Я ехал в пригородной маршрутке на литургию. За окном мелькали берёзовые рощи, радующие глаз долгожданной зеленью. Ещё совсем нежной, не набравшей силу. Пасха в этом году ранняя, а весна запоздала на добрые полмесяца. Только-только к Троице берёзы опушились робкой листвой.
В сельский храм ехал по приглашению Алексея Григорова. Его рекомендовал мне знакомый батюшка как человека интересного, много делающего для церкви. Рекомендовал более года назад, но встретиться с Алексеем удалось только две недели назад, зато хорошо поговорили, и вот теперь я ехал в храм, построенный по его инициативе.
В голове всплыло услышанное от Алексея. Это звучало почти притчей. К архимандриту Кириллу (Павлову), духовнику Свято-Троицкой Сергиевой лавры, пришли в середине девяностых годов молодые люди. Успешные, активные и обеспокоенные развалом страны. Пришли за советом, благословением. Мужчины были озадачены беспределом, творящимся в стране: целенаправленным развалом экономики, промышленности, наступлением пошлости, безнравственности, пьянства, наркомании. Спросили у старца: что делать, батюшка? Создавать партию? Боевые отряды? Звать людей на баррикады? А старец говорит: нет, чада мои, вы уже ничего сделать не сможете, настолько всё оккупировано. А как быть, батюшка? – в отчаянии спросили пришедшие. И прозвучал ответ: приводить сограждан к Богу. Должно вырасти поколение православных людей, которые придут во власть, на производство, которые будут противостоять разрушительным силам.
Тут же Алексей прочитал стихи Николая Зиновьева.
Как ликует заграница
И от счастья воет воем,
Что мы встали на колени.
А мы встали на колени
Помолиться перед боем…
Храм был маленьким. Днём раньше, отвечая на мой вопрос о численности сельского прихода, Алексей сказал:
– У нас так – если пять машин из Омска приехало – значит, полный храм. Деревенские три-четыре человека придут, уже хорошо…
У церкви стояло четыре машины.
В храме пахло ладаном, обшитые светлым деревом стены создавали впечатление, ты внутри шкатулки. Солнечно написанные иконы усиливали это ощущение.
Мы обнялись с Алексеем. Он был облачён в стихарь – помогал батюшке в алтаре.
Человек двадцать стояло в храме. И он был полным.
В нашей беседе, которая состоялась накануне, Алексей сказал: храм стоит по молитвам его рода, молитвам прадеда Трофима, деда Луки, молитвам мамы, молитвам особо почитаемого им святого Серафима Саровского.
Дед Лука мечтал после войны срубить храм в деревне Речушка, которую спецпоселенцы поставили в архангельских лесах на реке Ёрга. Тогда на краткое время начались послабления в вере, дед надеялся, а вдруг разрешат хотя бы часовенку. Но так получилось, храм, первым в их роду, вместе со своими товарищами поставил под Омском любимый внук – «внучок», как звал его дед.
Вот что рассказал Алексей о своём роде.
Прадед Трофим
Начало нашего рода – прадед Трофим Степанович Григоров, 1869 года рождения. Кто перед ним – неизвестно. Родителей своих Трофим не знал. В раннем возрасте подобрал сироту помещик Алексей Кожевников. В поминальные записки на проскомидию обязательно вношу раба Божия Алексия. Можно сказать, тоже нашего рода человек. Мог бы запросто сделать из Трофима слугу-прислугу на побегушках – «подай-принеси», «одень-раздень», «барыню спляши»… Помещик дал Трофиму в руки удочку, а не рыбку. Каждый настоящий русский мужик плотник. Не все искусные, но каждый владел топором. Трофим относился к искусным. И топором играючи тюкал, и рубанок пел в руках… Кроме того печник, пимокат, полушубки шил… Золотые руки помогли роду выжить, когда угодил в форс-мажор раскулачивания.
Имение помещика Алексея Кожевникова располагалось в селе Костино. Двести сорок километров до Самары по трассе, триста – до Оренбурга. Всё мечтаю съездить, побродить по тем местам. Помещик выделил своему батраку, когда тот повёл под венец девицу Феодосию, земельный надел и деньгами одарил. Отец отводит сыну клин земли, отправляя в самостоятельное плавание, помещик поступил аналогично. Зажил Трофим своим хозяйством. Родилось у него четверо детей. Сыновей-помощников ждал от Феодосии Трофим, да из сыновей только мой дед Лука появился на свет, остальные дочери – Гликерия, Надежда, Евдокия.
Трофим и с одним сыном хозяйствовал крепко.
В школе я основательно занимался лыжами. Как-то с тренировки прихожу, язык на плече, ни рук, ни ног, упал в изнеможении в кресло, пальцем пошевелить не в силах. Тренировался зверски. До первого разряда дошёл в конечном итоге.
– Дед, – говорю, – набегался в усмерть! Двадцать километров отмахал.
Дед на похвалу никогда жадностью не отличался:
– Молодец! – оценил тренировочное рвение.
И добавил:
– А я, внучок, за плугом по пятьдесят километров в день проходил.
– Да не может быть! – не поверил я. – Свистишь ты, дед, и не морщишься!
– Как не может?!
Дед окончил четыре класса церковно-приходской школы, но с математикой был на ты. До седьмого класса помогал мне задачи решать. Лишь в восьмом сдался, когда подошли к алгебре и геометрии:
– Всё, внучок, моих университетов не хватает. Кумекай сам.
Географию знал лучше меня. Любое государство назову, тут же выстрелит, где находится – в Африке, Азии или Америке – столицу назовёт, с кем граничит, под какими империалистами-колонистами ходило. Историю, может, не лучше меня знал, но в объеме школьной программы на твёрдую четвёрку. Кроме всего прочего – дед пел хорошо.
– Ты сам посчитай мои километры за плугом.
Дал мне исходные данные: ширину борозды, площадь поля... Я быстренько помножил, разделил, и получил сорок девять километров. Столько дед проходил в день, держась за чепиги – ручки плуга. Отправлялся на поле с тремя парами лошадей. В шесть утра начинал вести первую борозду, через пару часов менял лошадей. Кони отдыхали, дед продолжал пахать. Через два часа впрягал третью пару и так до темна.
Основной доход прадеду Трофиму приносила мельница, зерновые выращивали для собственных нужд. Мельница вальцовая, на три сорта помола. Приобрёл её на паях с товарищем. В паре недолго владели, компаньон заболел и умер, Трофим отдал половину пая вдове и сделался единоличным хозяином. Мельница славилась на всю округу, такого тонкого помола ни у кого поблизости не было. В хозяйстве у Трофима были лошади, верблюды, свиньи, гуси, куры. Как дед говорил: никто поголовье кур-гусей не считал. Количество яиц корзинами мерили. Трофим из костинцев первым оказался в списке на раскулачивание в 1930 году. Не помогло, что его сын, мой дед Лука, служил в Гражданскую в дивизии Чапаева.
Раскулачивали прадеда в три захода. То ли совестливые экспроприаторы попались, то ли аппетит не сразу разыгрался обирать односельчан до нитки… Перво-наперво с мельницы турнули деда комбедовцы: вымётывайся, мироед. «Мироеда» выгнали, мельница вскоре остановилась, комбедовцам некогда было ею заниматься, да и не умели. На втором этапе раскулачивания Трофима прошлись по сундукам, амбарам, кладовым и погребам – подчистили всё, увели большую часть скотины, наконец, в третий на всё оставшееся лапу наложили – дом, надворные постройки, двух лошадей, трёх коров, четырнадцать овец, сельхозинвентарь (этот список фигурирует в решении суда за 1996 год по факту незаконной конфискации). Жил прадед на тот период одним домом с женой Феодосией, пятнадцатилетней дочерью Евдокией и сыном Лукой, моим дедом. У деда была жена Февронья и четверо сыновей, мал мала меньше.
Имущество конфисковали, из дома выгнали, а и этого было мало, вошли в раж преобразователи села – грозили расстрелом. Бабушка ья каждый вечер одевала мальчишек-сыновей во всё чистое. Расстрельные акции велись по ночам. Слава Богу, обошлось, не обагрилась чистое бельё кровью. Трофима с семьёй из девяти человек отправили на спецпоселение в Архангельскую область (тогда Северный край), под Котлас, в Черевковский район.
В марте привезли с большой группой таких же горемычных кулаков на берег речки Ёрга. Прямоствольные сосны в синее мартовское небо упираются, чистейший снег по грудь. Ни домика, ни навесика – девственная природа на многие километры во все стороны света. Дед Лука оказался невольным свидетелем разговора двух охранников. Один другому:
– Надо бы переписать их.
– Да ну время тратить, летом перепишем, кто жив останется.
Отцу моему и двух лет не было (через три месяца исполнилось), его брату Алексею – четыре года, Александру – шесть, Николаю – одиннадцать.
Мужики взялись за топоры, поставили шалаши. Летом отвоевали у леса площадку, стали строить бараки… В зиму вошли в них. В одной комнате селилось по две-три семьи. Не все до первой осени дожили, но наши все. На следующий год спецпоселенцам была дана команда строить восьмиквартирные дома.
Прадеда Трофима быстро вычислили на золоторукость и забрали в районный центр Черевково. Начальство себя не обидит, решило: такой кулак самим пригодится. Одному начальнику печь переложил, тот передавал мастера другому. Складывал печи, катал валенки, шил полушубки, столярничал. Жил практически свободно и неплохо зарабатывал. Имел возможность помогать семье сына Луки. Несколько раз в год проводил гуманитарные операции. Закупал съестное, отпрашивался у начальства и, как правило, в ночь, отправлялся в Речушку, такое название получил посёлок спецпоселенцев. В начале второй зимы приехал на санях, в которых была мука, крупа, рыба мороженная, а мясо пришло своими ногами. Лошадь, на которой прибыл, тут же забили, зиму кормились кониной. Вся семья у деда Луки выжила.
Была у меня мечта съездить туда на машине. Взять отца, а он до восьмидесяти пяти лет бодрячком был, да не получилось. Видимо, не объять необъятное. Сейчас отцу девяносто, с ним уже в такую даль не отправишься.
Прадед Трофим в 1936 году осенью застудил ноги и от ангины умер. В Черевково похоронен.
Дед Лука
Прадед Трофим основа нашего рода. Дед Лука – духовный фундамент. Дед 1899 года рождения, посему Первая мировая война не коснулась его по малолетству. Начало Гражданской в призывном возрасте встретил. В их краях дивизия Василия Ивановича Чапаева промышляла, в её ряды пригнали молодого крестьянина. К своему боевому командиру дед относился с иронией.
– Бандит, если по большому счёту, – характеризовал его.
И над фильмом «Чапаев» с Борисом Бабочкиным в главной роли посмеивался. Перед тем, как деда мобилизовали, нагрянули чапаевцы в Костино за трофеями, не обошли богатое подворье Трофима Степановича, начали рейд по кладовым и амбарам. Сам хозяин был на мельнице вместе с сыном Лукой, жена которого Февронья на тот момент носила во чреве первенца – Николая. Не выдержала наглости, с какой шуровали непрошеные гости, хватая всё, что под руку попадётся, завозмущалась: зачем безобразничаете? На что чапаевец саблю выдернул из ножен, приставил к торчащему животу, угрожающе хохотнул:
– Ткну и кулачонок твой выскочит!
В военном билете у деда значилось: «25-я стрелковая Чапаевская дивизия». А в графе военной специальности – «стрелок». Хотя стрелять не пришлось, служил по хозяйственной части при штабе Чапая.
В этом хозподразделении оказался Божьей милостью. История началась с того, что красные для пополнения своих редеющих в боях с белыми рядов мобилизовали в Костино группу парней и молодых мужиков. Привели новобранцев в соседнее село, сказали: ждите. И произошла неувязка. Час сидят костинцы на площади перед церковью – никто ими не интересуется, второй изнывают в ожидании... Ну и подумали, что тут попусту высиживать, когда никому не нужны, а дома дел по горло? Горячая пора, они драгоценное время зря тратят. Встали и пошли в Костино. Никто их не окликнул, никто не повернул назад.
Однако ошиблись ребята, опрометчиво посчитав, что Красная армия решила своими силами одолеть беляков. На следующий день чапаевцы снова нагрянули за парнями в Костино. Кто не догадался предусмотрительно улизнуть, во второй раз попали под мобилизацию, причём, в грубой форме на этот раз проводилась – кто пинка из призывников получил, кто подзатыльник, а кого прикладом в спину отметили. Учитывая склонность костинцев к побегу, их прямым ходом пригнали в штаб дивизии.
Ух, разорялся командир, в кабинет которого доставили новобранцев. Знатную устроил трёпку. «Дезертиры» – самое мягкое из слов, которые обрушил грозный командир на головы призывников.
– Мы кровь проливаем за волю и землю, вы под бабскими юбками пригрелись, мать вашу так и разъэдак! – топал ногами.
Распекал-распекал, потом схватил со стола клочок бумаги, черкнув резолюцию, скомандовал:
– Шагом марш в шестой кабинет.
Парни быстрей-быстрей выскочили в коридор, пот со лбов вытирают, ничего не скажешь, горячий командир. Ну да ладно, не убудет, главное – пронесло. И тут же столкнулись с односельчанином, Витькой Голубевым, тот состоял при штабе Чапая командиром хозвзвода. Витька из бывалых служак, окопного лиха на Первой мировой успел хлебнуть. И в чапаевской дивизии не на последнем счету. Папаха, с красной лентой наискосок, на затылок лихо сбита, на боку кобура с револьвером.
– А вы куда? – спросил земляков.
– В шестой кабинет.
– Какой-какой?
– Шестой!
– Зачем? – удивился Витька.
Ему бумагу протянули. Витька прочитал резолюцию, бумагу в карман сунул и скомандовал:
– В шестой не суйтесь, айда со мной.
Позже скажет, что горячий командир отправил их на расстрел за дезертирство.
Голубев, пользуясь административным ресурсом, оставил земляков при штабе. Воевать им на передовой не пришлось, были заняты по хозяйственным делам.
В августе-сентябре 1919 года чапаевский штаб находился в станице Лбищенская. Четвёртого сентября Витька Голубев после завтрака отдал распоряжение моему деду: подобрать двенадцать красноармейцев для сопровождения обоза с ранеными в госпиталь.
– Наших возьми, костинцев, – наказал. – Готовьте лошадей, подводы. После обеда тронемся в Уральск.
Чувствовали себя чапаевцы уверенно на землях уральских казаков, в последние месяцы их дивизия знатно потрепала белых, которые после жестоких летних боёв откатились на юг, к Каспийскому морю. Оснащалась дивизия более чем достаточно, даже авиацией располагала – аэропланы имелись, а склады ломились от боеприпасов. Артиллеристские снаряды, винтовки, патроны – всё в преизбыточном количестве. Белые, зализывая раны, затаились, не решаясь переходить к масштабным военным действиям против превосходящего числом и огневой мощью противника. Голубев брал бойцов сопровождения не столько для охраны, сколько для сугубо обозных функций – лошадей обиходить, раненых погрузить-разгрузить.
Четвёртого сентября они сытно отобедали, поместили раненых на телеги и отправились в путь. Его наметили с одним ночлегом, в дневной переход до Уральска не добраться. Километров десять проехали по жаре и встали в деревне, чтобы утром отправиться в пункт назначения.
В три часа ночи в Лбищенск ворвался спецотряд белых численностью в тысячу двести человек, основу которого составляли уральские казаки. Маневр удался. Фактор внезапности сыграл решающую роль. Нападавшие застали врасплох гарнизон и разгромили его полностью. И это при том, что чапаевцы по численности в три раза превосходили белых. Это была тщательно подготовленная операция возмездия – Чапаев слишком насолил уральским казакам. Два раза до этого ускользал из их рук. Хорошо вооружённый отряд белых совершил ста пятидесяти километровый бросок в тыл к красным. Продвигался к Лбищенску скрытно, без боёв, переходы делал ночами – два чапаевских аэроплана-разведчика то и дело днём пролетали над степью.
Обоз с ранеными только-только успел уйти из станицы, дед и его сотоварищи чудом не попали под разъезды белых, которые перекрывали дороги, стараясь никого не впускать и не выпускать из Лбищенска. Готовились к ночной атаке.
Чапаевцы-костинцы не слышали боя, мирно спали в соседней деревне. А бой завязался ожесточённый, даже с применением артиллерийских орудий. Спецотряд имел батарею из двух пушек. В Лбищенске погибло в той схватке более полутора тысяч красных бойцов, а сколько их утонуло, переплывая Урал, сколько было изрублено в степи при отступлении. Тяжело раненного Чапаева переправили на другой берег Урала, там и умер.
Ничего этого не знали костинцы, сопровождая раненых. Лишь в Уральске дошла до них весть о трагедии в Лбищенске.
– Как ты отнёсся к этому? – спрашивал я деда.
– Помолился за убиенных, поблагодарил Бога, что отвёл меня от беды.
Дед служил в чапаевцах с Евангелием в кармане гимнастёрки. В церковно-приходской школе был первым учеником, священник всегда ставил в пример другим. После окончания школы продолжал петь в церковном хоре, помогать священнику в алтаре, за что батюшка одарил активного прихожанина карманным Евангелием 1914 года выпуска. С ним дед прошёл Гражданскую, с ним жил на спецпоселении. В 1984-м, за год до смерти, передал мне. На внутренней стороне обложки сохранилась надпись священника «Благословляю». Ниже фамилия и подпись иерея. Фамилия стёрлась, не разобрать. Дед тоже сделал мне дарственную подпись. Сверху убористый почерк священника, ниже каракули деда. К семидесяти годам он на один глаз полностью ослеп, вторым лишь контуры предметов различал – глаукома.
Я с Евангелием деда не расстаюсь. Оно побывало в Иерусалиме, на Афоне, на Синае, в Дивеево, Ганиной Яме, в Греции, Риме.
В Великую Отечественную войну статус спецпоселенцев не влиял на мобилизацию – ссыльных призывали наряду со всеми. Но и бронь давали, нужным в тылу. Дед попал под бронь, участвовал в выпуске стратегической продукции – работал в артели по заготовке болванок из карельской берёзы, идущих на приклады для стрелкового оружия. В районе спецпоселения имелось немало болот. Карельская берёза нужной плотности – не колкая, росла в низких местах. Как рассказывал дед, бывало, по колено в воде работали.
– Дед, – спрашивал его, – сапоги выдавали?
– Ты что внучок, в сапогах проработаешь неделю и помрёшь.
– Почему?
– Ноги застудишь.
– А ты в чём работал?
– В лаптях.
– Как в лаптях? Мокро ведь.
– Ну и что, черпанул воды, ногу поднял, вода вытекла, а потом на тебе высохнет. В сапоге само по себе не высохнет.
Николай, старший сын деда, рано проявил способности к наукам. Учителя настаивали, дед и сам прекрасно понимал – надо головастому сыну дать образование. Три раза отправлял учиться. Однако спецпоселенцу на пути к наукам ставили шлагбаум – неблагонадёжен, нельзя такого вооружать знаниями. На четвёртый раз всё же проскочил, попал на курсы агрономов, окончил их, но поработать в сельском хозяйстве война помешала. На спецпоселенческую неблагонадёжность, которой глаз кололи Николаю при его попытках поступать в техникум, в военкомате глаза крепко закрыли. Способного к наукам Николая не сразу на фронт бросили, направили в офицерское училище. Воевал он с 1942-го по 1944 год командиром батареи под Ленинградом. В феврале сорок четвёртого, во время прорыва блокады, получил тяжёлое ранение. Едва ног не лишился. Хирург уже приготовил пилу ампутацию делать, да произошла заминка, после которой другой хирург предложил не торопиться с пилой, пару деньков подождать. Так Николай остался на ногах. Хоть и пользовался костылями, а всё одно какие ни какие, а ноги.
В войну действовало географическое правило, чем легче ранен боец, тем ближе к фронту его лечили. Николай попал в госпиталь в Улан-Уде. Полгода над ним медики колдовали, подлатали, как могли, а всё одно для армии был негоден – списали подчистую. Под Новосибирском, в Черепанове, жила сестра деда Луки, Николая родная тётя. Туда и поехал фронтовик. Повезло ему не только в отношении ног – целы остались, повезло – в руках была специальность. Сколько молодых парней, ставших инвалидами в войну, мыкались без профессии, не сразу смогли вписаться в мирную жизнь. Николая с радостью взяли агрономом.
Своей ли головой дошёл или кто-то надоумил, после Победы написал письмо в самую высокую инстанцию – на имя председателя президиума Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина. Изложил в письме, что он фронтовик, офицер, орденоносец, инвалид. У дяди было два ордена Красной Звезды, медаль «За отвагу». Единственный фронтовик из нашего рода. Просил всесоюзного старосту, так звали в народе Калинина, освободить семью отца, разрешить переселиться в Черепаново.
Письмо возымело действие, деда освободили, они с бабушкой Февроньей приехали к дяде Коле в Черепаново. Дед сразу развернул бурную деятельность. Срубил дом дяде Коле.
Сколько себя помню – в переднем углу у деда иконки, лампадка горела. Мы с братом спали в одной комнате с дедом и бабушкой. Их кровать с одной стороны, наша с Володей – с другой. Иконки ближе к нашей висели. Я спать ложусь, бабушка с дедушкой на коленях перед образами. Утром просыпаюсь – снова молятся. Вставали ни свет, ни заря, сначала занимались хозяйством – коровка, поросёнок… Стартовые дела сделают, а потом на молитву. Получалось, ложусь – молятся, просыпаюсь – на коленях как стояли, так и стоят. В садик ни я, ни сестра Люся, ни брат Вовка не ходили – дошкольное воспитание получили у дедушки с бабушкой. Бабушка Февронья, правда, рано умерла…
Деда все любили. Мы не умеем воспитывать своих детей. Постоянно скатываемся на менторский тон: садись, делай! А у деда – любовь.
– Внук, сделал бы…
– Деда, я не могу сейчас, я потом.
– Ну, хорошо, потом так потом, не горит ведь…
Может, и не очень хорошо, но не давил.
Запомнилось на всю жизнь. Был какой-то праздник. Не исключаю, страстная седмица.
Мама заходит и говорит:
– Так, дед сказал: сегодня телевизор не включаем!
Мама учительница, у неё всё приказным порядком. Телевизор выключаем. А там, к примеру, «Семнадцать мгновений весны». Телевидение тогда – одна программа, и фильмы не каждый день. И вот – нельзя. Дед в одной комнате, телевизор – в другой. Мама вышла, мы сгораем от нетерпения, что будет дальше в кино, потихонечку включили, смотрим. Мама заглянула, фыркнула и… тоже села смотреть. Звук еле-еле включен, сидим как мышки. Дед заходит, покачал разочарованно головой:
– Эх, вы!
И ушёл.
Мама поднялась со стула:
– Всё – выключаем!
Дед жил нашими интересами. Когда шёл чемпионат мира по хоккею, мы с братом все матчи с нашей сборной смотрели. С Москвой четыре часа разница, значит репортаж в два-три ночи по телевизору. Попросим деда – разбуди. Обязательно разбудит.
Переживаем, болеем перед телевизором, бывало, что не сдержишься, вскрикнешь от радости или наоборот – с досады. Дед подойдёт:
– Ну, что – гнутся шведы?
– Нет, дед, 2–3 проигрываем!
– Эх, Петра Первого на шведов нет!
Утром сокрушается, когда я полусонный в школу собираюсь:
– Больше будить не буду, всё равно проиграли.
– Дед, ты что! Там судья подсуживал, а у канадцев обязательно выиграем. Вот посмотришь!
Дом у нас был большой, красивый. Резные наличники, фронтон резьбой украшен, высокие ворота тоже с резьбой. Отец любил резьбу по дереву. Он даже на даче мне наличники сделал такие, что все соседи языками цокали. В ограде дома идеальный порядок. Летняя кухня, столярная мастерская отца, стайки. Всегда держали корову. Дед, когда ещё видел, вёл чёткую бухгалтерию доходов и расходов семьи. Сколько корова молока дала, сколько куры яиц снесли. Подводя в конце года итоги, скажет, к примеру:
– Наша бурёнка Майка – член семьи, да такой, что больше меня зарабатывает. У меня пятьдесят два рубля пенсия, она в этом году в среднем давала по пятьдесят шесть рублей дохода в месяц.
Поросёнка держали. Какие отец окорока коптил! Наверное, никогда больше такого вкусного копчёного мяса не поем. У него была своя коптильня, из железной бочки соорудил. В апреле коптил, мороз уже хороший, он в огород поставит коптильню… Зайдёт в дом, от него вкусным дымом пахнет…
С какого-то времени я стал читать деду Библию. Увидит, что я не занят, вечером, это уже класс седьмой-восьмой, скажет:
– Внучок, пойдём, почитаешь мне Библию!
– Ну, пойдём, – скажу.
Сажусь за стол. Он достаёт Библию…
Первым делом, усаживаясь на стул, спрашивал:
– Внучок, что почитаем?
Ему было важно и моё мнение. А мне нравился апостол Пётр – горячий, эмоциональный, нетерпеливый, искренний в своих порывах. Через два дома от нас жил дядя Петя Смолин. Папа называл его электровеником. Взрывного характера, всегда куда-то торопящийся, ходил размашисто, широким шагом, с серьёзным лицом. В широченных, давно не видевших утюга брюках. Апостола Петра представлял я таким же. Смолин мог вдруг окликнуть и довольно резко:
– Ну-ка подойди!
Думаешь, что такое? Он из кармана конфету достаёт:
– Держи, архаровец, пока я добрый!
И расплывётся в улыбке.
На вид суровый, но добрый. Куда-нибудь разгонится, мы, мальчишки, специально подбежим, хором:
– Здрасьте, дядя Петя!
Он отрывисто бросит:
– Некогда!
Нам страшно нравилось его «некогда». Могли обогнать его и снова сунуться под ноги:
– Дядя Петя, здрасьте!
Смолин настолько сосредоточен, настолько целеустремлён, что даже не заметит, те же самый озорники ему надоедают, снова отмахнётся:
– Некогда!
Он пролетит мимо, а мы хохочем.
Дед часто просил почитать ему из Евангелия о последних временах. Не обязательно «Откровение Иоанна Богослова». Читали от Матфея двадцать четвёртую, двадцать пятую главы, от Марка – тринадцатую главу. Из посланий апостолов что-то. И, конечно, «Откровение». Часто просил тринадцатую главу, двадцатую и что следом за ней. Дед сам прошёл гонения – Гражданская война, раскулачивание, спецпоселение. Своего рода репетиция апокалипсиса. Целую неделю после третьего раскулачивания всей семьёй жили в бане в ожидании смерти. Это когда бабушка Февронья одевала сыновей во всё чистое перед сном. Дед большую часть жизни прожил при безбожной власти. Храмы закрывали не только в тридцатые годы, их разрушали в пятидесятые, шестидесятые годы. Однажды сказал:
– Внучок, мы на спецпоселении семнадцать лет жили без причастия.
Хорошо помню, перед всесоюзной переписью 1979 года его беспокойство. Я уже в институте учился, он спрашивал, а будет ли вопрос об отношении к вере? Знал: последние времена могут наступить в любой момент, а значит, каждому предстоит сделать главный выбор – отказаться от Бога, ради привычной жизни, или пойти за веру до конца. Не погубить душу. Я не понимал тогда, в чём, собственно, вопрос. Дед за нас боялся: мама в школе работала, мы с сестрой в институте учились… Не были готовы открыто сказать об отношении к Богу... Мама говорила, дед и перед переписью 1970 года спрашивал: будет ли вопрос о вере…
Много позже я понял, не только для себя просил он читать о последних временах, в первую очередь, скорее, для меня. В восьмом классе «Откровение Иоанна Богослова» сказкой звучало, а всё одно что-то оставалось в голове. Когда в девяностые годы хлынули в нараспашку открытые ворота страны секты, я ни на что не прельстился. Евангелие сделало стойкую прививку от лжеучений. Сколько знакомых попалось на сладкие посулы. Валера Кузьмин с концами уехал к лжемессии Виссариону в Красноярский край. Бросил жену, детей, мать с собой забрал. Рукастый, головастый мужик, отличный инженер-электрик, он сначала подался в секту Ау́м синрикё, ездил в Москву, встречался с Сёко Асахара, а потом к Виссариону примкнул. Ко мне приходил с видеокассетами, книгами. У меня мысли не было что-то может быть иное кроме православия. Зерно, дедом брошенное, не при дороге упало.
В Библии дед ориентировался свободно. Закажет, к примеру:
– Внучок, «Первое послание к Фессалоникийцам» почитай.
– Дед, – спрошу, – где открывать?
– На четверть с конца возьми.
Я прикидываю по толщине книги, открываю.
– Что написано? – спросит.
– «Послание к римлянам».
– Вправо дальше.
Меня это восхищало. Думал: вот бы так научиться. Даст наводку, потом подкорректирует, и читаем. Я только в последние годы вот также стал свободно ориентироваться.
Тридцать пять лет миновало, как нет деда, а нет-нет да поймаю себя на мысли по той или иной теме: ведь дед об этом говорил. Взять царя Николая II. С дедом завели о нём разговор, я тогда в институте учился, дед говорит:
– Внучок, да всё проще простого: генералы захотели главенствовать, вот и сбросили. Денница возжелал властвовать, в результате свалился в преисподнюю, генералы тоже рассуждали, что сами с усами, семи пядей во лбу – фуражки большие, погоны в золоте. Безбожники не подумали, что на помазанника Божьего замахнулись. Без царя оказались глупее глупого, кашу кровавую заварили, на большее ума не хватило…
Мне казалось, дед не то говорит, слишком просто. Только правильно рассуждал: гордыня и ограниченность человеческого ума. Дед рассказывал, после отречения царя в Костино приезжали делегаты от различных партий. Агитировали голосовать за них на выборах в Учредительное собрание. Да тоже одна говорильня, большевики всех обскакали, захватили власть. Мне только в девяностые годы стало открываться то, о чём дед говорил. Не шибко грамотный дед имел чёткое понимание.
Дед исподволь учил думать. Рассказывал о революции, о царской России, о НЭПе, деревне доколхозной. Что-то не сходилось с тем, о чём говорили в школе. Имелись нестыковки. Но я больше доверял деду. Была история страны с Лениным, но и с князем Владимиром, с Александром Невским. Помню сразу после армии, года двадцать два мне, в институте учился, вдруг пришла мысль, я даже ужаснулся, что именно такая: если бы сейчас были красные и белые, я бы выбрал белых. А это был 1978 год…
Дед умер в полные восемьдесят пять лет. В последний раз мы виделись за полгода до этого. Я приехал в Черепаново из Омска и первым делом баню протопил. Вдвоём с дедом на первый пар пошли. Парился он отменно.
На разговоры о болезнях говорил:
– А я, внучок не знаю, где там сердце, печень, не чувствую их.
Не помню, чтобы простудой болел. И это при том, что на спецпоселении в воде добывали карельскую берёзу. Получается, только закалил себя. Могучий организм Бог дал ему.
Паримся, деду девятый десяток, мне тридцать с небольшим, а наравне хлещемся.
– Дед, ещё поддать? – спрошу.
– Поддавай, внучок. Надо погреться.
– Тебя попарить?
– Попарь, да веника не жалей! По ногам в первую очередь пройдись. Мёрзнуть в последнее время стали.
У меня волосы на голове трещат, он только покрякивает от удовольствия.
– Дед, тебе не жарко? Может, дверь приоткрыть?
– Нет, внучок, хорошо, тепло. Иди в предбанник, посиди, а я ещё полежу.
Парализовало его на левую сторону, лежал пять дней. Мама рассказывала, правой рукой то и дело шарил по груди, искал, есть крест или нет. Нащупает, зажмёт в кулаке – успокоится.
Меня в это время на военные сборы призвали. Я – инженер-мостовик, на учёте стоял в железнодорожной бригаде. Под Курган отправили собирать понтонный железнодорожный мост – НЖМ-56. Мощное сооружение – поезда по таким ходили. Я сначала не думал писать родителям – на два месяца всего, уехал. И всё же написал маме. Она в ответном письме сообщила, дед серьёзно заболел. Не стала писать, что парализовало… А на следующий день мне с берега кричат: телеграмма. Сердце ёкнуло – дед. Так и оказалось.
Я в военной форме, офицер-железнодорожник, бумагу в части дали хорошую: с ней на станции к дежурному обращаешься, если мест нет, садят на электровоз… До Искитима доехал нормально, от Искитима пятьдесят километров осталось и всего один поезд, а мест нет – на электровозе доехал. Всю дорогу дед из головы не выходил. Как это больше нет его, не скажет: «Внучок, почитай Библию, или попросит рассказать о храмах Омска». Слёзы то и дело наворачивались на глаза.
Дед маме наказал месяца за два до смерти:
– Рая, умру, чтобы ни капли водки. Ни на кладбище, ни дома.
Знал, кому наказывать. Отец было на дыбки:
– Как это «ни капли водки» на поминках?! Что люди скажут? Да никогда такого ни у кого не было! Мало ли что он говорил!
Мужики родственники возмущались потихонечку за столом. Но у мамы не забалуешь.
– Воля покойного, – объявила, – никаких выпивок за трапезой. Ослушаться Луку Трофимыча не могу. Помянем, а в сенцах стоит ящик водки, пойдёте домой, берите, кому надо и сколько надо. Мало будет, добавлю.
Кстати, мужики и без водки разговорились, каждый старался что-то своё рассказать про деда. Вспоминали и совсем давнее и последние годы. Хорошо помянули, очень хорошо. Светло, без мути в голове.
Водку мужики разобрали, уходя, так что и по-своему помянули.
После похорон деда пошла традиция – в наших семьях водка за поминальным столом не водится.
МАМА
Мама пришла из семьи, где вера была в забытье. Про Бога у них не вспоминали. Отец её, Потап Маркович Ковальский, был другого, чем дед Лука, завода – оборотистый, предприимчивый. Если дед Лука – плотник, пахарь, дед Потап – купить-продать-поменять. Работал на золотых приисках под Читой, случилась авария, лишился ноги. Переехал в Черепаново. Инвалид, но жили хорошо. Возможно, золотишко у деда имелось. И детей восемь человек. Мама средняя по возрасту. Рассказывала, вдруг отец принесёт отрез красивого шёлка или английской шерсти на платья девчонкам. Мясо в доме не переводилось. Корову одну продаст, другую купит. Всё время в коммерческом движении. Как умер, а умер рано, в пятьдесят лет, семья стала бедствовать. Шутка ли – столько детей. Бабушка Ксения не впала в уныние, кремень была. Выстояла, выдержала, подняла всех. Мама педучилище в Черепаново окончила, учитель начальных классов.
Папа демобилизовался из армии 31 декабря 1952 года. Лес на дом у деда был уже заготовлен, ждал своего часа. Дед, если речь заходила о строительстве нашего дома, говорил: «В день смерти Сталина, пятого марта, начали с Сергеем рубить». В два топора они очень быстро построили. Хотя удавалось только по вечерам домом заниматься и по воскресеньям, оба работали на производствах. К празднику Петра и Павла подвели дом под крышу, а в сентябре вселились в него. В 1955-м папа женился, в 1957-м я родился. Маму дед с бабушкой встретили как родную дочь, отношения у них были самые тёплыми. Когда дед начал слабеть глазами, стал просить маму читать ему Библию. Отказать не могла. И сама того не осознавая, стала тянуться к вере. Эмоциональная по характеру, сердцем почувствовала истинность того, что читала.
А ещё они с дедом пели. Дед – первым голосом, мама – вторым. Пели, когда собиралось застолье по торжественным дням, родственники, друзья приходили, а бывало, Библию мама почитает, дед предложит:
– Рая, давай споём.
Пели русские народные, мама любила романс Денисьева.
В темной аллее заглохшего сада,
Сидя вдвоем на дерновой скамье,
Понял впервые я в жизни отраду,
О тут я впервые добился любви...
Дед уже немолодой, но голос с годами не утратил, тенор у него был чистый, да сильный.
Помню, приветно запел нам соловко,
И ветер ракитой лениво играл,
Ты на плечо мне склонилась головкой,
Страстно и нежно тебя я лобзал.
Помню, луна в этот миг появилась,
Миг тот я в сердце всегда сохраню!
Ты на плечо мне головкой склонилась
И прошептала тихонько: «Люблю»...
У мамы меццо-сопрано, голос богатый. В хоре учителей пела, солировала. Из русских песен они с дедом «Вечерний звон» пели, «Во поле берёза стояла», «Чёрный ворон».
Черный ворон, что ж ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не добьёшься,
Черный ворон, я не твой.
Хорошо пели. Если не в застолье, в будни, три-четыре светских песни исполнят, потом дед церковные: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся: яко с нами Бог…», «Царица моя Преблагая», псалом какой-нибудь. Мама со временем стала подпевать «Царицу», псалмы…
Попоют, дед скажет:
– Спасибо, Рая, хорошо с тобой петь… И душу потешили и Бога пославили…
До последнего дед пел. Я за полгода до его смерти приезжал в Черепаново. В бане с дедом попарились, пришли в дом, чай попили – мама, папа, дед, я.
– Рая, – дед говорит, – что-то давно мы не пели, давай-ка, а внучок поможет.
И запели.
Ах ты, степь широкая, широкая, раздольная!
Ах ты, Волга матушка, Волга вольная!
Ах ты, степь широкая, степь раздольная,
Ах ты, Волга матушка, Волга вольная!
Ой, да не степной орёл подымается,
То речной бурлак разгуляется.
Не летай, орёл, низко ко земле,
Не гуляй, бурлак, близко к берегу.
Песня протяжная, как степь, и тревожная… Что-то нехорошее должно произойти с бурлаком за кадром…
Детство ещё чем запомнилось: каждое воскресенье начиналось с того, что дед мне с сестрой, появился Вовка и ему давал по кусочку просфорки и святой воды. Это был ритуал. Я ввёл подобное для внуков, они у меня каждое утро начинают с кусочка просфоры и святой водички. И если забуду – напомнят.
Дед давал просфорки, а бабушка Февронья каждое воскресенье кормила блинами. Растапливала печку и пекла гору блинов. Как только на сковородке начинал аппетитно шипеть первый, мы с сестрой летели к бабушке в кухню. Каждый хотел быть обладателем первого блина. Для исключения раздора и скандала среди едоков, бабушка делила ножом блин на две равные части. Пока мы их с Людой уплетали, макая в мёд или коровье масло (домашнее, его бабушка специально растапливала для трапезы и наливала в розеточки), она успевала ещё два испечь. Так что за столом царил мир. Когда подрос Вовка, первый блин получал он с нашего согласия.
В детстве мама с дедом возили нас к причастию. Ездили до класса пятого-шестого. Мама много позже скажет, была у неё боязнь, учительница всё-таки. Но не могла отказать, если дед говорил:
– Рая, пора свозить деток к причастию. И самим причаститься.
Ездили в Новосибирск. Там был один единственный храм – Вознесения Господня. В Омске в двух службы в советское время шли, в Новосибирске – в одном. Запомнилась поездка класса после третьего. У деда в Новосибирске были хорошие знакомые по приходу, у вокзала жили. На вечерней электричке приезжали в Новосибирск, у них на ночлег останавливались.
В тот раз летом на Петра и Павла ездили. О поездке начали говорить загодя, для нас с сестрой настоящее путешествие, ждали его, готовились. Дед пост держал без всяких поблажек, а мы постились три дня перед поездкой. Всё по правилам. У мамы не было такого: как это детки без молочка да мяса? Ослабнут! Дед сказал, значит, никаких разговоров. Ехали принаряженные. Мама приготовила мне белую рубашку, отгладила брючки. Дед в парадном пиджаке, хотя было тепло, даже жарко. Накануне мы с ним ходили в парикмахерскую, постриглись.
На электричку нас папа проводил. Везли одну сумку с гостинцами знакомым, вторую на канун.
Усадив в электричку папа, шутя, спросил:
– Вас завтра ждать? Или загуляете в столице Сибири?
Переночевали у знакомых, это были старик со старушкой, а рано утром по холодку на трамвае все вместе поехали в храм, там всего три остановки. Народ в церкви в основном бабушки, все в белых платочках. Кланялись друг другу, поздравляя с праздником. Детей почти не было.
После службы дед кормил нас мороженым, покупал петушки на палочке.
– Кончились Петровки-голодовки, ешьте от пуза!
– Дед, почему «голодовки»?
– Дак к Петровкам, бывало, подъедали всё от прошлого урожая, а до нового ещё далеко, вот и затягивали пояса. Хотя уже зелень в огороде начиналась… Рыбу ловили…
Обратно ехали весело. Мама купила копчёной селёдки, деда это подвигло к воспоминаниям о рыбалках. Рассказал, как однажды поймал щуку на три килограмма в Ёрге. Это когда жили на спецпоселении. Клюнула на живца, пескарика дед насадил, щука и хватанула, но сорвалась, как только дед из воды вытащил…
– Повезло, на гальку шлёпнулась, – рассказывал дед, – до воды полметра. И здоровенная… Упала бревном. Удивляюсь, как я её, зверюгу, опередил. Шустрее оказался, не успела сигануть обратно в речку. Как тот вратарь, что летит за мячом от одной штанги к другой, прыгнул на неё грудью и оглушил. Бабушка Февронья наделала котлет целый таз. Тоже Петровки-голодовки шли, моя щучка очень даже кстати пришлась.
У меня не было противоречий, что дед верит в Бога, а я октябрёнок, пионер. Дед ничего против моего пионерства не имел. Я ему первому с гордостью доложил, прибежав домой с алым галстуком на шее:
– Дед, я – пионер!
– Ну и молодец! – сказал.
Я был счастлив. Девятнадцатого мая, в День пионерии нас, третьеклашек, привели в спортзал, выстроили в три ряда вдоль шведской стенки, каждый держал в руке отглаженный новенький пионерский галстук. У кого-то были сатиновые, у кого-то шёлковые. Одна из наших отличниц звонко зачитала торжественное обещание пионера: «Вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить и беречь свою Родину…» Старшеклассники повязали нам галстуки. Родину я любил горячо! Самая лучшая, самая передовая, самая справедливая… «Я другой такой страны не знаю…» – в это верил искренне… И сейчас такого же мнения… Мы покорили космос! Мы победили фашистов. Дядя Николай бил немцев, защищая Ленинград, не пустил их в город. А дед, папа и дядя Александр сражались на трудовом фронте. Третий год с их портретами моя семья – сын с женой, внуки – ходим на День Победы «Бессмертным полком». Деда однажды спросил о втором фронте. Мне всегда было интересно его мнение на исторические события.
– Внучок, – сказал дед, – о своём геройстве на пожаре кто больше всего кричит-разоряется? Кто прибежал, когда огня осталось на один раз пописать. Американцы и англичане до последнего тянули, а как дело дошло до делёжки трофеев, они тут как тут. Торгаши они и есть торгаши, главная их доблесть – как бы кого объегорить, да на чужом горбу проехаться. Бог таких хитропопых не любит.
А вот в комсомол я вступил больше по инерции, в школе говорили: в армию пойдёшь – надо. Я тогда был всецело занят спортом, остальное проходило мимо. Специализировался на лыжах, кроме этого футбол, хоккей, лёгкая атлетика. Отдувался за класс, школу… Но лыжи – основное, постоянные тренировки, соревнования… В сборную «Динамо» Новосибирской области входил. Некогда было комсомольской работой заниматься. На уроки только-только времени оставалось. Благо, не ослабевал мамин контроль, запускать учёбу не позволяла. Все школьные учительницы – её подружки, шаг вправо, шаг влево – тут же докладывали о моих недочётах.
Если пионером был «всем ребятам пример» – среди активистов, комсомольцем – формальным. В армии замаячило членство в коммунистической партии. Год отучился в институте и ушёл в армию, служил под Москвой, часть стояла в Тёплом стане, сейчас туда метро пришло, тогда не было. Полтора года отслужил и мне предлагают стать коммунистом. Заканчивался 1976 год, подходил юбилейный – шестьдесят лет Октябрьской Революции. Партийная работа закипела, в часть пришла разнарядка – выделить трёх человек на вступление в партию. Из нашей роты двоих наметили. Меня и ещё одного парня, его отец был делегатом XXV съезда КПСС, в нашу часть приезжал, рассказывал о съезде. Я пишу письмо деду. Точнее маме, дед уже давно читать не мог, но спрашивал я у деда: как быть, вступать в партию или нет?
Дед не выдал категоричное «нет». Он сказал: «Внучок, ты смотри, как тебе для жизни надо. Но если можешь не вступать – не вступай». Такое пришло от него благословение.
Дальше происходит удивительная вещь. Ноябрь месяц, выходит приказ, многим из части присваивают очередные звания, мне в том числе, и четырём дембелям. Дембеля засуетились, как же – надо лычки отметить. Купили вина, колбасы, в каптёрке засели после отбоя. Да ладно бы тихо сидели. Макс Хребин на гитаре хорошо играл, песни Высоцкого пел. А я дежурный по роте. Замполит заходит, месяца два как в часть пришёл, из ретивых. Заходит в роту, а из каптёрки рёв:
Все взревели, как медведи: «Натерпелись, столько лет!
Ведьмы мы али не ведьмы? Патриотки али нет?!
Налил бельма, ишь ты, клещ, отоварился!
А еще на наших женщин позарился!»
Страшно, аж жуть!
Замполит дверь в каптёрку открывает:
– Кому тут страшно до жути?
Звания не сняли, но посадили всю гоп-компанию на гауптвахту.
По уставу я как дежурный по роте должен был доложить о нарушении, я этого, естественно, не сделал. Меня тоже губой наказали. Но если дембелей сразу посадили, со мной тянул замполит до последнего. Четыре часа оставалось до истечения срока давности, когда объявил. Я думал – пронесло, Новый год на носу, забыл… А он специально тянул… Пришлось под праздник отсидеть трое суток. Помещение старое, сырое, стены постоянно мокрые. В первый день перед отбоем мне командуют:
– Пошли за вертолётом?
Думаю, что за «вертолёт»? Дают доску, с одного края поперечная узкая доска под углом прибита – изголовье. И две табуретки к ней.
– Почему вертолёт? – спрашиваю.
– К утру поймёшь.
Доску кладёшь на табуретки, получается кровать. Все постельные принадлежности – матрац, подушка, простынь, наволочка – это твоя шинель. Хочешь на доску бросай, хочешь на себя одевай. Всю ночь крутился на доске, как винт вертолёта.
Единственно, что хорошо, нас не муштровали, как это было обычно на гауптвахте. Перед праздником в военторговский магазин завезли продукты, промтовары, нас использовали в качестве грузчиков, так что шагистикой не занимались.
Запомнил ту губу. Выходил из неё, как из тюрьмы. Перед самым Новым годом получил свободу – 31 декабря.
Так что не пришлось мне ломать голову «вступать-не вступать в партию». Как это с губы да в ряды коммунистической партии Советского Союза. Вопрос отпал сам собой…
Если говорить о моей вере в Бога, конечно, благодаря деду стал я верующим, зерно, им брошенное, не у дороги упало. Но воцерковлялся долго. По чуть-чуть прорастало. После армии снова в институт, жил в общежитии, в воскресенье утром проснусь и понимаю – надо идти в храм. Никто меня не заставляет, никто над душой не стоит, сам понимаю – надо. Много раз слышал от деда: воскресенье посвяти Богу. Не каждое воскресенье ходил, далеко не каждое, но ходил.
Мама, конечно, следила, да и дед, могли спросить, давно ли причащался? Дед вздохнёт, если услышит «давно», а мама скажет:
– Ну, совесть-то надо иметь, не маленький уже.
Причащался, обычно в Великий Пост, в том же храме Вознесения Господня, другого не было в Новосибирске. В семидесятые годы на девяносто процентов ходили на службы бабушки и женщины в возрасте… Сейчас, попадая в Новосибирск, обязательно стараюсь выкроить полчаса, зайти в него. Первый храм в моей жизни. Записки подам, панихиду закажу по почившим из нашего рода… Сентиментальным себя не считаю, но в храме как не вспомнишь, как дед подводил к иконам, говорил: «Это святитель Николай Угодник, это преподобный Серафим Саровский…»
В институте я не распространялся, что хожу в церковь… Кстати, ни разу до меня никакое КГБ не докапывалось, информацию в институт не отправляло. Чтобы хоть один раз кто-то спросил «кто, откуда?» – нет.
Женился я в 1980-м, в институте. Как раз Московская олимпиада была. Приехал к родителям, объявил: в июле женюсь. Мама тут же:
– Пошли у деда спросим, когда свадьбу можно делать?
– Когда-когда, – сказал дед, – не раньше Петровок, пост закончится, тогда – пожалуйста.
Постановили – на Петра и Павла. Дед благословил. Подарил нам сто рублей. Тогда это были большие деньги.
– Будет возможность, – попросил, – повенчайтесь.
Мы не стали тянуть, поехали к Люсиной родной тёте в Киргизию, в Талас. Там в храме святого великомученика Димитрия Солунского обвенчались. Не подгадывали, так совпало – венчались в день памяти иконы Владимирской Божьей Матери, восьмого сентября. Сразу телеграмму дал домой. Мама тут же ответила: «Поздравляем! Дед очень рад».
Воцерковление моей семьи тоже шло постепенно и растянулось на добрый десяток лет. Это сейчас могу твёрдо сказать: православная семья во всех поколениях. Что-то из книг брали, что-то от батюшек, что-то собственным опытом приобретено. В семейном предании есть несколько историй про личный опыт. Не могу не рассказать одну из них. В Великий пост затеяли обои клеить, потолки белить… Там подкрасить, там подмазать. С января планировали навалиться на ремонт, да всё откладывали. К Пасхе каждая тряпочка просит быть чистой, за две недели до Пасхи сказали себе: всё, стартуем. Плотно поработали, почти всё успели. Люся утром в страстную пятницу рано-рано поднялась, доклеила последние куски обоев под окнами. Осталось в коридоре в одном углу подштукатурить и пол вымыть во всей квартире. Я ей:
– Брось, страстная пятница, нельзя…
В Черепаново дедом было заведено – в страстную пятницу ничего не делать по дому. Мама выполняла установку неукоснительно. Моя Люся с дедом не жила, свой взгляд имела на то, что и когда можно, а что нельзя.
– Нет, – упрямится, – я должна доделать.
Она, конечно, устала, вымоталась. В церковь отказалась идти на вынос плащаницы. Дескать, идите с сыном. Возвращаюсь, открываю своим ключом дверь, навстречу из комнаты плач, да не плач – рёв… Что за трагедия? Получилось, она заканчивает мыть пол, в это время с потолка начинает шпарить кипяток. У соседей прорвало трубу отопления. Всё, что мы сделали – псу под хвост, стало хуже, чем до ремонта… Зато на всю жизнь урок – в страстную пятницу надо быть в храме. Двадцать лет прошло с того ремонта, чтобы Люся делала какую-то работу в страстную пятницу… Даже тесто не ставит… Или уж совсем рано утром что-то позволит себе по мелочи…
Сын в институте учился… Во мне с детства – в Великий пост надо причаститься. Сначала дед за этим следил, потом – мама. В сына Сергея тоже с детства это закладывалось. Мама частенько к нам в Омск приезжала. Приедет, отчитает меня:
– Алёша, ты плохо воспитываешь сына, он ничего не знает, ни про Иисуса Христа, ни про Божью Матерь.
Первая икона у нас была Владимирская Божья Матерь. Купили её в соборе на Тарской. Стоила она приличные по тем временам деньги – пятнадцать рублей. Довольно простенькая икона, выбор тогда был более чем скоромный. Мама увидела икону, и в следующий приезд привезла в подарок внуку красочную книгу о Владимирской иконе. Читает внуку сколько чудес связано с образом Владимирской: спасала Москву от нашествия Мухаммеда-Гирея, Ахмата, Тамерлана, сотни раз исцеляла людей от всяких болезней. Сережа слушал, слушал и говорит:
– Баба, ты посмотри, пятнадцать рублей стоит, а такая силища!
Эта икона сейчас в семье Сергея в красном углу стоит.
По приезду в Омск мама первым делом шла с Сергеем в храм на Тарскую. В воскресенье пойдут, литургию отстоят, причастятся. Она и в школу к нему ходила с проверкой, при случае ничего не стоило учителей построить. Друзья говорили: «Ну, Серёга, и крутая же бабка у тебя!»
У сына было вшито: в Великий пост надо причаститься. В тот раз, учился курсе на втором-третьем, напомнил ему:
– Серёжа, надо причаститься и лучше в начале поста, пока народ валом не повалит. Не тяни.
– Да знаю, причащусь.
И дотянул до страстной субботы. А там служба более четырёх часов, и причастников полным-полно. Уехал рано утром, чтобы в длинной очереди на исповедь не стоять. И вернулся к обеду, полдня в храме провёл, ворчит:
– Больше никогда в последнюю неделю не буду причащаться, в первую надо.
Личный опыт – незаменимая вещь.
Это было позже, а тогда, в конце восьмидесятых, я начал регулярно по воскресеньям ходить в храм, познакомился с батюшками, кто-то постарше меня, с кем-то ровесники, владыка Феодосий в Омск приехал, начался подъём церковной жизни в городе. Интересное время, очень интересное…
Но началом своего настоящего воцерковления считаю поездку с мамой в Дивеево. С горбачёвской перестройкой появились коммерческие строительные организации, ко мне стали обращаться сделать тот или иной проект. Инженер я, видимо, неплохой, один проект сделал, другой, заработало рекламное сарафанное радио – дело пошло. На проектах, скажем, я зарабатываю тысячу рублей в месяц, а на госпредприятии – всего двести пятьдесят. Но сразу не решался уйти в свободное плавание. Мы так были воспитаны: госпредприятие – это стабильность, это основа экономики, тогда как заработки на стороне они сегодня есть, а завтра их может и не быть вовсе. Тогда ещё не знали, что во власть пришли люди с чёткой установкой развалить государственный сектор.
В 1991 году в начале декабря мама звонит из Черепанова.
– В Дивеево привезли мощи Серафима Саровского, – говорит, – ты не хочешь съездить?
– Хочу, – без раздумий ответил. – Поехали!
Я всего-то краем уха знал до этого о батюшке Серафиме. Читал, что чудесным образом были обретены в Музее религии и атеизма его мощи – в запасниках неучтённо лежали. Крестный ход с ними из Санкт-Петербурга в Дивеево проследовал, сам патриарх Алексий II возглавлял его. О Серафиме Саровском всего-то и знал, что он святой, ничего больше… Это была моя первая паломническая поездка…
Мама услышала мои бодрые «хочу» и «поехали», ушам своим сразу не поверила: неужели сын и вправду вот так сразу готов? Или минутный порыв? Спрашивает с надеждой в голосе:
– Когда?
Я как раз закончил проект, деньги через пару дней железно обещали, говорю:
– Через неделю.
Она тихонько-тихонько, всё ещё не верится, произносит:
– Да ты что?
Четырнадцатого декабря мы поехали в Дивеево. Святые мощи батюшки Серафима были возвращены в Дивеевский монастырь менее чем за полгода до этого – первого августа 1991-го, в день памяти преподобного.
После той первой поездки не один раз бывал в Дивеево, оно стало быстро преображаться, а в девяносто первом там был тихий ужас. Сейчас Канавка Пресвятой Богородицы – это красота, всё выложено плиткой, газоны, склоны, как по линеечке, всё ухожено до травиночки и цветочка. Мы с мамой шли по Канавке через бараки, помойки. Мама сказала мне в поезде, а её батюшка в Черепаново просветил:
– Сын, надо обязательно пройти по святой Канавке Царицы Небесной, читая «Богородицу». Повторить молитву сто пятьдесят раз...
До какой степени святое место можно осквернить. Сейчас, будучи в Дивеево, не верится, что Канавка когда-то была в столь жутком виде. Мы с мамой пусть по помойкам, но прошли Святую Канавку, молитвы прочитали…
Материально я чувствовал себя уверенно. В монастыре денег не жалел. Человек десять из своего рода записал на вечное поминовение. На следующий год приезжал, ещё принимали на вечное поминовение, позже перестали. Монастырь окреп. А тогда только-только начал восстанавливаться из руин.
Первое чудо той поездки – «Символ веры». Я до этого год пытался запомнить. Начинаю: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» Вроде запомнил два-три предложения, через полчаса вспоминаю – ноль, не откладывается в мозгах. Поучу-поучу и брошу… Так сказать, экзамен завтра не сдавать, как-нибудь потом при случае. Месяца через два вспомню: надо выучить, а то в церкви все поют, я слов не знаю...
В поезд в Дивеево с мамой сели… Я купил двухместное купе, так называемое полукупе. Поезд ход набрал, расположились, дальше известное вагонное дело: надо поесть. Поели, чай попили, мама спрашивает:
– Сын, всё забываю тебя спросить: ты «Символ Веры» выучил?
– Да ты знаешь, как-то не входит в меня!
Мама учительница и этим всё сказано.
– Сын, это уже не смешно! Ты считаешь себя православным и не знаешь «Символа Веры»! Мне за тебя стыдно!
Я, как двоечник, начал оправдываться:
– Мам, ну когда учить, на двух работах. Днём на основной – вечерами проекты… «Отче наш» ещё от деда знаю, «Богородицу», «Царю Небесный…», а тут какой-то ступор…
– Я тебя услышала, не надо больше длинных речей, на молитвослов – учи!
Беру у неё молитвослов, спорить себе дороже, но на первых строчках бросает в сон. Пытался усиленно таращиться в текст, повторять про себя «верую», а ничего с собой поделать не могу. Мама пельменями накормила, чаем с плюшками напоила, поезд мягко покачивает – какое тут запоминание... Уснул.
Утром проснулся, молитвослов под боком у стенки, открыл, прочитал один раз и по сей день помню.
– Выучил? – мама спрашивает за чаем.
Учительница, ничего не попишешь, если задание дано, будь спокоен – экзамен устроит.
Рассказал без запиночки.
– Можешь ведь, когда захочешь, – прокомментировала мои успехи.
Год учил, а тут сходу уложилось в голове.
В Дивеево каждый день начинали со службы, исповедались, причастились, купались в источниках. Как раз на Николу Зимнего окунались. Летом вода в источнике ледяная, а тут декабрь. Холодно, но потрясающие впечатления. Я поначалу засомневался – такой мороз, маме шестьдесят лет. У мамы ни толики сомнений: быть у батюшки Серафима и не окунуться в святом источнике.
Та поездка стала мощным толчком к окончательному воцерковлению и серьёзным переменам в жизни.
Прошло полтора года, открываю своё дело, фирму по проектированию и монтажу промышленных систем вентиляции и кондиционирования. Не сразу, но вдруг осенило: это же благословение батюшки Серафима. Всё получилось по молитвам нашего рода – прадеда Трофима, деда Луки, мамы и благословению батюшки Серафима.
Когда начал строить храм в Подгородке, хотел просить владыку Феодосия освятить в честь Серафима Саровского, владыка посчитал иначе – освятили в честь Александра Невского. Владыке виднее, а батюшка Серафим – основной путеводитель моей жизни. Один из самых дорогих образов для меня в нашей церкви – икона Серафима Саровского, из Дивеево её привёз…
Отец
Папа – отдельная история. Любил учиться. Его брат Николай в школьные годы одни пятёрки в табеле имел, папа не круглый отличник, четвёрошник, но твёрдый и упрямый, а математика у него всегда была на отлично. Армию отслужил, вернулся в Черепаново и окончил школу мастеров при железной дороге, была она по строительству, работал прорабом на стройке. Потом в Черепаново открывают медицинское училище. Папа его окончил в первом выпуске. Был уже взрослым человеком, с профессией в руках. В войну подростком призвали на трудовой фронт в посёлок Приводино, три месяца учился в ФЗО на плотника-судостроителя, а потом всю войну баржи строил, плотничал. Профессией владел совершенно, а ещё и мастер-строитель. Казалось бы, зачем то медучилище. Нет, особо не раздумывая подал туда документы и пятнадцать лет работал фельдшером на «скорой». В училище ему усиленно советовали идти в мединститут на хирурга – рука твёрдая (ещё бы – плотник), нервы железные, глаз верный. Он, было, собрался, да тут я родился, мама не отпустила. Он и дальше остался бы в медицине, да в Черепаново открыли филиал Искитимского строительно-монтажного техникума. Отец поступает на вечернее отделение… Работал мастером, начальником цеха на комбинате стройматериалов, начальником производственно-технического отдела в управлении механизации животноводческих ферм.
Мы смеёмся: пап, откройся в Черепаново консерватория, ты стал бы пианистом.
По жизни трудоголик из самых завзятых. Затянуться с ним в работе – смерть. Легенды ходили. Приедем картошку копать, сажали от горизонта до горизонта, соток пятьдесят – семья у нас семь человек плюс к ним корова, кабанчик. Полоть, окучивать – эпопея, ну а копать – войсковая операция с привлечением всей родни. Вдвоём-втроём такие объёмы не осилить. Необъятные картофельные наделы – повсеместное явление в Черепанове, на уборку урожая скликалась вся родня, все резервы в лице братьев и сестёр, племянников и дядьёв. Выходим в поле, у соседей обычная картина: три мужика подкапывают, пять-шесть женщин и подростков собирают картошку, У нас на лопате отец в единственном числе, а бригада из пяти-шести сборщиков едва поспевает за ним. Не зря звали отца в таких случаях Бульдозер.
– Сергей Лукич, скажут, ты Бульдозер-катерпиллер.
– Не, я просто не перекуриваю!
На покосе вставать с ним рядом с литовкой было бесполезным занятием, никто не мог угнаться. Упрётся и пошёл-пошёл-пошёл. Кажется, не на много быстрее тебя машет косой, но это машина, не знающая сбоев и понятия «устал». Так в любой работе. Мотоцикл купил, пригнал во двор, разобрал до винтика, собрал и только после этого начал эксплуатировать.
Дед был отличным плотником, отец дальше пошёл – начинал с плотника, а потом стал столяром-краснодеревщиком. Вся мебель в доме – комоды, диваны, кресла, стулья, тумбочки – его рук дело. Не говоря о такой мелочёвке, как табуретки. Буфеты в моду вошли, у него – шедевры, точёная работа, комоды – тоже точёнка. Станок токарный по дереву сделал, привод не электрический, ножной, как у швейной машинки, но тем не менее… Все инструменты делал сам. Какие у него были рубаночки! По сей день храню… Железку для рубанка хорошую найдёт, отточит. Трёх-четырёхсоставные рубанки делал. Одни детали из твёрдой породы дерева, на другие древесина средней твёрдости шла, на третьи – мягкое дерево, та же липа…
И это всё параллельно с медициной, а потом – комбинатом стройматериалов... Он и фельдшером был на всю родню. Всех наших пользовал. Не всякий терапевт так диагнозы ставил, как он…
И единственный человек в семье невоцерковлённый. Слушать не хотел. Думаю, жили бы они в Костино, даже в советское время, было бы иначе. А так с двух лет на спецпоселении. Комната в бараке двадцать квадратных метров на три семьи. Церковь в глаза не видел. В тринадцать лет начинается война, его забирают на трудовой фронт в Приводино, там была база отстоя и ремонта речного флота. Первым в Приводино брата Алексея, тому пятнадцать лет в сорок первом исполнилось, забрали, следом отца. Он сначала в Приводино, потом в Архангельске работал. Даже под бомбёжки попадал. Немцам Архангельск был костью в горле, туда приходили караваны из США.
В сорок седьмом пришла пора отцу в армию идти, его отбирают в элитные части – в десант. Крепкий, головастый, по тем временам образованный – сразу после войны пошёл в вечернюю школу и добрал два года до семилетки. Медицинскую комиссию прошёл, из двадцати кандидатов всего двоих отобрали. Выдали на руки документы – иди в военкомат. Там дотошно анкету изучили, парень, конечно, куда с добром по всем пунктам здоровья, да имеется идеологическая загвоздка – из высланных. Как такого в спецчасть отправлять, вдруг заброска в тыл врага, а он неблагонадёжный. Забраковали. Отец к военкому:
– Что делать?
Скорее всего, военком из фронтовиков попался, не из военного чиновничества, не стал парня мурыжить.
– У тебя все документы на руках, – сказал, – а значит что? А то, ноги в горсть и езжай домой. Встанешь в военкомате на учёт, когда надо призовут. Отец быстренько на поезд и в Черепаново. Оттуда и в армию ушёл.
Получается, в тринадцать лет забрали его от отца с матерью в ФЗО, а вернулся домой после армии, в двадцать пять, сформировавшимся человеком. Ему о Боге говорят, а он не воспринимает, почвы нет.
У нас в Подгородке храм, внуку моему Саше девятый год, спортсмен, хоккеист. В прошлое воскресенье стоим в притворе, ждём причастия. Саша в окно смотрит... Из окна хорошо видна дорога в дендропарк, буквально метрах в ста от храма идёт. Саша на дорогу смотрит и говорит:
– Дед, представляешь, пять человек мимо храма прошли и ни один не перекрестился.
Саша в церкви с рождения. Мы храм поставили, и он родился. До семи лет причащался в месяц три-четыре раза. Внучка Катя, на два года младше Саши, точно также причащаем. В школу пошли, реже стали причащаться, и всё равно раз в месяц обязательно. Они Господа дети. Как бы судьба ни складывалась – Его дети с рождения. И наш род за них молится. Они могут уходить, приходить, но род уже не отпустит. У святых отцов читал – род у Господа Бога имеет первостепенное значение. Ты отвечаешь за свой род, твой род молится за тебя. Все мы знаем пословицу: в семье не без урода. Но не знаем истинного её значения. Урод – не идиот, не отщепенец. На самом деле буква «у» прилипла к слову «род». Смысл пословицы: человек отклонился от своего рода, он не с ним, он рядом по той или иной причине – у рода. Но сильный род не отпустит, не даст погибнуть, вымолит у Бога отколовшегося. У каждого рода, безусловно, своя настройка, своя сила. Если род сильный – вытаскивает своих даже из ада. Иногда, чтобы сохранить, спасти нужный Богу род, Он забирает младенца, и тот вымаливает пропадающий род до третьего колена.
У внука в классе спрашивают: кто носит крестики? Он с гордостью руку тянет:
– Я.
У него это с молоком матери, изначально в сознание вшито – он христианин, он православный. Не знает, что были времена, когда не разрешались нательные крестики. Для него это обязательный атрибут. Пусть только кто-то попробует что-то нехорошее сказать… Не мыслит себя без крестика… Умиляюсь, вспоминая такой случай. Раза два точно было. В воскресенье часто сын приезжает к нам в Подгородку… Полный дом гостей – сын с женой, внуки, папа, мама… Стол, само собой, накрываем… На радостях можем усесться за трапезу и сразу за ложки-вилки…
Саша смотрит на это дело и говорит:
– Не понял, а мы что «Отче наш» читать не будем?
Для него, да и для внучки, не прочитать «Отче наш» перед трапезой – это непорядок.
В Благовещение идём с Катей из храма. Перед нами на поляне посёлок и дом наш. День яркий, снег на солнце играет. Дом у меня отличный. Я как-никак строитель, старался по высшему разряду всё сделать. Без кичливости, но хорошо. Выгодно отличается от соседских домов. С подачи внука Саши, он спортсмен и этим всё сказано, у нас в ходу следующие оценки: высший балл – «первое место», похуже – «второе место» и так далее.
– Катя, – спрашиваю, – скажи, ведь дом у деда – первое место!
Она не задумываясь:
– Нет, не первое!
И с девчоночьим кокетством:
– Второе, дед, место!
Я как вкопанный встал от такой наглости:
– Как это «второе»? Катя, думай, что говоришь?
Она хитренько на меня смотрит:
– Первое место – храм!
Ну что ты будешь делать? И не возразишь этой пигалице – права на все сто!
Даже если они, поступив в институт, отойдут от церкви, если мир их затянет, всё равно есть куда возвращаться, основание есть. У моего папы не было почвы.
В детстве у нас было заведено дедом коллективное чтение Священного Писания. Под двунадесятые праздники обязательно читали Ветхий Завет, Новый завет. Вечером за круглый стол садились дед, мама, я, сестрёнка, брат, бабушка, пока жива была, она первой умерла. Дед доставал Библию, лежала в буфете на особой полке, там стояла шкатулка с документами и Библия рядом. Даже когда почти ничего не видел, сам на ощупь открывал дверцу, бережно брал Книгу, нёс к столу… По дому он ориентировался хорошо. Библия из дореволюционных. Толстенная, тяжеленая, каноническое издание на русском языке. Бумага тонкая, листочки во многих местах подклеенные. Откуда была – не знаю, сейчас у брата Володи… Читала чаще мама. У деда хранились видавшие виды тетрадочки, возможно ещё со спецпоселения, в них он когда-то записал, в какие праздники, что читается из Библии. По этим записям мы ориентировались. Читали обязательно Евангелие, Апостол. Все любили исторические книги Ветхого Завета. Бывало, соберёмся вечером перед Пасхой, уже куличи напечены, обалденный запах в доме, яйца накрашены, мы садимся кругом за стол, над ним люстра трёхрожковая, дед достаёт Библию…
Не помню ни одного случая, чтобы папа хоть на минутку рядом присел. Или печь топил, или ещё чем был занят. Однако сам факт коллективного чтения навёл его в один прекрасный момент на отличную мысль. Он страшно любил приключенческую литературу: «Дерсу Узала», «Земля Санникова», Майн Рид, Джек Лондон… Покупал книги такого рода или брал у кого-нибудь. Однажды предложил почитать вслух. Библию читали по команде деда, приключенческую литературу – по предложению папы. Однажды принёс Том Твардовского с «Теркиным». Папа читал хорошо, с выражением, входил в образ. Всей семьёй прочитали «Робинзона Крузо», «Всадника без головы», «Капитана Фракасса».
Отец был единственным из всей семьи, кто не ездил ни разу в Новосибирск причащаться. В младенчестве его до двух лет, пока семью не выслали, носили-водили к причастию, после этого – ни разу не принял Святое Причастие.
В шестьдесят лет, в 1988 году, оформил пенсию и ни дня больше на производстве не работал. Смеясь, говорил:
– Ушёл на пенсию, стал ездить по командировкам.
Я взял дачный участок. Единственно чем добрым запомнился Горбачёв, людям стали нарезать землю под дачи. До этого взять землю – проблема из проблем, тут бери хоть три участка. Те, у кого глаза заведующие, хватали: себе два участка, детям – два. Один участок километров за двадцать в одну сторону, другой за тридцать в другую, третий ещё дальше… Садово-дачный энтузиазм на несколько лет охватил наш увлекающийся работящий народ… Копали колодцы, строила дома, бани, сараи… Сейчас добрая четверть дач заброшена… Отец узнал, что я собрался строить дачу, приехал в Омск... Раза три приезжал, по месяцу жил, я на двухэтажную дачу размахнулся… В один год подняли стены, покрыли крышу, на следующий год всю отделку сделали. Сестра в Новосибирске тоже участок взяла. И ей дачу построил. Свояк к нему подкатил:
– Сергей Лукич, помоги!
И тому дачу поставил.
В 1987 году у нас в Черепаново открывается приход Всехсвятской церкви – Всех святых, в Сибири просиявших. Храм строится, службы идут. Батюшка спросил на первом собрании прихожан, кто умеет петь. На маму показали. Голос хороший, слух отличный, ноты знает. И церковные тексты отлично читает. Регентом была жена священника, взяла маму на клирос с распростёртыми объятиями.
Время было ещё атеистическим, но мама в школе уже не преподавала, работала в райкоме профсоюзов секретаршей. Признавалась мне позже, была предательская мыслишка: а если на работе начнут докапываться, профсоюзы – не партия, но тоже организация на виду. Решила, как будет, так и пусть. Её хорошая знакомая в райкоме партии работала. Столкнулась с мамой, та из церкви вышла.
– Ты что, Рая, в религию вдарилась? – полушутя спросила.
– Давно уже, как ты говоришь «вдарилась», раньше в Новосибирск в храм ездила, – смело ответила мама.
– Не распознали мы тебя, оказывается.
Мама, с её-то кипящей натурой, стала активной прихожанкой. Храм строился с нуля. Кстати, такая существенная для меня деталь. Храм построили через дорогу от кладбища и как раз напротив могилы деда Луки. Она в крайнем ряду и на прямой с входом в храм, ближайшая к нему. Храм строил сначала один батюшка, потом епархия сделала перестановку – другого прислала. А тот совсем молодой, мой ровесник, службу отлично знает, да настоятелю в наше время надо ещё и прорабом, сварщиком, плотником быть. Иначе не выжить при маленьком приходе. У батюшки никакого опыта. Храм в основном его предшественник построил, но кое-что осталось доделать. Батюшка нанял бригаду, она шаляй-валяй поработала. Папа, оценивая их героический труд, изрёк:
– За такую работу, батюшка, я бы им руки-ноги повыдёргивал и даже спички вставлять не стал.
Деньги взяли, ничего толком не сделали. Батюшке говорили знающие прихожане: у Раисы Потаповны муж мастер золотые руки, вот кого бы залучить к нам. Но маме никак не получалось уговорить мастера.
– Сергей, – начнёт ему на мозги капать, – надо помочь батюшке. Человек новый, в Черепанове никого не знает. Изо всех сил старается, хочет, как лучше, а его одни обманули, другие наобещали сорок бочек арестантов и исчезли. Хорошо хоть, аванс им не дал, староста в последний момент остановил. Нет у людей страха Божия.
– Я по церквям не мастер, – отказывался отец. – Баня там или сарай – это по мне. Баржу могу. Вам в церковь баржа не нужна?
– Да ну тебя, я серьёзно прошу!
Мама действовала настойчиво и наконец, уломала. В субботу собирается в храм на всенощную, смотрит, отец пиджак парадный из шифоньера достаёт.
– А ты куда? – удивилась.
– С тобой пойду, посмотрю, что там у вас. Но ничего не обещаю.
– Конечно, там видно будет, посмотришь, что-то хотя бы посоветуешь.
Она прекрасно знала, папу стоит лишь затравить, дальше дело пойдёт, захочешь – не остановишь.
Мама рассказывала: заходят они в храм, она батюшке представила папу.
Батюшка руку подаёт светскому человеку, понимает, тот под благословение не подойдёт:
– Сергей Лукич, я вас так долго ждал. Мне про ваше мастерство столько хорошего рассказали.
– Поговорить у нас любят, – скромно сказал папа. – Какие у вас проблемы?
Батюшка подвёл к главной «проблеме»:
– Сергей Лукич, вот лестница...
Лестница вела на хоры, а потом – на колокольню.
– Не могли бы доделать. Я заплачу сколько надо. Много не обещаю, конечно…
Отец посмотрел и отрицательно закачал головой:
– Нет, не смогу.
У мамы от негодования дыхание перехватило, что значит «не могу»?
У батюшки глаза округлились. Ему говорили: Сергей Лукич первый мастер в Черепанове: и плотник, и столяр-краснодеревщик. Дома рубил, бани ставил, мебель делал. И вдруг этот супер профессионал элементарную лестницу, на девяносто процентов готовую, не может одолеть.
– Жалко, – сказал батюшка упавшим голосом. – Я так надеялся, может, кого-то подскажете?
– Доделать не смогу, – папа после короткой паузы произнёс, – так как доделывать нечего – это не лестница. Ступеньки неправильно рассчитаны, и поставлена неправильно. Разобрать до основания и новую соорудить – это могу. Денег никаких не надо…
Через неделю батюшка дитём малым радовался:
– Сергей Лукич, по вашей лесенке-чудесенке ноги сами летят, хоть вверх, хоть вниз. Это же игрушечка!
Стали они после той лестницы не разлей вода друзья-товарищи. Разница в возрасте, батюшка в два раза младше папы, не помешала. Отец в церкви всё достроил, перестроил. Батюшка старался тут же рядом быть, во всём помогать и учиться заодно. Кроме того вместе ездили в лес за грибами, ягодами, в Новосибирск возил папа батюшку на машине по епархиальным делам. И за какие-то два года произошло воцерковление папы.
Нужно было время, чтобы ввести его в православный круг нашего рода. Мама к тому времени уже лет двадцать была православной, а он только выйдя на пенсию.
К нам в Омск переехал и вскорости познакомился с отцом Николаем, настоятелем Скорбященской церкви. Пришли с ним в церковь, он тут же батюшке предложил:
– Что вам тут поделать многогрешному столяру-плотнику можно?
И здесь с лестницы началась дружба. Соорудил на колокольню. Потом помогал крышу крыть. Исповедовался, причащался чаще у батюшки Николая.
В Серебряное с ним ездили помогать отцу Василию. Он тоже папе пришёлся по душе. Любил батюшек деятельных, работящих.
Отцу в Серебряном источник понравился. Несколько раз туда специально ездили окунаться. Один год лето знойное стояло, приду вечером с работы, скажу:
– Папа, а не сгонять ли нам в Серебряное на источник?
– Конечно, сгонять! Батюшку Василия заодно попроведуем!
Когда строили наш храм в Подгородке, уже ничем не помогал, за восемьдесят перевалило, сокрушался:
– Жаль, силы не те.
Но советы дельные давал. Надоумил обшить вагонкой стены и потолок придела.
– Бесцветным лаком покройте вагонку. Это даст эффект расширения пространства и красиво! Лучше дерева нет материала.
Храм
Идея храма витала в Подгородке не один год. Я построил в Подгородке свой дом и начал вплотную заниматься храмом. Образовался попечительский совет из людей, готовых финансово поддерживать проект. У меня были знакомые батюшки, кто имел опыт возведения церквей, подсказали, где заказать проект. Администрация Подгородки шла навстречу, выделила пятьдесят соток земли в отличном месте.
Место уникальное… По сей день, когда оказываюсь там, вижу церковь, которую собирались строить. Во-первых, дорога в храм… Идёшь метров сто пятьдесят дендропарком, за ним начинается смешанный лес… Большую поляну отвели под храм… Я был вдохновлён этой мечтой – кирпичный храм, окружённый лесом. Золото куполов, колокольня и лес... Расценивал как милость Божью – во-первых, тебе дана возможность построить церковь, во-вторых, в таком месте. Более ста лет назад лесник-энтузиаст Никита Иванович Грибанов заложил дендропарк, привозил отовсюду саженцы деревьев, кустов, семена цветов, растений… Создал рукотворный храм природы, а мы дополним его церковью. Собрали подписи, сходили к владыке Феодосию с прошением, он благословил.
Я прекрасно представлял цены на рынке, только что построил свой дом, знал, к кому из строителей обращаться. Составил план-график, год – и храм стоит. Котлован роем, фундамент делаем – деньги на эти работы триста тысяч были, потом собираем на кирпич, закупаем, поднимаем стены. План реальный на сто процентов. И тут наступает 2008 год – ипотечный кризис.
У нас не то, что триста тысяч, у нас тридцати на бензин нет, чтобы привезти рабочих и начать что-то делать. Идея с большим храмом зависла. Мы от неё не отказались, тогда не понимали, что не было Божьего благословения большому храму стоять на полянке в лесу. Пусть на первый взгляд имеются все условия – прекрасное место, и, что очень важно, – решаются вопросы с водой и газом… Как только появляются деньги – можно строить… В то время в округе не было ни одного храма, однако вскоре появится в Пушкино, затем – в Ракитинке, начала строиться обитель Серафима Вырицкого. Наша церковь просто-напросто стояла бы пустой. Божий дом без прихода… Я в мечтах рисовал картину: воскресенье, люди идут в новый храм со всех концов Подгородки, едут со всей округи (планировалась парковка). После литургии пьём чай всем приходом, беседуем, обмениваемся книгами, церковную библиотеку организуем… Воскресная школа для детей, воскресная школа для взрослых… По проекту церковь была в двух уровнях. В цокольном этаже подсобные помещения, трапезная, воскресная школа, библиотека, на втором этаже придел человек на сто пятьдесят…
Экономический кризис не вверг нас в отчаяние, сложа руки не сидели, пришла идея промежуточного варианта. По соседству с дендропарком стояло заброшенное бесхозное зданьице. Директором лесхоза был мой друг Сергей Шмаков, он тоже помогал церковь строить. Его спрашиваю, а что это за строение у тебя? Оказывается, собирались музей делать Никите Ивановичу Грибанову, но с перестройкой всё заглохло. Что хорошо, здание не стояла на балансе. И возникла мысль: почему бы на его основе не построить небольшую временную церковь. А позже вернуться к проекту большого храма. И оказалось, что на маленькую церковь было Божье благословение. Всё шло гладко, находились деньги, хорошие строители… Мы сразу подвели воду, удачно решили проблему с газом. Газовое отопление – это сказка, кнопку нажал и в любой мороз тепло, уютно. Нынче май холодный, а в церкви на службе тепло.
Всё получилось как по заказу – рождается долгожданный внук (четыре года мы молились), строится храм. У Господа все вовремя – это мы торопимся.
Освятили церковь и уже в первый год поняли, нашему приходу этого храма вполне достаточно. Не торопиться деревня в церковь.
Недавно построили крестильню с полным погружением. Мало какие храмы могут этим похвастаться. Думали колокольню первым делом поднять. Вопрос стоял: колокольню или крестильню. А сейчас от колокольни вообще отказались – денег поднакопим, поставим звонницу, хватит для нас. Купим хорошие колокола…
Первые годы настоятелем церкви был отец Анатолий. Сам из Ракитинки и служил у нас, пока там строился храм, потом перешёл к себе. К нам отца Владимира владыка направил. Работал мастером на ТЭЦ, а потом Бог призвал в пастыри. Наш храм у отца Владимира первый…
***
Окончилась литургия, Алексей вынес из алтаря запрестольный крест, иконы Иисуса Христа и Богородицы на шестах, мы пошли крестным ходом вокруг храма. Я несу икону Пресвятой Богородицы «Казанская». На улице более чем свежо. Начало июня, но лето где-то задержалось, я бы даже сказал: вильнуло в сторону и заблудилось. Хочется верить, есть у него навигатор, найдёт в Сибирь дорогу. В соцсетях народ горько иронизирует, дескать, май нынче не закончится, надо считать не второе июня, не третье, а тридцать второе мая, тридцать третье... Острословы развивают идею: о каком таком мае речь – девяносто второе марта идёт, девяносто третье. Веселится народ, тем временем, картошка в Подгородке так ещё и не взошла – земля никак не прогреется. Я в демисезонной куртке, под ней пиджак, можно было бы и тонкий шерстяной свитер пододеть. Ветер пусть не мартовский, но апрельский точно – холодный, пронизывающий.
Огибаем церковь, идём мимо крестильни, она стоит поодаль от храма. Недавно, не помню от кого, услышал, патриарх Алексий II в девяностые годы, когда началось массовое крещение русского люда, дал распоряжения соорудить в церквях крестильни с полным погружением, чтобы взрослых крестили по всем канонам. Мало где выполнили поручение. Греки иронизирует: у русских не крещение, а окропление. Я тоже в своё время прошёл окропление. А вот один мой знакомый, про себя называю его православным диссидентом – православию не изменяет, но из тех, кто очень хотел бы на свой лад многое переделать, три раза крестился. Первый раз забраковал обряд, батюшка в урезанном виде крестил, не все молитвы прочитал. Второй раз покрестился со всеми молитвами и тут же хлопнул себя по лбу: ведь опять неправильно – не было полного погружения, значит, недокрещёный. Только после третьего крещения успокоился, когда и молитвы все до одной прозвучали и в купель три раза с головой окунулся.
Мы обошли церковь, открылась дорога в дендропарк, по ней шли две женщины средних лет. Остановились, увидев крестный ход. Ни одна, ни другая не перекрестились на церковь. Святые отцы говорят: первый раз Господь призывает к себе шёпотом любви, второй – голосом совести, а третий – криком скорби.
Помолимся за женщин, чтобы пришли в церковь не от крика скорби…
