Как я обрела веру (в сокращении)

— Ну, теперь ты веришь, что Я — есть?
— Кто Ты?
— Глас Божий!

Голос был везде: он пронизывал небесную сферу и земную твердь, проходил через мое тело, дыхание, сердце.
Не было ни одного атома вокруг, откуда бы не исходил этот Глас.

Май-июнь 1987 года

Впиваясь мыслями в свои ощущения Бога, я не допускала и минутных сомнений в Истине происходящего, в Истине произошедшего со мной. Меня только обуревали мысли: «Как же мне донести это до людей?»

Первым моим слушателем стала Людмила. Я только-только пришла в себя после сложнейшей повторной операции, итог которой еще не был никому ясен.  Я выговаривалась и плакала то ли от счастья, что мне дарована жизнь, то ли от осознания предстоящих  мучений. Но остановиться и не говорить об этом уже не могла. Тогда мне казалось, что я обрела Знание. Но по прошествии двух десятилетий с момента тех событий  понимаю: я обрела Веру! Знание может все объяснить. Знание возвышает. Я ничего объяснить не могу и не пытаюсь это делать. Я могу только рассказать о своих ощущениях и чувствах, о своих душевных страданиях и физических мучениях и могу утверждать: я верую. Мне не надо никаких доказательств, авторитетных мнений — я просто верую. Мне не важно, как меня воспринимают окружающие, но отношу себя к кающимся грешникам, мне не важна  оценка старших, почитание младших:   я верую.

За год до этого. 26 апреля 1986 года.
-Ты как планируешь свой день?, — спросила Евдокия.
-Я должна быть на разрезе. Договорилась с маркшейдерами проводить замеры по вскрышным работам.
-Может, отложишь на несколько дней?
-Не могу — слишком многих уже подключила к этому. Да и работа на несколько дней предстоит.
-Не забывай, 30 апреля, в субботу — День здоровья. Все собираются на стадионе встречаться, в волейбол поиграть. Придешь?
-Естественно.

Такой ранней весна в наших краях никогда не была. Вон, предыдущей весной, пришлось земляные работы организовывать, так еще 22 мая земля растаяла лишь на черенок лопаты, а ниже был сплошной лед.

И тут конец апреля и такое лето: жарко было даже в пиджачке. Желание быть одетой по-летнему победило: все оставшиеся до субботы дни «скакала» по отвалам вместе  с маркшейдерами в кофточке без рукавов. Какая красота: солнце жарит как в июле. И так было несколько дней, пока не настал холодный со снегом день 1 мая 1986 года. Снег валил крупными хлопьями и было холодно даже в пальто — хотелось вернуться к шубе. Вот так майские праздники! И вдруг объявляют:  Чернобыль, атомный реактор, облако… Это — горе. Огромное людское горе. Почему-то не сообщили сразу об этом. Но от нас это так далеко: 7 тысяч километров. Ни о какой опасности не могло быть и речи. Да никто и не вел речь о такой опасности ни в тот период, ни сейчас. Позднее прочитала в модном журнале тех лет «Юность», что атомный выхлоп в виде облака, якобы несколько раз обогнул землю, писали и о том, что увеличилось, якобы, в мире количество онкобольных. А еще писали, что облако обогнуло земной шар по широте, которой соответствовал Чернобыль. Подошла к карте: наш город находился на одной широте с городом катастрофы, и был окружен сплошными выработками горных пород: уголь многие годы добывался тут открытым способом. Чушь. Фантазии авторов. Совпадение — говорят мне все.

Август — декабрь 1986 года.

Беспокойство за свое здоровье пришло внезапно и разлилось по самым глубинным клеточкам организма неприятным ощущением, что с моей плотью  что-то происходит. Как раз подоспел отпуск — есть возможность пройти обследование в большом городе, в госпитале. Прошла обследование — все в норме, успокоили врачи. Оснований для беспокойства нет. Оснований-то нет. А вот беспокойство — есть. Оно нарастало и после окончания отпуска, превратившись в сердечную дисгармонию:  ни  с того ни с сего вдруг возникало усиленное сердцебиение. Мое состояние не ускользнула от глаз «опера», включенного в группу по расследованию «угольного» дела. Расспросив,  что да как, он сообщил, что его жена работает медсестрой в кабинете у врача на ЭКГ и пообещал организовать обслуживание без очереди. В условленное время сделали мне ЭКГ и врач сообщила:

-У вас возрастные изменения в сердце.
-Возрастные? Так мне только 33. Разве бывают в такие годы — возрастные?
-А когда же еще, милочка — вот в эти годы и бывают. Вы что сидите? Вам больничный надо? За больничным пришли?
-Да нет, мне не надо больничный — все равно работать. Так вот что-то волнение у меня какое-то, беспокойство на душе, сердцебиение до 120 ударов бывает внезапно, даже во время сна…
-Бывает, ничего страшного не вижу в этом. Все по возрасту.

А тем временем регулярные  занятия в спортзале стали доставлять болезненные ощущения, особенно прыжки и упражнения «на пресс». А тут еще и обязательные занятия спортом на работе ввели: 1 час в пятницу у женщин  — аэробика, у мужчин — футбол. Наняли нам работодатели тренера.

Январь-март 1987 года.

Всё. Не могу больше. На машине на происшествие выезжать не могу — боль в левом боку усиливается и не проходит от тряски по нашим грунтовым дорогам. Да и по асфальту. Спортзал пришлось оставить. Все «офицерши» спрашивают: Когда, да когда придешь, человека в команду играть в волейбол не хватает. Пришла на прием к терапевту.
-Болит?
-Болит.
-Больничный  вам выпишу на 24 дня. И уколы давайте поделаем. В процедурный походите. Пройдет.
Подходят к концу 24 дня. Боль не проходит. Какие мне уколы делают? Да зачем я буду спрашивать — все равно ничего в этом не понимаю.
-Сергей Владимирович! Мне помощь твоя нужны, — обратилась я к нашему судебно-медицинскому эксперту, — Понимаешь, боли у меня какие-то странные — не проходят. Схуднула. Вот, под пальтишко — курточку одеваю, чтобы сильно в глаза другим моя худоба не бросалась. Отец-то у меня от рака желудка умер в 49 лет. Так же вот от боли корчился до операции, помню. Операция-то у него успешная была. 4 года прожил. Потом облучение прошел — умер. Всегда говорил: «Если бы облучение не прошел — было бы легче, облучение не надо было делать». Ты мне, Сергей, подскажи, какие сейчас обследования новые есть, может, посоветуешь специалиста?
-Сходи-ка на фиброгастроскопию. Я позвоню доктору.
Доктор — молодой серьезный человек сразу предупредил:
-Процедура неприятная. Придется потерпеть. Главное — выполняйте мои команды.
-Да я — человек послушный.
Пережив маленькую «экзекуцию», жду, что скажет мой доктор.
-Дела у вас плохи.
-Язва?
-Эрозии стенок желудка.
-Это приведет к язве?
-Нет, хуже.
-Понятно. Что мне нужно делать?
-Нужно идти к заведующей поликлиникой и выбивать направление в областную больницу для обследования и постановки диагноза с последующим лечением.

Заведующая поликлиникой — очередная ступень преодоления медицинского многоборья. Миловидная, миниатюрная дамочка бальзаковского возраста с великолепными пышными волосами, чудесно пахнущими дорогими французскими духами выслушала меня с доброй улыбкой и ни разу не перебила. Мы сталкивались с нею по работе довольно часто и были знакомы.

-Ну, что я вам скажу? Пока оснований для того, чтобы выписать  направление на обследование в областную больницу нет. Будем наблюдать. Через 6 месяцев придете — и мы решим вопрос с направлением.
-Простите, но даже ходьба медленным шагом доставляет мне болезненные ощущения.
-Ничем помочь не могу — рано еще.

Терапевт, тот, который дал мне больничный на 24 дня, выслушал  меня с не меньшим вниманием.
-Понятно. Понятно, конечно. Будем наблюдать. А сейчас — я закрою вам больничный. Больше ни одного дня не имею права вас держать на больничном. Оснований продлить больничный не вижу. А уколы должны были вам помочь.
-А что мне кололи?
-Прамидол.
-От чего эти уколы?
-Обезболивающие. Всем помогают. И вам должны были помочь.
-Не помогли. Боль только усилилась. Раз мне нельзя больничный продлять, дайте мне справку, что я нуждаюсь в очередном отпуске по состоянию здоровья. Я не могу выполнять свои трудовые обязанности, связанные с поездками.

Справку доктор выдал: «По состоянию здоровья нуждается в очередном отпуске». Если бы мой руководитель не испытывал ко мне доверия, то такая справка бы вызвала у него протест против моего желания получить вне графика очередной отпуск. Вместе со справкой я принесла ему кипу подшитых с описями уголовных дел, в каждую папочку были вложены планы с перечнем следственных действий, которые необходимо выполнить.
-Я тут все написала. Больше я не смогу ими заниматься. Мне совсем плохо и заболела я, вероятно, серьезно. Работать уже не буду.
-Что вы такое говорите? Отпуск я вам подпишу — отдыхайте, набирайтесь сил. Все у вас будет нормально.
-Ну, да, конечно, будет нормально. Я знаю, будет нормально. Только на работу я уже не выйду. Все кончилось.

Пришла домой. В душе пусто. Ни в одну больницу не могу напроситься  на обследование. Почему-то никто не верит, что я серьезно заболела. Буду лежать и ждать, что случится дальше. Боль на несколько часов каждый раз отступала после соленой 15-минутной горячей ванны, и я спала. Дети обслуживали себя сами. 10-летняя дочь бегала в магазин и под мои подсказки готовила еду. 5-летний сын тихонько играл  на полу рядом с кроватью, чтобы шумом не мешать моему забытью. Так длилось несколько дней. В левом боку прощупывалась сначала небольшая опухоль, которая росла довольно быстро. Вскоре опухоль стала с размер детского кулачка и в таком виде замерла.

26 апреля 1987 года

В тот день 26 апреля 1987 года опухоль перекрыла мочеточник. Эту дикую боль я терпеть уже не могла. На попутной машине меня отвезли в больницу, в урологическое отделение.
Дежурный врач ощупал опухоль и констатировал:
-У тебя оторвалась почка. Тебя побил муж.
-Мой муж хорошо ко мне относится. Вы что такое говорите?
-На снимок. С «синькой», — отдал он команду медсестре.
«Синька», снимок, еще укол, еще снимок: попрыгайте на месте. Попрыгала.
-Больно. Не могу больше прыгать!
-Почки на месте,— задумчиво сообщил доктор. И видно было, что он скис.
Меня поместили в хирургию скромной горбольницы районного значения. Хирург осматривал долго, внимательно, морщил лоб и затем предложил:
-Давайте вскроем брюшную полость, посмотрим, что там у вас — я не могу поставить диагноз.
-У меня другое предложение: выпишите мне направление в областной окноцентр. Отец у меня от рака желудка умер. Опухоль у меня.
-Я не могу выписать такое направление, пока я не поставил диагноз.
-Так поставьте: вот она опухоль, пальпируется.
-Вы — доктор?
-Нет. Я — следователь.
-Мое предложение в силе — соглашайтесь на операцию. Войдем в брюшную полость, посмотрим и примем решение.
-Операцию мне будет делать тот доктор, который будет знать для чего он заходит в брюшную полость и что ему надо сделать в моей брюшной полости.
-Ну, как знаете. Других предложений у меня нет.

Прошло три дня.
-Серёж, скажи моему — умру я. Вести меня надо куда-то в серьезное место. Помощь мне нужна настоящая. Я — выдержу.
-А что тебе тут говорят?
-Ничего. Поставить диагноз не могут.
-А вот и твой благоверный, легок на помине.  Ну, что ты думаешь насчет этого? — Сергей Владимирович кивнул в мою сторону.
-А что? Говорил с доктором — все делают, что надо. Еще сказали — не транспортабельная.
-Умрет она — увозить ее надо. Вези в госпиталь. Договаривайся. Все очень серьезно.
-Так, не отдают же мне ее. Я уже договорился в госпитале — примут. В отряде фельдшера на дорогу выделяют, все-таки 12 часов в поезде ехать.
-Не отдают, не отдают, — вмешалась я в их разговор, — тебя мне тоже не отдавали 5 лет назад, или забыл? Подогнала машину — и перевезла. Ты — должник. Теперь твоя очередь мне помочь. Увози. Что они сделают? Больничный не закроют? Так мне больничный и не понадобится. Я уже не смогу работать.
-Увози, чем быстрее — тем лучше, -  тоном, не подлежащим возражений, произнес мой верный единомышленник Сергей Владимирович.
Через некоторое время врачи с новой силой забегали вокруг меня. Стали выяснять, у какого специалиста я лечилась в поликлинике, позвали опять уролога, добавили терапевта и гинеколога. Крутили, вертели и постановили: Направление на обследование в другое лечебное учреждение не дадим. Не транспортабельна. Выписана по настоянию мужа, который предупрежден: перевозить опасно дня жизни.
Ну, вот и слава Богу! Ступень медицинского многоборья  — горбольница (на правах районной) — пройдена.
Я еду. Еду в неизвестность. И сильно меня  в госпитале никто  не ждет. Еду сначала на носилках в машине медицинской помощи. Рядом со мной фельдшер-солдат  — парень лет 19. Он волнуется, когда я закрываю глаза, и без конца спрашивает меня о самочувствии, если я их открываю. Самое опасное, что может быть — это кровотечение. Нужен максимальный покой и минимальное щадящее  питание. Потом путешествовала на нижней полке купе пассажирского поезда. Фельдшер  так и не прилег. По-прежнему волнуется и не спускает с меня воспаленных глаз. На ночь после некоторых уговоров уколол мне морфий. Под стук колес и с такой же частотой живет во мне  моя боль. На второй нижней полке тихонько уснул мой сын. Его везли к бабушке, и я взяла с него слово, что он ничего не расскажет бабушке о том, что я заболела, что везут меня в больницу. Малыш спросил: «Почему нельзя говорить бабушке?»  Каюсь, что я  не подумала об его психике и сказала: «Если бабушка узнает о моей болезни, она сразу умрет». Позднее мне мама моя рассказала, что внук играл с игрушками все время очень тихо, периодически задумывался и тяжко вздыхал. Она спрашивала у него несколько раз, почему он так вздыхает, и почему его привезли к ней? На это малыш отвечал:  «Маме надо работать, а я ей мешаю».

На железнодорожной станции встретила госпитальная машина медицинской помощи, на которой под вой сирены меня доставили в госпиталь. В ординаторской  осматривали два доктора: милый и любимый Василий Иванович, суровый и безапелляционный Рафаэль Степанович. Приговор последнего, как потом узнала от близких, был суров: готовиться к худшему. Этот его вывод я почувствовала сразу при его внимательном осмотре. Он стал расспрашивать, сколько у меня детей и какого они возраста. Я отвечала на все его вопросы, но про себя думала: «Да не умру я, не умру!» Но вслух этого ему сказать не могла и поэтому суетливо поясняла о развитии болезни, о своем великолепном организме, который от природы мне достался крепким, об удачной операции отца. Рафаэлю Степановичу  надоел мой говор, и он резко вскричал: «Да замолчите же вы наконец, мне не нужны ваши пояснения! Я сам все вижу». Мне так хотелось, что бы этот доктор поверил в мое выздоровление, а, главное, согласился бы обследовать и оперировать. Василий Иванович с первой минуты стал моим союзником. Он многозначительно поглядывал в глаза старшему товарищу, надеясь отыскать в них поддержку. Я замолчала. И на редкие вопросы докторов отвечала односложно. На меня опять, как тогда дома после получения отпуска по болезни, нашла апатия, безразличие к своей судьбе: со своей болячкой я никому не была нужна.

Начало мая 1987 года

В больничной палате я расположилась справа от входа и тихонько лежала в ожидании решения врачей. С собой у меня был трехтомник модного тогда романа о сельской жизни. Никак не могу вспомнить название и автора книги. Написана она была с юмором по типу «Поднятой целины» Шолохова, только о современности (о 70-х годах), и читать книгу было интересно. Читала я трехтомник торопливо, решив, что если умру — так хоть книгу дочитаю. Другого занятия у меня не было. От еды я отказывалась, чтобы не перегружать организм. Ходила, глубоко согнувшись от боли, зажав свою опухоль двумя руками. Впрочем, ходить мне почем зря не разрешали и «подкармливали» капельницами и уколами. Щадящий режим позволил мне в один прекрасный день выпрямиться и с гордо поднятой головой прошествовать по коридору мимо Рафаэля Степановича. Тот, увидев меня, прямую, как струна спросил:
-Даже так?
-Даже так — с вызовом ответила я.
-Вам нельзя ходит. Строгий пастельный режим, я сказал!
-Я лежу!
-Марш в палату, — и пошел ругать медсестру за недосмотр.
Зато после моего дефиле мне назначили операцию — на 16 мая.
-Операция планируется в два этапа, сообщил Рафаэль Степанович.
-На желудок и на кишечник? — спросила я.
-На кишечник в два этапа. Причем здесь желудок?
-Так у меня там эрозии стенок.
-А вы почему молчите про желудок?
-Так вы мне сказали — молчать, я и молчу. Там же в карточке все написано, есть описание результата обследования специалистом. Вы же сказали, что все видите.
-9 мая вам сделают фиброгастроскопию желудка.

8 мая 1987 года

Я пережила возраст Христа. В этот день мне исполнилось 34 года на госпитальной койке. Сколько же друзей и родственников, коллег и начальников прислали мне свои поздравления и пожелания здоровья и счастья! Открытки, телеграммы, письма. Их было так много, что это произвело фурор среди сотрудников отделения, и каждый из них счел необходимым поздравить меня с днем рождения.
Моим наставником, учителем, зональным прокурором была Колпак Зинаида Михайловна. Она проживает в городе Благовещенске. Так получилось, что я уже не вернулась работать в Амурскую область, а с Зинаидой Михайловной мы встретились лишь в ноябре 2009 года. Мы с ней не виделись все эти годы. В Благовещенске я была по случаю юбилея своей коллеги и подруги Евдокии, а так как выпала минутка, то решила использовать это время на общение со своим учителем. Она встретила меня с радостью, сразу узнала, заверив, что я «нисколько не изменилась». Зинаида Михайловна вспомнила тяжелое для меня время и сообщила, что она всегда была глубоко верующим человеком, хотя и скрывала это от коллег. Когда она узнала о моей болезни и о моем тяжелом состоянии, то она каждый день много молилась, чтобы Бог послал мне здоровье, даровал жизнь.
Молитвы моих друзей, родственников, коллег попали по адресу и были услышаны. Им всем я благодарна за эти молитвы,  за такую помощь. А мой день рождения для всех моих близких до сих пор остается праздником Торжества Жизни.

9-16 мая 1987 года

Суровым был доктор, который изучал стенки моего желудка через своей миниатюрный телеприбор 9 мая, как и его приговор.
-Что там? Добавилось эрозий? — спросила я.
-Сплошное кровавое месиво.
После его обследования операцию, которую я так ждала, отменили. При этом мне никто и ничего о причинах такой отмены не объяснил. Позднее я узнала, что в это время были взяты на биопсию биокусочки, а результаты оказались ошеломительными для медперсонала.
После получения результата меня свозили на эхалокацию брюшной полости в базовый госпиталь. Потом пригласили специалиста из соседней больницы и выполнили под общим наркозов лапароскопию, определив объем и расположение опухоли. Опухоль кишечника проросла в желудок. И спасти меня уже могла только комплексная операция по удалению опухоли с частью кишечника и желудком, выполнять которую в госпитале не решились из-за отсутствия у них опыта такой работы. В этот период меня осмотрел и рыжеволосый заместитель заведующего онкоцентром, который занялся тщательным изучением и осмотром моих лимфоузлов, состояние которых доставило ему удовлетворение и он объявил:
-Мы ее берем!
Но до этого произошли такие важные для меня события, что я ему ответила отказом:
-А я к вам не поеду!
И даже уговоры Василия Ивановича не изменили, принятого мной решения.  Я была непреклонна:
-К ним -  не поеду!

Это стало преодолением очередной ступени в медицинском многоборье: отказ оперироваться в той клинике, к сотрудникам которой доверия не было. Вспоминая эту часть своего трудного пути  к выздоровлению, часто думаю,  насколько правильно я поступила по отношению к той медицинской сестре, имя которой истерлось из моей памяти начисто.

Ежедневно медицинскими манипуляциями с моим организмом, а равно с организмами других больных, занимались очень многие специалиста: врачи, медицинские сестры, лаборанты, рентгенологи, нянечки и даже солдаты из обслуги госпиталя, которые особо тяжело больных перетаскивали на носилках к нужному оборудованию или в спецмашину для провоза в другое медучреждения к медицинскому оборудованию, отсутствующему в госпитале. Среди этих людей была улыбчивая доброжелательная лаборантка, осуществлявшая ежедневный забор крови. Для больного у нее в запасе всегда было нужное ласковое слово и доброе, нежное прикосновение. Позднее жизнь свела меня с Наташей, так звали медсестру-лаборанта, более тесно. Сейчас мы — больше, чем приятельницы. И все эти годы она интересуется моим здоровьем, навещает меня в самые ответственные периоды моей жизни.

А была еще процедурная сестра, в обязанности которой входило подключение системы для введения лекарств внутривенно. Слава Богу, она дежурила по графику и не оказывала мне свои медицинские услуги ежедневно. Она была зла всегда, зла на всё и на всех. И было непонятно: почему? Приходил человек в белом халате и с первой минуты своих действий по введению иглы в вену начинал злиться, от этого ее движения становились резкими и тоже какими-то злыми. Мне даже было ее жаль, что медицинская игла из-под ее рук всегда шла не в то русло и в вену долго не попадала. Когда «рабочими» были вены в обычном месте -  на локтевом сгибе, то я просто отворачивалась к стене, полагая, что сбивать с толку ее действия может мой взгляд: Не каждому же приятно чувствовать  взгляд больного. Но со временем эти вены пришли «в упадок» и с согласия врачей мне стали ставить капельницы в кисти рук. Процедура введения медицинской иглы в вену кисти — крайне болезненная. На тот момент я еще не испытала тех мук, после которых выдержать укол в кисть руки — плевое дело.

Эта молодая женщина по нескольку раз нервно пыталась вводить иглу, доставляя неимоверные мучения, так как после введения иглы под кожу кисти долго водила ею в поисках вены и никак не могла попасть в вену. Я тихо, про себя постанывала и в уме приговаривала: «Не туда, не туда, опять не туда» — и все также смотрела в стену. Но однажды я не выдержала боли, стон вырвался наружу с этими словами, которые всегда были раньше внутри: «Не туда, не туда, не попала!» Медсестра вдруг вспылила, вытянула иглу и грубо оборвала мой стон словами: «Нянчатся тут с Вами! Вот попадете в онкологию — там с Вами нянчиться никто не будет. Я работала там. Я знаю». Далее ворчливым голосом и уже не обращаясь ко мне,  сообщила вникуда: «Едут тут в этот госпиталь, едут. Да тут одни дураки работают!» И так и не поставив мне капельницу, вышла из палаты.

В очередной раз я расстроилась так, что спазм перехватил горло. В тот момент я не знала результаты своего анализа, и само упоминание об онкологии повергло меня в шок. Хотя я и предполагала наличие именно такого заболевания у себя, но не так же вот мне было о нем узнать, не от этого лица и не такими словами. Я тогда не плакала. Умела держать себя, сглатывая тяжелый комок внутрь и загоняя смертную печаль в глубину организма. Но в палате я была не одна. Больные пригласили ко мне Василия Ивановича, сообщив ему предварительно монолог его подчиненной.

Василий Иванович подсел ко мне на кровать, взял за руку, погладил с мужской нежностью и, заглядывая в глаза, спросил:
-Это правда?
Я ответила:
-Да.
И он попросил написать заявление о том, какие слова мне сообщила медсестра. Я написала такое заявление. Другие больные сделали то же самое. Эта молодая  женщина, медсестра, подходила потом ко мне, просила прощения, говорила, что мои слова ей под руку пришлись и мешали ей выполнять свою работу. Она просила забрать заявление.
Но я ей ответила:
-Я всегда терпела. У меня вырвалось первый раз — я не могла, правда, уже терпеть эту боль. И я не хочу, чтобы такие слова вы хоть кому-либо еще когда сказали. Я не заберу заявления.
Она ушла без прощения от нас. И ее уволила на другой же день, полагаю, что за фразу про дураков. Мне сказали, что она работала медсестрой в онкологии, и ее оттуда за что-то подобное уволили, но взяли в госпиталь. О судьбе этой медсестры мне ничего не известно. Но вопрос передо мной с тех пор так и стоит: Не слишком ли я жестоко с нею поступила? Ведь она пришла просить прощении, и объяснила мне свое состояние — а я ее не простила. До сих пор у меня нет ответа на этот вопрос.
Именно тогда я поняла, что в онкологию я оперироваться не поеду.

Середина мая 1987 года.

Меня пришла навестить Людмила — сама забота, само сострадание, милосердие. Я ей поведала свою очередную грустную историю про медсестру, сообщила про обследование желудка и про отмену операции.
-Какую тебе надо делать операцию?
-Комплексную — одновременно удаление желудка и поперечно-ободочной кишки.
-Так и в нашей больнице такую операцию можно сделать. Давай я поговорю с заведующим отделением — может они тебя возьмут.
-Поговори. Скажи, лимфоузлы у меня не увеличены, нигде не увеличены.
Людмила работала хирургической медсестрой в ведомственной больнице и была на хорошем счету. Я ей всегда доверяла, как себе.
-Специалисты у нас не хуже, чем в онкологии, комплексные операции тоже выполняют. А вот служба выхаживания у нас на более высоком уровне. Ведь тебе после такой важной сложной операции нужна не менее квалифицированная помощь по реабилитации. Ты соглашаешься ехать к нам?
-Я только рада буду.
-Необходимо, чтобы отсюда написали отношение с просьбой о лечении в нашей больнице.
-Они напишут. Они очень хотят, чтобы у меня все было хорошо. Люда, маме надо, наверное, уже все рассказать — мало ли что может случиться. Обидится потом, что так долго молчали.
-Я завтра ее приведу.
-И Сережу приведи.
И вот зашли ко мне в палату на другой день одни из самых дорогих на земле людей: 5-летний сын и 63-летняя мама. Оба одинаково присели на краешек стульев и вопросительно-удивленно уставились на меня. Каждого из них — это было видно сразу, мучили какие-то вопросы. Так и хотелось сказать: Говорите, я вас слушаю.

Первым к моему уху наклонился сын и тихо-тихо прошептал: «А почему бабушка не умирает?» Я не поняла его вопрос и тоже шепнула ему: «А почему она должна умереть?» Он: «Ты же сказала, что она умрет, если узнает, что ты в больнице!»
-А бабушке тетя Люда уже все объяснила, что ничего страшного не произошло, все у меня хорошо и скоро меня перевезут ближе к дому. Вы сможете с бабушкой навещать меня чаще, — сказала я для обоих.
-Так это тебя тогда в больницу положили, когда  Сережу ко мне привезли?
-Да, прости, мама, мы не хотели тебя расстраивать, так как не знали диагноз. Сейчас все знаем. Все хорошо — будут делать операцию. Теперь твоя задача — кормить меня вкусно после операции.

19-26 мая 1987 года.

-Ну, все, как ты захотела, решили вопрос — берут тебя в ведомственную больницу. Только зря ты от онкологического центра отказалась.  Там специалисты именно по таким болезням, согласились тебя взять, значит, все сделали бы правильно. Подумай. Я бы все-таки рекомендовал онкологию.
-Нет, Василий Иванович, если там все такие работники, как эта медсестра, то я просто не хочу там находиться. Я не могу выносить такого отношения к себе, простите.
-Тогда собирайся, машина уже готова, надо ехать. Каждая минута для тебя имеет значение. Обследование ты прошла полное — может сразу на операцию возьмут. Тянуть уже нельзя.
Собрав свои нехитрые вещички за несколько минут, я попрощалась с соседками по палате, которые от души пожелали мне выздоровления и удачной операции. Историю одной из них — Людмилы Николаевны помню и сейчас.

Носилки со мною поместили в автомобиль и под вой сирены повезли «сдавать» хирургам Юрию Измаиловичу и Игорю Борисовичу.
И вот я в палате с 7-ю койками и их хозяйками. Всех уже не помню. Но образ трех из них и сейчас стоит перед глазами. Помню и историю каждой из них.
Зашел молодой симпатичный, улыбчивый доктор и сразу прошел к моей кровати.
-Я поздно обратилась за медицинской помощью?
Он присел рядом со мной, положил свою руку поверх моей, и тихим, но убедительным голосом сказал:
-Ты все сделала вовремя. Не волнуйся. Ты будешь жить. Ты будешь жить долго. А сейчас надо пройти обследование. Дней через пять будем делать операцию.
-Я прошла полное обследование.
-Мы будем делать свое обследование. На это уйдет пять дней. Сейчас тебя понесут на УЗИ. Там надо будет выпить два стакана соку.
-Я столько не выпью. В меня столько не вместится.
-Еще как выпьешь.
Тогда УЗИ-оборудование и Узи-обследование было новым методом, такая нано-технология 1987 года. Больных, среди которых на обследовании я оказалась одной из первых, поили соком. Еще и спрашивали, какой сок нравится больше. Два стакана положенных кем-то в качестве нормы я не выпила — и один не допила.
-Устала пить, больше не могу и не входит.
Не знаю, что уж там увидел молодой Качалов в наполненном соком желудке, смотрел ли он кишечник — тайна, покрытая мраком. Но меня продолжали готовить к операции. Были получены заново все анализы. Врачи определились с объемом оперативного вмешательства. Кое что о своих планах поведали и мне. Так, сообщили, что надо поставить подключичный катетер — такая методика. Поставили. Справа, как и положено. На ночь. Утром я обнаружила катетер на своей подушке и не поняла, как он там оказался. Игорь Борисович был разгневан.
-Вытащила, сама вытащила. Почему так невнимательно спишь? Что теперь делать? Это же правильный был катетер — поставлен в большой круг кровообращения. Придется ставить в малый круг кровообращения — слева.
-А есть разница?
-Есть, — грустно сказал мой доктор.
И я теперь знаю — есть разница. Об этом — ниже.
А пока шла дальнейшая подготовка. Операцию назначили на 26 мая. Моя душа ликует и поет.
-Слушай, ты что там так вкусно всегда ешь? — спросила меня соседка с крайней от входа кровати. Ей уже сделали операцию по удалению селезенки. Она свободно передвигалась, придерживая живот, особенно, когда кто-то шутил и приходилось смеяться.
Про себя говорила, что с крыши упала, ремонтом там занималась. Но соседки по палате в ее отсутствие шептались: «Врет. Это ее муж побил!»
-Кашу ем манную!
-Каждый день кашу? Вон поешь у меня арбузы, яблоки с базы. Я на базе овощной работаю. У нас любые там фрукты  и овощи есть.
-Каши я тебе отолью в следующий раз, а фрукты пока есть не буду. Нельзя мне.
-Ой, да брось ты. Фрукты всем можно.
Я промолчала. А на другой день отлила ей из своей банки домашней манной каши, которая уже стояла у меня поперек горла. Но ничего кроме этой жидкой манной каши последние два месяца я не употребляла.
Соседка поела моей каши и прокомментировала:
-Ничего особенного, и не нравится мне вовсе. Но как же ты ее вкусно ешь. Как будто это что-то вкусное-вкусное.
-Каша она и есть каша. И ничего особенного быть не должно.

Вот и пришел вечер 25 мая.
-У кого завтра операция? — заглянул медбрат.
-У нее — все дружно показали в мою сторону.
-Пойдемте на клизму.
-Да я почти ничего не ем. Может и не надо делать? И режим у меня пастельный.
-Положено делать — никто не отменял. А про режим — разговора не было. Все ходят сами и вы идите за мной в клизменную.
Иду пошатываясь на тонких ногах следом за юношей в клизменную. На штативе вижу емкость на три литра.
-Многовато будет. У меня все внутри сейчас маленькое и все болит. Плохо мне будет.
-Всем столько положено.
Опять теплю боль, стиснув зубы. А юноша еще просит терпеть. Еще терплю. А потом случилось неприятное. Клизма не исполнила своей роли, а известный медсосуд наполнился литра на 4 кровавой жидкостью.
-Сейчас схожу за доктором! — испугался медбрат.
Я поползла по стеночке к своей кровати, в глазах — мурашки. Добралась, легла на спину. Окунулась в забытье, повторяя про себя: «У меня слева катетер, трогать его не надо».

26 мая 1987 года

Доктор подошел утром.
-Что там у тебя вчера было?
-Кровотечение.
-Раньше было?
-Нет, первый раз.
И он положил свою руку поверх моей руки, как сделал в первый миг нашего знакомства и сказал:
-Ты, рыбонька, никому не говори, что у тебя это было. Хорошо?
Я кивнула,  сразу смекнув, что если кому скажу — операцию отложат и путь к спасению будет отрезан.
Через полчаса  принесли «волшебную» таблетку, после которой  стало спокойно и комфортно. Подкатили каталочку, на которую я медленно, придерживая свой груз — бугорок в левом боку, явно выделявшийся на исхудавшем теле, переползла и устроилась поудобнее.
Ну, вот и поехали в операционную. В ней — чистота, все блестит и сверкает. Холодно, зуб на зуб не попадает.
-Это у тебя нервное. Сейчас согреешься, — шутит доктор.
Надели белые сапоги и белую шапочку на волосы, сняли золотые сережки и положили в сейф, накрыли простынкой и через минуту потолок операционной с огромной яркой лампой закрутился, набирая обороты против часовой стрелки и задом-наперед, и сгинул куда-то в глубину пространства.
То, о чем вы прочтете далее, вызовет неоднозначное отношение у читателей. Кто-то безоглядно поверит, кто-то отнесется скептически, а кто-то просто скажет: «Неправда». Я знаю одно — очень многие такой информацией обладают, но боятся вслух или широко говорить об этом. Я тоже не решалась предать гласности все свои ощущения очень долго.  Время — мой главный союзник, сработало на доверие.

Я лежала на современной, лучшей в городе, реанимационной кровати на управлении  и с глупым видом улыбалась сидящему рядом доктору. Незадолго до того, как он появился на стоявшем у кровати стуле, почувствовав холодок в верхней части живота, — рефлекторно коснулась рукой холодящего места, открыла глаза,  и обнаружила аккуратную около 20 см наклейку из марли. Счастливо улыбнулась. Все вокруг было как в тумане. И только краешек оставшегося невоспаленным мозга ощущал нереальность происходящего, и свербела мысль: «Это еще не все…»
-Вы меня узнали? — Тихим голосом спросил  доктор с добрыми глазами.
-Да, Вы — Василий Иванович. Вы — из госпиталя. Я Вас помню. Спасибо вам. Видите у меня — все хорошо.
-Да, операция прошла удачно. Мне сразу разрешили подойти и посмотреть. Я очень рад. Выздоравливайте, — произнося последние слова, доктор поднялся со стула, придвинутого к кровати, на котором он сидел, и, прощаясь, вышел из послеоперационной палаты реанимации.
Василий Иванович — добрый доктор Айболит, из тех докторов, которые не перестали верить в чудеса и выздоровление даже самых безнадежных больных. Именно он приложил достаточно усилий к  четкому диагностированию заболевания, что в дальнейшем способствовало правильному определению операционного поля.
И вот — операция прошла. Бригада великолепных врачей от Бога осуществили комплексную операцию на кишечник и желудок. Юрий Измаилович, руководивший операций, и разрешил Василию Ивановичу пообщаться  сразу после операции.
Затем появлялись другие медицинские работники, медсестры и врачи этой больницы, которые от души и с радостными лицами поздравляли с успешным завершением операции.
Пара дней в реанимации прошла в туманном забытьи. Беспокойства не было ни в душе, ни в голове, но странные ощущения нереальности происходившего удивляли ежеминутно. Так, пришла медсестра, под руководством которой послеоперационные больные выполняли допустимый комплекс физических упражнений.
-Руки — вверх, вдоль туловища, вдох — выдох!  — Командовала медсестра.
Я лежала на своей шикарной японской кровати  с поднимающейся спинкой и старалась четко выполнять указания медицинского работника,  была уверена — физические упражнения быстро поставят  на ноги.
-А теперь упражнение для стоп. Тянем носки к себе — раз. От себя — два. Начали: раз-два, раз-два!  — Продолжала медсестра.
Я потянула носки стоп к себе — ноги выполнили прямо противоположную команду — «от себя». Уже раскаленный на тот момент мозг повторил команду физкультурницы: стопы от себя!  Ноги не слушались. Они поступали сами себе -  наоборот. Я рассмеялась и сообщила медсестре:
-Смотрите, я хочу стопы направить к себе, а они двигаются в обратную сторону! — Воскликнула  с широкой улыбкой.
Медсестра попросила повторить, с тревогой заглянула мне в глаза, быстро вышла. Тут же явился Юрий Измаилович и, мгновенно осмотрев, задав ряд вопросов, со словами:
-Ё-мое, —  отдал команду младшему медицинскому персоналу: Быстро -в операционную!
Кто-то побежал за каталкой, кто-то менял бутылочку очередной капельницы, вероятно на наркоз.
-Какая каталка — срочно,  на кровати, в операционную! — воскликнул доктор.
О! Шикарная японская кровать — чудо медицинской техники.
-Нет, нет — я не дам согласия на операцию! — лежа под капельницей, схватив руками края кровати, я выразила так свое сопротивление.
-А нам оно и не нужно, — резко оборвал  мой возглас  Юрий Измаилович.
Я знала, что это третий день после операции, что, вероятнее всего выявили у меня послеоперационный перитонит. Оценив остатками того кусочка невоспаленного мозга, который еще имелся,  ситуацию, что третий день перитонита для ослабленного организма  — критический, я из последних сил перед падением во временное небытие от наркоза завопила:
-Михаловну мне, Михаловну!
-Позовите ей Людмилу Михайловну! Людмилу Михайловну! — отдал кому-то команду доктор.
Та появилась очень быстро, родной близкий, дорогой человек. Михайловна почти бежала рядом с кроватью, стремительно несущейся по больничным коридорам в операционную. Но я уже не могла говорит — наркоз начал действовать, язык не слушался. Для связи с внешним миром остались только глаза: на исхудавшем лице огромные синие глаза, широко расставленные по обе стороны от огромного обострившегося носа. Я вложила в этот взгляд все свои последние мысли, прежде чем сознание отключилось. В глазах было прощание и мольба, мольба: «Не оставлять  детей, если …». Михайловна всё поняла, крепко сжала кисть моей руки.

Я падала вниз в шахту какого лифта, пролетая этажи. Далеко внизу шахты был яркий, ослепительный свет, похожий на электрический от мощной электролампы или прожектора. Супруг стоял на одной из площадок неизвестного  жилого дома, и я кричала ему: «Нажми кнопку! Нажми кнопку!». Но он не слышал и не видел меня, а на  крик никак не реагировал. «Нажмите кнопку!» — Крикуна я в никуда, но никто не отреагировал. Я испытала весь ужас падения и воскликнула «Господи, за что мне это!». Затем скорее ощутила, чем услышала фразу: «Сейчас он (я поняла — супруг) должен ответить на один вопрос правду, но ты ему не подсказывай. Если подскажешь — то ничего не будет». Я не знала, кто  обратил ко мне свои слова,  не знала, какой будет вопрос и что именно не надо подсказывать, и, на всякий случай в этот момент ни о чем не думала и ни о чем мужа не просила. Через несколько секунд падение прекратилось.

Перед моим взором расстилалась огромная небесная сфера и ощущалось присутствие и округлость земли, которой не было в этой картинке, так же как и похоронной процессии. От тишины исходил звон. Кто-то невидимый своей невидимой лопатой бросал землю на мои грудь и живот, и тяжесть земли была неимоверна. Я ощутила  себя в могиле.
«Ну, теперь ты веришь, что Я есть!?» — прозвучал необъятный голос, как неотъемлемая часть сферического пространства, расстилавшегося над землёй. Голос был везде — и во мне, проникал в каждую точку пространства, тела и мозга, растворялся в этом пространстве и исходил из него. «Кто ты?» — недоуменно спросила я. «Я — Глас Божий». После того, что именно  Господь продемонстрировать, сомневаться в его существовании не приходилось, и я  искренне из глубин своей души ответила:  «Верю, верю!»  После этого Глас Божий благословил : «Ладно, ты будешь жить. Но ты будешь…..». Я четко расслышала Его Слово — то Слово, которое сопутствует всей моей жизни уже много лет.
Сфера исчезла. Рядом прозвучали слова доктора анестезиолога, который звал  по имени и хлопал по щекам, приговаривая: «А, черт!». На его отчаянные призывы я открыла глаза. Опять реанимация, но другая комната, как оказалось — гнойное отделение.  За стеной кричал, умирая, тяжело больной парень: «Пить мне, пить, воды колодезной…». Тяжесть сковала  живот. Приподняв голову, насколько могла, я увидела на своем животе  шнуровку в двух-трех местах, как на ботинке: крест-накрест, из сантиметрового в диаметре резинового медицинского  шланга розового цвета. Роль петель выполняли надсеченные края  воспаленного живота. На кровати располагалась гора широких костей  мощного  скелета, который я не могла  повернуть ни вправо, ни влево. Прикосновения к ногам от стоп и чуть выше колен  не ощущала. Врачи, медсестры начали долгую битву за мое восстановление. На тот момент я не оказывала медработникам никакой помощи в своей реабилитации: мозг представлял собой сплошную огненную полусферу, а на вопросы врачей: «На что жалуетесь?»,  я сообщала: «Челюсти. Болят челюсти!». «При чем тут челюсти — мы их не трогали. Живот, как живот?» «Хорошо» — таков был ответ.

Опять виденье. Кровать  — эта японская кровать с мягким матрацем, качается на волнах Черного моря в световой солнечной дорожке далеко от берега. Я лежала на кровати, испытывая бесконечное блаженство. Как хорошо и легко! … Через некоторое время — возврат в действительность: боль во всех группах ослабленных мышц и костях, тяжесть на животе. Где-то далеко в глубине почти умершего мозга зародилась маленькая здоровая  клеточка: «Я существую! Я мыслю!». Во время очередного прихода медицинской сестры со шприцем вполне осмысленный вопрос:
-Что вы мне колете — мне не надо колоть наркотики!
-Но будет очень больно.
-Я потерплю. Если не смогу терпеть боль — я скажу.
Мозг оживал. С каждым днем все больше возрождалось здоровых клеток, которые начали борьбу за выживание. Но возникли и эмоции — пришла бесконечная, не контролируемая жалость к себе. И слезы. Они застилали глаза не от физической боли — от осознания своей беспомощности и ненужности, безысходности и предстоящих мук и просто потому, что стала не такая, как все, кто по эту сторону жизни.
Научиться пришлось главному — не завидовать никому и ни в чем. Прежде всего, тем, кто здоров и ведет обычный здоровый образ жизни. К этому выводу  пришла только к концу первого года  по ту сторону жизни.  тогда после слез была зависть. Зависть и злость на всех, кто ходит своими ногами по земле в нарядной одежде с радостным счастливым выражением лица.
Из «гнойной» реанимации перевели в изолятор — палату, рассчитанную  на двух безнадежных  тяжелобольных пациентов. Перекочевавшая из 19 века в 20 допотопная металлическая кровать, выкрашенная на сто слоев белой краской, с двумя сбившимися матрацами, впивающимися твердыми кусками ваты в исхудавшие бока, стояла слева от входа в изолятор напротив окна. Какое же им надо было иметь мужество моим близким, чтобы приходить и ежедневно смотреть на два живых трупа. Вторым была 75-летняя одинокая, поступившая из дома престарелых,  женщина. Через несколько дней  соседка по изолятору, скончалась.

С этой состарившейся женщиной я лежала в одной палате в течение пяти дней до первой операции. Тогда я все, свободное от сбора анализов и обследований время, ела жидкую манную кашу и, не отрываясь, читала вторую часть третьего тома модной трилогии.  Женщину тогда тоже готовили к операции.  После операций, которые этой больной произвели, вероятно, одну за другой, к старой женщине никто не приходил. Только лечащий врач Валентина Павловна по нескольку раз в день пыталась поднять свою пациентку и заставить двигаться. Но силы оставляли бедную старую женщину и та ничего уже не предпринимала, чтобы жить. Однажды Валентина Павловна зашла в изолятор и обратилась к старушке со словами:
-Чего ты хочешь, бабушка? Мороженного хочешь?
Та утвердительно кивнула головой.
Валентина Павловна посмотрела в сторону второй кровати и спросила:
-А ты хочешь мороженного?, — в вопросе был какой-то подвох и недосказанность.
-Нет-нет, — последовал от меня торопливый ответ.
-Да, что ты, давай куплю, поешь, — настаивала Валентина Павловна.
-Не хочу, нет, не надо. Я не люблю мороженное, -  я сказала неправду. Мороженное я очень любила.  Но услужливость врача пугала  и настораживала. Это был призыв к последней просьбе. Валентина Павловна выполнила последнюю волю умирающей — а я уже таковой себя не считала.

Доктор принесла мороженное. Старушка с аппетитом, не свойственным ей в этом изолированном от остальных больных помещении,  съела вафельный стаканчик, наполненный холодным десертом. Последние силы оставляли бедную  женщину.  Старушка пыталась что-то сказать, поднимая указательный палец вверх: «У-ми..» Так повторилось несколько раз.  Я не понимала,  какая фраза  не может появиться на свет, а разгоряченный мозг и постоянная тупая боль всей площади живота не давала сосредоточиться на возникшей у старушки проблеме. Да и что толку? Помочь я ей ничем не могла — даже встать с кровати, подойти поближе, прислушаться к шелесту губ, была не в силах. От усталости и мучений я  уснула вместе со своей соседкой по больничной койке. Спала бабушка крепко. Потом громко начала храпеть. Храп разбудил меня и мешал отдыхать. Сон подкрался  незаметно. Около 24 часов я также внезапно проснулась, как и некоторое время назад уснула. На этот раз от звенящей тишины. Уже привычного храпа в палате не было. Бабушка все также лежала на доисторической больничной койке со сбившимся матрацем, укрытая с головой белой простыней. Рядом с моей кроватью, опираясь двумя руками на высокую больничную тумбочку, стояла постовая медицинская сестра Надежда Федоровна.   И я вдруг поняла, что  хотела сказать старушка:
-Я умираю….

На понимающий взгляд  Надежда Федоровна откликнулась сразу:
-Я побуду с тобой, не бойся.
-А я и не боюсь.
Только через пять часов  тело умершей спустили в морг.

Когда первый раз после повторной операции меня, молодую женщину, пытались поставить вертикально — ноги висели плетьми, голова болталась на позвоночных дисках, как у только что народившегося ребенка, потеря в весе составила более 20 килограммов. Все это время Вера Степановна мяла мои бесчувственные ноги и почти такое же тело — при том, что официально делать мне массаж не решались, и никто из врачей его не назначил.  Доктор Валентина Павловна вовремя спасла от надвигавшегося тяжкой угрозой повторного перитонита.  И я училась держать голову, сначала сидя: голова падала назад и усилием воли я прижимала подбородок к груди. Сначала на несколько секунд, потом на несколько минут, а вскоре — свободно. За привязанные к спинке кровати простыни я цеплялась руками и выполняла в свободное ото сна время одно и то же упражнение: сели— легли, сели— легли.  Подходил доктор Игорь Борисович, гладил меня по руке от локтя к ладони и улыбался. Он ничего мне не говорил. Но эта «процедура» присутствовала ежедневно. Затем стала учиться вставать у кровати. Ноги мелко дрожали. До колен я их не чувствовала. Затем училась ходить: вдоль кровати от спинки к спинке, от кровати вдоль стены к окну, от палаты — до поста медсестры, затем к процедурному кабинете, после -  в рентгенкабинет (без каталки!). Далее — лестница: раз ступенька — два ступенька, один пролет-другой пролет, этаж один — другой — и я на улице. Сколько дней прошло до этого долгожданного — не знаю до сих пор.  А на дворе вовсю полыхало клубничное лето. Но хотелось не клубники — хотелось апельсин. Апельсины при социализме в июле? Шутить изволите! Но мне хотелось апельсин. Мне чего-то захотелось съесть. И это было здорово!  К осени надо было набрать 8 кг  веса для того, чтобы врачи взялись выполнить обратную операцию. В моем положении это оказалось очень сложным: пища в оставшихся органах пищеварения просто не задерживалась. И тогда я придумала кушать лежа   через каждые 2-3   часа и сразу спать. Это был мой труд и мой рабочий день. Спать и есть надо было и ночью. Положенных 8 кг к осени  я набрала.

Впереди  было много дней борьбы за свое восстановление, борьбы с собой, борьбы, в которой я, с Божьей помощью и с любовью ближних,  одержала победу. Впереди были: врачи ВТЭК, врачи поликлиник, врачи-онкологии, ведущие учетную деятельность… О! Это нечто.

Впереди были отказ от химиотерапии, от облучения, вопросы к операторам последующих нескончаемых  операций…  О! Это тайна! Возможно, когда-нибудь у этой повести появится продолжение, но не сегодня.

Сегодня хочется думать о них  и благодарить их: врачей Сергея Владимировича, Василия Ивановича, Юрия Измаиловича, Игоря Борисовича, Ларису Александровну, Тамару Федоровну, Валерия Федоровича, Елену Савельевну, Елену Аркадьевну, Валентину Павловну, Изота Абрамовича, Сергея Николаевича, Александра Ивановича, Андрея Владимировича (ныне покойного),  медсестер Наташу, Людмилу Михайловну, Сашу (она сейчас страдает!),  Татьяну Андреевну, Валентину Павловну, Зою, Валюшку, Валентину Ивановну.

И все эти годы  я перебарывала  желание рассказать, как  обрела Бога.

1987-2011гг.