Ей снилось, что её убивают.
Двое.
Один высокий рыжеватый, с рябым лицом. Другой приземистый, черный. Из местных.
Они били её ногами и требовали денег. Но деньги им были не нужны. Как не нужна была им и её жизнь. Ветхая, уже еле державшаяся в иссохшемся старческом теле. И само это тело, увядшее и морщинистое их не интересовало.
Кристина сидит напротив. Целый час я могу её рассматривать.
Сегодня солнечный день. Свет от окна падает на её лицо, и мне хорошо виден маленький белый пушок на щеках Кристины. Он мягкий и свежий, как только что пробившаяся травка на весенней земле. И такой же забавно-трогательный.
Кристина круглолика, смугла, с большими распахнутыми глазами. Глаза Кристина аккуратно подводит черным карандашом. Стрелкой вверх. Оттого эти глаза всегда удивляются. Темные, круглые, влажные как речная галька, которую только что достали из холодной воды, они немного близоруки, что делает взгляд Кристины расстерянно-беспомощным, если она не оденет очки.
Как не бывает бывших офицеров, так не бывает и бывших спецназовцев. Спецназ — это на всю жизнь. Алексей считал это непреложной истиной, хоть и давно уже числился в запасе. Однако форму держал. На его бравый атлетический вид и обратила некогда внимание Настя, его вторая половинка. О военном прошлом Алексей рассказывал мало. Мол, как и все, проходил обычную срочную службу. Правда, говорил, что служил в спецназе, но обычные два года, как и положено. Настя, честно говоря, особо и не расспрашивала. Хоть и догадывалась, что чего-то муж о своей службе не договаривает. Иногда, когда в гости к Алексею приезжал кто-либо из старых друзей, особенно самый закадычный друг Максим, в беседах своих они невольно проговаривались, где и как на самом деле службу несли. Но тут же старались сменить тему разговора, надеясь, что Настя не слышала, о чём говорили. Однажды, наводя порядок в доме, Настя обнаружила коробку с фотографиями. Да, был у Алексея армейский фотоальбом. Но… тех фото, что были в коробке, она раньше не видела. На них Алексей был почему-то в офицерской форме… Хотела было Настя расспросить мужа об этой коробке. Но решила молчать, как-будто и не видела её никогда.
В сиреневом небе, еще дремлющем в тишине уходящей ночи, распустился нежный бутон весеннего рассвета. Первые листики, сплетшие кружево на сказочных силуэтах деревьев, радостно потянулись к утреннему свету.
Серафима неторопливо вышла из дома, на ходу поправила любимый голубой платок и зашагала по просыпающейся улице. Многие годы по ней вместе с мужем она ходила на завод, но с тех пор, как дорогой ее сердцу Егор оставил этот мир и отошел ко Господу, наступающий новый день стала встречать одна.
Незаметно пустынная улица наполнилась одинокими прохожими, и тишина, напуганная нарастающим шумом автомобилей, поспешила укрыться в позеленевших кронах старых кленов.
Расстроенным и опечаленным отец Виталий бывал чаще всего по двум причинам, да, скорее, только по ним и бывал секретарь епархии в крайне невесёлом состоянии. Этими двумя причинами были: жалобы на духовенство, которые в девяносто девяти случаях из ста оказывались клеветой; и «церковные разводы». Однако жалобы не так ранили доброе сердце отца Виталия, как пары, во что бы то ни стало, желавшие получить «церковный развод». Не смотря на занятость, батюшка находил время для долгих бесед с такими супругами, прилагая к этому усиленную молитву. Удивительным образом ему удавалось помочь таким супругам понять причины разлада, понять всю мелочность таких причин.
Тощая, с длинными руками и ногами, Алька похожа на жеребенка, только родившегося и еще не понимающего, что ему делать со своими конечностями. Её лицо, бледное, по-детски припухлое и курносое, выражает ту же, жеребячью, смесь растерянности, любопытства, радости и испуга. Алька ждёт бабушку.
— Баба Нюра! — кричит, нетерпеливо облизав губы. Стрелка на часах движется медленно, неспешно, как и всё здесь, в деревне.
— Ау! — раздается протяжное из сеней.
Это был он.
Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.
Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук — маленькие, белые, словно птенцы голубей — взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.
Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.
— Вон там в углу твоя кровать. — прошептала медсестра, кивком показывая на узкую койку с серым пропечатанным бельем. Больница Пятьдесят Пять — жирные черные штампы.
В темноте палата, лишенная всякого цвета, казалась Соне негативом черно-белой реальности. Она прошмыгнула в свой угол, боясь разбудить спящих в палате женщин. Поставила на пол сумку, и, сняв с себя свитер и юбку, свернулась клубочком на серой больничной простыне.
Колени к груди. Руки на животе. Она — галактика, стремящаяся к центру. Там внутри, в самом её средоточении, зародилась и уже могла погибнуть новая жизнь. Маленький беспомощный комочек.
Солнечные лучи падали на желтую стену противоположного дома и, отражаясь мягким светом, желтили раму, подоконник, оставленную на нём с вечера кружку, эскизы и все вещи скромного жилища. Феликс открыл глаза и, молниеносно подскочив к окну, радостно воскликнул
— Наташка, посмотри какое жёлтое утро! Не даром мне сегодня одуванчики снились.
Наталья сладко потянулась, открыла один глаз, убедилась в правоте слов мужа, и опять уткнулась в подушку своей рыжей шевелюрой. Несколько последних дней она утром с трудом просыпалась. Веки слипались, и женщина вновь утонула в неге сна.
— Здравствуй, жёлтое утро! — крикнул Феликс в окно, вновь будя своим возгласом Наталью и соседей за стенкой, — Сегодня всё будет жёлтое: машины, цветы, даже облака…
Ей так и не удалось выяснить у мамы почему, не смотря на жгуче-черные от самого рождения волосы, отец назвал ее Светланой. Отец умер рано, унеся с собой тайну ее имени в могилу. Впрочем, теперь, когда ей стукнуло «за пятьдесят», Света перестала интересоваться этим вопросом.
За несколько лет работы в цветочном бутике, расположенном на автобусной остановке в соседстве еще двух ларьков, Света видела всякое: и смех и грех. Зимой люди, ежась и кряхтя, в ожидании транспорта заходили к ней. Деловито рассматривали цветы, напоминающие о жаре минувшего лета, приценивались к ним, словно и впрямь собирались приобрести букет-другой. Но стоило в окне показаться автобусу нужного им маршрута, как они молниеносно выбегали, не извинившись и не попрощавшись.
Она каждый вечер, незадолго до заката солнца, поднималась на крутой взлобок-толстик холма, нависший над обрывом, и, приставив согнутую лодочкой ладонь к глазам, смотрела неотрывно на змейку дороги, выползающую из леса. Перевалив речной брод, дорога петляла по лугу. Дотянув до подножия Ильинского холма, дорожные колеи отворачивали в сторону и скатывались опять в низину, тянулись теперь к другому холму, по пологим склонам которого карабкались рядами улочек невзрачные домишки Городка к белеющей на вершине громаде Богоявленского собора.
Путник, вышедший из леса, на этой дороге был виден издали. Путь в два десятка верст от железнодорожной станции проделывался теперь обычно пешком, без надежды на попутный транспорт: в военную пору и полудохлая клячонка, впряженная в телегу, была в редкость.
Осеннее небо щедро изливало яркую лазурь на разноцветные одежды деревьев. Причудливые тени, как огромные картины, лежали на пыльном асфальте, поблекшей траве и витринах магазинов.
Семен, глубоко вдохнув дым, прищурился и бросил дымящийся окурок в урну на остановке транспорта. Довольный попаданием в цель, улыбнулся и выглянул на дорогу. Нужная маршрутка показалась на перекрестке.
Людей собралось немного, а значит ехать можно будет без тесноты и ссор пассажиров.
На остановку подошла скромно, но опрятно одетая женщина со стареньким полиэтиленовым пакетом в руке. Она присела на скамеечку, и видно было, что очень устала, но после короткого отдыха лицо ее, озаренное мягкой улыбкой, засветилось от радости.
Красота христианской души не видна. Ею веет, как легким теплым ветерком, и невольно преклоняешься перед достоинством человека, так щедро одаренным Богом за смирение.
Вновь место действия — мой врачебный кабинет. По звонку приходит Анна, миловидная женщина не старше шестидесяти лет, ее визите заранее похлопотали, чувствовалось, ближние любят ее.
— Болит грудь, — просто начинает она, — болела и раньше, но тут что-то не так.
— Давайте смотреть, — просто продолжаю я. Смотрю долго, мне все ясно, и дальше надо говорить тяжелые слова.
Город был во власти удушающего августовского зноя. Столбик термометра уже вторую неделю замирал у отметки 30 градусов, на улицах хозяйничал запах плавящегося асфальта и выхлопных газов, замерла дневная суета на улицах и даже фонтаны, в которых сейчас целыми днями плескались дети, под мощью солнца, потеряли свою звонкую силу, разомлели, били вяло и устало. Молодёжь пооголилась, пожилые люди без нужды в это пекло не выходили. Город жил ожиданием дождя.
В обеденный перерыв Николай ходил перекусить в кафе на соседней улице. Сегодняшний вояж в кафе под палящим солнцем лишил его аппетита, не доев пельмени, он купил бутылку холодной минералки и решил пол часика посидеть на лавочке в парке.
Чтобы срезать путь в парк он пошёл через двор рядом с кафе. В глубине двора притулился ангар, в котором принимали металлический лом и алюминиевые банки, здесь обычно всегда толкались пожилые бедно одетые люди и бомжи, но сегодня и здесь было пустынно, один только бомж одиноко стоял у стены с болезненным выражением лица, держась правой рукой за водосточную трубу — левой он массировал грудь под сердцем.
Был он, как и положено, бородат, с колтуном свалявшихся нечёсаных волос, одет был не по «сезону»: он был в толстых чёрных джинсах и облезлой кожаной куртке. «Всё своё ношу с собой», — мелькнуло в голове Николая, бросившего быстрый взгляд на бомжа, а тот неожиданно протянул к нему руку слабым голосом проговорил: «Друг, дай попить... пожалуйста».
Знойный летний день постепенно угасает. Жара уходит за горизонт вместе с последними рубиново-золотыми лучами солнца. Городские улицы, словно в ускоренных кадрах кино, наполняются спешащими в разные стороны людьми, а во дворы высыпают радостные дети. После вынужденного дневного сидения дома им хочется успеть перед сном хоть немного поиграть.
Отец Петр вместе с матушкой Евфросинией возращается с вечерней службы домой. Во дворе шумно и весело. Теплый воздух напоен ароматом цветущих роз.
Неожиданно им попадаются уныло бредущие по тротуару папа Иларион и его шестилетний сын Илья.
Послушник Павел был давно уже не юнцом, скорее зрелым мужем. Там, в миру, у него остались две взрослые дочери, которые «свили свои гнёзда», и то, что он оказался среди братии монастыря, была не прихоть, не стремление к подвигам духовным, как это случается с юношами, а, скорее, необходимость — найти душевный покой. Очень скоро Павел понял, что убежать от себя невозможно ни в монастырь, ни на край света. Душа — такая субстанция, которая связана с памятью, сознанием крепкими, невидимыми узами, и только внутреннее, коренное изменение, перерождение может принести покой в мятущуюся душу.
Этот странный человек сразу привлекал внимание. И не потому, что был несуразно одет, как-то по-стариковски, не по возрасту. В нём было что-то от Акакия Акакиевича. Он и ходил, казалось, так, чтобы не испортить ни замызганных своих башмаков, ни выложенного плиткой пола. Находясь в кафедральном соборе, он был избыточно скромен, смущался не в меру. Казалось, что ему даже дышать совестно. Когда подошёл на исповедь, был так скован, что едва мог связать два-три слова. Вероятно, его принимали за дурачка. Да он и был таким.
Помнится, огорчилась за него, когда священник отругал его и не допустил к причастию за то, что не вычитал всё, что надо. Тогда подумалось: он же убогий, куда ему? Пришёл и слава Богу!
На взлётной полосе остановился только что приземлившийся серебристый авиалайнер. Распахнув своё нутро, он выпускал одного за другим пассажиров. Со стороны пассажиропоток напоминал белый ручей потому, что каждый человек был облачён в белую до пола рубаху. Ручей бежал от истока — распахнутого люка-двери авиалайнера, стекал по трапу и устремлялся к большому белому зданию, которое его поглощало. Эта сюрреалистическая картина продолжалась бесконечно долго, как будто лайнер в своём чреве воспроизводил всё больше и больше людей и выпускал их наружу, в Новый мир.
Из окна этой палаты открывалась безграничная даль. Четверо парили в ней, будто на воздушном шаре: земли не видать, на бескрайнем небе — три золотистых облака.
Вечерело. Бабушка в синей со снежинками детской пижамке сложила вещи, аккуратно, одну к одной. Потом, так же тщательно — руки на груди.
Светило, прощаясь, набросало косых янтарных полос на больничное одеяльце. Девушка подняла тормоз и вывезла кровать на середину.
— Можно звать тебя Снегурочкой? — спросила она с улыбкой. — Я всем люблю сочинять имена. Мария у нас — тётя Маня, а Вера — Бедненькая.
«… но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк., XIV, 36)
Старик и подросток сидели на берегу угомонившегося на ночь моря под звёздным небом. Для каждого человека звёзды светят по-разному. Старик видел их восемь десятков лет, и вид ночного неба навевал ему мысли о вечности. Что там, за порогом, отделяющим жизнь и смерть?
Подросток же с восторгом взирал на светящееся полотно, уходящее в бесконечность. Он запрокинул голову назад, и рот его, открытый от изумления, мог изрекать только междометия: «ах!», «ух!», «о!».
— Дед! А правда, если увидишь падающую звезду и загадаешь желание, оно сбудется?
