Котенок ласковый,
котенок серенький
глядел доверчиво,
чуть-чуть растерянно
глазами круглыми,
как бусы мамины...
Я просто пнул его,
за то что маленький.
Он как-то съежился,
ресницы хлопают.
"Зачем, Сережа, так? -
внутри всё охает.
Внутри всё ахает
и надрывается,
и плакать хочется -
не получается.
"Пошел, отсюда,
о, морда, гадкая!" -
я отвернулся.
Он, виновато,
потерся об ногу,
урча тихонько.
Он всё забыл уже,
а мне так горько.
Манечка сидела на стуле и грызла баранку, когда захлопнулось окно.
От неожиданности Манечка вздрогнула и бросила баранку. Потом она посмотрела на окно, сказала: «Ой!» и побежала к маме и папе.
- Папа, мама! – кричала она в комнате. – Так на кухне за окном киска.
- Какая киска? – не понял папа.
- Как за окном? – спросила мама.
- Наша киска. – ответила Манечка, от страха ей почему-то хотелось смеяться и голос её прыгал, как резиновый мяч. – Наша киска висит за окном и говорит: «Мяу! Мяу!».
Мама всё, наконец, поняла и бросилась на кухню.
Киски за окном не было.
Папа посмотрел под столом, за дверью, позвал киску громко по имени.
Мама подошла к окну. Форточка была открыта.
Ночи в августе густы как черничный кисель. И также обволакивающе тягучи. Воздух тяжел и неподвижен. А дыры звезд на черном полотне неба вздымаются то вверх, то вниз, словно кисель этот вот-вот закипит.
Когда в избе, наконец, все утихимирились, и присмирев от навалившегося сна, засопели на полатях дети, в сенное окно кто-то постучал. Три раза. Старая бабка, лежавшая в углу на скамье, вздохнув, поднялась, и еле слышно запричитав то ли молитву, то ли проклятие, взяла узел, который подкладывала под голову во время сна, сняла с гвоздя салоп, и переваливаясь с ноги на ногу, тяжелой поступью вышла.
- Рожает что ль кто на селе? – буркнул в темноте мужской голос.
- Попадья поди… - шепотом ответила хозяйка, повернувшись на кровати к мужу.
Тот выругался.
Папа целует в щеку.
Колко.
Он остригал усы.
— Времени сколько?
— Семь часов.
— Только?
— Ну, ты еще поспи.
Мама вздыхает,
Рукою шарит,
Ищет на стуле халат.
— С Богом, давай.
— До свиданья.
— Знаешь,
мы ждем тебя на чай…
Семь часов сорок,
Уже светает,
Есть время почитать.
Только лишь
одеялки поправить,
Лобики поцеловать.
— Ой, почти девять!
Мы опоздаем.
Мама детишек будить.
Дочка рыдает,
Сынок зевает,
Скоро уж будут звонить…
Два космонавта
в комбинезонах,
Носики только торчат.
Там на орбите — холодно очень,
Хоть говорят — минус пять.
— Может успеем! — надежда мамы,
Тащит детей за рукав.
Солнце на небе круглое, желтое. Как спелое яблоко у бабушки в деревне. В кустах воробушки шумят. То ли играют, то ли ссорятся. Яркие головки одуванчиков высунули макушки.
— Мама, а когда одуванчики вырастут?
Егорка держит маму за большой палец.
— Как вырастут, сынок? — не понимает мама.
— Ну, когда они вырастут, и детишки будут на них дуть, а они улетать в небо?
Мама улыбается.
— Вырастут, малыш, скоро вырастут.
Дети сильнее взрослых. Чище, проще и сильнее. Может, потому взрослым порой и хочется сокрушить эту детскую силу, чтобы самим не казаться слабыми? Как будто выиграв в борьбе с ребенком, можно доказать свою состоятельность. Как родителя, как педагога, как взрослого человека...
«Послушайте, мамаша, Ваш сын ест снег!» — подходит ко мне на горке чей-то папа.
«Спасибо!» — честно скажу, я почти пропускаю его слова мимо ушей, сейчас я поглощена своим вторым ребенком, маленькой дочкой, сидящей у меня в рюкзачке и хныкающей.
«И Вы так спокойно...» — возмущается чужой папа.
Поднимаю глаза: «А Вы что в детстве снег не ели? Я — ела!»
А ДЕТИ ЛЕТАЮТ
А дети летают?
А дети летают!
А дети летают
не только во сне.
Они замечают,
они понимают
и видят того,
кто невидим уж мне.
И ангел небесный
их оберегает —
хранит их улыбки, полёты и сон.
А ангел небесный,
когда пролетает
над их колыбелью,
им машет крылом!
Рождество — любимый Улин праздник. Потому что на Рождество Уле дарят подарки. Много-много разных подарков. А подарки Ульяна обожает. Особенно подарки в больших красочных коробках, обернутые цветной фольгой и перевязанные атласной ленточкой. Что может быть приятнее проснуться в Рождество самой первой, побежать в гостиную, где стоит красавица ёлка, и начать срывать эти ленты, шуршать фольгой и наконец, открывать коробки да доставать из них говорящие куклы, фарфоровую посуду или новое платье! Ни-че-го!
Но сегодня среди пестрых коробочек, под ёлкой она с удивлением обнаружила простой сверток белой бумаги. Уля повертела его в руках. Никакой надписи на свертке не было. Она разорвала обертку. И обнаружила внутри скатанное в рулон лоскутное одеялко. Девочка скривила губы. И отбросила одеяло в сторону. Что за странный подарок!
Это была первая Лёшина Ёлка. И Лёша ждал её с нетерпением. Ещё бы — ведь там будет настоящий Дед Мороз, и, говорят, живая обезьянка.
Утром мама достала сыну его любимую рубашку с лошадками и синие теплые штанишки. И Лешка даже разрешил себя причесать.
— Какой ты большой! — вздохнула мама.
— Я — большо-о-ой! — согласился мальчик. И тут же уточнил: — Сколько мне годиков, мам?
— Три с половиной!
— Да, три... — Лёша внушительно оттопырил четыре пальца. — С половиной!
Аську никто не любил.
Она была в классе новенькой, эта девочка. К тому же с рыжими торчащими в разные стороны короткими волосами. Но даже дело не в странной внешности Аси. А в характере. Аська казалась злой. Она могла пресильно обидеть колким словом или больно ущипнуть за руку. Просто так. Без причины. Оттого все ребята в классе её сторонились. И Тома тоже.
Вот сейчас они с мамой шли домой из школы, и Тома жаловалась, что классная Марья Васильевна посадила к ней за парту Асю. Эту злую, нехорошую Асю.
На улице моросил дождь, и Тома под зонтиком крепко держалась за мамин локоток. Холодало.
— А знаешь, почему Ася злая? — вдруг остановилась мама и внимательно посмотрела на Тому.
