Мартин Хайдеггер (26.09.1889 — 25.05.1976) — немецкий философ, давший новое направление немецкой и общемировой философии, является одним из крупнейших философов XX века. Создал учение о Бытии как об основополагающей и неопределимой, но всем причастной стихии мироздания.
Наш разговор начнем с развертывания определенного метафизического вопроса, перейдем потом к попытке разработать этот вопрос и закончим ответом на него.
Развертывание метафизического вопроса. Философия — с точки зрения здравого человеческого рассудка — есть, по Гегелю, «перевернутый мир». Своеобразие нашего подхода требует соответственно предварительной характеристики. Ее мы получаем из двоякого свойства всякого метафизического вопрошания.
Почему, с целью показа сущности поэзии, выбраны работы Гельдерлина? Отчего не Гомер или Софокл, не Вергилий или Данте, не Шекспир или Гете? Ведь сущность поэзии реализована также и в произведениях этих поэтов, причем даже более полно, чем в рано и внезапно обрывающемся творчестве Гельдерлина.
Может быть. И все-таки избран Гельдерлин и только он. Но возможно ли вычитать всеобщую сущность поэзии в работах одного-единственного поэта? Ведь всеобщее, что означает: то, что значимо для многого, мы можем получить лишь в сравнивающем рассмотрении. К тому же нужен образец возможно большего многообразия поэтических сочинений и видов поэзии. Притом поэзия Гельдерлина — лишь одна среди многих других. Ее одной никоим образом недостаточно, чтобы задать масштаб для сущностной определенности поэтического творчества. А потому наш замысел неудачен с самого начала. Это так лишь постольку, поскольку мы понимаем под "сущностью поэзии" то, что собрано во всеобщем понятии, одинаково значимом для всякой поэзии. Однако это всеобщее, одинаково значимое для всякого особенного, всегда есть равнозначное[и безразличное—das Gleichgultige], та "сущность", которая никогдане может стать существенной. Однако мы ищем именно это существенное сущности, то, что принуждает нас к решению относительно того,примем ли мы поэзию всерьез и (как мы это сделаем), принесем ли мы ссобой (и каким образом) предпосылки для того, чтобы находиться вовладениях поэзии.
«То, что я понял в ней [книга «О природе» Гераклита], превосходно,
а о том, чего я не понял, я полагаю, что оно также превосходно, но
она требует храброго пловца, чтобы переплыть ее».
Платон1
Конструктивная критика или апологетика любого современного философа или даже философа Нового времени будет в большинстве случаев неполной и неполноценной без отыскания корней объекта исследования. Следуя по исторической «цепи» западноевропейской философии в обратном направлении, мы неизбежно «упираемся» в древнегреческих досократиков: представителей милетской и ионийской школ. Помимо этих двух взаимодополняющих течений древнегреческой мысли источниками вдохновения для позднейших трудов Платона и Аристотеля были философствующие одиночки, едва ли вписывающиеся в интеллектуальный мэйнстрим городов-государств Древней Греции. К таким «темным» одиночкам, безусловно, следовало бы отнести Гераклита из Эфеса.
Этот философ относится к скромному числу тех, чьи мысли сейчас с трудом отделимы от позднейших трактовок: эллинских, средневековых, возрожденческих и современных. В некотором смысле, мы имеем дело уже не с самими текстами автора, а с многократно ксерокопированной копией его речений, с наложением сотен трактовок мыслей прославленного эфесца. Гераклит как таковой отчасти перестал существовать уже в критике Платона. Единственной соломинкой, за которую можно ухватиться при осмыслении авторского наследия, считаются оригиналы греческих текстов и достаточно удачный перевод немецкого классического филолога Германа Дильса.
Моя академическая учеба началась зимой 1909/10 годов на теологическом факультете университета Фрайбурга. Впрочем, профилирующие занятия теологией оставляли еще достаточно места для философии, и без того входящей в учебный план. Так что с первого же семестра на мой ученический пульт в факультетском интернате встали оба тома "Логических исследований" Гуссерля. Книги были взяты в университетской библиотеке. Срок сдачи всегда мог быть без затруднений продлен ясно, что этот труд не часто запрашивался студентами. Как же в столь чуждом для него окружении попал он ко мне на стол?
По некоторым намекам в философских журналах я узнал, что гуссерлианский образ мыслей был предложен Францем Брентано, чья диссертация "О различных значениях сущего у Аристотеля" (1862) служила с 1907 года посохом в моих первых неуклюжих и беспомощных попытках проникнуть в философию. Довольно смутно задело меня рассуждение: если сущее сказывается в различных значениях, то какое сущее, в таком случае, имеет значение путеводное и основное? Что есть бытие? На последнем году моего обучения в гимназии я наткнулся на сочинение тогдашнего профессора догматики фрайбургского университета Карла Брайга "О бытии. Абрис онтологии". Книга эта вышла в 1896 году, ко времени, когда ее автор стал экстраординарным профессором философии факультета теологии фрайбургского университета. Основные разделы сочинения сопровождались приложением обширных цитат из Аристотеля, Фомы Аквинского и Суареса, и здесь же, кроме того, анализировалась этимология слов, обозначающих основные онтологические понятия.
Хайдеггер подходит к бытию с забытого конца. Его надо искать не где-то, а в самом человеке как его собственное скрытое существо. Человек брошен в среду вещей и сложен из разных начал. Но разве он — сумма материального, растительного, животного, разумного, политического? Складывать человека из его свойств нельзя не только потому, что он больше суммы своих составных частей, не только потому, что мы пока еще мало его знаем, не только потому, что он еще не показал себя, но, главное, потому, что у него есть опыт своей цельности, не состоящий ни в какой зависимости от самоизучения. Как раз нигде человек не теряет себя вернее, чем при разборе своих свойств и качеств. Между тем собрать себя он обязан <...>. Всего проще растерять себя в наше время, когда настойчиво навязываются, обещая выход из неопределенности, волевые решения: человек — винтик, человек бестия, человек социальное животное, человек — звено биологической эволюции. Хайдеггеровскому «Бытию и времени» придает сосредоточенную энергию борьба за такое определение неопределимого человека, которое не нанесло бы ему вреда, не упустило из виду его простую цельность.
Человек — сущее, существо которого — в присутствии (Dasein). Это неуловимое, но несомненное «вот», которое не «состоит из», а «может». Присутствие — не предмет. Оно весомее вещей, хотя о нем не скажешь заранее ничего, кроме того, что оно заведомо есть. Присутствие, если можно так выразиться, — нечеловеческое в человеке, его бездна. Возможностям человеческого «вот» не видно края. Оно может всему отдаться и всем быть захвачено. Человек не задним числом развивает свои возможности, а с самого начала он — «возможность», или, как еще говорит Хайдеггер, человек «понимает в бытии», «умеет» по самому своему существу присутствовать. Вне присутствия — сплошные причинно-следственные цепи, только в нем свобода, и поэтому только в него бытие и сущее могут войти своей истиной, а не только своей функцией.
Данная статья имеет целью рассмотрение сравнительного понимания понятия экзистенция, а именно — шеллинговского и кьеркегоровского, рассматриваемых с точки зрения Хайдеггера, который вводит еще одно понятие экзистенции, работающего в аналитике здесь-бытия. Все эти три понятия корреспондируют друг с другом, но тем не менее являются различными, оставляя поле для сравнения. Сравнивает их уже сам Хайдеггер в своем лекционном курсе «Метафизика немецкого идеализма» [1].
Комментируя шеллинговское различение основы и экзистенции, на котором основан трактат Шеллинга о свободе, Хайдеггер предпринимает довольно обширное историко-философское разъяснение понятия «экзистенция».
Первой публикацией Хайдеггера была, по-видимому, заметка об открытии памятника его земляку, проповеднику XVII–XVIII вв. Абрахаму из Санкта Клары, который родился в Кренхайнштеттене, деревне рядом с Мескирхом. 15 августа 1909 года Хайдеггер присутствовал на церемонии, 27 августа того же года в мюнхенском политико-культурном еженедельнике «Альгемайне рундшау» вышла его заметка, выдержанная в жанре репортажа. О ее стиле легко судить.
Природный, здоровый в своей свежести, иногда грубовато-коренной акцент придает этому событию его специфический отпечаток. Непритязательная деревня Кренхайнштеттен с ее крепкими, себе на уме, своеобычно-оригинальными обитателями лежит сонная в низкой котловине <...> Создателю памятника, скульптору Мармону (Сигмаринену) на удивление удалась стоявшая перед ним задача. Гениальная голова (обманчиво напоминающая пожилого Гете) позволяет угадать за высоким, пластическим лбом тот глубокий, неисчерпаемый дух, который сделали действенным несгибаемая, закаленная энергия, непрестанно пульсирующий деятельный порыв.
Целое наводнение сильных эпитетов, хотя и не штампов. Стиль словно кипит изнутри тем же «непрестанно пульсирующим деятельным порывом» — разумеется обреченным, потому что так, в пышности слов «энергия духа» скорее бесславно расточится, чем сбережет себя и достигнет действенности. Всё это лексическое наводнение у Хайдеггера схлынет, причем очень скоро. Многих слов — природный, здоровый, энергия, гениальность, высота, глубина, пластика, неисчерпаемость, закаленность — у него просто никогда уже не будет в словаре. Он полностью вытравил пышную позднеромантическую лексику, в которой двадцатилетний не хотел никому уступать.
Мы попадаем в то, что называется мышлением, когда мыслим сами. Чтобы нам это удалось, мы должны быть готовы учиться мыслить.
Как только мы принимаемся за это учение, мы сразу понимаем, что мыслить мы не можем. Но все же человек считается, и по праву, таким существом, которое может мыслить. Ибо человек — это существо разумное. Но разум, ratio, развертывается в мышлении. Будучи существом разумным, человек должен уметь мыслить, раз уж он хочет этого. Однако человек хочет мыслить, но не может. Пожалуй, человек своим хотением мыслить хочет слишком много, и поэтому может слишком мало.
Человек может мыслить, поскольку он имеет возможность для этого. Но одна лишь эта возможность еще не гарантирует нам, что мы можем мыслить. Потому что мочь что-то — значит допустить это что-то в его сущность и неотступно охранять открытым этот доступ. Однако мы можем всегда лишь то, что нам желанно, то, к чему мы так расположены, что его допускаем. На самом деле нам желанно лишь то, чему мы сами желанны, желанны в нашей сущности. При этом это что-то склоняется к нашей сущности и таким образом затребывает ее. Эта склонность — обращение. Оно зовет нашу сущность, вызывает нас в нашу сущность и таким образом держит нас в ней. Держать означает собственно охранять.
На крутом склоне широкой высокогорной долины в южном Шварцвальде, на высоте 1150 метров над уровнем моря, стоит хижина — небольшой лыжный домик. Его площадь 6 на 7 кв. метров. Крыша низко опускается над тремя помещениями — кухней спальней и кельей-кабинетом. По узенькому дну долины и по точно таким же крутым склонам гор разбросаны крестьянские подворья с огромными, низко нависшими над ними крышами. Луга и пастбища тянутся вверх по склону до самого леса с его высокими, темными, старыми елями. А над всем этим стоит ясное летнее небо, в сияющие просторы которого широкими кругами взмывают два ястреба.
Вот мой мир — мир, в котором я тружусь, если смотреть на него созерцательным взором гостя и отпускника. Я же, собственно, никогда не рассматриваю это как ландшафт. Я постигаю его в опыте жизни: ежечасно, денно и нощно плавает он в великих волнах времен года. Тяжесть гор, крепость ее первобытных пород, задумчивый рост елей, светлая безыскусная роскошь цветущих горных лугов, шум ручья, бегущего по камням бескрайней осенней ночью, суровая простота занесенных снегом равнин — все это теснит и торопит одно другое, ведет свою ноту сквозь каждодневность существования там, вверху, в горах.
Когда вечерний свет опустится на лес,
осветит золотом стволы…
Тогда песнь станет мыслью,
и обе вырастут в стихах.
Они растут из Бытия и достигают
правды.
Их отношения напомнят нам
О том, как Гельдерлин пел о деревьях:
«И нет в лесу чужих деревьев,
Пока они стоят, они друг друга
знают».
Когда садится бабочка и складывает крылья,
качайся с ней на легком полевом ветру…
Вся смелость сердца отвечает
на призыв, и собирает наши мысли.
Бытие для игр.
Во время размышлений вещи
не спешат и одиноки.
Терпение питает мысль.
Тот, у кого мысль велика,
способен на великие ошибки.
Эту фразу я взял из позднего стиха Гельдерлина, и подумал, что неплохо было бы проследить ее происхождение. Стихотворение начинается так: «На фоне голубом, цветок старинной колокольни»... Если мы хотим правильно понять смысл выражения «поэзией живет на свете человек», следует внимательно разобрать всё стихотворение. Давайте рассмотрим эту фразу более пристально. Во-первых, сразу же развеем все сомнения относительно ее смысла. В противном случае нам будет трудно развивать дальше нашу мысль.
«...Поэзией живет на свете человек...» Конечно, можно себе представить, что поэты иногда живут поэтически. Но как «человек» — а это значит любой человек и в любое время — может жить поэтически? Разве наше существование совместимо с поэзией? Простая нехватка жилищ может сделать нашу жизнь невыносимой. Но даже если бы это было не так, наша жизнь отягощена заботами, небезопасна, зависит от индустрии развлечений и т.п. Когда же остается небольшой просвет для поэтического и время как-бы отступает, мы видим в лучшем случае эстетические упражнения, либо в литературе, либо на радио. Поэзия отвергается либо как легкомысленное чудачество, любование непознанным, полет в страну фантазии, либо рассматривается как часть литературы. Что касается литературы, то ее значение оценивается по последним общепринятым веяниям и моде. Последние веяния, в свою очередь, формируются и контролируются органами, ответственными за общественное мнение. Литература сегодня это одновременно и ведущая, и ведомая, индустрия. И в таком окружении поэзия не может выступать иначе как литература. Там, где ее изучают в образовательных или научных целях, она становится предметом литературной истории. Западная поэзия, например, проходит под общим названием «Европейская литература».
Но если единственная форма, в которой может существовать поэзия, это литература, то как может проживание человека быть поэтическим? Фраза «поэзией живет на свете человек», как нам говорят, должна исходить от поэта, который не может устроиться в жизни. Поэты должны закрывать глаза на реальность. Вместо реальных дел, они мечтают. Вся их деятельность воображаемая. Они творят воображение.
