Допрос

Он закурил, откинувшись в кожаном кресле.

Сигары были дорогие, в последнее время он не переносил дешевый табак, терпкие, с тонким привкусом корицы.  Затянулся и медленно выпустил густой дым прямо перед собой, ловя свое отражение в зеркале напротив. Усталость тенью лежала под глазами,  пряталась в уголках сжатых губ. Надо бы взять выходной, лучше неделю, и – к морю. Смыть с себя кабинетную пыль, как говорила его жена Маришка. Но не в пыли дело, нет не в пыли…

Он провел ладонью по черным волнистым волосам, с уже заметной проседью у висках. Ещё красив. Ещё молод. Ещё имеет успех у женщин. Умен. Даже великодушен. Всесилен, как бог. Он, сидя в этом кресле, держал в своих руках тысячи жизней, но его собственная – в сорок лет – дала трещину и почему-то стала казаться пустой.  Говорят, так бывает к середине жизни.

Он с досадой затушил сигару и вернулся к папке, лежащей перед ним.

Тохтуев Николай Васильевич. Тридцать семь лет. Протодиакон. Обвиняется в участии в антисоветской организации. – стал он бегло читать заметки дела.

Впервые арестован 19 января 1933 года за антисоветскую агитацию. Приговорен к 8 годам лишения свободы и ссылке на Урал на 3 года. Здесь на полях стояла приписка, что в связи с заболеванием тифом, освобожден, обязался прибыть в место заключения ссылки вольным этапом. В указанный срок не прибыл.

26 апреля 1940 года был вызван в Мытищинский НКВД для допроса по делу гражданина Князева.

(О, это безумный фанат – вспомнил он детали дела Князева)

После допроса Тохтуев дал под­пис­ку о со­труд­ни­че­стве, обя­зу­ясь дер­жать све­де­ния об этой до­го­во­рен­но­сти в стро­жай­шем сек­ре­те.

29 апреля того же года самостоятельно явился в названное отделение  с вещами и заявлением на имя начальника отделения.

Читающий нахмурил брови, вновь запустив руку в свои волосы, что он делал, когда о чем-то размышлял, и вынул из дела лист заявления.

Широким почерком человека открытого и импульсивного не слишком аккуратно было выведено:

«То­ва­рищ на­чаль­ник, я от­ка­зы­ва­юсь от сво­ей под­пис­ки и да­вал ее лишь по­то­му, чтобы мне бы­ла воз­мож­ность встре­тить Пас­ху и про­стить­ся с се­мьей. По мо­им ре­ли­ги­оз­ным убеж­де­ни­ям и по са­ну я не мо­гу быть пре­да­те­лем да­же са­мо­го злей­ше­го мо­е­го вра­га, а что касается уклонения моего выселения неотбывшим понесу кару, которую я заслужил»

Покончив с этим текстом, он хмыкнул и расхохотался. Что за наивность? Что за юношеский максимализм?

- Идиот! – вырвалось у него с языка. Действительно, дурак. «Я не могу быть предателем даже самого злейшего врага…» Что это? Высокопарность? Безумие? Пошлость?

Он достал еще одну сигару, сломал её кончик и зажег. Затянулся. Какой-то азарт хищника просыпался в нем, будоража кровь. В начале дела он разыскал прикрепленные фотографии этого глупца. Хотелось взглянуть, что за птица.

Лицо протодиакона его разочаровало. Обыкновенный типаж. Не слишком высокий лоб, не слишком длинная борода, даже будто бы коротковата для служителя культа. Впрочем, среди диаконов такую как раз и носят. Немного обрюзглое лицо человека, приближающегося к сорока. Нет, не аскет. Плоть не прозрачна.  Во взгляде нет какой-то обозначенной духоносности или просвещенности. Хотя вроде, нет и страха, нет забитости. Скорее есть усталость.

Она так понятна ему, эта усталость. Так близка.

Он убрал фотокарточки и вновь принялся читать дело.

29 апреля Тохтуев был отпущен домой для «размышления».

Он ясно представил себе начальника НКВД Мытищинского отделения, как и он ухмыляющегося после прочтения этой бумажки! Да, наверное, начальник и не принял её всерьез, потому и отпустил Тохтуева. Может, даже пожалел… что, конечно, осудительно для человека, занимающего подобную должность. Следует для порядка потребовать объяснений от начальника, почему сразу не были приняты меры для ареста или хотя бы действенного давления на протодиакона.

Он сделал для себя соответствующую заметку в записной книжке, достав её из нагрудного кармана. И продолжил изучение дела арестанта.

В мае 1940-ого на имя начальника Мытищинского НКВД пришло пространное письмо, подписанное Тохтуевым. Письмо официально запротоколировали и перенаправили сюда, на Лубянку. Подобную корреспонденцию всегда рассматривали на верхах, как особо опасную.

Он смахнул пепел с сигары и открыл письмо протодиакона:

«Граж­да­нин на­чаль­ник! – пи­сал тот. – Раз­ре­ши­те мне объ­яс­нить­ся с Ва­ми пись­мен­но: я го­во­рить мно­го не умею по сво­ей необ­ра­зо­ван­но­сти. Что вы от ме­ня тре­бу­е­те, то я сде­лать не мо­гу. – Это мое по­след­нее и окон­ча­тель­ное ре­ше­ние. Боль­шин­ство из нас идет на та­кое де­ло, чтобы спа­сти се­бя, а ближ­не­го сво­е­го по­гу­бить, – мне же та­кая жизнь не нуж­на. Я хо­чу быть чи­стым пред Бо­гом и людь­ми, ибо, ко­гда со­весть чи­ста, то че­ло­век бы­ва­ет спо­кой­ный, а ко­гда не чи­ста, то он не мо­жет ни­где най­ти се­бе по­коя, а со­весть у каж­до­го че­ло­ве­ка есть, толь­ко она гряз­ны­ми де­ла­ми за­глу­ша­ет­ся, а по­то­му я не мо­гу быть та­ким, ка­ким Вы бы хо­те­ли…»

Фраза «а совесть у каждого человека есть, только она грязными делами заглушается…» почему-то задела за живое, покоробила. Он сморщился, остановил чтение и снова затянулся. Сигарета не приносила радость. Просто отвлекала немного. «Грязными делами заглушается…» Грязными. Какая неприятная фраза.

Он снова вспомнил про море и про несбытное желание смыть кабинетную пыль. Посмотрел на свои розовые ухоженные пальцы, на чисто выбритое моложавое лицо в зеркале, на натертые до блеска кончики ботинок.

«А когда не совесть чиста, то он не может нигде найти себе покоя…»

Он пододвинул к себе пепельницу и сплюнул.

Опустил глаза к письму:

«Вы мне обе­ща­е­те во­семь лет – за что же? За то, что я дал жизнь де­тям? Их у ме­ня семь че­ло­век, и один дру­го­го мень­ше. Стар­ший сын две­на­дца­ти лет пе­ре­шел в 6-й класс, вто­рой сын де­ся­ти лет пе­ре­шел в 4-й класс, тре­тий сын вось­ми лет пе­ре­шел во 2-й класс, чет­вер­тый сын ше­сти лет, пя­тый сын че­ты­рех лет, ше­стая дочь двух лет и седь­мо­му толь­ко еще два ме­ся­ца; же­на боль­ная, не мо­жет взять ре­бен­ка – так ей скор­чил ру­ки рев­ма­тизм и серд­це бо­лит. Со­вет­ское го­су­дар­ство при­вет­ству­ет и да­ет на­гра­ду за мно­го­се­мей­ность, а вы мне в на­гра­ду во­семь лет конц­ла­ге­ря по­обе­ща­ли – за что? Ка­кой я пре­ступ­ник? Толь­ко од­но пре­ступ­ле­ние, что слу­жу в церк­ви, но это за­ко­ном по­ка не за­пре­ще­но. Ес­ли я не мо­гу быть аген­том по сво­е­му убеж­де­нию, то это со­вер­шен­но не до­ка­зы­ва­ет, что я про­тив­ник вла­сти...»

Ага, начал козырять детьми. И перешел в нападение. Зря он так, право, зря. Нашего брата нельзя ни в чем обвинять. Раньше за это сразу расстреляли бы.

Тон письма начал вызывать в нем раздражение. Обычно в НКВД приходят письма-прошения, в которых люди пытаются оправдаться, и это естественно и понятно. Что еще делать человеку на краю пропасти? Конечно - цепляться за эти края, впиваться в них зубами, ногтями, всеми жилами. Лишь бы остаться целым. Но пишущий это письмо, видимо, оправдываться не желал. Более того, он даже словно возвышал себя перед своим адресатом. Вот дальше:

«Хо­тя я и се­мей­ный че­ло­век, но ра­ди то­го, чтобы быть чи­стым пред Бо­гом, я остав­ляю се­мью ра­ди Него... Раз­ве не труд­но мне оста­вить... се­мью в во­семь че­ло­век и ни од­но­го тру­до­спо­соб­но­го? Но ме­ня под­креп­ля­ет и обод­ря­ет дух мой Тот, ра­ди Ко­то­ро­го я пой­ду стра­дать, и я уве­рен в том, что Он ме­ня до по­след­не­го мо­е­го вздо­ха не оста­вит, ес­ли я Ему бу­ду ве­рен, а от­чет мы все долж­ны дать, как жи­ли мы на зем­ле...

Вот вы го­во­ри­те, что мы об­ма­ны­ва­ем на­род, одур­ма­ни­ва­ем и про­чие безум­ные гла­го­лы, – а мо­же­те ли вы об этом опре­де­лен­но ска­зать, ко­гда, мо­жет, и цер­ков­ных книг не бра­ли в ру­ки и не чи­та­ли их и не углуб­ля­лись в хри­сти­ан­скую ве­ру, а су­ди­те по­верх­ност­но, что, мол, у нас на­пи­са­но в га­зе­тах и кни­гах, то вер­но, а что за ты­ся­чу лет на­пи­са­но бы­ло до Хри­ста и про Него, что Он бу­дет и так-то по­жи­вет, и та­кой-то смер­тью умрет и вос­креснет (это за ты­ся­чу лет про­ро­ка­ми бы­ло на­пи­са­но и уже сбы­лось), так это, по-ва­ше­му, невер­но. Или вот, ска­жем, ра­дио пе­ре­да­ет за ты­ся­чи верст без про­во­ло­ки, – как это оста­ют­ся сло­ва в эфи­ре и пе­ре­да­ют­ся, а весь че­ло­век ку­да-то де­ва­ет­ся, ис­че­за­ет? Нет, он ни­ко­гда не ис­чезнет и ни­ку­да не де­ва­ет­ся, умрет, ис­тле­ет и по­том вос­креснет в луч­шем ви­де, как зер­но, бро­шен­ное в зем­лю...»

Да нет, он явно дурак, этот протодиакон. Что за чушь? «…воскреснет в лучшем виде, как зерно, брошенное в землю…». Он-то видел, как умирают люди. Как быстро истлевают их тела, как эти тела разрываются на куски дикими псами и голодным вороньем. Так что ни куска не остается… Чему же там прорасти? Чему воскреснуть?

 «Вот уже два­дцать три го­да су­ще­ству­ет со­вет­ская власть, и я ни­чем не про­яв­лял се­бя враж­деб­ным по от­но­ше­нию к ней, был все­гда ло­яль­ным, ис­пол­няя все рас­по­ря­же­ния вла­сти, на­ло­ги все­гда вы­пла­чи­вал ис­прав­но, де­ти мои учат­ся в со­вет­ской шко­ле, и вся моя ви­на лишь в том, что, бу­дучи убеж­ден­ным хри­сти­а­ни­ном, я твер­до дер­жусь сво­их убеж­де­ний и не хо­чу вхо­дить в сдел­ку со сво­ей со­ве­стью...

И вам не мо­гу услу­жить, как вы хо­ти­те, и пе­ред Бо­гом кри­вить ду­шой. Так я и хо­чу очи­стить­ся стра­да­ни­я­ми, ко­то­рые бу­дут от вас воз­ло­же­ны на ме­ня, и я их при­му с лю­бо­вью. По­то­му что я знаю, что за­слу­жил их.»

Он поморщился и отшвырнул листы от себя. Встал из-за стола.

Высокие ноты концовки письма ввергли его в тоску.

Придурок.

Ему давали шанс – остаться в родном доме, дальше служить, воспитывать детей. Сколько там их у него? Семь? Восемь? Избежать ссылки и наказания, ничего не делая. Просто наблюдая за своими сослуживцами. Никто ведь не заставляет писать кляузы или выслеживать кого-то специально. Нет, просто слушать, просто смотреть, просто предупреждать органы власти о чем-то, что может вызывать интерес. Разве это не смирение? Разве это не долг гражданина, пекущегося о своем отечестве? А этот дурак, согласившись, сразу идет на попятную. Трусость свою оправдывает совестью. Неумение жить – верностью убеждениям. Слабость – верой в Бога. Да этот Тохтуев – эгоист, гордый и самовлюбленный эгоист.

В горле от сигар першило. Хотелось пить. Он позвонил и попросил сладкого чая.

Подошел к окну. Знакомый привычный пейзаж внутреннего двора засасывал взгляд как бездонный колодец. В кабинете казалось душно, хотелось открыть форточку и пустить свежую струю воздуха. А лучше – открыть все окно, встать на подоконник, подойти к краю. Так легко и так нелепо. Он тряхнул головой, и сцепив руки за спиной словно сам себе арестант, отошел к столу.

Принесли чай с угощением. Он бросил в стакан ломтик лимона и три куска сахара, и долго размешивал, слушая звон от ложечки. Отпил глоток. Чай оказался чуть теплым и оттого совсем не вкусным. Досадуя, он отодвинул от себя стакан. Снова поправил волосы и, взглянув на часы, наконец, потянулся к трубке. Пора.

+++

Допросы проходили по ночам, в маленькой темной комнатке с зарешеченным окном под потолком.

В этой конурке он преображался, теряя лицо в полутени, и оставляя себе только голос. То вкрадчивый, то властный, то жесткий, а то - убийственно равнодушный. От этого голоса многие сходили с ума. Но большинство просто становились глиной, из которой можно лепить что угодно. Тогда играть становилось неинтересно, и допрос прекращался. Редкие коты сами едят пойманных ими мышей.

Напротив него в ярком свете люминесцентной лампы сидел человек. Они были примерно одного роста, одного телосложения, одного возраста. Но он – следователь Лубянки. А человек – арестант. Какая мелочь – положение – вроде даже оно игра рока, случайность, а решает судьбы и возводит между людьми пропасти.

Человек сидел, опустив глаза от яркого света. Не прячась и не выпячивая, как это бывает при отчаянии, напускную смелость. Он был покоен в своей позе, умерен в жестах, рассудителен в словах. Голос следователя его не страшил, как и окружающая темнота, казалось, не напрягала обычно взвинченные нервы арестантов. Он сидел, привыкая к свету, осознавая себя в нем. И что-то было в его фигуре – безликой, простой, с помятым невыспавшимся лицом  - царственное и одновременно грустное.

Человек поднял глаза в пустоту напротив себя, и что-то заблестело на его лице. Какой-то отблеск.

– На­зо­ви­те ва­ших близ­ких зна­ко­мых, где они на­хо­дят­ся и чем за­ни­ма­ют­ся? – продолжал допрос голос.

– Близ­ких зна­ко­мых у ме­ня нет.

– А со свя­щен­ни­ка­ми бол­шев­ской церк­ви, дру­ги­ми слу­жи­те­ля­ми ре­ли­ги­оз­но­го куль­та и ве­ру­ю­щи­ми раз­ве вы не под­дер­жи­ва­ли близ­ких от­но­ше­ний?

– Нет, не под­дер­жи­вал. Со свя­щен­ни­ка­ми... бол­шев­ской церк­ви у ме­ня был раз­го­вор толь­ко во вре­мя служ­бы ис­клю­чи­тель­но по слу­жеб­ным на­доб­но­стям. Я в раз­го­во­ры с ни­ми не всту­пал, опа­са­ясь, что кто-ни­будь из них мог быть аген­том НКВД, они то­же склон­но­сти к раз­го­во­рам со мной не про­яв­ля­ли.

Человек замолчал, подняв голову и силясь разглядеть вопрошающего.

– Ка­кие у вас взгля­ды от­но­си­тель­но тех, кто по­мо­га­ет со­вет­ской вла­сти раз­об­ла­чать контр­ре­во­лю­ци­он­но на­стро­ен­ные эле­мен­ты? – вкрадчиво поинтересовался голос.

Человек на мгновение обратил взгляд вверх, словно к небу, затем снова перенес его в пустоту и твердо произнес:

– Я счи­таю их аген­та­ми-пре­да­те­ля­ми, и сам та­ким ни­ко­гда не бу­ду ни при ка­кой вла­сти: ни при со­вет­ской, ни при цар­ской, ни при фа­шист­ской.

В комнатке повисла тишина, только скрипело перо в руках и стенографиста, сидящего за столиком в углу.

– Ка­кие у вас взгля­ды от­но­си­тель­но жиз­ни на зем­ле и вне нее? – неожиданно голос следователя дрогнул, сталь потеплела, обретая живые интонации.

– Я счи­таю, - арестант вздохнул и вдруг уперся глазами прямо в глаза следователю, отыскав все же в кромешной тьме самого человека и его лицо, глаза, зрачки.  – я считаю,  - голос его зазвенел как набат – громко, неотступно, тревожно – я считаю, что в жиз­ни на зем­ле мно­го неспра­вед­ли­во­стей, что жизнь че­ло­ве­ка не мо­жет кон­чить­ся его зем­ной жиз­нью и бу­дет про­дол­жать­ся по­сле его смер­ти на небе, так как дол­жен Кто-то разо­брать все эти неспра­вед­ли­во­сти и воз­дать каж­до­му по его за­слу­гам.

Следователь отвел глаза в сторону, ощутив как по спине побежали мурашки. Что-то пошло не так. Что-то ускользнуло. Его власть, его всемогущество испарились. Как и испарилась преграда между ним и этим человеком. Они теперь будто сидели один напротив другого, без масок и костюмов, оголенные душой. Наедине. Они сидели и говорили о чем-то очень важном, насущном, возможно, самом ценном, что довелось слышать ему, следователю, за все сорок лет его жизни. Он вытер со лба испарину и открыл коробку с сигарами, покрутил одну из них между пальцами и предложил собеседнику. Тот растеряно качнул головой, отказываясь.

– В чем же вы ви­ди­те неспра­вед­ли­вость зем­ной жиз­ни? – тихо спросил следователь.

– Каж­дый ста­ра­ет­ся пре­дать сво­е­го ближ­не­го... – также тихо, но отчетливо ответил человек.

– В чем же вы ви­ди­те пре­да­тель­ство ближ­не­го? – выпуская дым в сторону, вопрошал задумчиво голос.

– Каж­дый спа­са­ет свою шку­ру, а до дру­го­го ему де­ла нет. – не отрывая своих глаз от лица следователя, говорил человек.

Вдруг в углу молоденький стенографист резко закашлялся, видимо, от табачного дыма и то странное тонкое оцепенение разлетелось на куски. Привычная маска сменила его лицо. Он тряхнул головой, и всё стало на свои обычные места. Снова была та же комнатка с зарешеченным окном, за которым вставало летнее солнце. Малая Лубянка. Допрос. Следователь и арестант.

– При­ве­ди­те кон­крет­ные фак­ты к преды­ду­ще­му от­ве­ту.. – смахнув пепел с сигары, по-деловому потребовал голос.

– Я это от­но­шу толь­ко к свя­щен­но­слу­жи­те­лям, ко­то­рые за­пи­са­лись в аген­ты НКВД и, чтобы их не по­са­ди­ли са­мих, пре­да­ют сво­е­го ближ­не­го. – говорящий заметно сник и опустил голову в какой-то болезненной грусти.

– Ка­ко­вы ва­ши взгля­ды от­но­си­тель­но га­зет и книг?

– В га­зе­тах и кни­гах, я счи­таю, непра­виль­но пи­шут то, что ка­са­ет­ся ре­ли­гии; я ве­рю все­му, что на­пи­са­но в Свя­щен­ном Пи­са­нии.
 

- На сегодня довольно. Прочтите ход вашего допроса и подпишитесь в правом нижнем углу.

+++

Он сидел в своем кресле и пил черный кофе. Маленькими глотками. Оно обжигало горло, и это казалось приятным.

Слишком длинная ночь. Слишком долгие разговоры. Он слишком устал, чтобы думать и рассуждать.

Хотелось только доехать до дома и принять душ. Или ванну. Такую же обжигающую, как этот кофе. И долго-долго тереть свое красное от воды тело мочалкой с розовым мылом. А лучше бы сходить в баню. Пропариться. А затем выпить бутылку хорошего вина. И заснуть.

Он очень-очень устал.

Перед ним на столе так и лежало дело Никола Тохтуева, и машинально, он снова открыл папку. Взгляд упал на конец письма протодиакона:

«Вы нас счи­та­е­те вра­га­ми, по­то­му что мы ве­ру­ем в Бо­га, а мы счи­та­ем вас вра­га­ми за то, что вы не ве­ри­те в Бо­га. Но ес­ли рас­смот­реть глуб­же и по-хри­сти­ан­ски, то вы нам не вра­ги, а спа­си­те­ли на­ши – вы за­го­ня­е­те нас в Цар­ство Небес­ное, а мы то­го по­нять не хо­тим, мы, как упор­ные бы­ки, увиль­нуть хо­тим от стра­да­ний: ведь Бог же дал нам та­кую власть, чтобы она очи­ща­ла нас, ведь мы, как го­во­рит­ся, за­елись... Раз­ве так Хри­стос за­по­ве­до­вал нам жить? – да нет, и сто раз нет, и по­это­му нуж­но сте­гать нас, и пу­ще сте­гать, чтобы мы опом­ни­лись. Ес­ли мы са­ми не мо­жем... то Бог так устро­ил, что вы на­силь­но нас та­щи­те в Цар­ство сла­вы, и по­это­му нуж­но вас толь­ко бла­го­да­рить».

ПРИМЕЧАНИЕ:

2 сентября 1940 года протодиакон Николай Васильевич Тохтуев за участие в антисоветской организации приговорен к 8 годам исправительно-трудового лагеря без права переписки. 17 мая 1943 года – скончался, будучи в ссылке в Коми, Печорлаг, Воркутинский р., пос. Кожва, местечко Конева. Погребен в безвестной могиле.

(Рассказ основан на жизнеописании, выдержек из заявления, письма и допроса священномученика протодиакона Николая Тохтуева)