18 декабря Русская Православная Церковь празднует день памяти священномученика Илии (Четверухина). Внимательный московский пастырь, чуткий духовник, благоговейный священнослужитель, добрый муж и любящий отец, отец Илья в 1930 году был арестован у себя дома и сослан в Вышлаг, где погиб в декабре 1932 года.
В своем первом письме из лагеря, адресованном супруге Евгении Леонидовне, о. Илья предупреждал: «Если будешь писать мне, не богословствуй, это будет неуместно».
Сегодня день памяти блаженного старца Николаюшки Тотемского. Предлагаю начало сборника рассказов для детей об этом удивительном, добром подвижнике.
Рассказ первый. Рождество на Сондуге. 1903г.
Сондуга – это и холм и речка[i], затерянные в просторных вологодских землях. А вокруг них семь деревенек[ii].
На сондужском холме стоит и тянется к небу белая Христо-Рождественская Церковь. Почему Христо-Рождественская? А потому, что главный праздник этого храма приходится на Рождество Христово. И сама церковка под стать своему имени – словно елочная игрушка – маленькая, изящная, украшенная на стенах белыми каменными цветами, будто снежинками, а маковка горит – золотой свечой.
Он закурил, откинувшись в кожаном кресле.
Сигары были дорогие, в последнее время он не переносил дешевый табак, терпкие, с тонким привкусом корицы. Затянулся и медленно выпустил густой дым прямо перед собой, ловя свое отражение в зеркале напротив. Усталость тенью лежала под глазами, пряталась в уголках сжатых губ. Надо бы взять выходной, лучше неделю, и – к морю. Смыть с себя кабинетную пыль, как говорила его жена Маришка. Но не в пыли дело, нет не в пыли…
Глава 1.
Земля была безвидна и пуста...
Состав резко затормозил, и она проснулась. Нехотя разлепила глаза.
Странно, ей снилось море. Невозмутимое и величественное. Бескрайнее. Умиротворенное.
Ни разу не виденное ею - Море.
«Что стоим?» - крикнул скрипящий мужской голос.
« Ждем стрелку!» - последовал готовый ответ проводницы.
Кто-то закашлял, кто-то прыснул от смеха, кто-то закурил.
Она смахнула с усталого лица остатки сна и взглянула за окно. Безвидная земля. Пустая. Есть ли где здесь жизнь?
Она выпрямила спину, итак чересчур прямую для её возраста и положения.
Ночи в августе густы как черничный кисель. И также обволакивающе тягучи. Воздух тяжел и неподвижен. А дыры звезд на черном полотне неба вздымаются то вверх, то вниз, словно кисель этот вот-вот закипит.
Когда в избе, наконец, все утихимирились, и присмирев от навалившегося сна, засопели на полатях дети, в сенное окно кто-то постучал. Три раза. Старая бабка, лежавшая в углу на скамье, вздохнув, поднялась, и еле слышно запричитав то ли молитву, то ли проклятие, взяла узел, который подкладывала под голову во время сна, сняла с гвоздя салоп, и переваливаясь с ноги на ногу, тяжелой поступью вышла.
- Рожает что ль кто на селе? – буркнул в темноте мужской голос.
- Попадья поди… - шепотом ответила хозяйка, повернувшись на кровати к мужу.
Тот выругался.
"А ведь какое это великое утешение – сознавать, что тоска твоя
есть неосознанный плод покаяния, подсознательное самонаказание
за отсутствие требуемых плодов. От мысли этой – в умиление придти надо,
и тогда тоска постепенно растает, и истинные плоды покаяния зачнутся…"
(из слов преподобномученицы Марии Гатчинской)
На кровати в углу комнаты лежал человек. Женщина. Всё тело её было сокрыто под тяжелым драпом, только лицо – необычайно белое и светлое, окаймленное черным шерстяным платком, покоилось на маленькой подушке. Как и тело, лицо было недвижимо, но открытые ясные глаза, внимательно глядящие за оконную раму, теплились жизнью.
Отец Николай сидел на лавочке возле храма.
Его лицо — простое и доброе лицо сельского священника — отражало всю его жизнь. Солнце — выжгло волосы, позолотило бороду и усы, ветер — сделал грубой кожу, труд иссушил щеки, а вера — осветила глаза. Глаза батюшки мягко, ласково, приветливо и как-то по-особенному кротко смотрели на этот мир и улыбались.
— Отец Николай, что домой не идешь? — окликнула батюшку баба Клава — седенькая раба Божия, закончив прибирать после службы церковь.
ПОВЕСТЬ О БЛАЖЕННОМ СТАРЦЕ НИКОЛАЕ ТОТЕМСКОМ
ГЛАВА 1. ДЕДУШКА
Отец Николай сидел на лавочке возле храма.
Его лицо – простое и доброе лицо сельского священника – отражало всю его жизнь. Солнце – выжгло волосы, позолотило бороду и усы, ветер – сделал грубой кожу, труд иссушил щеки , а вера – осветила глаза. Глаза батюшки мягко, ласково, приветливо и как-то по-особенному кротко смотрели на этот мир и улыбались.
- Отец Николай, что домой не идешь? – окликнула батюшку баба Клава – седенькая раба Божия - закончив прибирать после службы церковь.
- Да я дома. – откликнулся священник.
- И то. – согласилась старушка и, вытерев руки об подол, села рядом, продолжила:
- Давеча видала я Николку твоего, сиротку. Кур гонял.
Он был сумасшедший, этот старик. Он брал в руки кусок кипариса и говорил: «Смотри, сынок, смотри внимательно. В каждом дереве внутри сокрыт образ, надо только вглядеться, понять, что это — ножка от табурета или перекладина распятия. А уж как его вырезать дерево научит тебя само …».
Георгий послушно кивал, снисходя на мудрость старость с простоты своего детства.
Ему хотелось солнца, смеха и забав вместо прохлады этой комнаты, сплошь заставленной досками. Мальчика отдали в подмастерья, когда ему и семи не было. «Ремесло подготовит тебя к жизни, сынок» — заключил однажды отец. — «Жизнь — это труд, сынок, жизнь это труд».
Собака была рыжая с белым подшерстком и черной полосой на хребте. Она лежала вдоль дороги, причудливо вытянув вперед лапы и уткнув нос в пыльные камни мостовой. Должно быть, в смертельной агонии она прикусила себе язык, и сейчас его кончик свисал между зубов с правой стороны её челюсти. Через приоткрытые веки виднелись выпученные белки глаз, уже никуда не смотрящих. Длинный хвост был зажат между лапами — видно, в последние минуты жизни собаку охватил страх.
Он сел рядом с ней прямо на камни и стал гладить скомканную шерсть существа, которое недавно именовалось другом человека, но пришло в негодность и было выброшено за пределы города. На его лице, худом и бледном, с впалыми ясными глазами, острым носом и тонкими губами, спрятанными под густотой растительности, отражались интерес и расположение. Он гладил долго, не торопясь, спешить ни ему, ни собаке теперь не имело нужды. Нагладившись, он снял с себя ужевый пояс, которым подвязывал хитон, и сделав на одном конце пояса петлю, прицепил её к собачьей лапе. Затем встал, и даже не отряхиваясь, пошел к городским вратам, волоча за собой новую ношу.
Так он вошел в Эмесс.
