Урания, покровительница астрономии. Интересно, с кого художник написал ее? Уж не с Гипатии ли?

В этот миг до меня донесся голос господина Полисфена:

— Значит, Синезий умер. Слава богам, что он не узнал… Боги избавили его от этого страшного удара! Какая утрата! Какая страшная утрата! Великая женщина, слава Александрии! Наша слава!

Он поднял глаза к фреске на стене. Проследив за его взглядом, я понял, что не ошибся. Так вот какой ты была, госпожа Гипатия!

Тем временем господин Полисфен продолжал свои стенания:

— Зачем ты якшалась с этими христианами! Зачем ты расточала перед ними сокровища своей мудрости? Зачем ты принимала их в ученье? Ведь они неспособны понять нашу возвышенную философию, наш мир великих идей! И вот как они отблагодарили тебя! Этот их самый главный, Кирилл, осмеливается в своих проповедях цитировать нашего Платона! Да еще и с ошибками! Боги великие! Этот христианин посмел бесчестить нашего Платона! Поистине, мир гибнет, возвращается в первозданный хаос! Увы, прошли те времена, когда этих христиан скармливали львам!

Завершив эту тираду, он уставился на меня. Увы, я не успел отвести глаза от фрески…

— Что ты на нее пялишься, раб! — гневно воскликнул он. — Ты оскверняешь ее своим взглядом!

— Прости, господин. — ответил я. — Я просто жду, не угодно ли будет тебе передать со мной ответ моему господину…

— Прежде скажи: твой господин — христианин?

— Да. Он стал епископом после своего брата, господина Синезия…

— Вот как!? — презрительно воскликнул господин Полисфен. — Значит, еще одним предателем стало больше… Синезий, Кирилл¹³, а теперь еще и Евпотий! Мы все учились у Гипатии, только потом пошли разными дорогами. Мы остались верны учению нашего великого Платона и нашей Гипатии. А вы, христиане, убили ее! Скажи это своему господину. А теперь — вон отсюда!

* * *

Всю ночь я просидел на берегу, там, где, если верить людской молве, убийцы Гипатии бросили в море ее растерзанное тело. И думал. Но не о том, как отчитаюсь перед господином Евпотием о своей поездке в Александрию, а том, что же теперь делать мне самому? Выходит, единоверцы Гипатии ничем не лучше нас, христиан. Просто у них свои предрассудки. Но эти люди также ненавидят тех, кто верит и мыслит иначе, чем они. И, дай им волю, убивали бы нас, как когда-то, в старину, при императорах, которых сейчас называют нечестивыми за то, что они были язычниками и преследовали христиан. Проходят века, одна вера сменяет другую. Но, как прежде, так и теперь мир погрязает в ненависти и предрассудках, во имя которых люди убивают друг друга. Где же истина?

— О чем задумался, сынок? Али что потерял?

Я поднял голову. Передо мной стояла седовласая женщина лет пятидесяти в темной одежде. Почему она кажется мне такой знакомой? Где я ее видел? Или это всего лишь луна глядит на меня с небес и смеется над моим отчаяньем?

— Эх ты, дурашка! — проговорила женщина, глядя мне в глаза и улыбаясь загадочной, скорбной улыбкой. — Вон где твоя потеря! Гляди! Да не под ноги себе, а на небо!

Я поднял голову. И в глаза мне ударил такой ослепительный свет, что я в ужасе закрыл лицо руками. Когда же решился приоткрыть глаза, то увидел, что над морем встает солнце. И тут я вспомнил, Кого называют Солнцем Правды, и воззвал к Нему, как человек, взыскавший и обретший Истину.

Не как раб — как свободный.