Вы здесь

Неизвестность

Часть 1. МАРИЯ

Услышав звонок, Мария медленно подошла к входной двери. С работы вернулась соседка Надежда. Совсем недавно если им приходилось встретиться на площадке у лифта, то они перекидывались несколькими незначительными фразами, и расходились каждая по своим делам. Тесное знакомство, дружба с приглашением соседей на чай в мегаполисе давно уже неприняты. Выросло целое поколение, которое только понаслышке знает о непонятном месте жительства своих предков — коммуналке, где каждый сосед друг другу брат или недруг. Где члены нескольких семей с разными взглядами на мир, с разговорами, советами, спорами о политике, болезнях — лекарствах и ценах в магазинах должны были пользоваться на равных одной кухней, кладовкой — ванной, хотя ванны в квартире и близко не было и туалетом — в порядке живой очереди. Где каждый жилец знал о рядом проживающем семействе всю его подноготную. Какие тайны в комнатке, где стены из гипсокартона, а дверь в неё не обязательно закрывать — брать нечего. Времена массовых расселений коммуналок давно прошли и семьи стали жить отдельно, но закрыто. Так наглухо закрыто и так секретно, что ни в одну замочную скважину не подсмотреть — двери давно из металла, да и щелей-дырочек в стенах не наблюдается. Давно уже никто не бегает к соседям за солью или за сотней, чтобы «дожить» до зарплаты или просто потрепаться — излить душу. Давно на обычный вопрос: кто живёт в соседней квартире, в ответ в лучшем случае можно услышать — семья. Но скорее всего, пожимая плечами, сдержанно и кратко вам ответят: не знаю, кто-то.

Возможно, у многих по-другому складываются отношения с соседями. Но на этаже, где жила Мария, вот так. Она, знала о Надежде только её имя, да то, что соседка проживает в квартире одна. Её муж никогда и никак не проявлялся, из чего ею был сделан вывод — соседка одинокая женщина, имеющая взрослого сына.

Соседский сын редко, попадал ей на глаза. В последнюю встречу с ним на площадке у лифта, Мария прикинув возраст Надежды, решила, что и у нее сейчас мог бы быть сын или дочь его возраста. От молодого мужчины резко исходил запах алкоголя смешанного с дешёвым одеколоном и куревом. Мария не любила чужих запахов, резких в особенности. Поэтому, даже в лифте старалась ездить одна. Но к тому, что молодой человек курил не у себя в квартире, а на общей площадке, относилась терпимо. Она никогда и ни с кем не любила конфликтовать, не любила разговоров, вызывающих споры. Старалась обходить скандальные ситуации всегда, во всём и со всеми: соседями, сослуживцами, знакомыми, малочисленной роднёй, мужем.

С мужем, со вторым мужем — Витюшей, Марии, как она считала, повезло. Первый раз она вышла замуж, как сказал Машин отец, когда Боря, сокурсник пришёл у него просить её руки: «Попробуй». И они с Борей пробовали почти пять лет создать счастливую семью. В основном пробовал Боря. А Маше, как сейчас говорит молодая поросль, было на его старания «по чесноку». В институте Марию считали скромницей. В сущности, она такой и была. Дискотеки убивали её настроение своим шумом и запахом от выпитого дешёвого вина кавалеров, приглашающих её на очередной танец. Она никогда не приезжала на «днюшки» однокурсников, не участвовала в «собирухах» на свободных от «родоков» дачах с ночёвками и игрой в «бутылочку» на поцелуй или ещё что-то покруче. И то, что за ней стал ухаживать Борис, острослов, способный довести любую компанию до смехоистерики пересказами анекдотов и новых кинофильмов, для всех стало неожиданной новостью. Контраст их характеров был велик.

***

Замуж Мария вырвалась, надеясь жить подальше от вечно чем-то недовольной мамаши и постоянно дающего, под её чутким руководством, дельные советы отца. Как раз вовремя, ей досталась от умершей в доме для престарелых бабушки, маленькая комнатка в коммуналке с тремя соседями. Одну, без законного мужа, на вольные хлеба родители её не отпускали. А о том, чтобы пожить с молодым человеком, вне брака, отдельно от глаз родителей — это ужас и кошмар! Эти новомодные западные штучки, не для порядочной семьи. Мария пробовала покапризничать, даже однажды с вызовом заметила матери, что по западным обычаям сдавать матерей в дома престарелых и получать мзду за аренду её комнаты, так это мы с радостью, а вот отпустить зрелую девицу в самостоятельную жизнь одну, это кошмар.

Вообще мать могла закошмарить любое начинание, любое дело. Ей было подвластно «всё», она точно знала «как надо» и искренне верила в то, что она «всегда права». В любое дело, начатое кем-то, она влезала со словами: «Я знаю». Даже если что-то не знала и просила ей это что-то объяснить, то видно по сросшейся с ней привычке постоянно повторяла во время объяснения: «Я знаю, Я знаю…». Её «Я» было всегда, везде и со всеми с большой буквы. И от этого Яканья, остальные члены семейства оставались с «я» вечно маленьким и не растущим вверх.

Закошмариное «я» Марии, вообще не выросло ни в высоту, ни в ширину.

— Ему московская прописка была нужна, иногороднему, вот он и нашёл тебя, дуру неотёсанную, — твердила ей мать.

Но она ошибалась. Боря любил Машу. За что уж он полюбил её, для неё так и осталось неразгаданным, непонятным. Потому, что те объяснения своего чувства, которые давал Боря, её не устраивали. Точнее, она их не понимала. Когда она спросила его об этом, то он ответил не задумываясь:

— Глупая, любят не за что-то, а как. Я люблю тебя, видя, как ты смеёшься. У тебя обалденная улыбка, а смех такой, что у меня аж где-то, что-то ёкает. Я люблю слышать твой голос, смотреть, как ты спишь. Ты красиво так лежишь, и твои волосы, —

Боря не стал продолжать лирическое объяснение в любви, а просто загрёб её худенькие плечи в охапку и показал на деле, как он её любит, не давая ей увернуться от его ласк.

Но Маша, анализируя бухтение матери, дельные советы отца и Борькины признания с его доказательствами, всё-таки пришла к выводу, что за волосы и за улыбку полюбить нельзя. Для любви нужно что-то посущественней. Хотя она постоянно замечала, как нежно смотрел на неё губы Борька, когда она разговаривала. Удивлялась, когда он просил её посмеяться ещё. Всё это казалось ей странным. Она же вышла за него замуж не за балагурство или ещё за что-то такое — этакое. У неё, например, ничего не ёкало где-то. Но ей было с ним пока хорошо. А когда тебе хорошо с человеком, может это и есть любовь? Вот за что она ему благодарна, это без сомнения, за свободу от родителей. Свобода, правда, оказалась призрачной девицей, но её жизнь теперешняя резко отличалась от жизни прошлой, в отчем доме. Хотя мать продолжала кошмарить её на расстоянии. Могла нежданно-негаданно, как тот татарин из пословицы, явиться к ним в коммуналку и устроить Марии разгон при муже за глажку, ждущую своего часа, за вчерашний суп. Находила за что. Боре тоже доставалось, но он в отличие от Марии, естественно, не плакал от обиды, а набрасывался на свою тёщу с поцелуями, прибаутками, предложением чая и забалтывал её до потери сознания. Мать перестала чувствовать себя хозяйкой в жилище молодых и приходить к ним без приглашения только тогда, когда зять устроился по великому блату водителем на мусоровоз, потому, что в этой организации давали квартиры на отработку. Счастье, что успел её получить до начала перестройки. Он очень хотел большую семью с множеством детей. Как было в его семье, у его родителей, которые жили под Тверью. Боря быстро обменял Машину комнатку в коммуналке и его полученную однушку на большую светлую трёхкомнатную квартиру с доплатой. Скинулись на доплату оба родительских семейства. Борис уже нашёл другую престижную работу по специальности. Осталось дело за малым — рожать Марии детей, продолжать счастливый род Бориса — что ещё для счастья надо. Но Маша ещё была не готова к бессонным ночам, горшкам, ползункам и всей прелести жизни с младенцем. Всякий раз, когда воодушевлённый естественным порывом Борис затаскивал её в постель, у неё в голове вертелось только одна мысль: только не сейчас, ещё рано. Детей ещё успеем.

Да и вообще, Маша с Борей с каждым днём чувствовала себя всё напряжённей и скованней. Боря не хотел понимать её. Маше, выросшей по строгим правилам: шаг вправо, шаг влево — материнская выволочка и нудные вдалбливания «что есть не хорошо» отца, очень хотелось попробовать настоящей свободы. Той, о которой кричали плакаты на демонстрациях посвящённых освобождению Манделы и чернокожего населения Африки от апартеида. Равенства со всеми. Но уже Мандела получил свободу, и его страна освободилась от апартеида, только Мария всё ещё не могла вкусить свободу личной жизни полной грудью. А ей вдруг так захотелось на дачу без «родаков», попробовать покрутить бутылочку на поцелуй или что-то покруче. Ей хотелось прижаться в танце к кавалеру, от которого несёт дешёвым винищем и сигаретами «Дымок». Ей было обидно, Борька до женитьбы перепробовал всё, а она так и осталась целованной только им. Ей было невдомёк, что Борька и выбрал из всех целованных её такую скромную и положительную, в надежде на крепкие «нецелованные гены». Он мечтал о полноценном умном, целомудренном, здоровом потомстве — продолжении своего крепкокрестьянского рода.

Они уже прожили с Борей несколько лет, ему удалось приручить тёщу, и она стала считать, что Маше повезло с мужем, хотя её корректировка в его поведении ему не помешала бы. Но свободной Маша себя не ощущала. Из рамок родительской опеки она попала в рамки семейной жизни. Где тоже были обязательные правила. А ей хотелось попробовать жизнь без всяких правил. Просто жить на «хочу — не хочу». Не считая работы, конечно. Свою работу она любила. Но после окончания рабочего дня ей не хотелось идти домой разогревать вчерашний обед, кормить мужа, делать постирушки — она считала, что ещё совсем не готова к семейной жизни.

А годы стучат, стучат в окно. Однажды, она почувствовала, что ей хорошо, когда мужа нет дома. Она даже обрадовалась, когда он чаще стал на выходные уезжать к своим родителям или сёстрам с ночёвкой. Ей было легче, спокойней, комфортней без него. Она купалась в одиночестве. Не сообщая, матери об отлучках мужа, она гуляла по улицам города. Ей нравилось ловить на себе встречные загадочные взгляды мужчин.

А Боря стал её раздражать со своей вездеуспеваемостью, всёдоставаемостью. То, что ей в нём нравилось раньше, теперь Машу тяготило. Когда им приходилось ездить к его родителям, где собирались вместе Борины братья и сёстры с детьми и мужьями, Маше казалось, что она попадает в сумасшедший дом, в котором даёт представление цирковая труппа. Боря в родительском доме «плавал», как рыба в воде, постоянно хватая на руки то одного, то другого племянника или племянницу. А Маша была чужая среди этого вселенского счастья с криком и смехом, с бесконечным поеданием шашлыков на пленере, пирогов, пельменей и самовыпеченных тортов за большим самоваром. За всё время их совместной жизни, Маше хватило двух поездок на такие семейные сборища, после которых она наотрез отказалась от посещений его родни. Через почти пять лет такой шумной, но не свободной по Машиному мнению, жизни, Борис предложил ей развестись.

— Прости, Маш, — сказал он, пыхтя и краснея, — я больше так не могу. Разные мы. Я тебя, правда, любил, а теперь всё ушло. Ты как глыба непробиваемая, ничем мне тебя не взять. Может, и ты ещё найдёшь своё счастье, — здесь он искоса взглянул на неё, соображая, догадывалась она или нет о его потусторонней связи, но Маша, даже бровью не повела. Даже не догадывалась. Он понял, ей было всё равно, ездил он к матери или ещё куда. Не видя никакой реакции на его речь и намёки, он выпалил, — да что уж там, раз тебе всё равно, да и узнаешь скоро всё сама. У меня есть другая женщина. Уже давно. Она от меня ждёт ребёнка. И даже не одного, а сразу двух. Представляешь? Счастье, какое!

Маша к уходу Бори не была готова, но в её сознании сразу предстала картинка её жизни совершенно одной. Но тут, же докатилась грустная мысль, что придётся вернуться к матери и отцу, они её одиночества не потерпят. Счастье Бориса ей было безразлично, но она растерялась и даже не знала, что ответить ему на всё это. Ей стало до слёз обидно, за то, что она не догадывалась о второй, счастливой жизни своего мужа. А от грустной мысли о возвращении в родные пенаты у неё полились слёзы. Но Борис, расценив её молчание за шок, ласково вытер вытекшие из её глаз слезинки, прижал к себе, как ребёнка и стал успокаивать:

— Не переживай, квартиру разменяем. Может, встретишь ещё мужика по себе и полюбишь его. А чего так мучиться, я же видел, ты не любила меня. Не переживай, и дети у тебя появятся, потому что они зарождаются только от большой любви.

Только Боря не мог или не хотел предположить, что и без любви дети тоже могут дать о себе знать неприятными ощущениями, под названием ранний токсикоз, а потом страхом так быстро потерять только что обретённую свободу. Но такое случится с Машей позже. А пока она думала: — «Всё, никаких больше проб и ошибок».

Она переехала в однокомнатную квартиру, которая принадлежала новой любви Бориса, оставив новобрачным трёшку, и зажила новой по-своему свободно-спокойной размеренной жизнью.

***

С Витюшей, вторым своим мужем, она познакомилась в середине тяжёлых девяностых. Случайно. Военный пенсионер работал охранником в местном универсаме. Там они и приметили друг друга. Повстречались некоторое время, то на его площади, то на её. После встреч с Витюшей, она стала привязывать его образ на ландшафте своей площади. Вот он пришёл с работы, она усаживает его в своё любимое удобное кресло. Нет, лучше на диван, к креслу, всё же она сама привыкла. Вот, он читает газету, поглядывая сверх очков в телевизор. А она суетится, суетится вокруг него.

В общем, Маше, после двух абортов от недостойных, по мнению ещё тогда живой, но уже больной матери претендентов на её, Машину жилплощадь, наскучило одиночество. Через год после смерти мамы и женитьбы отца на своей сверстнице, внутри Маши остро созрело и расцвело бурным цветом желание быть кому-то нужным. Отец, после смерти матери, резко поменяв свои ориентиры и взгляды, не нуждался в помощи дочери. Ему вполне хватало заботы любимой женщины, он не страдал от одиночества, посещая вместе с новой женой различные пенсионерские мероприятия, типа танцев под баян в соседнем парке и секцию оздоровительного бега в том же парке с такой же группой свободных от трудовых забот любителей долгой жизни. Она рада была за отца, и хорошо относилась к его женщине: робкой, радушной и тихой, совсем не похожей по характеру на её громкоголосую маму.

Ей казалась, что с появлением Витюши в её судьбе, она, наконец, поняла, что такое любовь и смогла ощутимо пробовать её и наслаждаться этим чувством каждый день.

Ей нравилось всё в Витюше. Его основательная фигура с небольшим округлым животиком — для солидности, как он любил говорить. Его тихий, но с командными нотками голос. То, как он заботился о ней. Не навязчиво и шумно, как это делал Боря: букеты на спальное ложе, конфеты килограммами — от сладкого становятся добрее. Нет, Витюша во всём был основательным — колечко на помолвку, микроволновку на день рождения. В постели, правда, мог бы быть чувствительней, возраст и организм позволял ему ещё немало лет радоваться полноценной мужской силой. Но некоторые огрехи этой стороны любви, Маша списывала на то, что всё-таки он хоть и бывший, но военный. Сколько ему бедненькому пришлось пережить, испытать.

— Вот она любовь, — сладостное определение растеклось у неё по сердцу и, щекоча, опустилось куда-то ниже пояса, — действительно, если это не любовь, тогда что?

И когда Витюша сделал ей предложение, Маша подумала, вариант лучше может и не подвернуться. А одной уже надоело. Женская сущность взяла вверх над потребностью свободного одиночества и появилась острая потребность о ком-то заботиться. Оказалось, что тихая размеренная жизнь постепенно поглощается ничегонеделаньем с последующим превращением в ничегонехотение. Время бежит, спотыкаясь о кочки судьбы, помогая кому-то что-то совершать, догонять, обновлять, там, за границей её однушки. А в пределах её маленького болотца оно стоит, еле-еле передвигая стрелки на часах её скучной жизни. В юности в её мечтах свобода выглядела, как запретный плод. Но виделась она Марии не тем огрызком из библейских рассказов, а большим волосатым с твёрдой кожурой орехом, который разбиваясь, обливает с ног до головы сладким, прохладным молочком, возбуждающим желание жить, творить, любить, рожать. Но вкусив некоторые прелести свободной жизни одинокой женщины, наступили годы апатии.

Ах, эти годы, которые так стремительно летят, если судить по постоянно меняющейся картине в окошке её квартиры. С утра была весна, а к вечеру — на тебе — уже зима. Маша, как-то задраила окна тяжёлыми шторами, так и не открывала их, чтобы не сравнивать вяло текущее время в её квартире и стремительно меняющуюся жизнь, там за толстыми шторами.

Незадолго до встречи с Витюшей, она решилась изменить скучно пожирающую её годы жизнь, на более энергичную и красивую. В общем, решила поменять всё и вся «до основания, а затем». До основания получилось. Она, по совету шустрых девчонок с работы, с вечно жующей жвачкой во рту, пошла в парикмахерский салон и, потратив весь выходной и половину своей зарплаты, вышла из него вся обновлённая до неузнаваемости. Помолодевшая лет на несколько, она, кряхтя и потея, но собрав имеющиеся в загашниках крепкого тела любой русской женщины зачатки богатырской силы, передвинула и перевернула всё верх дном в квартире. При этом, Маша старалась соответствовать уже вовсю внедряемым в российских хрущёбах правил китайского «фуншуя». Так же по совету более старшего поколения сослуживиц, она решила «а что если» родить ребёночка. И то правда, года всё тревожней стучат в окошко и не за горами, когда кто-то понадобится для ношения стаканов с водой, когда «не дай Бог, что». И так серьёзно эта идея запала к ней в душу, что она решила о ней рассказать, нет, предупредить, порадовать уже болеющую мать, о наверное скором появлении внука или внучки. В общем, решила поделиться светлой мечтой и радостной вестью, что созрела для материнства.

Но как говорится, не тут искали, что хотели. Глянув на дочь критическим взглядом, и не оценив по достоинству её преображение в парикмахерском салоне, отругав её, насколько хватило сил, за потраченную впустую, на ветер выброшенную ползарплаты, от озвученной тихим голосом идеи дочери, мать пришла в ужас. Сначала высказав ей всё, что она думает о ней: без ума и характера, тем самым выпустив давно накопившийся в себе пар справедливости, мать перешла к аргументам. А против фактов, Маша даже ни одного слова не возразила. Всё так. Как всегда мать права: в нашей разрушающейся перестройками, приватизациями с путчами и демонстрациями стране… это хорошо, что её, Машу, ещё не попёрли с работы за такие бредовые идеи! Это происки боящихся сокращения дам. Сейчас время такое, кто кого. Чего не рожалось с Борькой?!

Машу сразу охладила перспектива остаться одной с младенцем на руках в декретном отпуске. Существовать на мизерную госдотацию неизвестно какое время. Столкнуться с последующей явной безработицей, в наше время молодые, красивые, без ребёнка не могут найти себе подходящее место, а тут предстоят постоянные сопли-поносы, это если удастся за большую взятку пристроить несмышлёныша в детсад. А если нет, то на больную мать, в вопросе «понянчить внука» рассчитывать, конечно, не приходится. Так что с отложенной на подальше, с помощью матери, светлой мечтой о ребёнке, Маша грустно возвращалась в своё обновлённое «фуншуем» болотце, когда почувствовав голод, решила завернуть в соседний универсам. Вот тут-то она и встретила Витюшу. Так что Витюша нашёлся как нельзя вовремя и оказался прямо скроенным жизнью именно для Маши.

Многие мужчины, растерялись под натиском нахлынувших на Россию событий, кто спился, кто работу не смог найти, а он вот работает и почти совсем не употребляет, опять же со своей жилплощадью. Значит без всяких дополнительных «видов» на её однушку. Еще совсем даже не старый. Вполне ничего себе на вид, хотя служил в Туркестане, в бывшей Туркмении, пока республики не разбежались и Великий Советский Союз не превратился в Совок, что по существу и по названию стало верным.

Тогда Маша покорила себя за то, что чуть не сделала глупость — родила бы ребёнка не знамо от кого, Витюша скорее всего и не обратил бы на неё внимание. А так если она настроится, и если Витюша захочет, то она ещё родить сможет от любимого. Но он не захотел, а она не настроилась. И хорошо-то, как стало на душе. Спокойно. Да и Витюше ничего, кроме хорошего отношения от неё оказалось не надо. Так и расписались.

И жили Мария с Витюшей тихо, да мирно. Без лишних хлопот и переживаний. Никакой неизвестности. Всё ясно и понятно. Точно по времени, по привычному для них расписанию: работа-дом, завтрак, обед, ужин. По выходным частенько выбирались на культурные мероприятия. В театр, на концерт ходили когда — никогда. Но больше, так по соседнему парку пройдутся, лёгкие прочистят и ладно.

***

Но недавно у Марии случилось непредвиденное то, чего она в данный период своей жизни никак не могла ожидать. То, о чём она никогда серьёзно не задумывалась. Не совсем чтобы никогда не думала об этом. Просто, думала, что это коснётся её не скоро. Во всяком случае, не сейчас, не в том месяце, когда это произошло. Не в этом году. Даже не в этом десятилетии. Она старалась не размышлять на эту тему и пресекала все разговоры мужа о смерти и всё, что касается её.

— Нам выпало счастье жить с тобой долго и счастливо. Что мы и делаем. Не переживай, — говорила она мужу, — умрём в один день. Как в сказках.

А как можно о ней, о смерти, размышлять, если сами, те, кому по профессии положено об этом знать, толком ничего вразумительного сказать не могут. Для Марии смерть, что-то такое никем неизведанное неизвестное. Как бесконечная вселенная. А если часто и долго размышлять о бесконечности вселенной, можно с ума свихнуться. А зачем раньше времени подвергать себя такой опасности? Марию и её Витюшу всё устраивало в этой жизни. Она искренне считала себя самой счастливой женщиной на свете.

Но счастье неожиданно пошатнулось. Неизвестность, в виде смерти пришла нежданно-негаданно. Она как чёрная дыра во вселенной поселилась в квартире Марии, и заполонило всё её счастливое пространство.

Мария понимала — смерть до всех доберётся. Каждому выпадет своё время и час. Но не сам человек выбирает этот час, эту минуту ухода в неизвестность. Тогда кто? Кто владеет этими часами человеческой жизни? Если эта костлявая старушенция в белом саване, то она явно перепутала время на жизненных часах Витюши. Она ошиблась, обозналась, залетела не в то окно.

Как бы спешила к другим, к тем, кто хотел быстрее уйти на «тот свет», мучаясь от болезни или совести. Но вдруг, захотелось ей, смерти, заглянуть в их окошко. И так ей такого же болотного покоя захотелось прочувствовать. Присела рядом с мужем Марии, вкусила тишину и разомлела. Да долго не посидишь. Дела не ждут. Но, видно у смерти оказалась чисто человеческая натура. Зря, что ли время теряла на перерыв от дел смертных? И чтобы с пустыми руками не уходить, решила её Витюшу забрать. А может и из чисто женской зависти. Мол, не всё тебе баба в тиши и покое купаться. Чёрная зависть и злость её разобрала на тихое семейно счастье, поэтому и оставила она Марию одну в неизвестности. Выходит, что и у смерти что-то человеческое имеется.

Так думала Мария. Теперь, глядя на мёртвого мужа, она поняла, что смерть, оставаясь чёрной дырой во вселенной и чем-то ещё неизведанным, неизвестным — всё-таки является ощутимым явлением. Вот она как сковала Витюшу своими невидимыми цепями и он, застыл в этой немного странной спящей позе. Вот он стал холодеть, как от прикосновения к телу ледяного металла.

Странное ощущение, человек вроде бы и есть, но на самом деле его уже нет. Он не с ней, не здесь, а возможно он рядом где-то завис. В смысле душа его где-то присела на диванчике и смотрит на неё, на Марию. Маша, даже вздрогнула от такого предположения. Страшно, когда тебя окружает неизвестность.

Витюша ушёл. Ушёл тихо, как они с ним жили. Странно, никогда ничем не болел, не жаловался ни на что. Разве, что на появившуюся отдышку. Иногда просил Марию измерить ему давление.

— Чтобы удостовериться, что давление, как у молодого, — всегда шутил он.

А тут, сел у телевизора и по обыкновению заснул. А когда Мария подошла его разбудить на ужин, то поняла — он умер. Тихо так умер. Со стороны казалось, что заснул мужчина. Голову чуть скосил на плечо и заснул, вот-вот засопит сейчас. Тихо так, сладко. А оказалось, он умер. Ушёл от неё. И не к кому-то ушёл, а вообще, навсегда. Туда где неизвестно что, и неизвестно как. В неизвестность.

Мария даже как-то сразу и не поняла что произошло. Потолкав легко мужа за плечо, она растерянно несколько раз попросила его встать.

— Просыпайся, Вить, картошка стынет, я салат тебе нарезала, как ты любишь, с луком. Слышишь, вставай.

Потом так же растерянно, подошла к телефону и набрала скорую:

— Вы знаете, я мужу ужин приготовила, а он уснул и не встаёт, — удивленно сказала она в трубку.

— Понятно. Вы там валокординчику выпейте, женщина, и дверь входную откройте. Вы одна? Попросите соседей побыть с вами. Мало ли что, — ответил ей голос в трубке, предварительно спросив о возрасте мужа и записав их адрес.

Она машинально, как автомат продиктовала всё, что просил голос в трубке, также машинально открыла дверь своей квартиры и нажала на дверной звонок соседской квартиры. Никто ей не открыл дверь, никто не отозвался. Так же на автомате она прошла в комнату, где с замороженной улыбкой на мёртвом лице сидел её Витюша, и присела рядом с ним.

Она помнит, что последнее, о чём она подумала, глядя на мужа: лёжа в гробу, он тоже будет улыбаться? Чему? Неизвестно что там, неизвестно, что будет теперь с ней. И неизвестно чему он улыбается.

Маша не видела, как в квартиру вошли люди в белых халатах. Не помнит, как появилась соседка Надя . Потом оказалось, что она недавно вернулась откуда-то и врач скорой попросила её временно не оставлять Машу одну. Что было потом, она помнит частично. Суета. Мелькание людей. Носилки. Большой чёрный пакет, в который положили её мужа, всё ещё спящего, улыбающегося неизвестности в своём глубоком вечном сне. И лицо соседки Нади. Она наклонилась к ней и тихо сказала:

— Пойдём Маша, тебе сейчас нельзя одной оставаться. Пойдём ко мне.

А Марию что-то как бы обволокло и сковало. Она сидела и не могла сдвинуться с места, словно её запеленали чем-то мягким, но так туго, что дышать стало тяжело. Она потом поняла, что это так сковало её неизвестность. Появилось сразу много вопросов с неизвестным ответом. А неизвестности Маша всегда избегала и боялась.

Надя отвела Машу, еле передвигавшую ноги в свою квартиру. А в их с Виктором квартире, где уже никого не было и ничего не происходило, Надя выключила свет и закрыла дверь на ключ. Мария услышала щелчок закрываемого замка и поняла, что это закрылась не просто дверь, а вход в ту прежнюю жизнь. Жизнь с мужем, с которым она была счастлива. Жизнь, которая, была запланирована на долгие годы вперёд, где было всё ясно и понятно: работа-дом, завтрак, обед, иногда прогулка вместо ужина, потому, что у Витюши появилась отдышка.

Мария провалилась в какую-то бездну. То ли она потеряла сознание, то ли подействовали уколы, которые врачи вкололи ей «на всякий случай» от «столбняка».

— Это хуже, чем истерика. Нам женщинам, в таких случаях надо выплакаться. А столбняк — это очень плохо. Поплачьте, поплачьте, вам легче станет, — просила женщина—врач Марию. Но столбняк не хотел её отпускать.

Не отпустил он её и на следующий день и на девятый день. Все хлопоты по проведению похорон взяла на себя Надя соседка и приехавшая из Барнаула дальняя родственница Виктора — Тамара, которая так и осталась в Москве до поминок на девятый день, и которую Маша, пока поселила в квартире Виктора, чему та несказанно обрадовалась. Со второй однушки жильцы съехали, а новых желающих фирма ещё не успела прислать. Оказывается, это сама Маша дала Наде адрес Тамары, записанный в книжке мужа. Когда дала, зачем? Не помнит. Тамара, как она сказала, приехала от имени всех его родственников, которых осталось-то всего, раз-два и обчёлся. Но так, же быстро испарилась из Москвы, узнав, что Маша является законной женой и видно уже от Нади, что родственникам, тем более дальним, ничего здесь, в смысле наследства, не светит.

На сороковой день не пришли помянуть Виктора и Машины малочисленные родственники. Заранее по очереди позвонили сочувственно предупреждая:

— Машенька, мы тут подумали, что тебе и так тяжело. Чего ты в такую жару маяться будешь, с готовкой и тому подобное. Давай мы каждый у себя, по-семейному соберёмся. Чего тебе из-за нас суетиться.

Маша согласилась по-семейному. Но она понимала, нет, она отлично знала, что это была обыкновенная уловка, не терять время зря на поминки малознакомого человека. Ну и что, что он был мужем двоюродной сестры. Подумаешь, родственник. Время рыхлить грядки и обживать скучающую по хозяевам дачу. Сейчас день — год кормит. Вовремя не посадишь, придётся на рынок бегать. Да дело ли покупать рыночное, когда своё можно иметь? Не дело. Так лучше, на даче, по-семейному, рюмочку пропустить за упокой души хорошего человека, после со смыслом проведённого выходного на огороде.

Нет, Маша совсем не против «по-семейному». И суета ей ни к чему. К ней она не привыкла. Да и видеть никого не хотелось, тем боле встречать родственников, которые давно уже стали жить, как и все вокруг обособленно и закрыто, а подвязывать под готовку поминального стола Надю, уже неудобно, хотя она и предлагала свою помощь. Душа рвалась выплакаться, да никак слёзы не выходили наружу. Что-то держало их. Как заржавелый фонтан, не пускающий воду из труб. Сама Маша, от неистраченных и застрявших в ней эмоций, стала серой на лицо. Откуда-то злость в душе появилась. Она никак не могла понять на кого: то ли на Виктора, зачем-то так, ни с того ни с сего ушедшего, то ли на себя, за то, что не может по-человечески, со слезами проводить любимого человека в последний путь. Она слышала, хотя почему-то все её родственники, товарищи с Витиной работы и дальняя родственница мужа Тамара, думали, что Маша совсем ушла в себя и что она ничего не слышит, но она слышала, о чём они говорили за столом на девятый день. Она не прислушивалась, думая о муже. Как «там» его душе, покойно, как было покойно ему с ней? Но краем уха все, же услышала, как Тамара сказала никому, ни на кого не глядя, просто сказала в никуда:

— Даже слезинки не проронила. Жена называется. Зато квартира однокомнатная теперь её. А мы хоть и дальние, но родственники. И дядьку жалко, — и, опрокинув очередную рюмку, Тамара зарыдала, в голос, громко причитая.

Тогда у Маши в голове промелькнуло: — Умеет плакать. Слёзы, как из фонтана льются. А у меня никак не получается. Причём здесь квартира?

Услышав звонок, Мария подошла к входной двери. Пришла соседка — Надежда.

— На сорок дней никого не будет, — сказала Мария Наде, которая теперь каждый день после работы заходит к ней, пытаясь расшевелить вдову и предлагая свою помощь. Но чаще, прося Машу саму выйти на свежий воздух, например, сходить в магазин или с ней пройтись по парку.

— Ну и хорошо, что никого не будет. Давай с тобой после кладбища посидим, ты мне фотографии покажешь, — предложила Надя, надеясь, что посмотрев фото, и что-то вспомнив, в Машиной душе, вдруг перемкнёт и откроется секретный вентиль, и из её глаз, как из крана польются слёзы.

Так и решили. Вернувшись с кладбища, Надя быстро накрыла стол из заранее приготовленных продуктов. Да много ли надо двум уже не молодым одиноким женщинам. Надя разлила зелёный борщ, добавив в тарелки, рубленую зелень, сметану и Маша впервые за эти сорок дней жадно накинулась на него, забыв предварительно выпить рюмку водки «за упокой». Надя, молча, смотрела, с каким удовольствием соседка поглощала борщ, и только после того, как Маша смущённо глянув на неё, отложила ложку в сторону, сказала:

— Жить будешь, а теперь, давай выпьем «за упокой».

От выпитой водки Маша раскраснелась, даже сняла с себя чёрное из тяжёлого материала платье и накинула свой лёгкий, домашний халат. Достала из шкафа небольшую картонную коробку с лежащими в ней открытками, письмами и фотографиями.

— Всё никак не приведу в порядок. На самом деле у нас мало совместных фото, — придвинула она коробку ближе к Наде.

Они выпили ещё по рюмочке водки, закусив тонкими кружочками колбасы. У обеих появился румянец на лице.

Порывшись в коробке, Маша взяла в руки старое фото Витюши. Он в военной полевой форме стоит в обнимку с сослуживцами на фоне каких-то гор.

— Мне ничего неизвестно о его прежней жизни, — тихо сказала она.

И вдруг, в её памяти возникли подозрительные моменты последних месяцев их жизни. Витя стал больше работать, оправдывая свои выходы на работу нехваткой охранников. Они меньше стали выходить вместе на прогулки. Он стал раздражительным иногда даже грубым с ней. Маша залилась краской от появившихся сомнений.

— А вдруг, он как Борька, нашёл другую? Неужели обманывал? — вопросы сверлили её сердце, как пули мишень на стрельбище. Из раздумий вывел голос Нади.

— Ну вот, ты и молодец, раскраснелась, — с улыбкой заметила Надя, — может, и слёзы теперь появятся. Ты бы всё-таки поплакала, нельзя горе на сердце долго носить. По себе знаю, — с грустью сказала Надя.

Наде было искренне жаль соседку. Ей ли не знать цену одиночества. Она хотела успокоить, а может и открыть свою душу, свою боль Марии. Говорят, что горе объединяет, люди перенесшие потери легче понимают друг друга. Но, вдруг Надя почувствовала холод. Какой-то леденящий сквозняк пронёсся между ними.

— Чего ты можешь знать, — Маша почувствовала, как внутри неё что-то качнулось. Ей даже представилось, что это «что-то» похоже на перекладину, которая стоит на нефтяных вышках и качает из её нутра, как из недр земли, что-то чёрное. Она даже представила это «что-то» чёрное, тягучее, липкое, пачкающее. Ей казалось, будто из неё сейчас польётся это чёрная субстанция, похожая на нефть, так нужная людям. Но нефть, нужная людям, не полилась. Она посмотрела на Надю невидящими покрытыми, белёсой плёнкой от злости глазами так, что та невольно отшатнулась от неё. Злость, обида подошла к горлу, до такой степени, что Маша побоялась захлебнуться и умереть от удушья. Но она не захлебнулась. Чужим, не своим голосом, сдавленным этой чернью, она проговорила. Даже не проговорила, а прошипела, как шипит кобра, которую раздражает звук, извлекаемый из флейты факира:

— Чего ты понимаешь! Что ты можешь знать? Да что ты про эту жизнь знаешь? Тебе знакомо, что такое неизвестность и как её хлебать одной? Она знает! Она знает, что такое горе! Вот оно горе! Остаться совсем одной в неизвестности.

Мария чуть наклонилась вперёд, видно для того, чтобы соседка лучше её слышала. Глаза её горели недобрым огнём и почему-то из них, вместо слёз чёрным фонтаном била ненависть. Наде казалась ещё секунда и Мария вцепится в её волосы, словно это она виновата во всех Машиных жизненных бедах и в смерти Виктора.

Надя медленно подняла на неё глаза:

— Успокойся Маша, присядь, тебе надо отдохнуть. Пойду я. А ты отдохни.

Надя ушла, осторожно закрыв за собой дверь, а Маша упала на диван, на котором сорок дней назад сидел её муж, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась так, как не рыдала никогда в своей жизни. Плакать — плакала, а вот рыдать не приходилось. Она так не рыдала даже на похоронах мамы. Она рыдала, в голос, громко причитая, совсем, как барнаульская Тамара на поминках Виктора. В ней кипела злость на соседку, которая имеет сына, а значит, когда — никогда у неё появится невестка, внук, возможно много внуков, а это значит, ей не предстоит доживать свой век в полном одиночестве. Так откуда же ей Надежде, знать, что такое горе, что такое одиночество, неизвестность, которая окутывает тебя с ног до головы.

Слёзы из глаз лились, лились, но облегчения на душе, почему-то не ощущалось.

Часть 2. НАДЕЖДА

Кто знает, почему мы большое значение придаём негативным словам? Эти слова, как какие-то сущности впиваются в наш мозг и высасывают из него все разумные клетки. Они как, комары или пчёлы жалят, оставляя после себя чувство некомфортности. Давно известно, что слово может убить. Но почему, почему человек может бросить камень и промахнуться. Словом не промахнётся никогда. Оно найдёт куда больней ударить: просто долетит до уха и осквернит своим содержанием слух, наплюет в душу или прямым попаданием коварно искорёжит сердце.

И ещё одна загадка природы. Почему самые зловещие слова — посылы на вымирание веры в добро, мы слышим больше всего от близких людей. Самых близких. От людей, от которых не ждёшь жестокости: жён, мужей, детей, родителей, друзей?

Машу и Надю горе не смогло сроднить, сблизить. Почувствовать себя подругами они не смогли. Хотя за эти хлопотные дни, которые Надя старалась помочь соседке, она привыкла к ней. Ей искренне было жаль бедную женщину. Хотелось успокоить её, сказать, что бывают обстоятельства, когда, грех конечно, но в минуты душевной слабости, опустошённости от обиды и непонимания произошедшего, горестно думаешь, что лучше бы похоронить близкого тебе человека. Отмучится раз и навсегда. А потом ходить на его могилку и рыдать. Молится, выпрашивая прощения у Всевышнего. Сколько лет можно страдать, слёз уже давно нет, от неизвестности, что он может ещё вытворить. Сколько можно разрывать своё сердце тревожными и страшными вопросами: что дальше его ждёт, что дальше с ним будет. И будет ли вообще это дальше. Неизвестно.

Надя зашла в свою квартиру и захлопнула дверь. Потом в сердцах, закрыла её ещё на один замок, словно боялась, что Маша сейчас ворвётся к ней, и будет сверлить её своим безумным взглядом и говорить гадости, гадости. Увидев висевшую старую дверную цепочку, она с силой стала засовывать её в закрашенный краской проём для цепочки, но у неё никак не получалось. Бросив это занятие, она вошла в комнату и обессилено упала на диван.

- Неизвестность. Что она знает о неизвестности? О той неизвестности, которая хуже смерти. Что она знает о живых с мёртвыми душами? О себе печётся. Ей неизвестно, как сложится дальше её жизнь. Одного не понимает, что теперь ты сама хозяйка своей судьбы. А как бы Маша себя чувствовала, прожив всю жизнь в неизвестности? Когда вся твоя жизнь окутана этой неизвестностью. Страшной, пугающей. Изматывающей душу, разбивающей на мелкие кусочки твоё сердце, разум. Потому что эта неизвестность касается не тебя — ты забываешь о себе, о своей жизни. Ты забываешь есть, пить, когда тебя мучает постоянная неизвестность за свою единственную любовь, за самое дорогое, что есть у тебя в этом мире, за того которого по божьему изъявлению ты произвела на свет. За свою кровь и плоть, за своего сына.

Да что она может знать, эта соседка, всю жизнь, посвятившая только себе и мужу. Интересно ей, что там за облаками. А как здесь жить в неизвестности, здесь на грешной земле, в этих четырёх стенах, ждать неизвестно чего? Существовать с постоянной тревогой в душе от неизвестности? Где он, как он, когда вернётся, каким он вернётся. Кричать по ночам в подушку: пусть вернётся, любым! Пусть только вернётся, вылечу, обогрею, прощу всё, только пусть живёт. Может всё ещё наладится, он поймёт, он столько пережил, что всё уже давно понял. Только пусть вернётся…

Любимых терять навсегда очень тяжело. А легче, не знать умер ли или лежит где-то без ног, без рук? Может криком кричит, её зовёт. Её — свою мать! Просит о помощи. Да просит не муж, и не первый и не второй. А сын. Родной сын. Её кровинушка. Первая и единственная. Пусть только вернётся!

Но неизвестность окутывает тебя с ног до головы. Сковывает холодными тяжёлыми цепями. И ты с трудом двигаешься, выполняешь работу, стараешься заполнить свою голову, свои мозги отвлечёнными мыслями, но у тебя, ничего не получается. В мозгу постоянными молоточками звучит: где он, с кем, что с ним? Вернётся ли он в этот раз?

Неизвестность…

***

Сыном Надя ходила тяжело боялась не доносить до срока. Так и случилось, родился восьмимесячным. Надя, как будто это было вчера, помнит его синенькое тельце покрытое слизью и кровью обмотанное пуповиной. Его сморщенное в недовольной гримасе личико. Казалось, не рад был рождению сынок. Да и чему радоваться. Ему бы ещё качаться в тёплой утробной колыбели под сердцем у матери, а его выдавливали скрученными пелёнками на свет божий две тётки в белых халатах.

- Кричи, кричи, малец, — говорили они, шлёпая его по месту, которое и попкой назвать, было сомнительно.

Но он не заплакал и после того, как его освободили от удушливой пуповины. Она, как удав обвила малюсенькую шею и четырьмя узлами свисала с измученного родами тельца. Надя понимала, что удары были лёгкие, но тогда у неё до боли сжалось сердце.

- Не бейте его, — еле проговорила она, суетящейся акушерке и врачу.

- Конечно, хочешь, чтобы помер, молчи уж, зря мучилась, носила в себе что ли? — не сердито ответил ей кто-то из них.

Он запищал своим тоненьким таким родным голоском, когда его помыли под краном и сделали спринцевание, прочистив нос и ротик. Этот голосок она узнала бы из тысячи голосов, ревущих младенцев.

- Очухался! Всё, мамка радуйся, живой твой сын! Да, столько петель на шее, как не задохнулся? Долго жить будет. Живучий твой сынок. Давай, малыш, громче кричи, жизнь приняла тебя!

***

Жизнь приняла малыша, широко раскрыв свои объятия. Она подарила ему возможность слышать, видеть, двигаться. В его сердце жизнь, как заботливая фея вложила любовь. Ангел-Хранитель зорко наблюдал с небес за своим подопечным и ни на минуту не упускал его из виду, горстями осыпая малыша счастьем.

- Живучий, — вспоминала Надя слова акушерки, — живчик, — добавляла она.

А сын и вправду был живчиком, как говорят о бойких непоседливых детях. На месте ни секунды. Это сейчас психологи, психоаналитики быстро поставили бы диагноз — гиперактивность. А в те далёкие годы...

Надя часто думала: учёные чего только не открывают. Новые планеты, галактики, аппараты, которые подскажут, какие металлы на этих планетах, есть ли на них вода. Изучение космоса — это здорово, впрок, как говорится. Это пригодится. А сколько ненужными, опасными для человека открытиями набиты их умные головы? Оружие, всё никак не навоюются, всё власть никак не поделят. Раньше были революции, восстания рабоче-крестьянские, а теперь? Криминальные переделы, заговоры олигархов, какие-то цветные революции. И на всё это тратятся баснословные деньги, деньги. Эх, ученый люд, хотя бы раз взбунтовался, для чего в ваши головы боженька талантища напихал? Утихомирил бы своим открытием всю эту свору, отожравшуюся на ворованных деньгах. Да придумал бы, для людей, действительно нужную вещь — машину времени. Да наводнили бы этими машинами мир, как компьютерами и мобильниками. Жизнь так коротка, но только, когда ничего нельзя в этой жизни исправить, понимаешь — действительно жизнь, что миг во вселенной. Обидно за зря истраченную возможность побывать на земле воплоти. Ещё обидней осознавать, невозможность исправить то, что сама накрутила во имя любви, счастья своего ближнего.

Почему так бывает, хотим счастья своим любимым: неважно кто они вам: дети, муж, родные, а своей чрезмерной любовью, всепрощением сотворяем зло. И вроде всё делаем по божьим заповедям: обидные слова глотаем, нас бьют, в ответ подставляем другую щёку, и любим, любим ближнего своего. Только в ответ — ложь, предательство, воровство, осуждение. А в конце жизни разочарование. Зачем жила? Зачем пришла на этот свет. Уходить в неизвестность с открытыми вопросами очень не хочется. Хочется везде, где положено поставить точку.

Нет, машина времени просто необходима человечеству. Тогда Надя всю свою жизнь фиксировала бы на машине. Каждое действие, каждый шаг. Она внимательно анализировала бы каждый прожитый день и, сделав ошибку, возвращалась и исправляла каждую. Когда она стала терять сына? Этот вопрос мучил её ежеминутно.

Надин мозг отдыхал от постоянно мучивших её мыслей только на работе. Она ответственно относилась к своим обязанностям, брала дополнительную работу. Оставалась и после работы и проверяла, перепроверяла бухгалтерские отчёты. Её рвение начальство оценивала премиями и повышением на службе, а девочки из отдела считали Надю трудоголиком, не ведая о том, что как только она выходила из мира цифр, в её сознание, как пчёлы в улей слетались вопросы-мучители. Но главное, она сразу начинала копаться в своей жизни, вспоминать числа, даты, события. Когда, когда она стала терять своего мальчика.

В три года, когда малышу всё позволялось, потому, что, несмотря на малый возраст, уже несколько раз врачи чудом вытаскивали его с того света? Нельзя нервировать отказом ребёнка, так она считала тогда. Возможно, в пять? Когда муж привозил из-за границы дорогие игрушки для сына, а он тут же ломал их и терял к ним интерес, требуя от отца привезти другие. Зачем ругать мальчика за желание посмотреть, что внутри игрушки. У него конструктивное мышление!

А возможно они с мужем упустили его в десять лет, одевая «с иголочки», когда многие другие дети донашивали чужие, розданные в школе, как материальная помощь малоимущим семьям, привезённые «гуманитарные» вещи. Или в двенадцать, когда отпускали вместе с ровесниками из английской спецшколы в туры по миру?

Но Надя отлично понимала: многие балуют своих болезненных детей. Но они не вырастают эгоистами. Многие дети имеют дорогие игрушки и также ломают их, но не обирают своих матерей, став взрослыми. Кого в наше время удивишь поездками за границу? Но вырастают нормальные добрые к родителям и благодарные дети.

В соседнем подъезде живёт семья. Родители алкоголики. А трое детей… Себя обслуживают сами, ещё и за родителями, как за детьми ухаживают. Старший сын и отучился и работает и за младшими смотрит. Неужели, чтобы сын рос ответственным, и ей надо было начать пить? Чушь, конечно, чушь!

Сын первый раз убежал из дома, как раз после возвращения из тура по Европе. В двенадцать лет. Где только они с мужем его не искали. По каким вокзалам не бегали. Вскоре после этого из семьи ушёл муж. Ушёл к другой, с которой жизнь спокойней и ему стало не до сына, не до его побегов и не до Надиных переживаний.

С уходом отца сын стал исчезать из дома чаще и надолго. Он мог пропадать месяцами. Она бегала по стройкам, местным подвалам в его поисках. Беспризорных детей в это время было так много, что Надя возвращалась домой опустошенная, с невыносимой болью в сердце. Ей было жалко всех. Маленьких, грязных уже курящих и полупьяных чьих-то сыновей, дочерей. Иногда находила сына среди них, грязного, в чужих вещах с запахом курева и блуждающими глазами то ли от алкоголя, то ли от клея или ещё чего хуже. Приводила домой, силком проверяла руки, ноги в поисках следов от уколов. Как могла, учила уму-разуму. Отшлёпает ремнём, потреплет за вихры. Накричится вдоволь. Ему хоть бы что.

- Ладно, мамуль, давай мыться. Больше не буду.

Прижмётся к ней, скажет ласковое слово, материнское сердце примет любое объяснение, поверит всему, лишь бы был рядом здоровым, живым. Сколько раз Надежда отдраивала сына от бродяжьего запаха, сколько раз просила, умоляла не убегать из дому. Сколько раз просила объяснить ей, почему он убегает, зачем, что ему не хватает? Что надо ей сделать, что бы он жил нормальной жизнью, как все.

- Я и живу как все. Отец, что не пьёт, не курит, не убежал из дому? Чего ему не хватало? — но сын толком так и не смог объяснить ей, почему и зачем он покидает дом, — Всё, мамуль прости, я так тебя люблю.

А Надя, после таких откровений, казнила мужа, за уход из семьи, себя за то, что не смогла удержать мужа, хотя бы ради сына. Хотя отлично понимала, что не в этом дело. И наличие отца в доме не остановила бы сына от бродяжничества. Откуда у него такая тяга к грязи? Была бы тяга к путешествиям, это ещё понять можно. Куда раньше мальчишки убегали из дома? Мир посмотреть. В голодуху за хлебом, в войну на фронт. А теперь что одно осталось неизведанным — самое низкое, самое грязное дно с отбросами, помойными ямами, крысами. Чистенькому извалять себя в помоях и почувствовать удовлетворение, полноту жизни? Или это подсмотренный пример из телевизора — игры богатых дядек, которые по выходным сидят в переходах, нищенствуют для прикола, для остроты ощущений. А он, сын, почему спускается в эту клоаку. Почему ему не интересно жить?

Но сын скажет ласковое слово, и Надеждино сердце замрёт от любви к нему. Поверит, что убежал он в последний (который раз), самый последний раз. На следующий день отведёт отмытого, обцелованного, напичканного «умом-разумом» в школу и недели не успеет нарадоваться на него, как он опять в бегах. И всё повторялось. Пока маленький был, бегал по району. Всё-таки боялся надолго дом и мать бросать, да и вкусненькое любил покушать. Вернётся, домашнее ест, аж уши шевелятся.

Все методы перепробовала Надя. В школе учили: надо и кнутом и пряником. В милиции: глаз, да глаз. Психологи: только любовь и уважение. В церковь водила на исповедь. Даже придумала свой метод — безразличие.

После очередного побега, Надежда, сжала сердце в кулак, нервы скрутила в крепкий узел и не бегала, не искала, не просила милицию, как обычно, срочно найти сына.

Железокаменной ходила на работу. По выходным тупо смотрела телевизор, не готовя, не вытирая пыль в квартире. Сын вернулся сам. Настороженно оглядел пустующие кастрюли, холодильник. Задумчиво постоял, возле молча сидящей, и необращавшей на него внимания матери, так ничего не сказав ей, ушёл.

- Как дальше жить? — рыдала Надя.

А дальше жить стало ещё сложнее. Подрос — беды прибавилось. Уходить стал надолго и далеко. Да ещё из дому что-то прихватит. Повзрослевший сын и пить стал по-взрослому. Надю постоянно сверлила мысль: что если он совершит, что-то такое, после чего невозможно будет жить? После чего стыдно будет в глаза людские взглянуть? Поэтому когда возвращался, всё делала, для того чтобы дольше его дома удержать. В короткие времена его учёбы, боялась лишним словом обидеть, укорить. Но сын, толком, ни школу, ни ПТУ, переименованное благородно в колледж так и не закончил, одно спасение было для Нади — в Армию забрали.

Это только в кино показывают, как в Армии хорошо перевоспитывают. А может и есть такие воинские части, где из таких как сын Надежды делают настоящих мужчин. Но только вернулся он со службы, и Надя поняла, что все её настоящие мучения только начинаются.

Свою беду Надя старалась скрыть от всех непосвящённых, прятала её в себе. Боялась открыться даже самой близкой подруге, которая жила в другом городе, в надежде, что сын одумается, надоест ему такая скотская жизнь. В письмах к подруге писала то, о чём мечтала: сын работает, её лелеет и уважает, встречается с девушкой. Но горе не скрыть на лице. За последние десять лет пострела Надежда, поседела, осунулась. А душа так и ныла, так и просила облегчить её слезами, выплеснуть горе искренним разговором.

Кому рассказать, с кем поделиться? Кто поймёт душу матери от отчаяния просившей своего сына больше не возвращаться домой. Бывший муж? Так он считал и продолжает так считать, что во всё виновата она. Да, Надежда и не отрицает. Виновата! Виновата, но кто ей объяснит в чём? Как ей надо было поступать? Не любить? Не бегать, не искать его по городским закоулкам и забегаловкам? Не прощать?

Соседские события немного отвлекли Надю от дум о сыне. Она искренне жалела Машу. Ей казалось, что они с соседкой за это время как-то сблизились и Надя сможет открыть Маше свою душу. Но внезапная ярость женщины одним махом уничтожила что-то в Наде. Потом она поняла. В ней пропала жалость. Жалость не к Маше, не к её одинокой судьбе. Ярость соседки всколыхнула её сознание так, что она поняла свою ошибку в отношении с сыном.

- Этого не может быть, но это так. Мне постоянно его жалко, а он привык и пользуется этим. Мать пожалеет, пустит домой, обмоет, накормит, обогреет. Жалко, мне жалко его впустую растраченных лет, мне жалко, его потерянного здоровья. Только ему ничего и никого не жаль. Больше я его не пущу, не накормлю и не позову назад, во имя него самого. Пусть сделает свой окончательный выбор.

Слёзы полились свободным потоком, освобождая от тяжёлого груза душу.

***

Надя стояла на балконе и смотрела вслед уходящему сыну. Стоит только окликнуть, и он с радостью вернётся, виновато улыбаясь сквозь слёзы. Сколько раз так было. Сколько горьких слёз пролито ею, сколько молитв, законных и рождённых суетливым экспромтом, поселилось в отчаявшейся душе. Чем дальше уходил сын, тем больнее ныло сердце. Скорее бы свернул за угол, а то окликну, верну, обниму, прижму …

Надя знала, что и его глаза полны слёз. Она знала, что он идёт медленно в надежде, что она, его мать, опять остановит, как делала это всегда. Обмоет, накормит. Будет слушать очередную его придуманную ерунду, делать вид, что верит всем его рассказам, о том, что всё это в самый последний раз. Но Надежда стояла на балконе и горестно смотрела вслед уходящему в неизвестность сыну.