Слезинка ребенка, или притча о ванной (Егор Холмогоров)

Западная философия и теология права строится на положении Ансельма Кентерберийского о том, что всякий грех есть преступление за которое должно уплатить страданием. Страдание есть неизбежная и дозируемая плата за грех. Г. Дж. Берман в своей работе «Западная традиция права: эпоха формирования» подробно анализирует эти теологические предпосылки западной системы права и, на этом фоне, подкалывает православную традицию за «недоразвитость» юридического мышления, проявляемую в «онтологическом» понимании Искупления, как заделывания прорехи в мироздании, а не как уплаты по счетам Адама.

I. Слезинка ребенка

Выросший из православной традиции Достоевский своими точными вопросами буквально взрывает конструкцию Ансельма. Оказывается «юридическая» традиция с её представлением о всеобщей компенсации становится возможна только если игнорировать большую часть некомпенсируемых и не могущих быть компенсированными страданий, «зашитых» в повседневность нашего бытия. Да-да, речь о той самой «слезинке ребенка», над которой любят насмехаться наши недорощенные берии из полуинтеллигенции:

И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами — об этом у меня подробно записано. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивнее. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!» Дело каким-то чертовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката — «аблакат — нанятая совесть». Адвокат кричит в защиту своего клиента. «Дело, дескать, такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших дней, дошло до суда!» Убежденные присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревет от счастья, что оправдали мучителя. Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию в честь имени истязателя!.. Картинки прелестные. Но о детках есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много собрано о русских детках, Алеша. Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать, «почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные». Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, как образованные и гуманные европейские люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «Боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти! Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.

(Ф.М. Достоевский. Братья Карамазовы. Ч. II, кн. 5 гл. Бунт)

В мире существует полно страданий, которые не являются платой ни за какой грех, являются чистым мучением и беспримесным мучительством. Очень часто мы видим как мучится человек без всякого соразмерного его греха. И на этом фоне страдания людей за свои грехи теряют свою искупительную силу, поскольку так же мучатся и те, кто ничего не искупает, кого просто мучат. Гармонии не получается, поскольку объяснимые грехом мучения есть лишь незначительный частный случай мучений не объяснимых.

От Черной Смерти умерли миллионы людей во всем мире — и мусульманском, и латинском, и православном. Лишь немногие из них нагрешили «соразмерно» на эту мучительную смерть в жару, зловонии, ощущении брошенности человеком (от больного убегали даже родственники) и богооставленности (к ним ведь не приходили даже священники — это предательство духовенства и стало спусковым крючком для секуляризации европейского менталитета). Обобщив эту статистику массовых мучительных смертей без покаяния и утешения, мы обнаружим, что любые индивидуализированные смерти, где нравственный вопрос греха и примирения хоть как-то ставился, что муки за совершенные очевидные грехи, — всё то, что минимально удовлетворяет нашему нравственному сознанию, — это капля в море ужаса, грязи и гноя — страданий не то что невинных, но и не представимых здравому уму. Страданий, с которыми индивидуальное нравственное сознание не способно даже примириться и сосуществовать. Оно вытесняет их и старается забыть.

То, что «ансельмовская» юридическая традиция неспособна дать вразумительный ответ на эти вопросы — показано было вполне наглядно. Вопрос о «слезинке ребенка» перекочевал в «Братьев Карамазовых» из «Дневника Писателя», где Достоевский подробнейшим образом разбирал речь модного адвоката Спасовича (он закономерно стал прототипом Фетюковича), защищавшего отца, который истязал дочь розгами. Речь Спасовича была построена на… обвинении ребенка, оказавшегося в его изображении распущенной воровкой, непокорной и неблагодарной. Другими словами, единственный ответ в «ансельмовской перспективе» на вопрос о невинном страдании — это заявление, что никакого невинного страдания не существует, что во всяком невинном страдании заложена чуть менее очевидная вина. Именно эту перспективу еще задолго до Ансельма задает в западной традиции Блаженный Августин, который анализируя первые движения младенца, тянущегося к материнской груди, в них уже видит свидетельство жадности, а значит и греховности. А дальше делается метафизический кунштюк, поскольку всякий грех «бесконечно» оскорбляет Бога, то и наказание за него может быть предположено просто бесконечным.

У Ансельма в его юридизме это противоречие не решается. Даже Христос у него платит по счетам Адама, чтобы выровнять равновесие. Но равновесия-то не получается. Христос платит за Адама. Каждый платит за свой грех. А кто платит за избыточную массу страданий от которой буквально лопается мир? Возможно диавол в огненном озере за нее заплатит как причина, но компенсации страдающие за это не увидят. Мало того, в христианской теологической перспективе есть добавочная трудность — поскольку все язычники и грешники попадут в ад, то зачастую перенесенные ими непропорциональные страдания так и останутся некомпенсированными. Получится жертвы Фалариса с его медным быком мучились безвинно при жизни и будут мучиться не за личную, но за родовую вину после смерти.

Этот факт просто взрывает Ансельмову теорию возмездия, поскольку в ней Бог предстает садистом, да еще и жуликом, который, требуя уплаты долга себе, делает вид, что не имеет отношения к собственным долгам.

II. Ансельм и друзья Иова

Этот нравственный вопрос ставится еще в книге Иова (мне уже, отчасти, приходилось об этом писать). Есть праведник, есть невероятные и незаслуженные страдания, которые обрушиваются на него по желанию диавола. Есть искушение от жены: «похули Бога и умри!». Есть кроткий бунт самого Иова: «Лучше человеку не родиться» — логичная позиция всего древневосточного пессимизма перед лицом ужаса. Есть позиция друзей Иова — казуистическая теология «воздаяния»: «Нет, ты все-таки грешник, ты недостаточно тщательно искал, поищи более тщательно и увидишь, что наказан справедливо». Напомню, что в Книге Иова, то есть в Священном Писании, Господь отвергает эту казуистику «воздаяния» как ложную.  Есть речи Елиуя, которые справедливей всего определить как кидание «козы»: Бог бесконечно «круче» человека, он тебя превосходит, кто ты, чтобы с ним спорить?

Решается спор в книге Иова через непосредственную теофанию, через речь Бога о том, что именно Он создал весь этот мир, всё прекрасное, радостное и справедливое в нем. Что Благо есть теофания, а не естественный порядок нарушаемый «чудесным» злом. Вообще, крупная теологическая ошибка состоит в неявно прослеживаемой тенденции в «банализации» доброго порядка мира и приписывании злу роли «чуда», то есть некоего превозмогающего естественный порядок вторжения инородной силы. Между тем, добрый порядок после грехопадения так же неестественен как и зло, может быть еще более неестественен, поскольку зло исходит от падшего ангела, бывшего попечителя земли, «князя мира», в то время как всё доброе и благое оказывается восстанием против этого князя и его злого самовластия. Благой мир, хоть и явлен нам на всяком месте, но есть при этом чудо непрерывно сберегаемое божественным промыслом и попечением ангелов.Напомню, что в споре Иова с друзьями Бог признает правым Иова. Именно Иов, почитающий Бога как истинно справедливого и потому не могущего выступать виной мучительства, мыслит о Боге право, в то время как друзья Иова, мыслящие о Боге как о мстительном казуисте, который сам начисляет долги и сам же их взыскивает, оказываются мыслящими нечестиво. Их мысли оскверняют их и они нуждаются в очищении молитвой, которую совершит за них Иов, мысливший праведно.

Другими словами, Священное Писание в книге Иова открывает тему невинного страдания и раскрывает его отнюдь не через генерализацию идею возмездия и справедливости как возмездия. Напротив, оно видит справедливость в восстановлении полноты бытия.  И, кстати сказать, Берман, подробно говорит о том, что «варварская» концепция права, предшествовавшая западной «правовой революции» мыслит право именно как восстановление целостности пострадавшего нарушенной преступлением. И именно поэтому равным путем разрешения спора является талион, то есть принцип «зуб за зуб» и вира, то есть материальная компенсация нанесенного ущерба.

III. Закон и благодать

Итак, у нас есть две теологии справедливости. «Ансельмовская» из которой проистекает западная традиция права и «библейская», от которой ансельмовская традиция категорически отошла, но которая, хотя и не преобразовавшись в правовую традицию, присутствует в православии.

Ансельмовская традиция рассматривает грех (и преступление как частный случай греха, в то время как грех является преступлением перед Богом) как оскорбление Закона. А поскольку Закон это Бог, то это оскорбление Бога. Величайшее преступление Закона — грехопадение, уничтожено Христом как Искупителем, который заплатил Сам за грех Адама. В то же время все частные преступления требуют возмездия в виде определенной меры страданий, которая отмерена каждому преступнику в воздаяние за преступление.

В чем несомненный плюс этой традиции в рамке разработки идеи права. Во-первых, она ставит проблему индивидуальной вины и индивидуального возмездия. Во-вторых, она предполагает восстановление справедливости как объективного факта, вне зависимости от субъективной оценки ущерба потерпевшим. Закон нарушен — закон должен быть восстановлен. В третьих, эта теология предполагает институционализацию того закона, который выступает в качестве главного «истца» в отношении преступника. Сперва институционализацией такого церковного закона выступает католическая Церковь в институте Папства. А затем, по образцу Папства, возникают и светские государства, которые персонифицируют светский Закон. Современная система государства и права хорошо защищает, чтобы кто ни говорил, права, собственность и достоинство человека и неплохо обуздывает преступность. В этом смысле она — инструмент справедливости.

Но «ансельмовская» система совершенно не работает с тем, что не попадает в круг её ответственности. То есть с тем, что не связано с установлением вины (греха) и выставлением счета в виде наказания за вину (страдания). Проблему невинных страданий в рамках этой системы решить невозможно. Либо им придется приписать виновника (зачастую мнимого), либо оставить их вне осмысления через понятие справедливости.

Здесь-то перед нами и появляется библейская традиция, которую Запад в ансельмовской традиции считает уже преодоленной и превзойденной. Она начинается как раз с установления факта совершенно невинных страданий, с того, что большинство мук и страданий не могут быть ни с кого взысканы, ни в физическом, ни в метафизическом порядке. Именно эти муки являются той общей несправедливостью, частным случаем которой являются преступление и грех. А поскольку доля невинных страданий и незаслуженных мук бесконечно превосходит долю страданий за грехи и наказаний за вину, то, работая как частное решение, как общее решение проблемы страдания и справедливости ансельмовская теория не работает.  Если большинство мучений не есть плата за грех, то плата за грех мукой не является решением вопроса о восстановлении справедливости. Точнее, она не является решением общего вопроса о справедливости, хотя в частном случае заплатить конкретным страданием за конкретное преступление — совершенно справедливо.

Но единственным общим решением вопроса о страдании и справедливости может быть только явление Блага. То, о чем говорит книга Иова, где явление Бога не только прекращает спор, разъясняя ситуацию в пользу Иова, но и приводит к восстановлению благобытия в котором существует Иов. Причем это бытие мыслится не только как духовное, но и как материальное, что, конечно, не просто метафора.

Страдание приобретает смысл и не служит вызовом Богу и поводом к Бунту не тогда, когда за него заплачено другим страданием, а тогда, когда достигнуто благо, превосходящее перенесенное страдание и исцеляющее его.

IV. Искупление

Строго говоря, православная доктрина Искупления состоит именно в том, что Своими страданием, смертью и воскресением Господь Иисус Христос принес человеку благо бесконечно превосходящее любые человеческие страдания.

Ориентировавшийся на вопросы, поставленные Достоевским, митрополит Антоний (Храповицкий), попытался дать «антиансельмовскую» формулировку того, какое нам дело до страаний Христа. Он предположил, что Богочеловек в своих страданиях объял не только человечество как целое, но каждое страдание каждого конкретного человека проникло в душу воплощенного Сына Божия и прочувствовано, прожито, а значит и исцелено Христом. Не абстрактная сумма человеческих мук, но совокупность всех конкретных страданий прошлых и будущих. Митр. Антоний внес в свой труд  целый ряд субъективных интерпретаций, включая странный перенос акцента с телесных страданий на Кресте на душевные в Гефсимании (хотя Крест — это наивысшая точка  как телесных, так и душевных страданий Богочеловека, пережившего даже чувство богооставленности) -  и эти тезисы были справедливо отвергнуты большинством православных богословов. Но центральное положение в идеях митрополита Антония (собственно от всей его теории можно, думаю, оставить его одно) представляется мне верным: Искупление обращено не только к человеку вообще, но и к конкретному человеку. Оно охватывает не только страдание как таковое, но и сумму представляющихся нам бесчисленных конкретных мук, пережитых и еще будущих пережитыми множеством людей.

Искупление есть не панацея и не урегулирование юридического спора, но богочеловеческое лекарство и утешение каждому прошлому и будущему человеку в его болезнях и горестях.

Однако Искупление, переворачивая ось мировой истории, не отменяет при этом автоматически ни греха, ни страданий, не преступлений. Оно решает вопрос вопрос об отношениях человека с Богом, но не исчерпывает все вопросы об положении человека в мире который все еще остается юдолью скорби и в котором «князь мира» по прежнему силен. Наш мир по прежнему полно бессмысленных и незаслуженных страданий. Но значит ли это, что нем отсутствует новая манифестация Блага?

На мой взгляд нет.

V. Проблема обскурантизма

И здесь мы подходим к очень болезненному пункту в развитии христианской (и, в частности, православной) теологии, которая зачастую рассматривает присутствующее в мире благо как обман, искушение, едва ли не зло, которое ведет лишь к удалению человека от Бога и от Христа. Мне уже приходилось писать в очерке «Комфорт и благочестие», что эта модель, ведет к очень серьезному кризису в отношении человека с Христианством,  фактически провоцирует вероотступничество и секуляризм. Ведь в рамках этой модели получается, что Церковь рассматривает большинство находящихся в распоряжении человека благ как зло, а практически всё без исключение зло, которое и отравляет человеческое существование, как благо — смерть, страдания, голод, болезни, — бесчисленные источники мук. Внушаемая некоторыми теологами, а порой и доводимая до абсурда мысль что недобровольно мучащийся человек ближе к Богу, а потому человеку должно мучиться и не должно стремиться облегчить страдания, как никакая другая подрывает расположение к Христианству.

Я еще лет двадцать назад ощутил это противоречие, прочитав в одном православном журнале рассуждения одной монахини (!) о том, что анестезия при родовспоможении делает мать дальше от Бога, а страдания — ближе. В этой логике можно договориться (и договариваются ведь), что санитария и дезинфекция, роддома вместо родов дома, хирургическое вмешательство в случае угрозы жизни матери и ребенка — всё это тоже делает «дальше от Бога», а «ближе к Богу» делают родильная горячка и обвитие пуповины. Мне видится в такой логике некоторое недомыслие именно в христианских координатах, если не сказать резче — нечестие на грани богохульства. Мысль, что наш Бог — это не Утешитель страждущих, а мучитель и палач, который считает, что причиняя страдание он просветляет жертв. Другими словами, происходит теологическая подмена Христа Великим Инквизитором.

Разумеется, тот Бог, которому молятся христиане — есть податель всякого блага, равно как и избавитель от всякого зла.И нам необходим радикальный пересмотр концепции Блага как метаисторического фактора. Сегодня теологи (я специально не говорю «богословы», чтобы не путать тех, кто в духе свидетельствует о Боге, и тех, кто изучает догматические формулы и патристические мнения приемами исторической и философской науки) охотно изучают фактор зла в мире, но крайне неохотно — фактор блага. Более того, для теологов характерна «антипрогрессистская» установка, согласно которой любое улучшение жизни людей это зло и бесовщина чтобы отвлечь от Бога. Получается жуткая картина в которой люди пытаются улучшить свою жизнь и уменьшить страдания, а злой Бог им мешает и вредит, чтобы они не отвлекались от поста и молитвы.

На мой взгляд такая историософия очень вредна. Очевидно, что на блага, уменьшающие человеческие страдания нужно смотреть как на дары, как на явление столь же не-естественное, лежащее вне «обычного порядка вещей» как и муки. Как бывают некомпенсированные муки, так бывают и некомпенсируемые благодеяния. Как не всякая мука есть воздаяние за плохое поведение, не есть плата за грех, так и не всякое благо есть воздаяние за очевидную добродетель. Проявление блага в мире надлежит рассматривать как теофанию. Еще более вне-природную, чем зло.

Теология в рамках которой Бог своей волей посылает землетрясения и наводнения, чтобы вразумить людей, а люди сами по себе изобретают пенициллин, сейсмоустойчивые дома и конвенции против пыток — это очевидно лживая теология. Я бы сказал богохульная теология. По сути это манихейская теология воспринимающая бога этого мира как злого бога, как деспота, который хотел бы, чтобы ему служили несмотря на муки и даже, пожалуй, находящего удовольствие в муках.

Если воспринимать Бога так, то очевидно, что не взбунтоваться против него, как это сделал Иван Карамазов, невозможно.

VI. Положение христиан в Истории

Почему теологи так часто, тем не менее, впадают более-менее явно в это криптоманихейство? На мой взгляд, дело здесь в несколько смещенной экклезиологии. А именно в предположении, что Церковь есть единственное полномочное представительство Бога на земле, мимо которого Бог не производит в мире никаких операций. Тут налицо смешение Бога как Промыслителя и Бога как Искупителя и Спасителя. Христос Спаситель даровал нам Тело Своё — Церковь, для того, чтобы непосредственно приобщить нас к Себе, к Царствию Божию. Но это не значит, что Бог как Промыслитель, Владыка и Судия мира подписался быть «лоббистом» христиан по отдельности и всех вместе. Не мы действуем через него, а Он действует через нас. Принимая крещение мы не ловим Бога за бороду, а напротив, принимаем обязательство на верное служение Ему и исполнение Его заповедей. По отношению же к миру в целом, и  к ходу его истории Бог как был, так и остается Промыслителем и будущим Судией и никому этого права не передоверял.

Бог не устранился от правления миром и не передал полномочий такого правления Церкви, Императору, или Папе. Не пообещал христианам никаких земных привилегий. Единственная привилегия христиан — быть свидетелям в сем мире Его неотмирного Царства. Свидетелями до смерти если надо. Свидетелями не только тогда, когда все умирают, но и тогда, когда можно и не умирать. Единственная награда — быть Светом Миру, светильником вверху горы. Именно ради этого, Господь, как Промыслитель, а не как Глава Церкви прославляет христиан в истории. И сила христиан в этом свете благодати, который мы, по мере своих сил, несем в себе. «С нами Бог» не означает чего-то вроде «Кто на нас с Васей?». Это констатация того факта, что Бог действительно с нами, в нас и это благо делает нас сильнее — одушевленней, благочестивей, упорней в перенесении собственных страданий, смиренней в удержании своей руки от причинения страданий другим.

Другими словами, Христианство как духовная Революция приобщает конкретного человека к Богу, вводит его в Царствие Небесное. Но не гарантирует ему ни счастливой жизни, ни свободы от страданий. С другой стороны, Промыслитель, являющий Себя как Господь истории, вносит в эту историю, в жизнь миллиардов умерших и живых христиан и не христиан, праведников и грешников благо, которое уменьшает муки и страдания, изгоняет зло как единственную действующую причину в мире.

Христианство и христиане выступают здесь как эффективное Божие орудие — трудно перечислить все те блага, которые были внесены в наш мир Христанством как вероучением и как нравственным порядком и Церковью как сообществом и институтом. Сама христианская догматика есть неустранимое свидетельство о достоинстве личности, о свободе воле, о Боге как вершителе добра, о благом бытии, и поэтому даже нехристианский и постхристианский мир в той части в которой в нем присутствует нечто доброе — это продукт именно христианского мировоззрения, но отчужденного от Христа и именно в этом неполноценного.

Но… Ошибкой является принимать орудие за демиурга, и средство за самоцель. Между тем, рядящийся в христианские одежды обскурантизм (а такое явление действительно имеет место) построен именно на этом. Обскурантизм принимает за условие существования Христианства и едва ли не условие спасения, тот миропорядок, который Провидение преодолевает через многообразие Своих проявлений, в том числе и Христианство как творящую историю силу (а, еще раз подчеркну, надо отличать Христианство как силу боготворящую, как путь души к Богу, и Христианство как силу историческую, преобразующую условия мира, что, впрочем, в конечном счете всегда сказывается и на жизни души).

VII. Христианство и новый биологический порядок

Фернан Бродель ввел хороший термин — «Биологический старый порядок» — порядок высокой детской смертности, низкой продолжительности жизни, порядок, заключающий жизнь большинства людей в круговорот из мучительных грязных болезней и преждевременных, полных отчаяния смертей. Обскурантизм стремится отождествить Христианство и христианскую аскезу с этим биологическим старым порядком, рассматривая его как нечто сообразное христианской духовности. И напротив, Новый Биологический Порядок — то есть падение детской смертности, рост продолжительности жизни, победа над голодом и большинством массовых эпидемий, значительное сокращение физических страданий людей в мирное время, появление более сильного, здорового, сытого, чистого, нервно стабильного (несмотря на все стрессы новейшего времени) человека — всё это рассматривается христианами, тяготеющими к обскурантизму, как нечто «не способствующее» духовности. Слишком долго Церковь как институт получала своеобразную «маржу» с биологических страданий человека и, порой, пастыри слишком привыкли к тому, что их паства — это человек страдающий — больной, умирающий, живущий в муке и имеющий единственное утешение — в церковной молитве и пастырской поддержке.

Еще раз, то, что было реальностью падшего, мучащегося и стенающего мира в котором Христианство было зачастую единственным прибежищем, принимается при этом взгляде как условие Христианства.

Обскурантизм — это принимать за условие нормального Христианства биологический старый порядок и потому жалеть об уходе этого порядка в прошлое.

Именно обскурантизм как тяжелая ошибка мировосприятия характерная для теологии и пастырства привела к тому, что ни Православная Церковь, ни католицизм, ни даже вроде бы гибкий и модерновый протестантизм — так и не смогли полностью справиться, переработать для себя, явления Нового Биологического порядка. И это имело самые пагубные последствия — духовно неготовое к слому биологического старого порядка человечество начало погружаться во Второй Демографический Переход. Спорить с тем, что Второй Демографический Переход есть манифестация зла, реванш диавола, лишившего возможности прежним способом и с прежней интенсивностью убивать человеческие тела (а часто, вместе с тем и души) — не приходится. Это сокращение рождаемости, вплоть до полного отказа от деторождения, то есть переход к восприятию как блага того, что всю жизнь для людей представлялось злом. Это абортное безумие, новая прогрессивная форма людоедства (именно так, в большинстве случаев аборт делается по социальной причине — необходимости улучшения качества своей жизни, то есть поход в ресторан покупается убийством плода, это и есть людоедство) Это распад семьи как первичного социума и вообще десоциализация людей. Это разрыв между социальной и репродуктивной функцией семьи, откуда и проблемы суррогатного материнства, и проблемы однополого усыновления (то есть, если говорить жестко, похищения детей). Это гиперсексуализм и гомосексуализм, как доведение сексуальности до абсолютной ценности, когда секс выделяется фактически в отдельную сферу социума, подобно тому, как некогда выделились политика, экономика и т. д. Мы имеем дело с сексуальностью полностью отделившейся от общества, как некогда отделилась от него экономика и скоро «сексуалист», похоже, станет таким же специалистом, как им стал «экономист». Эта «эмансипация» сексуальности буквальной взрывает семью, отсюда и все бесчисленные наши дебаты о пропаганде гомосексуализма, гей-браках, которые были бы абсолютно бессмысленны в обществах с социально-интегрированной сексуальностью, даже при высоком уровне распространения гомосексуализма, как в древнегреческом.

Понятно, что ответственность за эту перезагрузку матрицы зла христианину придется возложить на диавола. Понятно, что человеческая склонность к самоочарованию комфортом, та самая склонность, которая привела некогда прародителей к тому, чтобы посягнуть на плод приятный для глаз, стала действующей причиной этого перехода. Однако ответственность христиан, и именно в связи с явлением квазихристианского обскурантизма, огромна. Выяснилось, что в большинстве случаев Христианству и христианам нечего сказать тому здоровому, чисто вымытому, хорошо накормленному долгожителю, в чью жизнь болезнь может вторгнуться разве что в виде зубной боли и аппендицита, а страдание это нечто причиняемое неразделенной первой любовью или же временной потерей работы. Этот человек не нуждается в непрерывном духовном утешении перед лицом смерти, болезни и муки, а в своих стрессах и беспокойствах вполне может открыть книгу, пойти в кино, отправиться на рок-концерт, залечь с подругой на матрасы и выровнять боль регулируя свой гормональный фон. Его получается нечем утешить и не в чем утешать.

В результате в отношениях с этим человеком Христианство вынуждено таиться в темных уголках его жизни — ждать, пока он серьезно клинически заболеет, ждать, пока на него не обрушится действительно страшная катастрофа, ждать, пока его горе не окажется сильнее обычных утешений. И это обскурантистское христианство вынужденное таиться по углам обречено оказываться на стороне зла, «болеть» за зло, так как только там, где есть боль, страдание и смерть находится и место священнику. Но и тут священник не одинок — у него есть сильные конкуренты в виде алкоголя, наркотиков, бесчисленных сект, предлагающих гораздо более грубые и примитивные утешения, основанные на забивании каналов восприятия, отуплении боли.Хотя, на самом деле, ситуация еще хуже.

На самом деле ситуация еще хуже. Дело в том, что Христианство в этой парадигме не может стать даже нормальным агрегатором боли. У Христиан, особенно как организованной общности, не получается пока стать не только вестником радости, но и Голосом Боли. Потому что боль вытесняется из этого социума. Смерть забывается, ссылается в крематорий и развеивание праха, болезнь поглощается хосписами. Острые проблемы, которые обнажает боль, ламинируются политкорректной риторикой. И большинство христианских сообществ идет у на поводу у ЦПЭ. У них — на поводу у Церкви Политкорректности и Экуменизма, у нас — на поводу Центра Противодействия Экстремизму.

Священник, который решится заговорить о действительной боли людей — почти всегда и всюду получит бан. Я себе не могу представить проповедь против пыток. Хотя очевидно, что православный христианин обязан противодействовать пыткам. Это его прямая обязанность. Если уж даже Патриарху за осторожные формулировки в пользу русских тут же прилетела медийная «обратка» по полной.

Но даже и в неполитических проблемах, если говорить о содержательной стороне социальных проблем, о точках подлинной боли — тут же заткнут. Даже о собственно моральных проблемах, к примеру о тех же абортах, приходится говорить либо политкорректно, либо языком риторического обскурантизма (каковой тоже есть форма политкорректности — поскольку он подтверждает тезис, что «все попы идиоты и слушать их нечего»).

Именно за счет обскурантистских предрассудков христиан, Христианство не успело «перехватить» человека тогда, когда он уже стал здоровым и сильным, но еще не успел стать фатально нравственно расслабленным. В этот ответственный момент перехода начало которого относится к XVIII веку, а окончание к середине ХХ, Христианства, как правило, не оказывалось с этим человеком по настоящему рядом. Оно сопровождало его в беде (и ассоциировалось с бедой), но отступало от него в радости и с презрением обрушивалось на всё, что делало его жизнь лучше. Впрочем, правильней сказать, что христианские теологи поделились на две школы. Классический обскурантизм: «прогрессивное улучшение жизни есть зло, поскольку отдаляет человека от Церкви, разрушает аскетические основы его бытия». И, так сказать, контр-обскурантизм «либеральной теологии» в духе Дитриха Бонхеффера или скандально известного англиканского епископа Робинсона: «человек нуждался в религии как в костылях при болезни и несчастье, так давайте же признаем, что он вырос и отпустим его, дадим возможность откинуть наши религиозные костыли».

Эти две ереси взаимно подтверждали и взаимно усиливали друг друга через свою полемику и дали как раз нужный врагу рода человеческого эффект. «Нового человека» сформировавшегося в результате победы над старым биологическим порядком Христианство, по большей части, упустило. Оно корило его за данные ему Богом дары — избавление от ранней смерти без крещения, от мучительных неизлечимых страданий в течение жизни, от грязи, антисанитарии и невежества. Но, одновременно с этими укорами, так и не смогло сформулировать: зачем же оно нужно этому человеку? Обскурантизм не дал массовому Христианству превратиться из спутника боли, из пресловутого опиума народа, в вестника Блага, Благовестника.  Не сумело донести до человека идею аскезы как пути к духовному венцу, а не как бегства от ада повседневности.

VIII. «Евангелие чистоты»

Сложилась очень глупая ситуация, по мере того как повседневность переставала быть адом — поблек и образ рая. Если раньше «там» было единственным местом прекращения страданий, то теперь достаточно было «тут» честно работать, чтобы жить так, как не снилось и средневековым королям. Богатеи и знать XVIII века не мылись, все, включая Короля Солнце, ограничивались протиранием влажными тряпками рук, лица и шеи. В XIX веке Дельфина де Жирарден с сарказмом описывала парижские улицы, загроможденные ваннами в наем — рабочие привозили резиновую ванну, с ними приезжала специальная передвижная печка, на которой грели воду, заливали в ванную, и клиент мог нежиться в этом покупном комфорте. В ХХ веке ванна начала становиться нормой жизни, предметом поэзии и агитатором (не без лукавства, конечно) против попов и за советскую власть:             

                      Сядешь
                             и моешься
                                       долго, долго.
                      Словом,
                              сидишь,
                                      пока охота.
                      Просто
                             в комнате
                                       лето и Волга -
                      только что нету
                                      рыб и пароходов.
                      Хоть грязь
                                 на тебе
                                         десятилетнего стажа,
                      с тебя
                             корою с дерева,
                      чуть не лыком,
                                    сходит сажа,
                      смывается, стерва.
                      И уж распаришься,
                                        разжаришься уж!
                      Тут -
                            вертай ручки:
                      и каплет
                               прохладный
                                          дождик-душ
                      из дырчатой
                                  железной тучки.
                      Ну ж и ласковость в этом душе!
                      Тебя
                           никакой
                                   не возьмет упадок:
                      погладит волосы,
                                       потреплет уши
                      и течет
                              по желобу
                                        промежду лопаток.
                      (Владимир Маяковский.
                Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру)

Единственные, кто как-то пытался справиться с этой ситуацией — были англиканские миссионеры, которые попытались осмыслить и представить достижения Первого Демографического перехода как манифестацию именно христианского духа и образа жизни. «Евангелие чистоты». Мало кто знает, но в конце XIX века на всем пространстве Британской Империи мыло прочно ассоциировалось с христианством и благодатью, как наглядное физическое свидетельство Божьих даров верующим в Него.

Но, наряду с тем, что другими христианскими сообществами — самым аутентичным — Православным, и самым организационно влиятельным — Римо-Католическим, этот почин в полной мере не был подхвачен (особенно в связи с довольно корыстными установками католического миссионерства), он так и оказался чем-то локальным. А главное, англикане сделали существенную ошибку, представив себе «гигиену» как привратника церкви. Между тем, как я уже сказал, христианам ни в коем случае нельзя путать свое место как сообщества обретших Христа и свое самосознание как орудий Божьих в истории. Каждый человек призван пользоваться благодеяниями Бога как Промыслителя, но не каждому суждено придти к Христу Спасителю.  Выдавать мыло и лекарство только тем, кто уверовал во Христа и крестился — негодное миссионерство. И то, что ванна не стала баней пакибытия, — вина христиан, а не ванной.

Мыло, ванная, пенициллин, здоровая, сытная, обильная еда, звукозапись и компьютер (про телевизор ничего не скажу, по моему субъективному ощущению, это зеркало внутреннего ада) — это всё не «награды христианам», и вообще не «награды», но и не «ловушки диавола», призванные отвлечь человека от Бога. Это осуществление естественного Промысла Божия о падшем и потому мучащемся, но не желающем мучений, мире и человеке. Это дар Божий, который не вознаграждает ни за что, но уравновешивает и превозмогает беспричиные муку и страдание, являющиеся неотъемлемой частью нашего мира именно в силу греха.

При этом, разумеется, ни в коем случае нельзя понимать дело и так, что беспричиные слезы предыдущих поколений  являются вкладом в радость и благополучие поколений последующих. Это как раз то, против чего бунтовал Иван Карамазов. Благополучие всех не может покоиться на даже на одной слезинке даже одного ребенка. Ванная не может наполняться детскими слезами, если это не ванная Эльжбеты Батори. Улучшение человеческой жизни, это уменьшение человеческих страданий в настоящем и, возможно, в будущем, но не искупление и не отмена человеческих страданий в прошлом. Именно поэтому исцеление бытия невозможно без искупления и утешения страданий. Улучшение жизни невозможно без воскресения мертвых.

Это, опять же, не должно быть понято неверно, в ключе «хилиазма» или популярного на средневековом Западе учения Иоахима Флорского о «Третьем Завете». Целью мировой истории и целью Христианства не может и не должно служить «улучшение человеческой жизни» само по себе. Мировая история закончится торжеством Антихриста и с этим надо считаться. Но вот только антихрист придет не потому, что люди станут лучше жить. А напротив, потому что утратят Христа и через это инструменты для улучшения жизни. Обрушат эти инструменты друг на друга как орудия пытки.Наш мир есть одновременно и история богоотступления и история возрастания ниспосылаемого Богом блага.

Если Черная Смерть есть попущение, то пенициллин есть теофания.

Характерная стычка атеистической спекуляции и христианского обскурантизма. Прогноз: хуже станет и пенициллину, и Иисусу, и человеку

Теофания, но не Откровение. Свидетельство Силы Божией, но не рассказ о Его Тайне.

Это введение в Тайны Божии как раз на совести христиан как хранителей Откровения. И если мы в этом качестве проваливаемся, если нам проще быть не христианами, а обскурантами, видеть путь к Богу не как Откровение, не как приобщение к благодати, не как добровольную аскезу, как обретение высшего венца через терпение ради Христа и самоограничение, а как бегство подгоняемого стрекалами мук скота, то это значит мы плохие христиане. Господь делает, диавол действует, а мы, когда находимся в плену обскурантизма, пытаемся ввезти человека в рай на загривке у диавола. Не уверен, что этим транспортом можно туда попасть. Мы должны говорить о Христианстве как о прорыве к высшему благу, а не только как об утешителе и, с другой стороны, репрессивной системе в контексте большого и малого мирового зла. Господь искореняет многое зло, а на рынке утешителей сейчас кризис перепроизводства в котором Христианство как обращение к большинству людей выживет только если заговорит о Благе.

IX. Нестрашный Страшный Суд

Если мы будем паразитировать на зле или пугать, человек просто от нас отвернется, не увидев на наших лицах Бога. Это, кстати, ставит еще одну проблему — проблему интерпретации христианами Страшного Суда. Фактически, сейчас Страшный Суд превратился в последнее средство обскурантистского запугивания. Он представляется как а. скорая и чисто формальная расправа над всеми нехристианами, б. как расправа над большей частью христиан за нарушение тех или иных безусловно обязательных христианских заповедей. Никакого иного содержания, если почитать и послушать наших проповедников в этом Суде нет. И «страшного» в нем ровно то, что придет некто очень сильный и неодолимый и всех еще сильнее замучит, чем они мучатся теперь. А потому, чтобы не стать жертвой этой расправы лучше немного помучиться сейчас, чем вечно мучиться потом.

Между тем, если мы воспринимаем свою веру хоть немного всерьез, мы должны воспринимать последний Суд как суд славный и справедливый. Мы в Символе Веры вообще исповедуем Христа «грядущего со славою судити живым и мертвым». Со славою, а не с ужасом. А справедливость требует, чтобы судия, по меньшей мере, не прибавлял к бесконечным мукам и страданиям незаслуженно перенесенным людьми при жизни еще более невыносимые и абсолютно бесконечные страдания, которым они будут обречены по смерти за неисповедание Христианства. Если люди страшно мучились при жизни за то, что жили, начинать их мучить по смерти за то, что они не узнали или не осознали Христа — это выпадает не только за граниы милосердия, но и за границы справедливости.

Сталкиваясь с этим противоречием, христианская мысль обычно идет ложным путем, отклоняясь от христианства в экуменизм. И начинаются рассуждения, что Господь будет судить каждого по делам его, был он христианином или нет. И в райских пажитях обнимутся мусульмане, иудеи, буддисты, атеисты, митраисты и горсточка «выживших» после расправы по христианскому закону христиан. Между тем, решение, на мой взгляд, не претендующий, конечно, на доктринальную точность, является прямо противоположным. Всем людям будет воздано Судией милосердие и благо, которого они лишились будучи погруженными при жизни в безвинные муки. Каждое неискупающее страдание утешится. И лишь «потом» (разумеется в логическом, а не темпоральном смысле «потом») будет проведено испытание веры и совести каждого и Царствие небесное обретут те, кто был со Христом, кто стал соприроден Христу через Его Церковь.  Тот «апокатастасис», о котором говорили пытавшиеся всё закруглить теологи и зачастую впадая в соборно осужденную ересь, уравнивавшую грешников и праведников, христиан и нехристей, есть не конечный момент Суда, а его начальная точка. Восстановление полноты бытия и утешение безвинного страдания до того, как будет взвешено то «приобретение», которое сделал каждый проживая свою жизнь.

Необходима, именно для установления понимания справедливости и еще одно различение, без которой наше понимание Суда окажется чисто формалистическим. Это различение греха и злодеяния. Масса проблем у христиан связанных с представлением о грядущем Суде, происходит именно от неразличения греха и злодейства. В результате в обыденном сознании (а таким обыденным сознанием зачастую обладают и теологи, и иерархи) происходит уравнивание жестокого мучительства и убийства, и, к примеру, пренебрежения постом и десятков других грехов, которые для канонического права Церкви, конечно, довольно существенны. В эсхатологической перспективе,  некоем эсхатологическом воображении, которое имеет каждый человек, который хотя бы иногда задумывался о смерти, получается следующее. Глас Судии говорит: «идите от Меня в огонь вечный все людоеды и душегубы, садисты и насильники, жулики и воры, блудники и обжоры, жадины и вредины, а также вы, болтавшие на воскресной литургии и вы поругавшиеся с соседом из-за огорода». Несомненно, всякий грех разъедает душу и в мелком грехе душа христианина может утонуть и завязнуть в болоте. Несомненно и то, что иной раз большой злодей, как Кудеяр народных преданий, может всецело преобразиться и повернуться к Богу. Но, тем не менее, принципиальная и неустранимая граница между грехом и злодеянием — существует. Между повреждением своей души, и мучительством других людей, обезображиванием их тел и душ есть граница, которая не может быть снята и которая преодолима для злодея только в случае серьезного покаяния. Если эту границу не подчеркивать, то в глазах обывателя рассказ христианина о Страшном Суде будет рисовать его как нечто среднее между телешоу «Пусть говорят» с обсуждением скандалов личной жизни и ресторанной критикой.

X. Право и справедливость

Но возвратимся к тому, с чего начали. С вопроса о Справедливости и вытекающего из него понимания Права. Понимание справедливости придется начать с утверждения того, что в мире наличествуют как потоки беспричинных и безосновательных страданий и смертей, так и потоки беспричинного и незаслуженного блага. Причем если первоисточник первых — зависть диавола, то источником вторых выступает как раз Господь, дарящий жизнь и счастье сверх заслуг, не торгуясь. Окружающее нас добро — именно как сокращение страдания и обретение счастья, есть Божий дар, не имеющий принудительной причинности, не осуществляемый через механизмы компенсации и «наград» за хорошее поведение, в том числе и за исповедание Христианства. Господь улучшает наш мир как Своё творение, и привлекает к себе христиан как Своих детей. Устранение незаслуженного страдания из жизни мира справедливо, поскольку незаслуженное страдание не может быть путем принуждения к обретению сыновства. Отец принял и прославил блудного сына, но он бы не вздумал изгонять его из дома на мороз. Поэтому обскурантистское предубеждение, столь часто отравляющее христианскую проповедь, что муки и страдания есть путь ко Христу, а избавление от мук и нормальное устроение жизни — это путь к отречению от Христа — должно быть полностью отвергнуто.

Справедливость Божия в любом случае требует победы над беспричинным страданием и восстановления должного порядка бытия. И Господь делает это, осуществляя Свой Промысел над миром. Христианство есть инструмент этого промысла, но заключает  себе и бесконечно высшую цель. Приведение призванного и откликнувшегося на призыв человека к благобытию, к обожению, к жизни с Богом. Христианство вводит в человеческую жизнь Самого Бога и через этого пересоздает для нашей личности весь объективный порядок вещей и всю систему нашего восприятия. Скажем страдание ради Христа становится для нас более значимым и даже возлюбленным, чем свобода от страдания. Если свобода от страдания есть путь к достоинству человека, то страдание ради Христа есть путь к достоинству Богочеловека. Однако достоинство Богочеловека не добывается мучением и мучительством. Мучители не прославились через страдания мучеников, но, напротив, обрели вечное проклятие, как те — вечную славу. Справедливость есть в терпении, в творении блага, в мучительстве справедливости нет.

И отсюда, следует и иная система права, требующая не только компенсации зла, но и возрастание блага как вменяемый каждому нравственный долг, без исполнения которого критическая масса страданий в мире никогда не будет устранена. Если в «ансельмовской» западной системе преступление есть вызов Закону, за которым должно последовать возмещающее страдание преступника, то в не-ансельмовской, библейской (в соответствии с книгой Иова), восточной (в соответствии с расхождением доктринального понимания Искупления) системе, вызовом справедливости является всякая мука, всякое страдание, всякое унижение, которое требует своего исправления и положительной компенсации. Не только наказания преступника — выражаемого не столько как ответная мука, сколько как возмещение, но и, прежде всего, восстановления жертвы. Справедливость требует не только наказания злодея, но и устранения причины зла.

Отсюда последний, частный, социологический вывод из представленного понимания права и справедливости.  Общества, где не развивается медицина, где зафиксирована искусственная бедность, где на место просвещения становится затемнение (пусть и в форме квазихристианского обскурантизма) — есть общества торжествующего зла.

100knig.com