Поповские дети

Ночи в августе густы как черничный кисель. И также обволакивающе тягучи. Воздух тяжел и неподвижен. А дыры звезд на черном полотне неба вздымаются то вверх, то вниз, словно кисель этот вот-вот закипит.

Когда в избе, наконец, все утихимирились, и присмирев от навалившегося сна, засопели на полатях дети, в сенное окно кто-то постучал. Три раза. Старая бабка, лежавшая в углу на скамье, вздохнув, поднялась, и еле слышно запричитав то ли молитву, то ли проклятие, взяла узел, который подкладывала под голову во время сна, сняла с гвоздя салоп, и переваливаясь с ноги на ногу, тяжелой поступью вышла.

- Рожает что ль кто на селе? – буркнул в темноте мужской голос.

- Попадья поди… - шепотом ответила хозяйка, повернувшись на кровати к мужу.

Тот выругался.

- А ты что не видел её брюхатую, в храме? – удивилась жена.

- Ты что дура? Когда я храме-то был? – в голосе звучала злоба. Мужик было приподнялся,  ему страшно захотелось курить, но табак еще давеча кончился, и он раздраженно опустился обратно.

- Ну не лай. На сносях она была. Вот, видно, срок подошел. - шептала умиритворяюще жена. – А ты-то что извелся?

- Дура-баба ты, и она такая же. Сука. – он сплюнул на пол. - Третьего рожает+ поди? Поповское отродье. И куда их потом? – мужик разгорячился, переходя почти на крик. - Лучше как щенят потопить сразу…

Злоба в его голосе зазвенела болью, он ревел:  - Время-то нынче какое¹. Церковь закроют, попа убьют, попадью пустят по миру, куда детей-то заводить?

- Да тише, ты, тише. Всех перебудишь. – зашипела на мужа женщина. Погладила его по груди. Сначала осторожно, видимо, страшась супруга как зверя, потом смелее, ласковее. – Ну что делать? – заметила. – Какая радость у них осталась в жизни… все отняли… а попадья моложе меня, знаешь…² бабье-то дело нехитрое…

Мужик хмыкнул, голос его помягчел, дрогнул: - Ну и шельма ты!

Он снова крепко выругался и также крепко притянул к себе жену.

+++

Леня не спал. Он лежал на скамье с широко открытыми глазами и силился разглядеть  древесный узор на досках потолка. Страх сковывал нутро мальчика. Сквозь открытые створки окна он слышал, как по саду ходил отец, мягким тихим голосом распевая ирмосы Богородичного канона. Лене хотелось вскочить с кровати и побежать к бате, прижаться к нему носом и тут же расплакаться. Но он продолжал лежать, не двигаясь и почти не дыша.

Ещё с вечера он заметил, как мать изменилась, она почти не обращала внимания на их с сестрой шалости, а словно замкнулась внутри, прислушиваясь к самой себе. Видел он и то, как залезла она в сундук и вынула из него кусок чистой материи и еще что-то. Как после вечернего чая прилегла у себя в углу, обняв огромный живот. Дыхание её стало мельче и тяжелее. И отец беспокойно зашелестел страницами своей  толстой книги в черном переплете.  А после, о чем-то пошептавшись за ширмой, он увел мать в баню. Тогда-то Лёнькино сердце юкнуло и провалилось.

Наскоро помолившись, разрумянившаяся бабушка стала укладывать их с Олей спать. Он послушно лег и закрыл глаза, но где тут уснуть?

Когда бабушка, переждав положенные полчаса, наконец, и сама ушла из дома, Оля неровно зашептала, что, должно быть, этой ночью или завтра утром у мамы родится малыш, а у них появится брат или сестричка. Лучше сестричка – протянула она. Но Лёнька не расслышал.  Он лежал и с холодеющим сердцем размышлял, а как же этот малыш появится?

Казалось, что живот должен каким-то образом открыться, но тогда у мамы будет дыра, и мать непременно умрет. Не оттого ли так ей нехорошо, и, видимо, больно, что живот её вот-вот лопнет? Леня мог бы спросить у Оли, как рождаются дети, она большая, она непременно знает, ему так хотелось бы спросить, но ужасный стыд и смущение сковывали мальчика. Как спросить? Как вообще можно произнести это слово – родить? И все страшнее ему становилось и странное чувство отвращения к новому малышу, который, скорее всего, отнимет у них маму, шевелилось в его пятилетнем сердце.

+++

Каждый раз, когда он совершал таинство Крещения у него перехватывало дух.  Что тут хорошего, если поразмыслить по-человечески – кричащий младенец, холодные брызги воды, промокшая фелонь, поручи и ряса, сразу липнущая к телу, суетливые бабки-крестные?  Но вот это первое «во Имя Отца» и под твоей рукой трепетное сердце малыша, потрясенного окунанием в купель, «и Сына» - ребенок в руках затихает,  «и Святого Духа» - и вдруг в душе из ниоткуда  растет и зреет радость, живая, трепетная, всесильная, радость, сокрушающая привычные уныние и маловерие повседневности ,  превращающая жизнь в чудо, в подарок Божий, и каждый её миг – в наполненность Присутствием.

Новорожденный – с длинными худыми конечностями, красным тельцем и синюшным еще вытянутым после родов лицом старика, вызывал жалость. Он отчаянно размахивал ручонками, будто цепляясь за ускользающее бытие, и моргал своими еще мутными глазами. Его сын.  «Последний» - проскользнуло без причины в голове, и вновь неразборчивая тоска проникла в сердце.

Анатолий – назвал он мальчика, в честь умершего тестя. И краем глаза увидел, что правильно – лицо Александры Васильевны просветлело.

Пряча старушечьи глаза, в которых блестела еще крещенская вода, она теперь наклонилась к внуку, твердой рукой пеленая мокрого христианина Анатолия, а он, уставший от крика и потрясений этого мира, тыкал ей носом в руки, видимо, ища, как бы спрятаться под материнский бок и, наконец, найти покой и защиту к родном тепле.

Ленька, стоящий тут же со свечой в руках, бледный, невыспавшийся, взлохмаченный, не отрываясь, разглядывал родившегося братца. Малыш оказался слишком мал и слишком дурен собой на его взгляд, и ночная тревога потихоньку унималась в душе. Да и мамка улыбнулась сегодня в своей кровати, живая и по-прежнему близкая. «Пусть растет!» - решил мальчик.

+++

В том году первая неделя поста была особенно тоскливой. Сама природа, непрестанной изморосью и промозглыми ветрами, казалось, хотела извести человека, идущего в храм, и до служб добирались три-четыре старухи, которым сидеть в доме было страшнее бушевавшего во дворе ненастья. Кафизмы пришлось делить между собой отцу Сергию и старому псаломщику Тимофею – тот итак от возраста скрипел, а тут еще появился от непогоды  хрип, так что во время чтения его голос грозился и вовсе пропасть, переходя в еле слышный шепот.

В чистую среду пришел указ сверху, что духовенству теперь запрещено носить длинные волосы, ходить по улице рясе и носить крест.

«Остричься?» - удивилась вечером матушка Клавдия, глядя в недоумении на мужа.

Тот передернул плечами и уголки его губ поползли вниз.

После ужина он все же сидел на скамеечке посреди комнаты, обернутый старой простынею, а Клава гребнем расчесывала его длинные локоны.

«Святы Боже!» - вздыхала тихонько за штопаньем Александра Васильевна. Полугодовалый Толя спал в своей зыбке, а Ленька с Олей, загнанные, чтоб не болтались под ногами, на печь, с любопытством оттуда выглядывали. Они еще никогда не видали своего папку с короткими волосами.

В повисшей в доме тишине громко защелкали ножницы. С каждым щелчком отцу Сергию становилось холоднее. Ему казалось, его не стригли – его обнажали, хотелось скрыть свою наготу. К тому же першило в горле и от сидения затекли ноги.

Когда всё кончилось, матушка встряхнула простынь, подмела с пола волосы и бросила их в печь, пошла к комоду.

«Зеркала не надо!» - догадался батюшка, вставая.

Она кивнула, вышла в сени, будто по делу, а сама, прячась за дверной проем, расплакалась.

Ночью ей снилось, как она – маленькая девочка, по повелению отца, стрижет свою любимую овцу. Стрижет и ревет, потому что знает – овцу завтра заколют. Овца во сне, присмирев от стрижки, жалась к ногам девочки своим маленьким теплым тельцем и, видимо, всё понимая, негромко блеяла.

Проснулась матушка в страшном жару.

+++

В четыре утра залаял дворовый пес. И тут же жалобно заскулил.

Александра Васильевна сглотнула воздух и села на свою скамью, не зажигая свет. Сердце её загнанно застучало, ёкнуло и остановилось - в окно постучали. Она не шевелилась. Постучали ещё раз. Громко и настойчиво. В доме послышались шаги – это встал Сергей Николаевич. Она обмерла. Зять прошел в сени и отпер дверь.

Сколько их было человек, что они говорили и требовали, она почти не помнила. Помнила только, как заплакал Толя, пробужденный ярким светом фонарей, и как она никак не могла его успокоить. Еще помнила, как тряслась челюсть от испуга у Лени, а Оля, бледная, сливаясь со своей ночной сорочкой, забралась под одеяло к больной матери.  Она совсем не помнила, разрешили ли отцу Сергию взять что-то с собой. Надел ли он рясу? Был ли на нём священнический крест? Как что-то смутное всплывала в её памяти его благословляющая рука и твердый взгляд человека, который понял свою судьбу и принял её. Какими-то бессвязными обрывками вспоминалось, как пришедшие перевернули весь дом, как что-то икали, что-то выносили, снимали со стен, вынимали из печи, лазали в погреб. Ей казалось, что она сама в то время не проронила ни слова, но когда, они ушли, и она, наконец, прижала к себе Толю, он снова заплакал теперь уже от того, что у неё было мокрое и холодное лицо.

Её знобило, и казалось, что дети тоже замерзают.  Александра Васильевна  отыскала  в беспорядке кое-какие теплые вещи и укутала ими Толю, Леню и Олю. Зажгла лампаду и стала молиться.

Она молилась долго. Слова не рождались в её опустевшей груди, но боль пульсировала и не словами -  болью она взывала к иконе Богородицы.

Когда рассвело, дети, успокоенные солнцем, наконец, снова заснули. В изнеможении она отошла от иконы и сев на скамью, провалилась в небытие.

Её разбудил кашель дочери.

- Клава! Клава! – подошла она, трогая огненный лоб больной. Та была в беспамятности.

–Клава! – позвала старуха, её растерянное лицо исказилось. Она стала трясти дочь за плечо:  -  Клава, надо жить, слышишь, надо поднимать детей. Ты должна жить, понимаешь?

В десять утра, не приходя в сознание, матушка Клавдия отдала душу Господу.

+++

Хоронили матушку рано утром, на церковном погосте. Александра Васильевна шла за гробом дочери прямая как сажень, с непроницаемым лицом, взглянув на которое становилось страшно – от горя оно стало огненным – её глаза освещали и опаляли одновременно. В последние дни она почти не смыкала глаз. Сама обмывала дочь, одевала её в последний путь. Гроб наскоро сколотил за чекушку самогона рябой Яшка – придурковатый паренек, который, однако, был отличным плотником, он же и копал могилу, благо июльская земля была податливой и мягкой.

После ареста священника церковь опечатали,  отпевать матушку было некому. Накануне ночью ещё пришли пара древних старух – читать псалтырь перед гробом, но провожать жену врага народа кроме Васильевны и старших детей никто не решился, одиннадцатимесячного Толика оставили с соседкой дома. Когда гроб опускали в могилу, Александра Васильевна сама читала то, что помнила и знала из молитв погребения, затем тонким старушечьим голосом пела песнопения панихиды, пока гробовщики засыпали её дочь землей.

Дома Толик безутешно рыдал, и уставшая от истерик соседка, быстро распрощавшись, ушла к себе. Александра Васильевна нажевала черный мякиш и завернув его в тряпицу, сунула орущему ребенку.  Попробовав сунутое, тот сморщился и замолк, видимо, готовясь к новому ору.

«Помрет» - безучастно решила она, глядя на тощего внука. Однако, тот, словно, почувствовав о чем думает бабушка, вдруг разгладил скукоженный лобик и принялся сосать тряпицу, мгновенно засыпая.

+++

- Сергея… брата… арестовали. – медленно сказал он, нерешительно протягивая жене письмо.

Она тут же нахмурилась и схватив письмо, села ближе к лучине. Её серые глаза впились в листки, а толстые губы быстро задвигались. Прочитав, она подожгла листки и бросив их в пустую миску, обернулась. Её лоб искажало раздражение.

- И что теперь? – вкинула она на супруга вызывающий взгляд.

- Дети… - начал было он.

Но она резко встала и закричала:

- Я так и знала! Ты в своем ли уме? Вот – размяк как тряпка, захотел поиграть в свою хорошесть, да? Взять сирот к себе. Ну, конечно.  Милосердие, любовь к ближнему…  - её передернуло. - А какие они дети? Ты подумал? Это – поповские дети!  По-пов-ские! – она перешла с крика на шипение, боясь, как бы кто не услышал ее со двора.

- Я ведь сам из поповских детей – еле слышно промямлил он.

Та разразилась смехом. Страшным и убивающим. Но почти тут же, осеклась, водрузилась на скамью и упала руками на колени, расплакалась:

- Вот именно! … А о нас ты подумал? О своих детях. А как и тебя…. Нас – она не закончила, отвернувшись от него, в отчаянии сотрясая лопатками.

Он же так и продолжал  стоять  в углу комнаты - без сил, без прав, без мнения, без воли  перед этой тучной чужой женщиной, которую когда-то имел неосторожность назвать своей женой.

+++

Когда-то давно, ещё девкой, она видела, как тонет корова. Это была лучшая корова в стаде – крепкая, с тугим полным выменем, готовым к вот-вот родившемуся теленку - Зорька. Что уж там случилось, кто ведает, видно что-то напугало корову на краю поля, и та резко отпрыгнула в сторону, в кусты, за которыми,  к несчастью, был вырыт глубокий водоем на случай пожара.  Падая, корова проломила небольшой мостик, и угодила прямо в воду. О том, что Зорька пропала, хватились не сразу, а когда хватились, побежали на поиски, и нашли, то обнаружили корову уже почти без сил, с разодранными в кровь передними ногами. Все это время она пыталась вылезти, безуспешно цепляясь копытами за крутой берег. Поглазеть на тонущую корову прибежало все село. Мужикам удалось зацепить коровьи рога веревкой в надежде вытащить её, но корова начала сильно биться в воде, душераздирающе мыча. Последние силы скотины ушли на борьбу с человеком, пытающимся спасти ей жизнь. В конце концов, глаза её безумно закрутились и изо рта потекла пена. Тогда кто-то из мужиков принес ружье.

Как эта корова сейчас живо стояла перед глазами уже старой Александры Васильевны. Как ясно она сейчас поняла агонию загнанного в тупик животного. Эти кровоподтеки на ногах, эти еще долго не зарастающие землей выдолбанные копытами ямы по краю пруда. Эта веревка на рогах…

 Пока у старухи были силы, она боролась. Она ездила в сельсовет, потом – в райсовет, потом в город.  Она писала требования, заявления, прошения, просьбы, мольбы, записки. Все они – полные и краткие были об одном – верните отца детям. И всегда ответ. Арестован. Расследование. Под следствием. И вот, наконец, осужден. К чему? Но в ответ – пугающая пустота и молчание.

Это ошибка. Да, он священник, но никогда против властей – ни слова. Верните. Он нужен детям. Сиротам. Я напишу… Куда? И кто-то сжалостивился, отвел в сторону, четко прошептал на самое ухо: «Иди, бабка отсюда. Приговорен он. Расстрелян».

 Приговорен.

Расстрелян!³

Она нашла в себе силы кивнуть и уйти. Только по дороге домой вспомнила ту тонущую корову. И её веревку на рогах. И пену у рта. И последний выстрел.

Одно хорошо – прости, Господи, грешную – Клава не слышит этих слов. Может, она там с мужем-то и встретилась… Только, Господи, не забирай старую, обожди – подрастут дети.

+++

Кому первым пришло в голову забраться в соседний огород, никто из них никогда не признавался. Толька, ясное дело, был слишком мал, и потому все думали на Лёньку. Кто же еще, как не этот худой и облезлый малый? Но нет, первым рискнул воровать не Лёнька.

В тот год по ранней весне слегла бабушка и больше не вставала. Картошку дети всю съели, вместе с кожурой, никаких припасенных семян в доме не нашли, и огород засеять не сумели. Как появилась первая зелень,  начали варить суп из лебеды да крапивы. Рвали сныть, жевали горькие корни одуванчика и сладкую, но пустую березовую кору. От постоянного чувства голода кружилась голова и сводило желудок, так что все мысли, все детские сны и мечты были об одном – насытиться. Потому, когда за забором появились первые всходы брюквы, Оля уже знала, что делать. Потом она будет думать и успокаивать себя, что полезла к соседям из-за братьев. Что невозможно было ей смотреть, как те помирают от голода, а она ведь старшая, что вообще у женщин больше развит инстинкт самосохранения, но в ту ночь, о братьях она не помнила, она забыла обо всем, кроме того, что неотвратимо хочет есть. Она рвала чужую зелень на ощупь и совала её в подол юбки. Морковь, брюква, репа. Выбравшись, девочка еле помыла все это в бочке с дождевой водой, и тут же, на крыльце своего дома принялась, не очищая и почти не жуя, поглощать.

Тихо открыл дверь Лёнька. Он долго моргал, привыкая к темноте, а потом, узнав сестру, и поняв всё, просто стоял и смотрел на неё, в изумлении и с явной завистью. Когда молчание стало невыносимым, Ольга отрезала: «Там возле уборной – две доски внизу без гвоздей. Лезь сам!». Он, словно только и ждал этих слов, послушно кивнул и побежал к забору.

Сначала ходили вдвоем, боясь брать с собой Тольку. Но Толька был разумный малый, к тому же юркий и шустрый. Вскорости и он присоединился к своре. Как самая высокая и крупная – Оля чаще всего стояла на стороже, глазея по сторонам во все стороны, и чуть что, сигналя братьям. Если надо было перелезать через ограду, это делал Ленька. Если протискиваться через дыру или щель – в неё проталкивали Толю. Брали все, что находили – морковь, капусту, репу, свеклу, картофель, земляную грушу, редьку. Осенью воровали яблоки и сливы. Клали награбленное в старую холщовую сумку отца, одетую через плечо, да иногда – в мешок.

Первое время всё наворованное почти сразу же съедалось, но затем, когда чуточку притупился первоначальный безумный голод, Оля, как старшая, заметила, что нужно делать запасы на зиму, иначе… девочка не стала продолжать, дети и так все знали. Зимой брать с огородов нечего. С тех пор большую часть провизии – относили в погреб, а ели только то, что, как считали долго не пролежит – испортится.

 Обычно воровали ночью, но, бывало, что лазали и днем. Как-то Лёнька приметил рядом с забором – открытый курятник, а там квошка сидит, высиживает. Жуть, как захотелось ему свежего яйца. Раз – и он уже перепрыгнул через колья и шмыгнул в незапертую дверь. Юрко пробравшись рукой под теплое тельце спящей несушки, нащупал желанное. Но курица, как назло, встрепенулась и закудахтала, поднимая переполох. Он схватил яйцо, швырнул за пазуху, да со всех ног побежал к забору.

- Ах ты, гаденыш! – послышался вопль хозяйки. Позади него, покатились какие-то ведра. -  Стой, сукин сын. Стой, тебе говорят.

Но Лёнька уже был таков. Только, когда добежал до леса, и шмыгнув в траву, отдышался, понял, что яйцо-то у него внутри лопнуло, и скользкий желток со склизким белком размазались по всему телу и старой засаленной рубахе. Он тщательно слизывал растекшееся яйцо, впечатывая в себя на всю жизнь, память о его вкусе.

+++

Слухи о том, что поповские дети воруют разлетелись по всей деревни, словно облако докучливых мух. Вот, ублюдки, совсем совесть потеряли. Да вы, что – это же поповские! Яблоко от яблоньки. Вот-те и религиозные идеалы! Папашу-то их не зря, грят, расстреляли. Враг народа. Шышшшшь, молчи уж. Недолог час… И то.

 Но дурная молва принесла и добрый плод. Кто-то подбросил детям мешок гнилого толокна, в другой день – сухарей полпуда. А однажды нашли они и ведро картошки – мелкой-мелкой, но – настоящей, не ворованной – потому особо сладкой.

Осенью пошли за грибами и ягодами. Грибы не ели – всё сушили, порезав и развесив за нити под потолком.

Зиму уже почти не страшились. Но случилось новое несчастье.

В декабре умерла бабушка Александра Васильевна. Не умерла даже – просто не проснулась.

Первой это поняла Оля. Ей шел двенадцатый год. Она молча, как помнила взрослые делают, накрыла бабушкино лицо простыней, и села рядом на пол, прикусив губу.

Да, Александра Васильевна была последним близким и родным человеком у детей, но не это сейчас  страшило девочку, и не о том, она размышляла. Смерть старухи означала непоправимое – они остались без взрослых, а, значит, из дома их погонят, сдадут всех государству, и всё –конец.

Она тяжело встала, и лицо, её почерневшее от дум, стало совсем взрослым.

О смерти бабушки решили умолчать.

Но через неделю, как бывает, зашла в дом сердобольная почтальонша, да и приметила умершую под простыней старуху. В дом набежали бабы.

Александра Васильевна, благо лежала в сенях, где почти не топилось, вовсе не тронулась тлением. Бабы умудрись её обмыть и одеть, да по-божески в гроб положить.

Телеграммой вызвали старшую дочь умершей. И та, на удивление, приехала – сутулая, пугливая женщина.

Бабы окружили её кольцом: «Детей забирай!», а она губы сжала: «Муж на порог не пустит!». Бабы притихли, понимаючи. «Тогда Ольгу хоть бери, ей двенадцать уж, девка, помогать тебе будет по хозяйству – руки никогда не лишние!». Та, было, отбивалась, но Ольгу собрали в дорогу. Пришлось брать.

Мальчишки некоторое время жили в доме одни. Толик, сначала, ревел по ночам, зовя бабушку, но после того, как Лёнька отвесил ему знатных тумаков, прекратил. Изредка приходила к ним какая-нибудь баба, приносила черствого хлеба и что было не жалко. Мальчишки баб не боялись, но на разговор не шли. А в январе приехали мужики из районного центра и детей забрали в приют. Лёньке тогда шел девятый год, а Толе – четвертый.

В приюте те не прижились, сбежали. И, как дикие зверьки, прятались ото всех в пустом отцовском доме. Про беглецов прознали, словили и вновь отправили в приют, только теперь разделили – старшего – в город, а младшего – в район. Чтоб неповадно было бегать.

Летом началась война. И из-за общей суматохи и мобилизации не приметили, что вновь пропал Толик.

Он вернулся в отцовский дом, в котором уже заколотили все окна и двери, и наверное, сгинул бы там совсем, если бы не рябой Яшка ,ходивший бобылем по селу. Как-то он, напившись после очередных похорон, заснул прямо на кладбище, на сырой земле, а проснулся скрюченным на один бок. Изредка у него отказывало то одну, то другую руку, но он продолжал столярничать, помогая себе ртом и ногами. Из всех мужиков в деревне, осенью сорок первого он остался один, не считая дряхлых стариков да малолеток. Помимо плотничества, Яшка работал сторожем в колхозе. И, заприметив оборванного пацана четырех лет, позвал его к себе.

- Да не бойся ты меня, я мать твою помню, хоронил её. – улыбнулся рябой мужик беззубым ртом. – пойдешь работать со мной в колхоз? Только не воровать!

- А кормить будешь? – только спросил мальчишка.

- Буду!

ЭПИЛОГ.

После войны из детского дома вернулся Леонид – уже юноша с пробивающимися усами. Он нашел брата в старой доме, живого и здорового. Вместе они отыскали и Олю, которая к тому времени уже была замужем.

В 1958 году постановлением президиума областного суда отец Сергий был реабилитирован.

В девяностые годы Анатолий Сергеевич подал заявление в комиссию по канонизации о рассмотрении кандидатуры его отца - как мученика за веру. К письму присоединились дочь — Ольга Сергеевна, сын — Леонид Сергеевич, а также 6 внуков и 10 правнуков о.Сергия.

(Рассказ основан на жизнеописании отца Сергия Калашникова, однако является художественным произведением и не претендует на точную историческую достоверность).

ПРИМЕЧЕНИЯ:

1. Шел август 1936 года.

2. Матушке Клавдии был 31 год.

3. Расстеряли о. Сергия в октябре 1937 года.