Провозглашение Президентом России патриотизма национальной идеей России может показаться тавтологией. Масло масляное, нацидея — патриотическая.
Но Россия — страна парадоксов и у нас никакой тавтологичности тут нет. Не менее важной и гораздо более политически влиятельной идеологией чем патриотизм у нас было западничество. В представлении западников Россия не имела ни малейшего права на существование в качестве самостоятельного исторического и цивилизационного феномена. Единственным позитивным для нас историческим исходом было самоуничтожение, растворение без остатка в Западе.
Несколько сот лет, по меньшей мере с того момента, как Петр Чаадаев уверенно провозгласил, что в историческом смысле Россия бесплодна и ничтожна, а его продолжатель Владимир Печерин написал стихотворение о том, что «сладостно Россию ненавидеть и жадно ждать её уничтоженья», патриотизм отнюдь не был в России всеобщей и не оспариваемой никем само собой разумеющейся идеей.
Наоборот, подавляющее большинство наших политических элит были западниками, делившимися на западников радикальных и западников трусливых. Радикальные западники считали и считают, что Россия должна самоликвидироваться с максимальной скоростью и не считаясь ни с какими жертвами, включая иностранную оккупацию («умная нация покорила бы весьма глупую-с»). Трусливые западники полагают, что слишком быстрое растворение России невозможно по историческим условиям и предлагают действовать применительно к подлости — растворять самостоятельность России и медленно, черепашьим шагом, но неуклонно стирать идентичность России.
Этот конфликт не имеет никакого отношения к конфликту консерваторов и либералов. Нельзя сказать, что западник-Чаадаев был либеральней патриота-Пушкина. Скорее наоборот. Было немало консервативных западников. Бывали и либералы патриоты, а у целого идейного направления русских славянофилов стояние за русскую идентичность совмещалось с широким набором либеральных идей, что предопределило решающую роль Самарина в подготовке освобождения крестьян.
Конфликт западников и патриотов — это конфликт не по поводу свободы и прогресса, а по поводу возможности самостояния русской цивилизации и уместности такого самостояния.
Патриот — это тот, кто уверен, что самостоятельная историческая роль и историческая судьба России возможны. Удивительное дело — и среди русских интеллектуалов, и среди русских бюрократов, таких и в XIX и в XX веке было меньшинство. «Патриоты» вынуждены были держаться сплоченной узкой группой, постоянно всем весом этой группы интриговать и пробивать свою идейную и политическую повестку, — и всё это, лишь для того, чтобы хотя бы отчасти ограничить всесилие западнической бюрократии и обойти влияние всемогущей западнической фабрики мнений.
Патриотизм отнюдь не был национальной идеологией ни в царской России, большую часть её истории, ни, конечно, идеологией Советской России, ни идеологией России постсоветской. Право России на самостояние отрицалось то в интересах Прогресса, то ради Всемирной Революции, то во имя Рынка.
Лишь в краткие периоды царствования Александра III и, отчасти, сталинизма военных и первых послевоенных годов, можно было говорить о безусловном политическом первенстве патриотической идеологии. По тому, как быстро эти периоды заканчивались, становится понятно, в какой большой степени история русского патриотизма всегда была историей хода «против течения».
Поэтому в русском патриотизме всегда было столько трагической обреченной отваги и готовности бодать судьбу. Русские патриоты не могли даже мечтать, чтобы им подпевала на улице многотысячная толпа джингоистов, подобно британской, видевшей национальную идею в том, чтобы русские не получили Константинополь. Русским патриотам не могла придти даже в голову мысль написать что-то подобное гимну «священным французским штыкам», сочиненному французским историком и страстным шовинистом Жюлем Мишле.
Русскому патриотизму приходилось держать всегда двойную оборону — от внешних врагов государства в защиту государства. И внутреннюю оборону от тех, кто считал патриотизм вредной глупостью и предлагал «в государственных интересах» открыть ворота крепости.
Поэтому сказать в России, что её национальная идея — патриотизм, — это сотрясение основ бытия всей нашей западнической бюрократии и элиты.
Патриотизм в России — это не просто любовь к одной родине среди десятков других родин, как это было в «Европе Отечеств». Европы Отечеств больше нет, она растоптана брюссельской бюрократией и стащенными из австрийских универмагов ботинками на ногах новых кочевников. Нет уже той Европы, где можно было бы быть «просто патриотом» в западном смысле слова.
Быть патриотом в России — значит признавать её особую историческую судьбу, значит отрицать те странные западные ценности, которые сегодня программируют Запад и всех, кто их примет, на самоуничтожение.
Быть патриотом России, — значит утверждать её цивилизационное и геополитическое самостояние, не допускать ни её растворения ни в каких вымышленных общностях, никакого склонения её ни к Западу, ни к Востоку, ни к Югу, — только к Северу, поскольку Россия и Север мира практически совпадают.
Быть патриотом России, — значит максимально расширять и укреплять её экономическую, культурную, историческую идентичность, значит, стремиться к тому, чтобы Россия была максимально оригинальна и непохожа в своем повседневном существовании и в своих высоких достижениях, чтобы она была максимально экономически независима от плодящего санкции и угрозы внешнего мира.
Быть патриотом России, — значит противодействовать растаскиванию, раздроблению России и русского мира на сотни ассимилируемых, отчуждаемых от русского языка и культуры обломков.
Быть патриотом России — значит непрерывно расширять её — вширь, вглубь, и вверх, во всем мыслимые и немыслимые измерения. Суть русского проекта — в непрестанной экспансии, в движении навстречь Солнца казачьих ватаг, поморских кочей, исследовательских экспедиций и повстанческих отрядов. Когда Россия не расширяется, она не живет. И именно это так раздражает в ней соседей, желавших бы расширяться за её счет.
Патриотизм в России — это упорство в защите именно патриотической идеи и патриотической повестки, готовность сражаться в меньшинстве. И здесь мне хотелось бы вспомнить не только русских патриотических мыслителей и художников — Пушкина и Хомякова, Данилевского и Леонтьева, Каткова и Достоевского, но и государственных деятелей патриотов — графов Муравьева Виленского и Муравьева Амурского, генерала Киреевского, премьера Столыпина, тех, кто вместо «дауншифтинга» и «интеграции» России оказывался на высоте патриотических национальных задач. Жизнь таких государственных людей — пример высокого подвига в служении Отечеству.
Когда говорится, что национальной идеей России является патриотизм, — мы слышим в этих словах готовность войти в благородный сонм борцов за русскую идею, вопреки неизменному западничеству большинства российских элит, всё еще тоскующих по домику где-то северо-восточней Гондураса. Сопротивление этих элит будет сколь жестоким, столь и подлым.
Но есть и основание для надежды. В основе любой национальной идентичности лежит, прежде всего, привлекательный образ жизни, такая модель существования, которая приносит радость от сопричастности.
Десятилетиями и столетиями любая попытка создать привлекательный образ русской жизни дискредитировалась с куда большей настойчивостью, чем русская государственность или религия. Русский еще мог быть слуга царю — отец солдатам, но он обязательно должен был выглядеть как джентльмен, ездить на дилижансе, вкушать бифштекс, иметь бель амур, а чтоб вокруг был полный цурюк. Любое отличие от этого идеала в сторону русскости означало отличие в сторону бедности, глупости и корявости.
Казалось этот бытовой «средний европеец» с гаджетами и в кедах всосал нас без остатка и уже готов с причмокиванием изблевать наружу, предварительно разложив на радужные цвета.
Но здесь исторический разрыв с Западом, который принесли возвращение Крыма и Донбасская война, имел удивительные именно бытовые последствия.
Москва-2016 стал удивительным городом.
Здесь едва не сносят двери по пути на выставку Серова и продают на 100 миллионов рублей абонементов в филармонию.
Здесь к истерике рукопожатной общественности вручают престижную литературную премию русскому старообрядцу из Аргентины. Ничего особенного, просто новое житие, но уверенных в том, что русская литература принадлежит им, хозяев дискурса трясет от бешенства.
Здесь, разрыдавшись над откровениями Ксении Лариной о духовно обогащающей очереди в «Макдональдс», ты можешь отправиться в маленькое заведение есть бургеры на ржаном хлебе с брусникой, а можешь увязаться за Максимом Сырниковым и всеми его ножами куда-нибудь в Териберку, где он будет готовить расстегаи с визигой.
Здесь можно ухохотаться вдоволь над тем, как свiдомий спiвак Олег Скрипка обвиняет матерный хит Шнура про лабутены... в российской пропаганде.
А можно отправиться в колхозный ДК в 120 километрах от Москвы на концерт Игоря Растеряева. Концерты в колхозных ДК — это хит сезона. Не забудьте предъявить кирзачи.
Это не «День опричника». Это Москва-2016. И тем, кто в ней живет, этот новый сладостный стиль явно нравится. Писатель Сорокин изменившимся лицом бежит пруду.
В сегодняшней России патриотизм больше не является чиновничьей декларацией для наружного употребления и отнюдь не сводится к трагически безнадежной борьбе.
Сегодня патриотический стиль — это возможность просто быть.
Русская идея обретает своё конкретно-историческое воплощение.
