Вы здесь

«Солнца – вволю, неба – вволю…»

Если спросить Интернет о поэте Гусарове, то он ответит примерно так: «ГУСАРОВ Михаил Иванович (1941–2012). Окончил Новочеркасское суворовское училище и Литературный институт имени А.М. Горького. Вместе с митрополитом Питиримом создавал Международный фонд славянской письменности и культуры. Итог духовных и творческих исканий автора за последние 20 лет – книга стихотворений «Аминь», переиздававшаяся несколько раз. Писал стихи для детей. Лауреат литературных премий. Жил в Москве». Вот так – сухо, чётко, не в бровь...

Но если, бывает, о поэте Гусарове спрашивают меня, я теряюсь и не знаю, с чего начать рассказ об этом человеке. Так много всего хочется поведать, но как в нескольких строках уместить хоть что-то? Хотя бы главное? И я понимаю, что слово о поэте Гусарове – это Прутковское невозможное объятие необъятного.

 Однако, начну: в моей жизни этот человек, кажется, был всегда, с самого детства, поскольку крепко дружил с моим отцом. Московский писатель дядя Миша проводил с нами почти каждый свой отпуск. Конечно, как всякий настоящий поэт, он бесконечно любил жизнь, и, казалось, боялся не успеть жизнью надышаться. Впрочем, без этого качества поэтов и не бывает. Я помню Михаила Ивановича у нашего Донского костра, помню с рыболовными снастями и охотничьим ножом в руках. Но это не главное. Главное, конечно – его стихи, где жизнелюб Гусаров – весь, открыт для нас с вами.

Духовная жизнь Михаила Ивановича, как и другие стороны его жития, не знала полумер. Он умел помогать людям, не ожидая благодарности и признания, делал это с таким русским размахом, который трудно себе представить, то есть мог отдать последнее. И создавалось впечатление, что раб Божий Михаил не совершает подвига, а просто и привычно живёт во Христе. Без полумер.

В его скромной московской квартире нехитрые бумажные иконки временами благоухали. Я это говорю не для красного словца, а от того, что сам тому свидетель. Когда я бывал в домашнем кабинете Гусарова, он всегда предлагал приложиться к этим образкам. Говорил, например: «Вот этот образок приехал из Свирской обители. Приложись. Рука преподобного до сих пор тёплая. А эту иконку привезли из вашего Донского Дивногорья, благоухает-то как!» И действительно, преподобный Александр Свирский, отпечатанный на бумажке, допускал до своей благовонной тёплой живой десницы, а Богородица на весь кабинет источала нереальный аромат, полагаю, что – мира. Хотя я видел сотни таких же напечатанных на бумаге маленьких образков, но ничем подобным не поражался ни разу. Здесь и в молитве полумер не было.

При Советской власти раб Божий Михаил занимал пост секретаря Союза писателей РСФСР. Его высокий кабинет на Комсомольском проспекте посещали литературные величины того времени. У Гусарова в те годы выходили поэтические сборники, где тонко-тонко звучала мелодия покаяния и тоски по Христу. Так тонко, что у цензуры не возникало претензий. Но вот стихи, которые явились нам после воцерковления Михаила Ивановича, они уникальны. Чтобы оставить нам в наследство такие стихи, надо было не просто знать и любить жизнь, не просто любить, знать и чувствовать человека. Надо было ещё иметь опыт жизни в Боге. Словом, прожить жизнь, как Гусаров – во всём без полумер. Не случайно сборник его стихов «Аминь» переиздавался по благословению самого патриарха Алексия II целых три раза.

Незадолго до своей кончины Михаил Иванович попросил меня сопроводить его в Дивногорье – в наш пещерный монастырь, что над Доном. Дремала зима. Донские меловые холмы чуть присыпаны снегом.  Лёгкий морозец, солнце, синий подо льдом Дон и тишина. Пещерный храм был закрыт по какой-то причине. И в этой зимней тишине, стоя у запертых ворот, Михаил Иванович предложил прислушаться к богослужению, которое совершается в этом покинутом закрытом храме. Я прислушался. Братский хор за дверями, помню, пел вечерню. Различались гласы и отдельные слова «Господи воззвах». Разумеется, в храме никого из людей не было. Но восторженно рассказывать об этом кому-то, тогда показалось легкомыслием. Ведь для Гусарова в этом не было ничего сверхъестественного. Без дяди Миши я сотню раз бывал у ворот разных закрытых храмов, но ничего подобного не переживал.

Таким мне и запомнился раб Божий Михаил: ходящим пред Богом. Мог ли такой богатый опыт не отразиться в стихах? Мог, если б речь шла о ком-нибудь другом. Но не такой человек Михаил Иванович, чтобы не поделиться с нами – братьями и сестрами – своей радостью и опытом.

А ещё Михаил Иванович чувствовал душу ребёнка, поскольку и сам во многом оставался добрым доверчивым Божьим ребёнком до самой кончины. Именно поэтому его детские стихи просто уникальны, их можно с пользой и удовольствием читать своим детям.

Но всё, что я сейчас написал, даже на тысячную долю не раскроет читателю личность этого Русского Христианского поэта. И лучше всего просто попробовать окунуться в мир его творчества. Итак: Михаил Иванович Гусаров. Стихи.

 

 

АУ!..

 

Жизнь прошла под красным флагом.

Где ты, жизнь моя? Ау!..

Эхо мечется зигзагом, -

Не поймёт, кого зову.

 

Я картавому портрету

Поклонялся – не юлил.

И летела жизнь по ветру…

Ветер, кто тобой рулил?

 

Ослеплял азарт полёта.

Флаг трубил над головой…

Где ты, жизнь?

Кругом – болото.

Видно ветер был кривой.

 

Не безбожья ли отрава

Так запутала твой след?

По зигзагу, влево-вправо

Эхо мечется в ответ…

 

 

ПОКРОВ

-

Храм Покровá Пресвятой Богородицы

в центре Руси на пригорке стоит.

Грудь разрывается, сердце заходится,

кровь леденит пожигающий стыд.

Сняты кресты, купола поободраны,

стены побиты – дыра на дыре.

Щебень, навоз да беззубые бороны

тленом греховным

смердят в алтаре.

Зраки на фресках простреляны пулями.

Но, сохранявшие Божий Закон,

старцы святые плечами сутулыми

свод подпирают,

и держится он.

-

Держится!..

Стало быть, вера не продана.

Вычистим храм покаянным трудом.

Горькая, вещая, милая Родина,

это ведь ты – на пригорочке том.

Русь православная,

Божья избранница,

с верой не ухнешь ты в дьявольский ров.

Сдюжишь, пока над тобой простирается

Девы Марии

Небесный Покров.

Пусть и по-прежнему с криком неистовым

хищно над Русью кружит вороньё.

Храм Покровá Богородицы выстоял.

Будь же лампадкой в нём, сердце моё...

 

 

ЦАРЬ-ДЕВИЦА

 

Золотится рожью поле.
А за полюшком – луга…
Солнца – вволю, неба – вволю,
в небе птицы-облака.

Дочку крестную Матрёну
усадив среди цветов,
не веночек, а корону
ей плету из васильков.

Васильки ложатся пышно…
Хороша корона вышла!

А в неё с Матрёной вместе
из колосьев мы вплели
золотистый тёплый крестик —
слава небу от земли!

Дочь корону оглядела
и на голову надела.

Чуду целый мир дивится:
стихли птахи, замер луг…
Где Матрёна? Царь-девица
на лугу явилась вдруг.

 

 

ДУША

 

Видно, надобно это кому-то.

Ну, а впрочем, известно – кому:

Не впервой затевается смута

В терпеливом Российском дому.

Погуляли иудушки вволю, -

ни крестов не щадили, ни чад…

По безлюдному вечному полю

погребальные вехи торчат.

 

Что ж ты, полюшко, стон не испустишь –

Пробудить меня в мёртвом раю?

Я гляжу в эту гулкую пустошь –

И себя самого узнаю.

Колокольным засыпанный прахом,

чуть дышу…

Но от Судного дня

ни посулом медовым, ни страхом

отлучить не удастся меня.

 

Грянет он – подымусь и порушу

Фарисейскую сыть с подлецой.

Эй, вы, кто православную душу

возжелал напитать колбасой?

Знайте, зреют расплаты минуты:

содрогается милость в груди…

 

От содеянной вами же смуты

вам спасенья нигде не найти.

Продерусь по щелям, по архивам, -

всех найду

и за всё отомщу:

перед Божьим судом я грехи вам

и кровавую подлость прощу.

 

 

ПОБИРУШКА

 

Наверху – озноб и слякоть.

Жизнь как стон,

а день как ночь.

И хотелось бы поплакать,

Только нечем и невмочь.

А в метро тепло и сухо.

В развесёленьком платке

У стены стоит старуха

С кружкой глиняной в руке.

На груди висит иконка,

А в глазах – тоска и стыд.

Под иконкою картонка

Детским почерком вопит:

«Помогите, кто чем может,

Ради Господа Христа…»

Редко в кружку кто положит,

Разве что один из ста.

Но подавшего героя

Метит бабкина щепоть:

«Дай Господь тебе здоровья.

Сохрани тебя Господь…»

Вдруг, позёвывая сладко

От своих бессонных дел,

Страж подземного порядка

Эту бабку углядел.

Заглянув с ухмылкой в кружку,

Шевельнул дубинкой он.

И, под локоть взяв старушку,

Ей сказал сурово: «Вон!..»

Неужель такие все мы?

Али нет на нём креста?

Кыш от бабки, страж подземный,

Ради Господа Христа!

В век слепого бездорожья

Во прозрение моё,

Может, это Матерь Божья

Здесь поставила её!

Чтоб душа не стала нищей

И пустой, как сухостой.

Чтоб до Страшного Судища

Оставалась Русь святой.

Покрестилася бабуся,

Бормоча: «Спаси Христос…»

Вдруг подземный страж споткнулся

И упал, расквасив нос…

А, когда я в путь обратный

Поспешал, печаль тая,

С той иконкой, как с отрадой,

Повстречался снова я.

И с души моей тревогу,

Как рукой, сняла она:

Слава Богу, слава Богу,

Кружка бабкина полна!

 

НАЧАЛО НЕБА

Себе дивлюсь, когда гляжу назад:
при небе жил, а неба-то не видел.
Почаево и Сергиев Посад…
Дивеево…
А Свирская обитель!
А кельи Костомаровской горы!
Покровский кров
Матронушки блаженной…

Пылали, словно в капищах, костры
на слётах пионерских достижений.
Кто был я?
Лицедей и звездочёт,
по Дарвину – потомок обезьяний.
Сулил мне кто-то славу и почёт,
шептал о пользе орденов и званий.

…Скончался дед. И бабушка – вослед.
Ушли отец и мать моя – Мария.
Был явлен мне от них сиротский свет,
а в свете том – молитва,
словно крылья.
Парю над явью нынешних времён,
где истина с Фавора зазвучала:
Дивеево, Голгофа и Афон,
они – столпы
и всех небес начало…

 

 

 

 

БЕЛАЯ ГОРКА

 

Степь мерцает в лунном блеске,

и в бездонной вышине

только звёздные расплески,

только тишь…

И слышно мне:

В глубине речной, как прежде

в золотую старину,

стерлядь вёрткая на стрежне

брюхом шаркает по дну.

 

За излучиной крутою,

Возле Белой Горки,

Дон

мощно струйною водою

напирает на понтон.

Где-то кочет вскрикнул глухо,

луч зари плеснул волной…

Чистый день Святого Духа

занимался надо мной.

 

Из распадков полумглистых

вынес влажный ветерок

шорох трав и трепет листьев,

птах рассветный говорок.

Над росой туман лохматый

свился радужным кольцом.

Задышало утро мятой

вперемешку с чабрецом.

 

От блаженства замирая,

я поверил, что стою

где-нибудь в преддверье рая,

если только не в раю.

Радость сердца с миром слита,

и в сияющую высь

вдох и выдох – как молитва

из груди моей лились.

 

Из-за гор от Богучара,

заполняя небосклон,

плыл легко и величаво

колокольный перезвон.

Плыл и таял в синей глади,

славя Вышнего Творца,

и, казалось, благодати

этой нет и нет конца…

 

Вдруг – как-будто смерч гремучий –

по теченью, в полный ход,

выполз бесом из-за кручи

пикниковый теплоход.

Под железно-барабанный

грохот в сотни децибел

хищно голос чужестранный

из динамиков хрипел.

 

С хрипом этим слиться силясь,

Пьяной удалью горда,

Вдрызг на палубе бесилась

Развесёлая орда.

Топот, визги, хохот, вопли…

Чья деньга – того и власть.

Дорвалась братва до воли.

Чьею волей дорвалась?

 

Вдоль борта под грохот песни

Глаз магнитят ярлыки –

Sony. Cola. Tampax. Pepsi –

как приманка,

как силки.

Кто расставил их кругами

и сплавляет налегке

вниз по Дону, вверх по Каме,

по Оби и по Оке?

 

И плывёт на зов химеры

загулявшая орда –

мимо храмов, мимо веры,

мимо неба…

Но куда?

 

От начала до итога

два пути известны мне.

Только два:

ведь жизнь – дорога

к Богу или сатане.

 

 

ОТСРОЧКА

Тело в немощи…
Пахнет могилой…
Взгляд немой отлетел в небеса.
Сердце криком исходит: «Помилуй!
В царство света отверзи глаза»…

Кто-то звякнул косой на пороге
в балахоне…
Постой, не спеши!
Дай мне, смертушка, вспомнить о Боге
во спасенье заблудшей души.

Дай покаяться,
дай достучаться
до глубин, где родится слеза…
Из глазниц равнодушное счастье
беспощадно глядит мне в глаза.

Наблудил-наплутал своевольно.
Ничего у Христа не просил.
Был уверен:
для жизни довольно
мне своих разуменья и сил.

Сытой плотью и хмелем отравлен,
дух смердит,
как змеиный клубок.
Это счастье и мнилось мне раем,
где себе я – хозяин и бог.

Не о крест ли незримой границы
затупилась слепая коса?
И сочится из каждой глазницы
у костлявой
досады слеза.

Скалозубо блеснула гримаса,
и проклацкала смерть на ходу:
«Пострадай ожиданьем, помайся.
За тобой я попозже приду».

 

 

ОДА ПАПЕ

 

В конце-концов, нас ждёт один конец.

Вопрос лишь в том –

кто встретит нас у трапа?

Вот у Христа на небе есть Отец.

А что у нас?

У нас есть в Риме Папа.

 

Он на земле страдает за Христа,

и день и ночь в костёлах служит мессы.

Он – главный ватиканец.

Неспроста

его боятся нехристи и бесы.

 

Висит над Папой кучей благодать.

Плевать ему на суд и пересуды, -

его на свете некому продать,

будь даже все мы –

алчные Иуды.

 

Наш Папа насмерть борется со злом

и учит нас тому, во что я верю

Он – бог земной,

он держит мир числом,

хотя число пристало больше зверю.

 

Но Папа-то на зверя не похож.

Он справедлив, хотя великодушен.

Сдаётся мне, он и на небо вхож,

и потому мне Папа очень нужен.

 

Когда я в рай однажды захочу,

а груз грехов меня туда не пустит,

приду я к Папе,

деньги заплачу,

и добрый Папа мне грехи отпустит.

 

Чтоб Пётр-ключарь в ответственный момент

в грехах не вынуждал меня колоться,

мне Папа выдаст нужный документ,

который индульгенцией зовётся.

 

Я с этой ксивой смело побреду

по райским дебрям-кущам мимо змея,

имея Папу Римского в виду,

а прочих встречных

просто так имея.

 

КТО ТАКАЯ?

 

…обернулся – за спиною
мрака пёстрого стена.
И весьма доволен мною
князь веселья – сатана.

Стыд? Молитва? Вера? Кротость?
Жил без этих я оков.
Вниз взглянул: клубится пропасть
смертных, сладостных грехов.

В небе голос: ангел Божий
плачет, крыльями шурша.
Пробежал озноб по коже,
болью вздрогнула душа.

К сердцу весточкой заветной
прикоснулся Божий страх.
С ним я прочь от бездны этой
заспешил на всех парах.

Но отравленной картечью,
чёрной тучей смрадных стрел
и во след мне, и навстречу
хохот дьявольский гремел.

Огляделся – ужаснулся.
А, когда во тьме ночной
я от ужаса проснулся,
явь предстала предо мной.

Впору было удавиться:
как шагреневый портрет,
за столом сопит девица
золотых, преклонных лет.

В язвах — мысли, губы, уши.
Пудра прячет струпьев хлам.
Пышет в нос мне дух сивушный
с табачищем пополам.

На меня глядит, икая,
жажды плотской не тая…
Я спросил: «Ты кто такая»?
Ухмыльнулась: «Жизнь твоя».

…оглянулся – за спиною
шёпот сладкого вина:
ту девицу стать княжною
соблазняет сатана.

 

 

 

 

ЧИСТЫЙ СВЕТ

 

Из-за гор обступивших годов,

подпирающих свет окоёма,

чёрный ветер ещё не готов

прореветь над руинами дома.

В нём под крики лукавых зевак,

ослеплённых восторженным страхом,

дозревает зияющий мрак,

безмогильным приправленный прахом…

 

Накануне прощальной беды

прокричит поднебесная птица…

Ни тоски…

Ни любви…

Ни звезды…

Станет негде душе приютиться.

 

Но вдали от страстей и утех,

перед образом Иверской

глухо

о спасении грешников всех

Богородицу молит старуха.

 

И пока в богадельной глуши

чистым светом курится лампада,

оглянись,

помолчи…

И реши –

что тебе для спасения надо.

 

 

БАТЮШКА

 

На дворе в урочный час

Собрались мальчишки,

Выставляя напоказ

Синяки и шишки.

 

Яшке – восемь, Косте – пять,

Столько же и прочим.

Кто и кем желает стать,

Спорили до ночи.

 

Яшка: «Буду я банкир».

Коля: «Я – богатым».

Выбор Костика – факир,

Петькин – депутатом…

 

Лишь один решил смолчать.

«Так не честно, Вася!

Ты-то кем желаешь стать?

Ну-ка, признавайся!..»

 

Вася ссадину потёр

И, на локоть дуя,

Удивил ответом двор:

«В батюшки пойду я».

 

Тут компания взахлёб

Загалдела хором:

«Васька – поп! Васька – поп!

Ха-ха-ха! Умора!..»

 

Василёк же этот гам

Приструнил без грусти:

«Да без батюшки-то вам

Кто грехи отпустит?!»

 

 

 

 

 

СТАРОЕ ФОТО

(фрагмент)

 

На фото жёлтое гляжу.

На нём – счастливый миг пострела:

Я маму за руку держу…

Как быстро время постарело!

За мигом миг,

Из года в год

Оно текло по плоти тленной.

И, словно белый пароход,

Ржавел я в заводи Вселенной.

 

Из праха взятый,

Кану в прах.

Забвенья ил покроет кости.

И время кончится…

Но страх

Не погребётся на погосте…

В том мире – вечность навсегда.

И тенью бессловесной станет

Душа скитаться до Суда,

Пока пред Богом не предстанет…

 

…Тот миг, он весом слишком мал:

Стояли нищенки у храма,

И я им грошики раздал,

Что мне дала на пряник мама.

…На фото старое гляжу.

Как рассказать то счастье внуку? –

Я маму за руку держу,

Освободив от денег руку…

 

 

СЧАСТЬЕ

 

Колокольный звон с утра

Прославляет Троицу.

Вся из неба и добра

Жизнь сегодня строится.

Маша нынче весела

Оттого, что поняла:

Если в храме помолиться,

Что желаешь –

Всё случится.

 

В небе радуга цветёт,

Маша кисточки берёт –

Белый лист в её альбоме

Вновь от Маши чуда ждёт.

Сказки ждёт заветной самой,

И рисует Маша так:

Две ромашки – папа с мамой,

Между ними – Маша-мак.

 

Слева мамина рука –

И удобна и легка.

Справа папина рука –

И надёжна и крепка.

Маша держится за обе:

Не упасть бы в облака.

Храм за лугом, как маяк:

Купол светом полнится.

Между двух ромашек – мак,

Луговая троица.

 

Мотылёк над лугом скачет.

Маше сладко – чуть не плачет.

Не сдержалась… И на луг

Потекли слезинки вдруг.

В дверь щенок заскрёбся лапой –

На пороге мама с папой

Появились в оночасье…

– Что случилось, Маша?

– Счастье!

 

 

НА СОН ГРЯДУЩИМ

 

Грехами день накормлен досыта.

И вот у ночи на краю,

свечу затеплив,

в руки Господа

я дух и душу предаю.

Но тьма, родившаяся в Каине,

и нас брала она в расчёт:

творю молитву,

но раскаянье

слезами сердца не печёт…

 

Пусть так!

Пускай и не поднимется

молитва выше потолка,

от сердца вера не отнимется,

покамест крест творит рука.

Христова слава не разгадана

и не подвластна никому:

огонь свечи и запах ладана

пронзают каинову тьму.

Пусть даже эта ночь – последняя,

и навсегда замрут уста,

нас не оставит милосердие

и свет воскресшего Христа.

 

 

***

В саду цветы погасли,

в залпах

лучей закатных

день затих.

Еще витает в доме запах

твоих волос,

духов твоих.

Еще невольно помнят руки

и трепет первый твой…

И лед…

Но все: и этот праздник муки,

и боль пройдет,

и жизнь пройдет.

 

А там, за гробовой чертою,

подсудной страстью становясь, опять настигнет 

нас с тобою

земная чувственная связь.

В ней смертный грех —

на радость бесам,

терзавшим блудом нашу плоть,

поскольку нас Венцом Небесным

к любви

не освящал Господь.

 

И если ты на грудь кому-то

склоняешь голову опять,

твой дух

спалит однажды смута —

страшней, чем черная печать.

От смуты той родится ересь

в твоей затравленной крови,

когда, в любовниках изверясь,

ты вдруг решишь,

что нет любви.

 

Так было, милая:

я тоже,

скитаясь по чужим ветрам,

любовь искал на грешном ложе,

пока не заглянул во храм.

И словно бы прозрел опять я,

когда в сверкнувшей темноте

у предалтарного распятья

Христа увидел на Кресте.

 

Тот миг прозрения доныне —

мой хлеб,

мой свет среди страстей:

любовь есть вечная твердыня,

где боль и кровь —

из-под гвоздей.

Ей нет иного назначенья

на небесах

и на земле —

лишь подвиг самоотреченья

с венцом терновым на челе.

 

Лишь в ней, в любви, спасенье наше:

ведь, покаяньем обращен,

Христом злодей-разбойник даже

для вечной жизни был прощен.

Пусть мир твой нынче полон скверной:

гордыней, гневом иль вином —

прости меня за все

и веруй,

и помни только об одном:

 

Себя отдавший на закланье,

чтоб мы любовь могли спасти,

Христос

оставил покаянье

для нас —

пока мы во плоти.

Комментарии

Надежда Кушкова

Пусть даже эта ночь – последняя,

и навсегда замрут уста,

нас не оставит милосердие

и свет воскресшего Христа.

 

Да оправдается надежда поэта и всех нас! 

Как светло о самом главном.