РАССВЕТ В ГОРАХ. Рассказы о живой природе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 Небесный веер

 Глава первая. Р  О  Д  Н  И  К   

Лагутин приехал в эту небольшую, затерянную среди диких отрогов Саян деревушку всего на недельку-другую – навестить своих близких родственников. Кроме того, ему хотелось осуществить свою давнишюю мечту – написать несколько пейзажей, в которых Саянские хребты должны играть одну из главных ролей.

Первые несколько дней он общался с родственниками – двоюродным братом и его семьей, а также с другими деревенскими жителями, которые хотели увидеть московского гостя, а потом большую часть своего времени проводил на лоне природы: уходил по распадку ближе к Саянским отрогам, которые величаво и призывно высились за таежной грядой, слушал пение птиц, наблюдал, как белесоватые облака, подгоняемые ветром, наперегонки спешили на восток, отдыхал на берегу говорливой речки, азартно катившей свои воды по узкому каменистому руслу.

 Попутно Лагутин писал этюды к будущим картинам.

Однажды, возвращаясь из очередной вылазки и уже подходя к деревне, он встретил знакомого бортника, крепкого жилистого мужчину лет сорока.

-Я вижу, ты любитель рисовать, - бортник кивнул на мольберт. - Много уже чего изобразил?

-Кое-что есть. - Лагутин снял мольберт с плеча и прислонил к ноге.

-А родник наш запечатлел?

-Какой?

-Да тутошний, народный.

-Нет.

-Я советую зарисовать.

-А где он находится?

-Да тут, рядом. Пойдем покажу.

Через пару минут они подошли к краю оврага.

-Вон там, внизу, - бортник указал рукой. – Мне пора в тайгу, а ты иди, испей нашей сибирской водицы.

По утоптанной тропинке Лагутин спустился в овраг. На самом дне, среди зарослей багульника, шиповника и бересклета, художник увидел родник. Он походил на солнышко, которое выглянуло из-за темных дождевых туч. Умелые руки вбили вокруг него отесанные кедровые столбики, так что образовалась «чаша», полная до краев; из «чаши» выбегал ручеек, который через несколько метров скрывался в густой высокой траве.

Вода била из-под земли толчками, а точнее, «взрывами» - сильно, напористо, вздымая клубы серо-белого песка, - мелкие соринки всплывали в восходящем потоке почти до поверхности, а потом оседали, расходясь в разные стороны.

Лагутин залюбовался веселой игрой сверкающей воды: один «взрыв» обязательно чем-то отличался от другого - то ли напором, с которым он вырывался из-под земли, то ли количеством выброшенного песка, то ли размером водного круга.

«Откуда ты пришла, чистая, хрустальная вода? Где ты зародилась, какие препятствия преодолела, прежде чем оказаться здесь, в этом глубоком тенистом овраге? – подумал художник. - Где ты добыла свою неповторимую свежесть, ядреность и прозрачность? Одно мне ясно: Мать-Русская Земля родила тебя и послала в качестве подарка православным людям».

  Лагутин взял кружку, которая стояла на одном из кедровых столбиков, зачерпнул из «чаши» воды и сделал несколько глотков. Вода была обжигающе холодная, но очень приятная; у Лагутина возникло ощущение, что он выпил не просто воду, а воду живую, которая влила в него необыкновенную бодрость и силу, - усталость, накопленная за целый день, в одну секунду исчезла, плечи развернулись, и он стал как бы выше ростом.

-Благодарю тебя, Мать-Русская Земля, за эту чудную воду и за несказанную радость, которую ты мне доставила! За то, что утолила мою жажду и обновила меня! – сказал вслух Лагутин и осенил себя широким крестным знамением.

Он присел на корточки, чтобы умыть прохладной водой лицо, и его глазам открылась интересная подробность, которую он с высоты своего роста заметить не мог. На дне «чаши», по ее краям, колыхалась, пульсировала живая темная масса; в контрасте с белым песком она выглядела даже черной; это была труха, а также сосновые иголочки, травинки, полусгнившие малюсенькие частички коры разных деревьев; вся эта масса была в постоянном движении – волны «взрывов» отбрасывали ее к краям «чаши», но стоило «взрыву» чуть промедлить, как масса дружно, со всех сторон, устремлялась к середине родника, туда, где был центр его жизни, желая закрыть, а если возможно, то и вовсе парализовать его.

Однако ей ни разу не удалось это сделать – новый сильный «взрыв» отбрасывал массу к краям «чаши», и она затихала там, замирала, отнюдь не сдавшись, а лишь выжидая удобный момент, чтобы сделать очередной наскок.

Один раз она чуть не добилась своего: родник, то ли решив чуть-чуть передохнуть, то ли по какой-то другой причине, на несколько секунд прекратил свое действо, и темная густая масса, воспользовавшись этим, быстро устремилась к центру и почти закрыла все дно - «чаша» вдруг стала серой, унылой, печальной.  Лагутин внутренне замер, ожидая, чем все это кончится, а потом  воскликнул:

-Родник, отбрось же, наконец, эту чернь! Не медли!

И в ту же секунду последовал мощный, рекордный «взрыв», за ним еще один и еще!

Темная масса в панике откатилась назад и прижалась к бокам, а в «чаше» заиграло солнце, снова заискрились песчинки, и она стала такой светлой и лучезарной, какой не была, наверно, в течение всего дня.

«Нет, никогда, мрачная, темная сила, не одолеть тебе солнечного, неиссякаемого родника, никода не удастся взять верх над здоровой и живительной влагой, никогда не заглушить ток жизни, который идет изнутри Матери-Русской Земли!» - подумал художник.

Постояв еще некоторое время у «чаши» и вдоволь налюбовавшись ее кипучей жизнью, он зачерпнул полную кружку студеной хрустальной воды и с большим удовольствием выпил ее до дна.

2014

                  ВОЗДУШНАЯ ГОСТЬЯ                            

Я прогуливался вдоль ручья, что течет под обрывом, и остановился, наблюдая за тем, как хрустальная влага, журча, падает с маленького водопада. Ко мне на руку села быстрокрылая стрекоза. «Какое совершенное существо создал Господь Бог!» - подумал я, любуясь очаровательной гостьей. У нее были две пары тонких, прозрачных, ажурных крылышек, состоящих из крохотных ячеек, разделенных тончайшими темными линиями. Шесть темных лапок касались моей кожи, но я не чувствовал их прикосновения. Задняя часть туловища, в несколько раз длиннее передней, была  нежного малинового цвета; его кончик ритмично пульсировал.  «Легкие» - догадался я. Темно-коричневая головка, соединенная с туловищем тонкой, в мельчайшем пуху, шейкой, была похожа на вогнутый шарик; передняя часть головки состояла из нескольких разного цвета долек; рот, находящийся внизу, беспрестанно шевелился, как будто стрекоза что-то пережевывала и никак не могла справиться с этим. Головка то и дело поворачивалась то вверх-вниз, а иногда по сторонам – создавалось впечатление, что  стрекоза обдумывала какую-то важную проблему.

Я старался не шевелить рукой, чтобы не потревожить воздушную гостью.

 Вдруг она вспорхнула, исчезла из моего поля зрения и через секунду снова села мне на руку, но уже на другую, и я мог ее рассматривать под иным углом зрения.

«Наверно, вот так же рассматривал стрекозу один известный наш авиаконструктор, и ему пришла мысль создать биплан – так появилась на свет знаменитая «Аннушка», самолет, который знает каждый человек, живший в советскую эпоху».

Стрекоза снова вспорхнула, я поискал ее глазами, но не нашел («Ну все, улетела по своим делам»), и вдруг она появилась и села мне на правое плечо. «Вот молодчина, не оставляет меня одного». Гостья опять шевелила головкой, что-то жевала ртом и опять не могла никак прожевать; я понял, что она никуда не торопится, и ей интересно быть со мной.

Прошло пять, а может, десять минут. Неожиданно стрекоза вспорхнула и в мгновение ока исчезла – я даже не мог определить, куда она улетела.

«Почему она выбрала меня? – подумал я. – И почему гостила так долго? Ведь она могла сесть на листочек подорожника или на чашечку ромашки; она могла отдохнуть на веточке ивы или на метелке иван-чая; она могла  выбрать самую красивую кувшинку на деревенском пруду и покачаться на ней, как в колыбели; да мало ли где могла она провести это время, наслаждаясь тихим летним днем и сиянием ласкового полуденного солнца! Но она предпочла меня. Почему? Возможно, потому, - размышлял я, продолжая прерванную прогулку, - что сегодня, в праздник Преображения Господня, я причастился Святых Христовых Таин, и Христос был во мне, а я в Нем. Маленькое, хрупкое, чудное создание обычно питается цветочным нектаром. Но сегодня у нее была иная пища, духовная – она вкусила крохотную капельку Божией благодати, которой я, недостойный, сподобился во время недавнего Небесного Таинства».

2012                                                                                                                                              

                              
 
 
                                                      
 
 
                                       ЯБЛОНЯ

«И Дух и невеста говорят: прииди!  И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» (Откр. 22, 17).

        В Оптиной пустыни, у массивной белой стены, ограждающей обитель, растет яблоня. Их тут немало, яблонь, но эта какая-то особенная: она выше других, более ветвистая, более раскидистая, ну а самое главное, более плодоносная – ветви под тяжестью плодов сгибаются так низко, что приходится ставить подпорки. Если собрать все плоды, которые созрели на ее ветвях, то, наверно, их будет гораздо больше, чем плоды всех остальных яблонь. Ну, а про вкус и говорить нечего – яблоки сочные, ароматные, аппетитно хрустят на зубах; а на вид – как маленькие солнышки на закате.

        Монахи и паломники, проходя мимо яблони, срывают плоды, да и как удержаться от этого - их все равно не убывает.

        Одна из самых больших веток свесилась со стены, на ее внешнюю сторону - яблоки падают прямо на дорогу. Местные жители, торопясь на работу или по каким-нибудь другим делам, обязательно подберут одно-два яблока и по пути лакомятся ими. 

        Яблоня как бы говорит им, этим людям: «Вы правильно делаете, что вкушаете мои плоды. Но есть и другие плоды, духовные. Чтобы вкусить их, вы должны переступить порог обители и войти в храм. Они, духовные плоды, помогут вам спастись. Их вы можете получить так же безвозмездно, как и мои яблоки. Не бойтесь войти в обитель, это ваш родной дом, очень быстро вы его полюбите и не захотите расстаться с ним. Вы и не заметите, как ваша душа преобразится. Еще будучи на земле, вы станете гражданами Небесного Отечества.

        Не медлите, родные мои, спешите в обитель! Спешите на духовную трапезу!»

        2007

СТАРЕЦ И ЛАСТОЧКА

        Это случилось на Святой Горе Афон. Однажды игумен монастыря Костамонит, перебирая четки, молился в своей келии. Вдруг на улице возник какой-то шум. Старец подошел к окну и увидел двух дерущихся ласточек. Силы были явно неравные: более сильная птица яростно, не щадя, била клювом маленькую ласточку. Не теряя ни секунды, игумен вышел на улицу и взмахом руки прогнал агрессивную птицу. Маленькая ласточка осталась лежать на земле; она была в крови и казалась бездыханной. Старец бережно взял ее в руки и принес в келию. Прежде всего он окропил птичку святой водой и помолился о том, чтобы Господь исцелил ее. Ласточка открыла глаза.

        -Ну вот и хорошо, - сказал игумен. - Господь милостив.

        Он взял блюдечко и налил в него святой воды; потом взял другое блюдечко и насыпал в него горсточку ячменя.

        -Господь милостив, - повторил старец, - будешь летать, радоваться и воздавать Ему хвалу.

        Прошло несколько дней, и ласточка поправилась. Она летала по келии, садилась то на плечо монаха, то на его раскрытую ладонь и весело чирикала. Особенно ей нравилось проводить время на деревянном Распятии Господа нашего Иисуса Христа, которое стояло в восточном углу келии; здесь она и ночевала.

        Ласточка всюду сопровождала своего хозяина. Когда он выходил на улицу погулять, она стремительно носилась в воздухе, выделывая замысловатые фигуры, взмывала высоко вверх, к куполам храма, а потом садилась на голову своего покровителя и восторженно щебетала; когда игумен приходил в храм на богослужение, ласточка садилась на спинку его стасидии и оставалась здесь до конца службы, - мала птаха, а понимала, что нарушать порядок нельзя; когда старец приступал к трапезе, птичка сидела у него на плече; иногда он клал на ладонь крошку хлеба или зернышко чечевицы  и угощал свою спутницу.

        Как-то монах вышел из монастыря и углубился в лес; здесь было укромное местечко, где он любил молиться; ласточка, как всегда, сопровождала его; она летала взад и вперед и на своем языке славила Господа и Его дивную природу. Игумен присел на пенек и погрузился в молитву; незаметно он уснул.

        Неожиданно ласточка повела себя очень странно: стала носиться над головой своего хозяина, громко и тревожно чирикать; прошло несколько секнуд, и старец открыл глаза - в двух метрах от себя он увидел большую ядовитую змею. Монах схватил палку и отшвырнул ее далеко в сторону.

        -Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю, - сказал он, направляясь к монастырю; на его плече сидела ласточка и щебетала веселее прежнего.

        2005

С И Н И Ч К И

        Я люблю прогуливаться по зимнему парку, - в нем своя, особенная красота: голый лес просвечивает насквозь, открывая все свои тайны: вот по стволу липы, головой вниз, спускается маленькая пушистая белочка; увидев меня, она свернула на первую попавшуюся ветку и, быстро пробежав по ней, прыгнула на ветку другого дерева; ветка слегка качнулась, но  белочка была уже далеко; миновав еще несколько веток, она в мгновение ока оказалась на следующем дереве, и скоро ее и след простыл; вот на ноздреватом снегу, громко крича и  постоянно озираясь вокруг, прыгают вороны, - такое ощущение, что они что-то потеряли; стылый диск солнца опустился за верхушки деревьев, и  сине-оранжевый снег превратился в темно-бордовый.

        На повороте аллеи, вдали от людей, стоит женщина в пыжыковой шапке, рядом с ней - девочка лет тринадцати-четырнадцати, скорей всего, ее дочка; на их вытянутых руках, в раскрытых ладонях - подсолнечные семечки. На густом высоком кусту орешника - стая синичек. Зеленоватая грудка, пересеченная серовато-бархатным галстуком, черная головка с белыми щечками, сизый хвостик - очаровательная птаха.

        Синички порхают с ветки на ветку (если на ветке оказывается больше трех птичек, она мягко прогибается), крутят головками, чирикают, (переговариваясь друг с другом); вот одна из них, осмелев, садится на ладонь женщины и, клюнув семечко, мгновенно улетает; ее примеру следует другая птичка, сев на ладонь девочки; ни одна из синичек не задерживается на ладони более секунды, даже какой-то доли секунды, и лишь редкая из них решается клюнуть два семечка подряд - это, конечно, самое настоящее геройство.

        Женщина бросила жменьку семечек на утоптанный снег, они разлетелись широко, свободно - маленькие темные пятнышки на белой скатерти. Охотниц полакомиться деликатесом прибавилось, но все равно синички были очень осторожны - клевали в основном только по одному семечку.

        «Чуждесные Божьи творения, - подумал я, наблюдая за птичками, - их Господь создал для нашего спасения. На Страшном Суде, когда будет решаться судьба каждого человека, Господь, конечно же, зачтет этой девочке и ее матери их доброе дело, и, может быть, именно оно окажется той решающей последней каплей, которая склонит чашу весов в их пользу, и они войдут в Райские врата».

        2001                      

                                               Глава вторая               

                               АЗАЛИЯ                              

        Стояла солнечная ясная погода, когда я вышел из дому и направился в лес. Здесь, в предгорьях Большого Кавказа, у поздней осени было свое, особенное, очарование. Листья с деревьев уже облетели, и лес просвечивал насквозь. Только на кизиловых кустарниках каким-то чудом сохранились нежные, светло-зеленые стреловидные листочки с тоненькими бледными прожилками, но и их становилось все меньше. Да азалия, в этих местах необычайно густая, щеголяла в своем изящном убранстве: ее листья – дымчато-желтые с южной стороны и темно-розовые с северной – как бы парили над землей.

Под ногами расстилался мягкий роскошный терракотовый ковер из высохших листьев дуба, ольхи, бука, граба; летом они вбирали в себя солнечный свет, ароматы цветов, утреннюю свежесть, дышали чистейшим лесным воздухом, чтобы осенью, в расцвете своей красоты, колыхаясь, спланировать вниз и украсить склоны гор, овраги, кулижки; ветер, залетавший из распадка, шевелил листья, и ковер казался живым; от него как бы исходило тепло. Шагать по такому ковру – одно удовольствие: нога по щиколотку тонет в листьях, они шуршат, как бумага, и разлетаются в разные стороны.

Ломаный снежный контур Большого Кавказского Хребта сиял за деревьями в ярко-голубом небе; там, в холодной вышине, уже царствовала зима; ниже, на лесных склонах, тоже был снег, и потому они выглядели отвесными.

Тропинка вывела меня на просторную поляну – сразу стало светлее. Высоко в небе, распластав крылья, парил коршун. Он делал круг за кругом, высматривая добычу. Вот он изменил направление полета, заложил крутой вираж, а потом стремглав, почти вертикально, ухнул вниз, через секунду-другую скрывшись из моего поля зрения.

Миновав дубовую рощу, я присел на поваленную ольху и увидел маленький пенечек; его «столешница» обросла мягким изумрудным мхом, словно кто-то накинул бархатную скатерть; на ней – незатейливые дары природы: засохшая глянцевитая ягодка черники, полусвернутый листик клена, пузатенький желудь, похожий на крохотный боченок; рядом лежало перо сойки и горели миниатюрные «свечечки» - проросшие споранги мха; была тут и «чернильница» - маленькое овальное углубление, в котором сохранилось несколько дождевых капель, - бери перо и пиши. О чем? Да хотя бы о тоненькой, невесомой паутинке, которая только что опустилась на краешек «стола».

Далеко внизу, под обрывом, искрясь на солнце, среди пегих валунов и гладких блестящих коряг, струился горный поток; в промежутках между порывами ветра было слышно его негромкое бормотанье; по берегам потока привольно разросся бересклет с нежно-пунцовыми плодами, и вода из-за этого выглядела алой – на секунду мне показалось, что течет не вода, а гранатовый сок – черпай и пей сколько хочешь.

Я вышел на открытый пологий склон и залюбовался кустом шиповника; он был высокий ветвистый и походил на городской фонтан; казалось, его ветви состояли из одних шипов, это ощущение возникло оттого, что на них, ветвях, не было листьев; куст был буквально усыпан плодами, крупными, с грецкий орех, бордовыми, яркими; ветви под их тяжестью склонились вниз; каждый плод был опушен малюсенькими иголочками. С большими предосторожностями я нагнул ветку и нарвал жменьку ягод, они были мягкими. «Попробовать или нет? – подумал я. –  Язык ведь исколю». Желание полакомиться взяло верх, и я положил одну ягоду в рот. Она была необыкновенно сладкая и ароматная. А иголочки? Я их не ощутил.

На обратном пути, недалеко от села, я остановился около кустика молодой азалии. На кончике ее главного стебелька, словно фонарик, светилось желтовато-зеленое утолщение. Это была… почка. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил еще несколько маленьких почек – на кончиках ветвей. Это меня изумило: как так? осень, да еще и глубокая – и вдруг почки? если бы весна, тогда другое дело, а тут…

 Я на шаг отступил от кустарника, обошел его кругом, а потом осторожно потрогал пальцами самую верхнюю почку.

 «Осень теплая, - подумал я, не торопясь покидать это место. - Но главное, конечно, не в этом, а в том, что азалия торопится жить. Она хочет еще раз в этот сезон распустить свои зеленые листочки и нежные розовые, почти прозрачные цветы, хотя бы еще немножко подрасти и стать ближе к небу; ей хочется порадоваться не только самой, но – что гораздо важнее - порадовать лесных птиц, зайцев, куниц, горностаев, легкокрылых бабочек, насекомых, да мало ли других обитателей в этом большом щедром солнечном лесу…»

2002

ВОРОБЬИ

        Был студеный январский день. Мороз хватал и за уши, и за щеки, и за нос, и люди, подняв воротники, убыстряли шаги, чтобы как можно скорее попасть в метро или в автобус. Казалось, и автомобили, спасаясь от холода, мчались резвее, чем обычно. Небо было серое, непроницаемое, и улицы окутала белесая мгла.

        Надвинув шапку поглубже на лоб и потирая озябший нос, я торопился домой, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не упасть, по заледеневшему тротуару. Вдруг я заметил клубы пара, которые поднимались из тепловых отдушин метро. На прутьях решетки, тесно прижавшись друг к другу, сидели воробьи, - их было много, может, тридцать, может, сорок штук. При виде меня они чуть-чуть пошевелились, но никуда не улетели, - городские воробьи к человеку привычные, но, самое главное, им не хотелось расставаться с теплом. Сняв перчатку, я подставил руку к отдушине, и ее окатил очень теплый, почти горячий поток воздуха. «Да тут самая настоящая Африка», - подумал я.

        Воробьи сидели смирно, лишь изредка поглядывая на меня и как бы говоря: ты нас не трогай, нам тут хорошо.

        Не бойтесь, не трону, одними глазами ответил я им, я вас хорошо понимаю, потому что сам продрог до костей. Вас греет теплый воздух, а нас, верующих людей, Божия благодать. Она греет нас и дома, и на работе, а особенно в храме, куда мы приходим на богослужение. Без нее мы засыхаем, становимся мертвецами, и нас можно класть в гроб. Но едва мы призовем имя Божие, едва осеним себя крестным знамением, как мы тут же преображаемся, оживаем и расцветаем, как полевые цветы ранним утром, когда взойдет солнце и согреет их своим живительным теплом.

2003

                                 ВОЛШЕБНАЯ АРКА

Машинист дал свисток, и поезд тронулся. У всех пассажиров, которые сели в наш вагон, было по несколько тяжелых сумок, в том числе и у меня. В сумках были плоды щедрой Абхазии: хурма, мандарины, фейхоа, орехи фундук, не считая обычной дорожной клади. Понадобилось немало времени, чтобы разместить их по полкам. В нашем плацкартном отделении оказался рослый и сильный молодой человек (его звали Анатолий), который часть своих сумок засунул под сиденье (вагон был новый, и перегордок под сиденьем не было), а другую часть поставил на третью, самую верхнюю полку. После этого он помог и мне разместить мой багаж.

Оживленный говор, связанный с этими хлопотами, постепенно затих, и в вагоне наступила относительная тишина. За окнами проплыли последние улочки Гудауты, а дальше пошли совершенно великолепные пейзажи горной Абхазии - с правой стороны по ходу движения поезда. На переднем плане были живописные, окрашенные светло-оранжевыми осенними красками холмы, на которых там и сям, на далеком расстоянии друг от друга, виднелись крестьянские усадьбы, утопающие в роскошных садах, а за ними громоздились высокие отроги Каквказского хребта. 

-Радуга! – вдруг воскликнул Анатолий, сидевший за столиком, у прохода, на правой стороне вагона.

  Я поспешил к окну. Зрелище было захватывающее. Между холмами, в низинах, возник едва заметный вечерний туман, и оттуда уходила вверх дуга яркой, сочной, насыщенной – на фоне голубеющего неба – радуги.

Заметив мой неподдельный интерес, Анатолий уступил мне свое место; поезд стал делать плавный поворот, и я увидел почти весь состав (мы ехали в первом вагоне). Радуга взмыла в небо крутым коромыслом, ее второй конец наверняка покоился в море, - мы въехали как бы в сказочную волшебную арку, которая была преддверием какой-то неведомой страны.

Красота и величие радуги настолько захватили меня, что я не мог оторвать от нее глаз. Краски - вот что больше всего меня восторгало! Ведь мы были на юге, в субтропиках, где большую часть года сияет жаркое солнце, и потому все выглядит гораздо ярче, ослепительнее, звучнее, чем у нас, на севере, где тоже бывает, и не так уж редко, красавица-радуга, но не такая насыщенная.

Поезд все дальше убегал на север, но радуга не оставляла нас, все так же ярко и призывно сияла, радуя глаз и веселя сердце; поезд выравнялся, теперь я видел только половину радуги; воторая половина (я легко предствлял себе это) была такая же красивая. Прошло, наверно, еще минут десять, а может, и больше, пока наконец радуга стала бледнеть, а некоторые ее части растворяться в воздухе.

Через некоторое время поезд вошел в тоннель, а когда он вынырнул на свободу, то радуги я уже не увидел, - ее заслонили высокие густолиственные деревья и придорожные строения…

2015

                                  ЧБААРТА

Река Чбаарта (в Абхазии все или почти все слова очень трудные для произношения) берет начало в середине одного из отрогов Кавказского хребта; местный житель показал мне примерное место, где горный родник решил пуститься в далекий путьи со временем стать небольшой, но бурливой речкой.

Я отдыхал в селе Бладух и во время моих  прогулок выходил на ее берег;она текла среди камней; камни были большие и маленькие, как на дне русла, так и по крутым берегам, светлые, гладкие, отполированные горным потоком за многиевека; кое-где, чаще на поворотах, камни образовали особенно высокие берега.

Я с интересом наблюдал, как вода, весело журча, находила себе путь среди каменного хаоса: иногда она накапливалась в каком-нибудь месте, а потом, уйдя то ли вправо, то ли влево, туда, где был более широкий просвет между камнями, устремлялась дальше; а иногда находила невидимый для глаза путь под грудой валунов и появлялась на свет в нескольких метрах ниже по течению; а иногда как бы задумывалась, куда пойти, и вдруг падала с ребристого камня маленьким водопадом.

Через некоторое время я переехал в село Ачандара, которое находилось в одном километре от села Бладух, туда, где была школа, а перед школой громадное зеленое поле, равное примерно пяти-шести футбольным полям. Прогуливаясь после утренних литературных занятий, я и здесь частенько навещал знакомую реку. Воды в ней стало гораздо меньше, она уже не журчала, а беззвучно пробиралась между камней.

Прошло всего несколько дней, и когда я снова пришел к реке, то увидел, что ее русло было совершенно сухим, только в нескольких местах, в углублениях, сохранились маленькие лужицы – это был результат длительной засухи. Я прошелся вдоль русла – картина была неутешительная: жизнь в речке сошла на нет.

«Что же будет дальше? – подумал я. – Неужели река не оживет?»

Ночью разразилась давно ожидаемая гроза, ливень хлестал не только утром, но и весь день, и только к вечеруненастье утихомирилось, мелкий дождь моросил до утра, а потом тучи исчезли, и выглянуло солнце. Придя к реке, я не узнал ее: бурный водный поток, как резвый скакун, в пене и брызгах несся по каменному руслу, наполняя окрестность жизнерадостным шумом. Влажные камни выглядели совсем по-другому, и уже не казались мертвыми, теперь они (так мне показалось) не задерживали движение воды, а помогали ей стремительно мчаться вниз по ущелью, к далекому и тоже шумному послегрозовому морю…

2015

                                         ЗОЛОТАРНИК

Поля Абхазии покрыты золотарником. Это красивое растение с золотистыми соцветиями на «макушке» полностью оправдывает свое название.

Тут есть одно «но»: золотарник – сорняк, и сорняк очень живучий. Вся Абхазия покрыта им; если весь бюджет Абхазии направить на искоренение этого сорняка, то и тогда ничего не получится: деньги будут израсходованы, а сорняк останется.

Абхазы говорят, что этот сорняк завезен к ним из России. Но в России я нигде не видел его.

Золотарник – это следствие греха абхазского народа. Отступил от Бога – получай сорняк.

2014

                                 Глдава третья

ДВЕ ЯГОДКИ МАЛИНЫ                              

Был разгар лета, и я с детьми - трехлетней Машей и пятилетним Илюшей - почти каждый день ходили в Бирюлевский лес. Вот где было раздолье! Можно было бегать по тропинкам босиком, можно было залазить на деревья, правда, невысоко, можно было загорать на солнышке, можно было валяться на травке, можно было, найдя муравьиную кучу, смотреть, как муравьи занимаются своими неотложными делами, можно было собрать букет цветов, чтобы принести его домой и поставить в вазу с водой.

Но больше всего нам нравилось лакомиться ягодами. Когда поспевала земляника, мы кушали землянику. Когда поспевала клубника, мы кушали клубнику. Когда поспевала черника, мы кушали чернику. А если они поспевали в одно и то же время, то мы кушали и то, и другое, и третье.

Однажды (это было уже в конце ягодного сезона) Илюша сказал:

-Пойду поищу ягод.

-Да, наверно, вся ягода уже отошла, - сказал я.

-А я все же поищу.

-Ну, с Богом.

Он ушел, а мы с Машей раскрыли книжку и стали смотреть картинки. Когда мы просмотрели все картинки, я стал читать сказку «Три поросенка». Я не дочитал, наверно, и до половины, когда вернулся Илюша.

-Ну как, что-нибудь нашел? – спросил я.

-Конечно!

Илюша раскрыл ладонь – в ней была малина:   крупные спелые ягоды.

-Что я говорил!

У него было сияющее лицо.

-Какой же ты молодчина, Илюша! – похвалил я его. – Как же ты распорядишься ягодой?

-Всем поровну, - сказал малыш. – Раскрывайте рты!

Нас не надо было уговаривать, мы с Машей раскрыли рты как можно шире.

Илюша стал по очереди раздавать ягоды: Маше, мне, а потом себе.

-И маме! Две самые спелые и самые крупные ягодки я оставлю маме!

-А как ты их понесешь? – спросила Маша.

-В ладони.

-Неси осторожно, чтобы не помять.

-Постараюсь.

Мы собрали свои вещи, сложили их в рюкзак, я надел его на спину, и мы отправились домой.

Когда мы шли по тропинке, Маша, обгоняя брата, нечаянно толкнула его, и тот выронил одну ягоду в траву. Он быстро нашел ее – ягода не помялась и не запачкалась.

При выходе из леса, на дне оврага, был ручей; мостки через него были шаткие; я взял Машу за руку и провел ее по мосткам, а потом провел Илюшу.

Мы поднялись в гору и пошли к автобусной остановке.

-Илюша, в автобусе будь осторожен – тебя могут нечаянно толкнуть.

Однако мои опасения не оправдались – автобус был почти пустой. Мы проехали две остановки – мы с Машей на одном сиденье, Илюша – на другом.

До дому оставалось каких-нибудь двести метров. Когда мы подходили к нашему подъезду, из кустов выскочила черная лохматая собака и с лаем кинулась на нас.

-Куда? Назад! – закричал ее хозяин, толстый небритый мужчина.

Собака скрылась в кустах.

Все это произошло очень неожиданно.

У Илюши было расстроенное лицо, и я спросил, в чем дело. Вместо ответа малыш показал рукой на асфальт: у его ног лежали две ярко-красные ягодки малины.

Он поднял их, и мы пошли дальше.

-Мама, - сказал Илюша, когда мы вошли в квартиру, - я принес тебе малину.

-Спасибо, мой мальчик! Спасибо, мой золотой! – расцвела Люда.

-Но… - Илюша запнулся.

-Что «но»?

-Я их выронил на асфальт, и они запачкались… это собака виновата… она залаяла на меня, и я испугался…

Он раскрыл ладонь, на которой двумя фонариками горели две ягодки малины.

-Это пустяки, мой мальчик, главное – ты донес их до дому! Для меня эти ягодки дороже всех сокровищ мира!

Она обняла сына и крепко поцеловала его.

  2014

В  Д Е Р Е В Н Е

                         рассказ маленького мальчика

Каждое лето я с папой и мамой приезжаю в деревню. Мне тут очень нравится. Здесь есть речка, где я купаюсь, есть утки с утятами, которые плавают по этой речке, есть гуси, которые громко гогочут, подняв шеи, когда я к ним подойду, есть зеленая травка, по которой мне нравится бегать босичком, есть малина, которая растет в огороде. И многое другое здесь есть, что мне нравится.

У нашей соседки, бабушки Клавы, есть белая с рыжими пятнами корова, которая умеет громко мычать и смотреть большими глазами по сторонам. Ее зовут Зорька, и у нее серые рога, похожие на длинные еловые шишки.  Два раза в день, утром и вечером, бабушка приносит нам большую банку парного молока. Она знает, что я его очень люблю.

Проснувшись, я первым делом спрашиваю у мамы:

-Кавова де?

-Бабушка Клава ее подоила и отвела в лес, где она  щиплет травку, - отвечает мама.

Она меня умывает, одевает а потом я пью парное молоко. Оно очень вкусное и пахнет лесными травами. С каждым глотком во мне прибывают силы и я как будто становлюсь выше ростом. Я пью, потом отдыхаю, потом снова пью. Когда молоко в кружке кончается, я говорю:

-Исё.

Мама наливает в кружку еще. Я выпиваю молоко и спрашиваю:

-Кавова де?

-Корова пасется, чтобы у нее было молочко.

Затем я бегаю по саду, собираю упавшие на землю яблоки, слушаю пение птичек, смотрю на небо. В нашем саду, около изгороди, растет куст ежевики. Ягода на нем крупная и сладкая, и она никогда не кончается. Вчера я сорвал все спелые ягоды, а сегодня их появилось еще больше. Я знаю: ночью, когда я сплю, они прилетают и садятся на куст, как птички.

Я срываю ягоду правой рукой, а затем – левой и кладу их в рот; затем срываю правой рукой две ягоды, левой – тоже две, отправляю в рот – глаза мои жмурятся от удовольствия. После этого я срываю правой рукой три ягоды, левая рука тянется к кусту, чтобы сорвать тоже три, но я вовремя спохватываюсь и бегу к маме с вопросом:

-Кавова де?

-Корова на лесной поляне, там очень сочная и вкусная трава.

Потом я подкрадываюсь к папе, который сидит на крылечке, взбираюсь к нему на спину и говорю:

-Поехаи!

Папа проверяет, хорошо ли я держусь, встает и идет по тропинке к калитке. Я смотрю через забор направо, затем налево и спрашиваю:

-Кавова де?

-Корова отдыхает под кустиком, в тени.

Накатавшись на папиной спине, я решил заняться альпинизмом. В нашем саду есть пень от спиленной березы, он наилучшим образом подходит для этой цели. Вчера я осваивал подъем на пень с северной стороны. Но там не очень высоко, и поэтому тот ход не представляет для меня особенного интереса. Вот южная сторона – другое дело, тут пень повыше.

Сегодня я решил заняться именно южной стороной. Сначала дела у меня шли неплохо: я уцепился за пень руками, лег на него животом, затем подтянул правую ногу и, упершись коленом, взобрался на пень. Но когда я хотел встать с колен, то сорвался и полетел на землю, в траву. Папа, наблюдавший за мною, крикнул:

-Ничего, вставай!

Я перевернулся со спины на живот; бока у меня болели, мне хотелось плакать, но я спросил о самом главном:

-Кавова де?

-Корова все еще в лесу. Ей захотелось пить, и она пришла к ручью. Она пила долго, а когда подняла голову, то с ее губ падали светлые капли воды.

Вскоре я совсем забыл о боли в боках. Я побегал по саду, а потом почувствовал, что проголодался. Я прибежал к маме и сказал:

-Хочу каху.

Мама поставила передо мной тарелку с гречневой кашей. У меня потекли слюнки; я понес полную ложку каши ко рту, но на полпути остановился и спросил:

-Кавова де?

-Корова возвращается домой. Она наелась травки, и ее вымя стало большим, так как в нем много молока.

После еды я пошел с папой в огород копать картошку. Он нажимал ногой на лопату около куста, выворачивал куст и отбрасывал его в сторону - картошка оказывалась на поверхности. Я брал по одной картофелине и кидал ее в ведро.

-Ну, хватит, - сказал папа, когда мы накопали несколько ведер.

Он взял в обе руки по ведру, и мы пошли домой. Поднявшись на крыльцо, я спросил:

-Кавова де?

-Корова уже дома, и бабушка Клава ее подоила. Парное молочко ждет тебя, мой мальчик. Торопись, пока оно не остыло.

Мама налила мне полную кружку пахучего, очень вкусного молока. Я пил его, отдыхал, потом снова пил. Когда кружка опустела, мама почитала мне книжку, а затем уложила спать.

Мне приснился сон. Мне снилось, будто я нахожусь в тридевятом царстве, в тридевятом государстве, и там было очень хорошо, потому что жители каждое утро дарили друг другу цветы и пели чудесные песни. Но в соседнем королевстве, которым правил очень грубый и очень злой король, было…

Что именно было в соседнем королевстве я так и не узнал, потому что проснулся и спросил маму:

-Кавова де?

-Корова, Илюшенька, дома. Она лежит в хлеву и жует свою приятную жвачку. Спи и не беспокойся.

«Как хорошо, что у бабушки Клавы есть кавова. Утром, когда я проснусь, на столе меня будет ждать  парное молочко, вкуснее которого нет ничего на свете».

С этими мыслями я уснул.

2014

        ВИНОГРАДНАЯ ЛОЗА

        Сербский монастырь Хиландар, что на Святой Горе Афон, очень обширен: на знакомство с ним у меня ушло несколько дней. Однажды я обратил внимание на виноградную лозу, которая росла… прямо из стены соборного храма.

        -Такое чудо я вижу впервые, - сознался я.

        -Это и в самом деле чудо, - сказал послушник Драган, опекавший меня во время пребывания в монастыре.

        -С чем оно связано?

        -Оно связано с событиями восьмивековой давности. В то время сербским государством правил великий жупан Стефан. Царствование этого благочестивого правителя было омрачено тем, что против него выступил, претендуя на власть, его младший брат Волкан. Конечно, это произошло по наущению врага рода человеческого - диавола, который стремится разорить все хорошее и доброе. Началась междоусобная война, самое худшее, что может быть в православном государстве.

        Все увещевали Волкана - и князья, и монахи, и простолюдины, - ничего не помогало - слишком озлоблено было его сердце. Тогда великий жупан попросил своего брата, святого Савву Сербского, который в то время подвизался на Святой Горе Афон, перенести мощи их отца - святого Симеона Мироточивого из монастыря Хиландар в Сербию. Эта мысль святому Савве понравилась, тем более и в предсмертном завещании отец просил, чтобы его тело покоилось в родном отечестве. Такой поворот дела конечно огорчил братию монастыря, потому что монахи лишались великой святыни, но и они - ради общего блага -  смирились с этим.

        Когда мощи святого Симеона прибыли в Сербию, вражда между Волканом и Стефаном постепенно прекратилась - Божия благодать растопила лед злобы младшего брата.

        Ну, а в утешение братии Хиландарского монастыря прямо из стены нашего соборного храма, из того места, где стояла рака с мощами Симеона Мироточивого, чудесным образом прозябла виноградная лоза. Ее плоды целебны: они исцеляют многие недуги, но особенно хорошо помогают бездетным супругам. Сотни и сотни мужчин приезжали и презжают в наш монастырь, чтобы поблагодарить святого Симеона за рождение сына или дочери.

        Плоды целебной лозы мы собираем в праздник Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. Их кушают и монахи, и паломники, и рабочие нашего монастыря. Оставшиеся ягоды мы сушим, и они хранятся весь год. Часто к нам приходят письма от бездетных супругов, и тогда мы, во-первых, молимся о них, а во-вторых, высылаем им целебные плоды.

        -Лоза плодоносит каждый год?

        -Да, “каникул” у нее не бывает… Святой Нил Мироточивый сказал, что когда эта лоза засохнет, то монашеская жизнь на Афоне закончится, и отсюда уйдет последний инок…     

1998

ДВА БОГОМОЛА                                    

Несколько лет назад мы с супругой отдыхали в Абхазии, в отдаленном горном селе. Моя давнишняя знакомая ГундаХарабуа предложила пожить в ее родительском доме, который пустовал уже лет десять-двенадцать. Он находился в селе Бладух, у подножия двух отрогов Кавказского хребта, в очень красивом, даже экзотическом месте.

-Зачем дому пустовать? – сказала Гунда. – Будет лучше, если в нем кто-то будет жить.

-Сколько ты возьмешь с нас? – спросил я.

-И тебе не стыдно об этом спрашивать? – возразила Гунда. – Я должна платить вам, а не вы.

Я сказал, что нам платить тоже не надо, и мы стали жить в этом доме. Каждое утро мы молились на южной веранде, откуда открывался прекрасный вид на роскошную долину, за которой виднелись зеленые пики недалеких горных вершин. Уже на второй день мы заметили кузнечика-богомола, который прилетел к нам и расположился на потолке высокого навеса, защищавшего нас от палящего южного солнца. Он сидел, шевеля своими длинными усами-антеннами, и не улетал до тех пор, пока мы не заканчивали чтение не только утренних молитв, но и акафиста тому или иному святому.

Кузнечик стал прилетать к нам каждый день.

-Не зря он зовется богомолом, - сказала Вероника (так звали мою супругу). – Молитва ему нужна также, как и нам.

Через некоторое время богомол стал оставаться у нас на полдня, а потом и на целый день. Время от времени мы следили за его довольно частыми перемещениями.

Однажды кузнечик сел не на потолок, а ближе к нам, на металлический стояк небольших перил. Он был зеленый, длиной примерно десять сантиметров;у него была небольшая, почти квадратной формы головка, от которой отходили два тонких длинныхуса; крылья были сложены одно на другое, закрывая его тело; под крыльями, в задней части, я заметил темное посредине и беловатое по краям, перехваченное тремя поперечными полосами, брюшко; чуть позже я определил, что это было не брюшко, а легкие, так как оно, «брюшко», колыхалось при каждом вдохе и выдохе; у богомола было четыре ножки, передние гораздо толще, чем задние.

Как-то он совершил очень большое путешествие: пройдя по горизонтальной металлической перекладине …, перешел на вертикальную и довольно быстро (так как здесь была тень) добрался до вершиныиостановился на одной из досок, на которых крепился навес.

Наверно, он устал сидеть в перевернутом положении, так как скоро слетел вниз и сел на вертикальный металлический стояк.

Я подошел совсем близко к нему, на расстояние примерно полметра или даже ближе – богомол повернул голову и некоторое время рассматривал меня; потом почесал за ухом левой передней ножкой; на этом дело не закончилось – он поднес ко рту правую ножку, конец которой (не более одного сантиметра) был тонкий, как человеческий волос, и почистил его своим ртом; затем ту же операцию проделал с левой ножкой.                                                                              

Через минуту богомолу захотелось подняться выше; передними ножками он проверил предстоящий путь и только после этого двинулся вперед – это было непросто, ножки скользили, и богомол продвигался чрезвычайно медленно, а вскоре и вовсе оставил это занятие; ему больше нравилось просто сидеть и наблюдать за мной, а еще больше нравилось слушать Иисусову молитву, которую я произносил вслух.

Он попытался подняться  еще выше, но у него это плохо получалось, тогда Вероника, сжалившись над ним, подставила «адамово яблоко» (плод, который растет на дереве под таким же названием, - он похож на теннисный мячик), и богомол тут же переместился на него. Супруга подошла к дереву хурмы, которое росло поблизости, подставила «адамово яблоко» к стволу, и богомол быстренько перебрался на него, а потом еще быстрее помчался вверх (кора дерева была шероховатой, и его ножки не скользили); через пару секунд он исчез в густой листве.

Начиная с этого дня, богомол располагался вблизи нас, не пытаясь подняться на потолок или на ближайшее дерево.

Дней через семь-восемь кузнечик прилетел к нам не один, а вдвоем, может быть, с другом, а может, со своейдражайшей половиной. (см. энциклопедию). Они сидели рядышком и внимательно слушали наши молитвы, шевеля своими длинными усами-антеннами.

Когда я прочитал «Символ веры», богомолы снялись с места и сели на наши головы – наш старый знакомый – на мою голову, а его друг – на голову Вероники. Они сидели очень смирно, не переходя с места на место и не издавая ни звука. Я прочитал Апостола и Евангелиесегодняшего дня, затем мы помолились святому Апостолу Симону Кананиту, покровителю всей Абхазии, и сященномученикуИпатию, епископу Гангрскому(мы вычитали в одной книге, что он проповедовал и служил не в Гангре, а в Гагре, поэтому его спокойно можно называть епископом Гагрским), и только после этого кузнечики вернулись на свое обычное место – на перила верандовой решетки ?.

Прошло еще несколько дней.

-Завтра мы уезжаем, друзья мои, - сказал я, обращаясь к богомолам. – Хочу поблагодарить вас за совместную молитву.

Утром мы погрузили вещи в «Opel»,на котором   приехала Гунда, и я прочитал молитву о путешествующих. Когда мы сели в машину (я на переднее сиденье, а Вероника – на заднее), то увидели на лобовом стекле наших знакомых богомолов – они медленно передвигались по стеклу и шевелили своими усами-антеннами, видимо, прощаясь с нами. Гунда завела мотор; когда машина тронулась с места, богомолы вспорхнули и поднялись в воздух, громко стрекоча; я догадывался, о чем они стрекотали, но не стал ничего говорить моим спутникам…

2015

БЕЛОСНЕЖНАЯ БАБОЧКА                                     

На амвон с Чашею в руках вышел дородный полный диакон с пепельно-желтыми волосами, пышными волнами падающими на его плечи, и возгласил грудным, сочным баритоном с необыкновенно красивым тембром:

-Со страхом Божии-им и ве-ерою приступи-и-ите.

Весьма многие христиане, находящиеся в храме,  встали на колени и преклонили головы до пола. Я подождал, пока пожилой мужчина встанет на ноги, освободив передо мною место, и тоже положил земной поклон.

Невысокого роста священник с благообразным лицом и седой, широким веером, бородой сказал:

-Причастники, повторяйте за мной молитву святого Иоанна Златоустого:

Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть самая честная Кровь Твоя. Молюся убо Тебе: помилуй мя и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь.

Я внимательно прослушал эту молитву, сознавая свою каждодневную греховность и свое окаянство, не сводя глаз со Святой Чаши, накрытую красным платом, ценнее которой не было ничего во всем подлунном мире и которую Христос предлагал нам, грешным, единственно по Своей милости и по Своему человеколюбию. Ангелы и Архангелы, я верил в это, покрывали ее в эти мгновения своими крылами, воспевали чудные песнопения, которым внимали все Небесные Обители, и трепетали от страха.

Диакон передал Святую Чашу священнику, и тот подошел к краю амвона, чтобы преподать верующим пречистые и страшные Христовы Тайны. Алтарник и диакон развернули красный плат и держали его перед Чашей. Сначала священник причастил младенцев, которых родители подносили на своих руках. Их, младенцев, было много, и никто из них не кричал и не плакал – это означало, что они причащались не впервые и посещение храма было для них привычным делом.

Следом за ними к Чаше стали подходить взрослые.

Все, кто находился в храме, согласно, с благоговейным чувством пели:

-Те-ело Христово прими-ите, Исто-очника Безсме-ертного вкуси-ите.

«Счастливы люди, которые подходят сейчас к Чаше, - подумал я. – Они принимают в себя Христа, Который просвещает, вразумляет, обожает их, делает  причастниками Вечного Блаженства. Их мало, но они являются солью земли, светом для погруженного во мрак греховного мира».

Вдруг я увидел, как в открытое окно влетела белоснежная восхитительная бабочка. Что ее привлекло в храм, как она нашла сюда дорогу, как поведет себя в храме? – эти мысли возникли, наверно, у каждого, кто увидел ее. Полет бабочки был хаотичным: то она порхала над головами людей, заполнивших храм, то скрывалась за паникадилом, то снова опускалась вниз, чтобы пролететь над аналоем, который стоял в центре храма и на котором находилась икона Воскресения Христова, то приближалась к иконостасу, то, резко изменив направление полета, удалялась к входным дверям.

Вот она снова появилась у центрального алтаря и сделала три более или мене правильных круга над священником, который причащал людей, и, как будто выполнив то дело, ради которого она и появилась в  храме, вылетела обратно на улицу.

 «Всякое дыхание да хвалит Господа! – подумал я, проводив легкокрылую гостью глазами и подходя к Чаше. – Она чувствует праздник Воскресения Христова так же, как и всякое живое существо. И, радуясь вместе со всеми, воздает хвалу и благодарение Спасителю теми способами, которые Он ей даровал».

2011

                                 Глава четвертая

                                         ИЗ ЦИКЛА

                  «ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ АБХАЗИЯ»

ГОРНЫЙ САД В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

Накрапывает дождь, а я гуляю по саду.

Большая ягода смоквы раскрылась от дождя; выемка с розовыми зернами похожа на пасть хищного зверя.

Виноградная кисть; на кончике каждой ягоды – дождевая капля; капли сверкают; от них в саду светлее, и пасмурный день уже не кажется пасмурным.

Ветви хурмы, отягощенные плодами, склонились к земле. Я качнул одну ветку. Она тяжело закачалась, а вместе с нею и другие ветви.

Листья хурмы похожи на ладони; в них скапливается вода, а потом выливается. Дерево из ладошек поит землю. А земля поит его.

Один плод хурмы макушкой вниз, а другой – макушкой вверх; последний уже наполовину оранжевый.

Зеленовато-желтые плоды айвы; их так много, что…неизвестно, где их больше, на дереве или на земле. Чтобы дерево не упало, Андрей подпер его старой телевизионной антенной с большой поперечиной.

Лист смоковницы так широк, что похож на аэродром. На него и спланировал лист каштана.

ЛУННАЯ НОЧЬ

Где мне найти нужные слова, верные краски, точные детали, чтобы описать лунную ночь на Кавказе? Наверно, нужен талант Пушкина или гений Лермонтова, чтобы картина получилась яркой, сочной, выразительной.

Полная луна льет свой свет на притихшие хребты и плоскогорья, на сонные долины, на редкие селения, разбросанные на склонах холмов, на каменистые дороги, взбирающиеся к подножию Главного Кавказского хребта, на густые рощи карагачей. Светло, как днем. Я иду по дороге и вижу каждый камешек, каждую выбоину, каждую лепешку, оставленную проходившими недавно коровами. Оступиться невозможно; заблудиться тоже нельзя; фонарик лежит у меня в кармане, но в нем нет надобности.

Сияющий диск луны полновластно царит на необъятном небосклоне; он похож на яркий-преяркий прожектор или раскаленный газовый шар. Смотреть на него можно, но недолго, - ведь он собрат солнца.

А можно ли раскрыть книгу, чтобы прочитать назидательный божественный псалом?

Конечно.

«Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни, сердце и плоть моя возрадовастася о Бозе живе. Ибо птица обрете себе храмину, и горлица гнездо себе, идеже положит птенцы своя, олатри Твоя, Господи сил, Царю мой и Боже мой. Блажени живущии в дому Твоем, в веки веков восхвалят Тя…Господи Боже сил, услыши молитву мою, внуши, Боже Иаковль… Яко лучше день един во дворех Твоих паче тысящ: изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селениих грешничих. Яко милость и истину любит Господь, Бог благодать и славу даст, Господь не лишит благих, ходящих незлобием. Господи Боже сил, блажен человек уповаяй на Тя».

В лунной ночи много таинственности: кажется, кто-то о ком-то печалится, кто-то к кому-то стремится, кто-то хочет высказать заветную сокровенную мысль, но она никак не укладывается в слова; но ведь впереди целая ночь, и мысль наверняка созреет.

 Мне пора идти спать, но я не ухожу; остановившись на вершине холма, я не в силах расстаться с потоками света, изливающимися на горный ландшафт, с дорогой, которая взбегает на склон, а потом исчезает за поворотом, с густыми тенями деревьев, с запахами ночных цветов, с трелями цикад, с бездонным, светлым небом…

                         РАССВЕТ В ГОРАХ

Встал в пять часов утра. Ковш Большой Медведицы миновал ущелье реки Псоу и повис над хребтом, почти упираясь «ручкой» в его вершину. Звезд на небе было гораздо меньше, чем вечером. Над хребтом, вдоль его ломаной линии, едва проступала светлая полоска. Ночь доживала свои последние мгновения. Еще сияли звезды, еще месяц светил полно и ярко, еще долины и ущелья были погружены в сонное забытье, еще склон хребта отливал темной синевой, но день уже начинался, и ничто не могло этому помешать.

Шум реки стал тише и невнятнее; природа замерла в каком-то трепетном ожидании.

Между тем полоска над хребтом стала светлее и шире; звезды побледнели; месяц, словно боясь наступающего рассвета, отодвинулся подальше от хребта; контур хребта четко обозначился на фоне светлеющего неба; деревья и кустарники, растущие на перевале, незаметные днем, сейчас ясно проступали, пронизанные лучами еще невидимого солнца; сияние охватывало все большую и большую часть неба; темнота таяла на глазах.

  Звезды почти исчезли, только одна звезда, соревнуясь с солнечными лучами, не хотела потухать, но скоро и она испарилась. Ковш Большой Медведицы, уж на что большой, и тот исчез.

 Высветилась вершина противоположного хребта; солнце приближалось к перевалу; в то место, где оно должно было вот-вот появиться, уже невозможно было смотреть; было такое ощущение, что из-за хребта вырывается пламя гигантского костра, отблески которого весело плясали на небе.

Еще секунда – и над хребтом показался краешек солнца! Его сияющие лучи брызнули на холмы и деревья, на реки и дома, на дороги и ущелья. И на море, которое стало похоже на зеркало.

Прошло совсем немного времени, и горящий, золотой, сверкающий шар выкатился на хребет и остановился на нем; но только на одно мгновение, а потом покатился дальше – все выше и выше по небосклону.

Стало тепло. Ветер, долетавший из ущелья, приутих, согретый ласковыми лучами. Каждый листочек, каждая травинка, каждая букашка и каждая птаха ликовали, воздавая хвалу Создателю.

Небо с каждой секундой наполнялось нежной голубизной.

                                 ВОДОПАД

  Об этом водопаде я слышал от многих местных жителей. Он находится там, где речка Троицкая, пройдя немалый путь в горах и наполнившись родниками и ручьями, вырывается из узкого ущелья на свободу. Это, говорили сельчане, одно из красивейших мест Абхазии.

Я давно собирался сходить в это место, тем более оно находилось не так уж и далеко. Я просил Соломона составить мне компанию, но с ним как-то не вышло; просил Сурена, но он наотрез отказался: мол, там ничего нет – ни орехов, ни каштанов, ни слив, а ходить для того, чтобы посмотреть на что-то, я не привык, только устанешь да ноги обобьешь; просил Арута, но тот сказал, что у него нет времени.

И вот (это было в предпоследний день моего пребывания в селе) я решился совершить путешествие в одиночку. Если сегодня не схожу, подумал я, то вряд ли когда схожу. Я надел резиновые сапоги и вышел из дому.

Дорога шла вниз, и шагать было легко. Куда ни глянь – очарование для глаз: слева – горы, справа – тоже горы, а впереди перевал, и близкий, и одновременно далекий; залитый солнечным светом, он походил на айсберг, плывущий в океане. Вскоре послышался шум реки; чем ниже я спускался, тем он становился все отчетливее, громче, призывнее.

Тропа нырнула резко вниз, я сделал петлю, обходя громадную впадину, и вышел на крутой берег реки. Вода в Троицкой была бело-голубая, а местами светло-коричневая. Река стремительно неслась вниз – между громадных темных валунов, образуя небольшие водовороты, пенясь, искрясь, озоруя. Она походила на резвого молодого мустанга, который, закусив удила и роняя изо рта пену, мчался вперед, чувствуя уверенную властную руку всадника.

  Полюбовавшись полетом реки, я спустился ниже, к самому руслу и сразу почувствовал влажный холод, а шум реки возрос вдвое. Справа, у скалы, было место для отдыха, вернее, то, что от него осталось: деревянный костяк для навеса; когда-то он был покрыт целлофановой пленкой, которая истлела от времени, и о ней напоминали только редкие клочки; в середине был длинный стол, с двух сторон которого стояли скамейки; и стол, и скамейки были в хорошем состоянии; рядом с навесом виднелись следы бывшего костра; кто-то из отдыхающих, уходя, оставил кучку сухих щепочек, сложив так, чтобы их можно было сразу зажечь.

  Да, в июле, в самую сильную жару, тут было очень хорошо отдыхать, - даже в полдень солнечные лучи сюда не заглядывали – слишком узко ущелье.

А сейчас… сейчас уже не то…

  В десяти-пятнадцати метрах от стоянки росло несколько карагачей; они росли из отвесного берега почти горизонтально к воде; зато множество побегов, удобно устроившись на их спинах, тянулись вверх строго вертикально. Карагачи, словно овечьими шубами, были покрыты темно-зеленым, вьющимся, как руно, мхом. При виде этих «шуб» мне стало очень зябко.

  Чтобы согреться, я поспешил дальше, наблюдая за рекой. Тут, вблизи, она была иная: чем-то озабоченная, сердитая, недовольная, клокочущая. Даже камни не могли ее обуздать; их было очень много: те, что в русле, были отшлифованы водой до блеска; те, что выше, на берегу, сухие, шершавые, холодные. На одном большом камне лежал белый лоснящийся обрубок дерева, похожий на обглоданную кость громадного животного.

  Пройдя еще немного, я увидел, как река, с разбегу ударившись о каменистый отвесный бело-коричневый берег, сделала крутой поворот. Весной, когда шла большая вода и река бушевала, за громадный валун зацепилось дерево (возможно, оно упало сверху, когда берег, подмытый бешеной водой, осыпался); оно задержало еще одно, плывущее сверху, к ним присоединились бродяги-ветки, и образовался затор; он был немалым и стоял прочно; сокрушить его смогут, скорей всего, лишь напористые вешние воды.

  На правом берегу, на возвышенном месте, лежал валун, похожий на голову султана; он оброс мхом, поверх мха покоились зеленоватые гладкие блестящие веточки; получилась прекрасная чалма; ее венчала совершенно белая веточка, стящая вертикально – это было «перо» чалмы.

  Но где же мне перейти реку, чтобы посмотреть водопад? По этому берегу пути дальше нет – отвесная скала. Я прошел немного вперед, перепрыгнул на камень, на котором можно было стоять. Что же дальше? Можно ступить на другой камень, по которому бурно неслась горная вода, покрывая его на несколько сантиметров; а затем прыжок – и ты на сухом месте. Но это в том случае, если все будет благополучно. А ведь можно поскользнуться на мокром камне, тем более я не в ботинках, а в резиновых сапогах.

  Я отошел назад и сделал пробу: ступил на один из мокрых камней, он был такой скользкий, что устоять на нем нельзя было и одной доли секунды. Правда, можно на скорости проскочить через речку. Если повезет.

  Я прикинул в уме еще один способ: ступить так, чтобы одна нога была здесь, на сухом камне, а вторая - на подводном. Нет, это совершенно невозможно.

  Может, есть другие пути через реку? Я вернулся назад. Вот здесь можно совершить прыжок, но он в несколько раз опаснее первого. А если вброд? Это, конечно, лучше всего, если позволит глубина. Я взял палку, измерил дно в одном месте, в другом - глубина выше моих сапог.

  Значит, не увидеть мне сегодня водопад. Жалко, очень жалко. Но ничего не поделаешь. Полюбуюсь им в другой раз, если Бог даст и если жив буду.

  Я поднялся на высокий обрыв (сразу стало теплее), еще раз посмотрел на Троицкую, и медленно зашагал по дороге. Чем выше я поднимался, тем слабее и слабее становился шум реки. Вот он затих совсем. Я остановился передохнуть. Заходящее солнце освещало противоположный склон ущелья, а внизу, в долине, уже царили сумерки.

  На обочине дороги я увидел оригинальный цветок: прелесть его заключалась в том, что у него было несколько маленьких нежных ярко-красных колокольчиков. Весь путь до дому я осторожно держал его за ножку, изредка согревая своим дыханием.

                               УРАГАН

        Андрей живет в маленьком кирпичном доме (здесь же была кухня), а нас поселил в старом большом деревянном доме, который требовал серьезного ремонта: с потолка обвалилась почти вся штукатурка (но на стенах еще держалась). В доме было четыре комнаты, из них две жилые, а остальные хозяин приспособил под кладовые. Я поселился в большой комнате, а Людмила – в маленькой.

        Утром меня разбудил петух, который орал во все горло. К счастью, вскоре он угомонился. В комнату через открытое окно вливался свежий горный воздух, и я снова уснул.

        Через пару часов я вышел на улицу. Над горным хребтом клубились темные тучи.

        -Наверно, будет дождь, - сказала Эмма.  

        Рано утром Андрей уехал вниз, на базар, чтобы продать четыре ведра спелого инжира, который он вчера собрал. Сурен уехал с ним. Тучи между тем заняли почти все небо; стало сумрачно; пошел дождь; с каждой минутой он становился все сильнее и сильнее. Ветер налетел на деревья и согнул их почти вдвое. В одну секунду так  помрачнело, что, казалось, наступила ночь. В одном метре ничего не было видно. На землю обрушился океан воды. Перед глазами стояла сплошная водяная стена.

        Порыв ветра распахнул створку окна, которую я недавно закрыл, и в комнату хлынул водяный поток. С большим трудом я снова закрыл створку, но изрядно вымок.

        Мы с Людмилой, не переставая, пели тропарь и кондак праздника Воздвижения Животворящего Креста Господня.

        Гроза достигла своего эпогея. Шум стоял такой, как будто большой табун молодых лошадей мчался по гравийной дороге.

        -Светопреставление, да и только! – сказала Людмила, накидывая на плечи шаль.

        Вскоре шум стал затихать. Не прошло и нескольких минут, как наступила тишина. Мы вздохнули с облегчением. С некоторым опасением вышли на улицу. Всюду текли обильные ручьи. Тучи таяли на глазах; небо посветлело.

        Гроза повалила большое ореховое дерево; вывороченные корни обнажили влажную землю; громадный сук упал на изгородь.

        -Виноград уцелел, - сообщила радостная Эмма. – Я думала, ветер его унесет.

        -А инжир? – спросил я.

        -От него бы уж точно ничего не осталось. Хорошо, что Андрей собрал.

        В полдень с базара вернулись Андрей и Сурен. На них не было сухой нитки. Прежде всего они переоделись в сухую одежду.

        -Еле живы остались, - рассказывал Андрей о своем путешествии. – Это был настоящий ураган. Деревья вырывало с корнем и уносило неизвестно куда. Деревянные сараи и бытовки разнесло в щепки. В нескольких местах была повреждена линия электропередачи. Река Псоу сделалась, как бешеная! Ужас, что творилось!

        -Инжир продал?

        -Я понес первые два ведра, когда началась буря. Я промок до нитки. Вода доходила почти до колен. Но инжир все же продал, по семнадцать рублей за килограмм. Купить ничего не успел, только прихватил две буханки хлеба… Обратно ехали… кругом поваленные деревья… за всю свою жизнь я такое вижу всего второй раз…

        -Слава Богу, что вернулись живыми, - сказала Людмила. – Мы за вас все время молились.

        Между тем выглянуло солнце. Природа повеселела.

        В течение дня дождь принимался еще несколько раз, но к вечеру он, кажется, выдохся.

        Андрей пошел собирать грецкие орехи с поваленного дерева.

                                 ИВЕРСКАЯ ГОРА

Быть в Новом Афоне и не подняться на Иверскую Гору совершенно невозможно – это одна из величайших святынь Божией Матери. Я был на этой Горе, если не ошибаюсь, два раза – в прошлые приезды. Сначала я хотел подняться на Гору во второй половине дня, когда солнце освещает Симоно-Кананитский монастырь с западной стороны, и тогда удобно его фотографиовать. Но меня пугала ужасная жара: сто потов сойдет, пока поднимешься на вершину.

По некотором размышлении я изменил свои планы и решил подниматься рано утром, по холодку. А снимать монастырь я буду уже около полудня, когда солнце будет светить сбоку.

Вышел (чуть не сказал: из дому) из монастыря в семь часов двадцать минут. Не жарко; идти в одной рубашке в самый раз. Перешел через мост, миновал главный туристический объект – Ново-Афонские пещеры и по асфальтированной дороге стал медленно подниматься в гору. Сначала было трудновато, но когда втянулся в равномерную ходьбу, дело пошло лучше – идешь, идешь, идешь и не хочется останавливаться, чтобы отдохнуть. Один поворот следует за другим, я поднимаюсь все выше и выше; на секунду-другую останавливаюсь, чтобы оглянуться: панорама становится все шире и шире, все интереснее и интереснее.

На дороге позади меня появились две пожилые женщины-паломницы; они идут в таком же темпе, что и я – расстояние между нами нисколько не сокращается и не увеличивается.

Асфальтированная дорога заканчивается. Здесь, у крутого обрыва, смотровая площадка, откуда открывается прекрасный вид на море и прибрежные селения. Рядом – стоянка для автомобилей. И еще одно небольшое сооружение, похожее на торговый ларек. Молодой человек, сидящий за прилавком, приветствует всех паломников. И не зря: за вход на Гору надо платить. Раньше такого не было. В России за вход к святыням плата нигде не берется. А вот в Израиле берется на каждом шагу. Ну и здесь тоже решили подзаработать. Кстати, за въезд на автомобиле к Симоно-Кананитскому монастырю тоже берется плата, в два раза больше, чем здесь, на Горе. Правда,  своих, то есть абхазов, пропускают бесплатно.

Иду дальше. Дорожка каменистая, очень неудобная для ходьбы, надо постоянно смотреть вниз, чтобы не упасть или не вывихнуть ногу. Впереди двенадцать галсов. На каждом повороте читаю тропарь иконе Божией Матери Иверской (так меня научили бывалые паломники в первый мой приезд). На последних двадцати-тридцати метрах появилась некоторая усталость. Она прошла, как только я оказался на вершине Горы. Подъем занял один час сорок пять минут.

Прежде всего я набрал в кружку воды из источника, попил и умылся. Потом зашел в храм (тут ничего не изменилось, узкий проход вдоль полуразрушенных стен, множество бумажных дешевеньких икон, множество горящих свечей - реставрацией храма никто не занимался).

В храм вошла группа паломников, стало тесно. Я вышел наружу, нашел укромное местечко напротив источника и прочитал акафист Божией Матери в честь Ее иконы Иверской. А потом помолился Царице Небесной о самом главном – о спасении России.

Между тем к святыне прибывали и прибывали группы паломников и туристов, туристов было больше. Все без исключения набирали в бутылки и канистры святую воду.

На вершине год назад построили башню. Такая башня была здесь много веков назад, она являлась центром крепости. Правители Абхазии спасались здесь во время нападения врагов. На верхнюю площадку башни вели четыре крутые деревянные лестницы. Я поднялся наверх, чтобы полюбоваться чудной панорамой, которая открывалась отсюда.

Ну, а теперь пора в обратный путь. Иду очень осторожно, гораздо осторожнее, чем во время подъема - спускаться труднее, чем подниматься. В середине одного из галсов остановился, сделал три поясных поклона и поблагодарил Царицу Небесную за посещение великой святыни.

Фотосъемка прошла успешно – солнце мне нисколько не мешало, а наоборот помогало, освещая стены и купола древней обители.

                  УТРЕННЯЯ МОЛИТВА

Установилась чудеснейшая погода: солнце сияет весь день, ни единого облачка, тепло, почти жарко. Наверно, это бабье лето.

Утром я выхожу на край обрыва помолиться. Солнечные лучи заливают сияющим светом горы, ущелья, долины рек. Хребты высятся, словно гигантские крепости. Ниже разбросаны холмы, одетые густой буйной растительностью. Они похожи на огромные водяные валы. Тишина такая, какой не бывает больше нигде. Москва с ее беспрерывным надоедливым шумом далеко, Адлер тоже далеко, до центральной абхазской дороги двадцать километров – ничто не мешает мне наслаждаться тишиной.

Передо мной такой простор, такие манящие дали, что хочется взмахнуть руками и полететь, как птица, над этими зелеными холмами, над купами каштановых деревьев, над источниками, спрятавшимися под скалами, над птичьими гнездами и козьими тропами; хочется ощутить упругость горного ветра, теплоту солнечных лучей, услышать крики перепелов, которые совершают перелет в дальние южные страны, увидеть новые горные отроги и тени облаков, которые медленно скользят по их склонам.

Вдали, у основания одного из холмов, из гущи деревьев, появился синеватый колеблющийся дымок – это охотники развели костер, чтобы приготовить себе завтрак.

Если посмотреть направо, то далеко, между невысоких холмов, можно увидеть треугольник моря. Воздух замер, прислушиваясь к чему-то.

Солнце поднимается все выше. Главный хребет окутывается маревом, оно постепенно сползает ниже, на зеленые холмы. Даже здесь, в горах, день по-летнему жаркий.

Я иногда прерываю молитву, чтобы воздать хвалу Господу Богу за Его дивные красоты. Если здесь, на земле, такая красота, то что ожидает нас там, на Небе, в сияющих нерукотворных Чертогах?!

                                         ОХОТА

После полудня я выхожу на охоту. Я охочусь за спелыми плодами хурмы. Каждый день поспевает шесть-семь плодов, то есть столько, сколько мне и нужно. Некоторые плоды я просто спасаю: если их сегодня не сорвать, то завтра они упадут на землю и пропадут. Эти плоды самые сладкие и вкусные. От спелости они трескаются, трещинка покрывается нежной коричневой пленкой. Хорошо, если плоды находятся на нижних ветвях – их легко сорвать; многие - наверху. Тогда я беру «ловушку» (разрезанная пополам пластмассовая бутылка насажена на бамбуковую палку). С помощью «ловушки» легко сорвать любой плод, как бы высоко он ни находился.

Винограду в саду так много и его так легко срывать, что это на охоту, конечно, не похоже. Всякий раз, как меня одолевает жажда, я набираю полную тарелку виноградных веточек – сорт «изабелла» больше всего подходит для этого.

                         РАЗВАЛИНЫ

Совершил прогулку в сторону старого Дживанова дома. В прошлые мои приезды я бывал в этих местах. Мне хотелось еще раз увидеть развалины заброшенного дома, который находился на склоне холма. Я без труда нашел тропинку, ведущую к развалинам. Эту тропинку протоптали коровы. Вот и ступеньки, выложенные из плит: надо же, до сих пор сохранились. Я прошел несколько метров вниз, раздвинул кусты и увидел дом, вернее, то, что осталось от него. А осталось немного, каменные стены четырехугольником, внутри которых росли высокие, даже очень высокие деревья. Дом был небольшой, всего из двух комнат; наверху, рядом с крышей, сохранилась площадка для отдыха с невысоким металлическим ограждением; отсюда открывался вид на долину; с площадки вниз вела лестница с двумя пролетами (она тоже сохранилась). Надо же, как надежно был построен дом, если до сих пор кое-что  сохранилось!

Я прошел в сад, раскинутый за домом. Сад был роскошный: инжировые деревья, хурма, виноград, груша, фундук, грецкий орех. Особенно много было хурмы. На всех деревьях было полно плодов. Я поразился: в течение многих десятков лет человеческая рука не прикасалась к этим деревьям, не ухаживала за ними, а они плодоносят (да еще как!) до сих пор! Срывай и кушай и хурму, и виноград, и инжир (выборочно), и орехи. Я поднял с земли спелую грушу (она чудесно пахла), решив скушать ее дома.

«Райский уголок! Когда-то здесь жили люди и наслаждались жизнью; каждый день они выходили в сад, занимались своими крестьянскими делами, доили коров, готовили сыр, сливочное масло, сметану; осенью собирали виноград и давили его, готовили домашнее вино; жизнь шла своим чередом, день за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием. Они, крестьяне, довольствовались тем, что давала им щедрая южная природа и благодарили Господа Бога за каждое прожитое мгновение».

Я вернулся на дорогу. На повороте росло большое дерево грецкого ореха. Под ним я увидел свинью и шесть довольно больших поросят. Они громко хрумкали орехи, которые созрели и упали на землю. Завтра они снова придут сюда и снова будут лакомиться дарами природы.

                               УТРО И ВЕЧЕР

Утро было теплое, но пасмурное. Иногда накрапывал дождь. Один раз он припустил как следует, но быстро одумался, утих, и снова водворилась тишина, нарушаемая лишь небольшой капелью с листьев шелковицы и яблонь.

После полудня над морем пробилось солнце, и у нас, в горах, засияла дивная, редкая по красоте радуга. Она сияла на фоне хребта, один ее конец покоился в ущелье реки Псоу, а другой – в ущелье реки Троицкая. Над хребтом, словно нимб, светилась корона белоснежных облаков.

В ущелье реки Псоу блуждали туманы, контуры самого дальнего – по ходу ущелья -  горбатого хребта едва угадывались.

Вскоре радуга растаяла. Откуда она пришла – неизвестно, и куда ушла – тоже неизвестно. На склон хребта легли легкие, чистые, сияющие облака; они медленно, едва заметно, продвигались на юг.

Было по-прежнему тихо, изредка доносились крики редких птиц. Пахло чабрецом и мятой. Солнце опустилось к морю. Хребет окутался пышными ватными облаками, как будто ему стало холодно.

День угас плавно и незаметно.

                                 КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

На горы Абхазии опустилась нежная пленительная ночь. На небе, словно ангельские светильники, зажглись звезды. Все затихло, - не пролетит быстрая птица, шумя крыльями, не дрогнет лист на карагаче, не пробежит волк, преследуя свою добычу, не зашуршит ежик в траве. Ни один звук не нарушит чуткую тишину.

Бледная луна, совершая плавание по небосводу, то освещает прозрачным светом долины и крутые склоны горных хребтов, то прячется за редкие облака, и тогда тени от дубов, лип и эвкалиптов исчезают.

Воздух посвежел, и вдруг от легкого, едва заметного дыхания ветра шевельнулась макушка кипариса, затрепетали тоненькие листики кизилового дерева, пригнули головки тонконогие ромашки и сиреневые колокольчики.

От подножия Главного Кавказского хребта донесся говор густой дубравы. Порыв свежего ветра пробежал по самшитовым и бамбуковым рощам, заставив их очнуться от неглубокого сна, за ним последовал еще один, он стремглав пронесся по эвкалиптовой аллее и затерялся в ней, а вслед затем смелый вихрь, вырвавшись из узких ущелий, ударил по морской глади, сделав ее похожей на кудри русского молодца.

Порывы ветра становились все сильнее, темные дубравы заговорили разными голосами, звезды опустились ниже, заглядывая в томные очи горных озер, цикады начали свой нестройный концерт.

Ветер, играя, то убегал в широкие привольные долины, то поднимался к самому перевалу, то тормошил заснувшие инжировые и сливовые деревья, то на какое-то мгновение затихал, чтобы потом снова убежать неизвестно куда, - южная ночь, перебирая струны, пела свою колыбельную песнь свободолюбивому народу Абхазии.

                                         Глава пятая

                                 ИЗ ЦИКЛА «СЕЛИГЕРСКАЯ СВЯТЫНЯ»

Благодатный воздух

Воздух Селигера! О тебе надо написать не маленький этюд, а большую поэму! Кажется, ни разу в жизни не дышал я таким воздухом. Его даже сравнить не с чем. Если я скажу, что это озерный озон, то это будет только четверть правды. Если я скажу, что это озерный нектар, то это будет только половина правды. Если я скажу, что это… Нет, что бы я ни говорил и с чем бы его не сравнивал, все равно не достигну истины. Еще раз повторю: воздух Селигера сравнить не с чем!

Он останется тем, чем был всегда: изумительным воздухом чудесного озерного края. Чтобы понять и прочувствовать, что это такое, надо приехать сюда, увидеть Селигер, вдохнуть его воздух и замереть от восхищения, потому что ты вдохнул нечто такое, что тебе и во сне не снилось. Ты будешь долго стоять на берегу озера, любоваться его необъятной ширью, его зелеными, прихотливой формы островами, стаями меловых облаков, освященных полуденным солнцем, думать о том, что как хорошо, что вырвался наконец из большого и шумного города, где нечем дышать и где ты начал уже задыхаться, радоваться, что ты дышишь настоящим воздухом; надышаться им, конечно, невозможно.

А что возможно?

Приезжать сюда почаще. Пока ты жив и пока можешь дышать.

Ведь это не просто воздух. Это воздух благодатный, потому что он освящен Ниловой пустынью.

                                 Метаморфозы

Неожиданно небо потемнело, и ударил сильный напористый ливень. Дул ветер, и дождевые струи неслись к земле наклонно. Листва деревьев и кустарников удерживалась из последних сил, чтобы не улететь вместе с ветром. Поверхность озера вздулась пузырями. Камыш вблизи берега склонился почти до самой воды.

Минут через пять-семь грозовой шквал выдохся, на землю упали последние дождевые капли, а еще через минуту выглянуло солнце. Тучи куда-то исчезли, небо засияло ярче прежнего, и о недавней грозе ничто не напоминало.

Лето, какое ты хорошее!

Липовая аллея

Восточную часть острова, там, где находится особенно высокая гранитная набережная, украшает липовая аллея. Деревья стоят в ряд, высокие, темные, независимые, создавая густую тень, и в этой тени   любят гулять как монахи, так и паломники.

Липы эти немолодые, они посажены двести лет назад. Нижняя часть каждого дерева покрыта изумрудным мхом, повыше он приобретает серо-зеленую окраску, изредка белую, похожую на известку, а еще выше – пепельно-серую; впрочем, это уже не мох, а лишайник – постоянный житель деревьев-«пенсионеров». Кора лип потрескавшаяся, с глубокими темными щелями, похожими на причудливых змеек.

Одно дерево совсем старое: в нижней его части глубокое и высокое, метра на полтора, дупло, даже не верится, что оставшееся основание может держать такое большое и тяжелое дерево, -нежданная буря налетит на него, и оно с великим стоном и жалобным криком рухнет наземь. Но пока оно держится и, судя по всему, не думает расставаться с жизнью.

Издали пепельные лишайники лип-исполинов похожи на заслуженную седину.

Мне кажется, что липы стоят на вахте, охраняя обитель от ураганов, бурь и других природных катаклизмов.

Танкер и парусная яхта

Облака над Селигером обычно появляются где-то к полудню. Они всюду: посмотришь в южную сторону – облака, посмотришь в северную – облака, посмотришь на запад или на восток – облака. Они самые разные – и по размерам, и по окраске: вот облако, похожее на танкер, который заполнил свои необъятные трюмы и держит путь в далекую страну; а вот облако, похожее на веретено, которое пополняется и пополняется тонкой нитью; немного в стороне плывет, подгоняемая ветром, роскошная парусная яхта; у нее три больших белых паруса, через некоторое время появился еще один, и яхта прибавила ход, но ненадолго, потому что два передних паруса неожиданно растаяли; с оставшимися парусами яхта двигалась уверенно и плавно, но вот опять что-то случилось – яхта как будто наткнулась на подводный риф и переломилась пополам; еще секунда, и на том месте, где была морская красавица, остались лишь рваные белые клочья.

Облака освещены по разному: иногда солнечные лучи пронзают облако почти насквозь, правда, если оно небольшое; а если облако громадное, то солнце проникает вглубь всего на несколько метров.

Тени от облаков плывут по водной глади озера, и если промчится моторная лодка, то волны, оставленные ею, колышут тени, и один из боков волны становится более темным.

Иногда, в особенно жаркие часы, облака как бы останавливаются на одном месте, чтобы своей тенью покрыть весь остров и подарить  обитателям монастыря живительную прохладу.

Пожар

Лучи заходящего солнца осветили нижнюю часть громадного круглого, как солнечный диск, облака, и оно как будто загорелось; облако стояло над озером, и в озере тоже вспыхнул пожар.               

Свободолюбивые ветры

На острове Столобном погода меняется каждые пять минут, как и на Курильских островах. Ну, там, на Курилах, вообще простор: на востоке Тихий океан, на западе – Охотское море, поэтому ветры там похлеще. Но и здесь, на Селигере, они не дремлют.

Прогулка

Гулял по западной стороне острова, по зеленому берегу, окаймленному гранитными плитами и серыми валунами. До чего приятно пройтись по зеленой траве-мураве, отдыхая душой и телом.

Очень благодатный остров! Он облагоухан молитвами преподобного Нила, а также его преемниками – святителем Нектарием и преподобным Германом.

 Здесь и волны, неторопливо прибегающие к острову то с одной стороны, то с другой, настроены молитвенно; здесь и чайки, взмывающие с крыш церковных зданий, несут на своих крыльях молитвенную благодать; здесь и листья лип и дубов трепещут под порывами ветра, восхваляя Творца всяческих.                                     

Дорога

В полдень вышел на берег Селигера и увидел такую картину: бледно-синяя вода простиралась от одного края озера до другого, а посредине – белая широкая полоса – как будто дорога, ведущая в далекие и неведомые края.

                                         Закат

 День тихо догорал. Воды озера были гладки, как зеркало. Солнце склонилось к горизонту. Его огненный луч располосовал озеро на две части: справа вода была такая яркая, как будто ее освещали со дна тысячи прожекторов; слева – менее яркая, с едва заметной рябью. Озеро как будто плавилось, изнемогая от жары.

Послышался шум моторной лодки, и через полминуты она появилась из-за мыса. Она смело прошлась по огненному лучу, и волны, увеличивая с каждой секундой просвет, побежали в разные стороны. Луч заколебался на изгибах волн.

Солнце между тем приближалось к тонкому длинному облаку, которое висело над самым горизонтом. Вот оно зажгло его ярким багрянцем; и чем ниже погружалось солнце, тем ярче светилось облако. Вскоре оно совсем скрылось за ним - на воде возникла  малиновая полоска.

  Ниже, между горизонтом и облаком, был просвет, и я ждал, когда солнечный диск (он стал уже пунцовым) его заполнит. Просвет был не очень большой, и диск там не поместился. Он медленно, очень медленно погружался за горизонт – вот малиновый свет последний раз скользнул по водной глади и исчез.

Озеро стало другим: если левая его часть быстро потемнела, то правая еще некоторое время сохраняла светлый оттенок; но это продолжалось недолго – вскоре краски стерлись, и вечерняя мгла окутала водное пространство.

В эти минуты братия обители собралась в храме, чтобы начать долгое – с чтением трезвенных псалмов и пением умилительных стихир – всенощное бдение, которое закончится около полуночи.

                                         Осина    

Похолодало. Кажется, бабье лето кончается.

Верхушки лип, дубов и кленов подернулись желтизной – осень вступает в свои права. Быстрее всех заявила об этом осина – ее крона прямо-таки расцвела, покрывшись рубиновым цветом.

Небесный веер

На днях, часа за два или три до заката солнца, наблюдал интересную картину на небе: солнечные лучи, вырываясь большими светлыми полосами из-за темных облаков, образовали как бы гигантский веер.

Современница преподобного Нила

Рядом с холмом, где преподобный Нил выкопал себе пещеру и в которой пробыл двадцать семь лет, на берегу озера растет большая, потемневшая от времени, покрытая сизыми лишайниками древняя липа. Она наклонена в сторону озера, как бы готовясь упасть в него; кора дерева потрескалась, в одном месте - в нижней части липы - коры вовсе нет, и по стволу побежали внушительные трещины.

 Корни липы со стороны озера сгнили, образовалось большое дупло; однако дерево держится и держится крепко за счет корней, которые толстыми мощными анакондами уходят в противоположную от воды сторону; два самых больших корня - длиной около двух метров - видны на поверхности и только потом уходят вглубь земли.

Еще один корень, самый длинный, умудрился пролезть под основание меньшей липы, стоящей в нескольких метрах, а потом уже уйти под землю.

Берег озера у этой липы, так же как и везде, огражден мраморными плитами. Такие плиты монахи Ниловой пустыни готовили, обтесывали и укладывали в течение двенадцати лет. Около липы плиты уложены с особым тщанием. Монахи видели, что липа стоит близко к воде, да еще и наклонена, поэтому они помимо плит, уложенных на дно озера, положили сверху еще один ряд. Кроме того, они положили несколько гигантских плит и валунов у основания липы - для ее надежной защиты. Да еще набросали множество валунов в воду, перед плитами.

Получилась основательная гранитно-каменная стена. Она-то и помогла дожить дереву до наших дней.

 Но главное, конечно, не камни и не плиты – главное, что помогло дереву выстоять, – ее могучие, даже сверхмогучие корни.

Я долго стоял у этой липы и думал о ее судьбе. А еще думал о судьбе матушки-России. У нее есть сходство с этой патриархальной, вековой липой.

Россия жива только по одной причине – у нее, как и у этой липы,  могучие, надежные корни – наше неизбывное, нестареющее, неветшающее Православие.                                   

                                 Чуткая тишина

Я вышел на берег. Озеро нежилось в лучах закатного солнца. Вода была белой, как молоко. Стояла чуткая сторожкая тишина. Ее никто и ничто не нарушал. Не кричали чайки, не ворковали голуби, не чирикали вездесущие воробьи. Даже рыбацких лодок, которые бегают с утра до вечера, не было слышно. Озеро готовилось ко сну…

                                 Волны Селигера

Я видел разные волны; видел темные буйные, кипящие белой пеной, волны Баренцова моря; видел огромные, с двухэтажный дом, свинцовые волны Атлантического океана, которые играли морскими торговыми судами и рыбацкими траулерами, как игрушками; видел сверкающие на солнце, безмятежные, вальяжные, курортные волны Адриатического моря; видел искрящиеся, полные внутренней кипучей силы волны Черного моря; видел ласковые, безмятежные волны Азовского моря; видел много разных волн разных морей и океанов.

Но таких волн, какие наблюдал на озере Селигер, нигде не видел! Они были… как бы это сказать… солнечные, яркие, невесомые, прозрачные, а самое главное, кроткие и очень смиренные; они возникали как-то тихо и незаметно – от едва различимого, неизвестно откуда возникшего слабого колебания ветерка, от тихого вздоха озерного пространства, от его какого-то внутреннего непонятного движения.

Волны, сверкая на солнце, отражая миллионы миллионов искр, то ли катились, то ли не катились к берегу – Бог весть; но если они и катились, то делали это очень и очень деликатно, осторожно, словно боясь вспугнуть кого-то, и достигали острова Столобного очень нескоро, а когда достигали, то прикасались к нему с каким-то трепетом и благоговением, как к великой святыне. И звук этот напоминал трепетное щебетание ласточек, кроткое воркование голубей, нежные рулады синичек, любовные напевы соловьев…

Прогулочная лодка

Дул свежий вечерний ветер. Поверхность озера покрылась трепещущей темной рябью. Вода пришла в заметное движение; она устремилась в монастырскую бухту. Казалось, бухта вот-вот переполнится, но она не переполнялась.

По озеру двигалась легкая лодка; мужчина, сидящий на веслах, почти не поднимал их – лодку подгонял напористый ветер…

                                 Чудное благоухание

В цветнике около братского корпуса растет несколько кустов алых роз. Я подошел к одному из них, наклонился и понюхал самый крупный бутон. Запах его прямо-таки ошеломил меня: если я скажу, что он был тонкий и нежный, я ничего не скажу; если я скажу, что он был восхитительно-ароматный, я опять-таки ничего не скажу; он был… даже слова трудно найти для его определения… вот когда на полиелее священник помажет нам кисточкой чело, то запах розы очень близок к этому…

Мимо проходил священник одного из приходов Тверской епархии, я пригласил его понюхать розу. Он понюхал, долго стоял, очарованный редким запахом, а потом сказал:

-Это Нил… конечно, это Нил Столобенский… это его остров, и это он даровал розе такое чудное благоухание…

                                         Глава шестая

          Из очерка «Горненские сестры» (беседа с монахиней Силуаной)

МОЛИТВА МОНАСТЫРСКИХ ПТИЦ

-Молитва в обители, конечно, не прерывается ни на минуту…

-А знаете, у нас в монастыре молятся не только люди, но и птицы.

-???

-Да, да. Зимой птиц не было, а весной они прилетели. Вот мы разговариваем, а они все время поют. Зря времени не теряют. Одни поют: «Терпелив Бог!» «Терпелив Господь Бог наш!» «Терпелив Господь!» Другие кричат: «По-кай-тесь! По-кай-тесь!» Или: «Спа-сай-тесь! Спа-сай-тесь!» Вот послушайте.

Я прислушался. Не одна птичка, а сразу несколько наперебой повторяли: «Терпелив Бог! Терпелив Бог!»

-А как зовут этих птичек?

-Кажется, горлицы… А вот недавно я слушала птичек и никак не могла найти «перевод»… Придется еще послушать…

-Сегодня я вышел из келлии: только-только начинало светать, а птички уже поют. Я подумал: «Ну молодцы какие! Мы еще спим, а вы уже молитесь!» Вот с кого надо брать пример!

                                       ПРУД

-Я недавно читала об одном монастыре. Рядом был пруд, и там квакали лягушки. Монахи начинают молиться, а лягушки заливаются на все голоса. Один монах не выдержал, подошел к пруду и говорит: «Замолчите! Вот мы сейчас закончим вечерню, тогда и квакайте на здоровье». А одна лягушка отвечает ему на его родном языке: «Как только мы закончим утреню, тогда и замолчим».

-Вот урок так урок!

-Не только тому батюшке, но и нам.

-Вот уж действительно: всякое дыхание да хвалит Господа!..

                               ДЖЕНТЛЬМЕН

 А в вашем монастыре есть ослик?

-Нет. Была одна собачка, да и той в прошлом году не стало. У нас из животных мангусты, много шакалов, кошки.

-А коты?

-И коты, конечно. Не было бы котов, не было бы и кошек. И котят много. И шакалы водятся у нас. Они  занесены в Красную книгу. Раньше тут водилась гиена, черная, длинная: она кричала, хохотала ночью. А потом куда-то исчезла… А знаете, шакалы обладают какой-то… нельзя сказать – воспитанностью, а вот каким-то благородством, что ли, наделены. Однажды поздно ночью я возвращалась в свою келлию с послушания (дежурила у матушки-схимницы). В одном месте мне нужно было идти вдоль дома по тропинке, а с другой стороны – обрыв. Гляжу: навстречу идет шакал. Мне некуда свернуть и ему некуда. Я остановилась, и он на какое-то мгновение остановился. А потом спустился вниз (ему это ничего не стоило), подождал, пока я пройду, и после этого продолжил свой путь. Он не испугался меня, не прыгнул в сторону, а просто как джентльмен уступил дорогу, представляете.

-А вы твердо были уверены, что он не причинит вам вреда?

-Я его не боялась. Знаете, с самого первого дня моего пребывания в монастыре я не боялась шакалов.

-Ведь ночь, и никого нет…

-Я была уверена: он не причинит мне вреда – ведь здесь хозяин святой Иоанн Предтеча. Разве он не защитит монахиню?..

-А другие сестры?

-Я не знаю ни одной сестры, которая бы боялась шакалов… Мне даже хочется шакалов покормить.

                        КОШКИ И ШАКАЛЫ

-А чем, кстати, они питаются?

-Кошками.

-Они санитары? Значит, едят падаль?

-Нет, падаль джентльмены не едят.

-Они и днем ходят по монастырю?

-Нет, только ночью. Днем они сидят в своих норах. А как только стемнеет, они начинают свою перекличку: откуда-нибудь один крикнет, ему отзовется другой, третий, и начинается «концерт». Они собираются стайками и то там, то сям появляются: у них тут свои правила.

-Надо бы мне их послушать…

-Да хоть сегодня послушайте… Недавно их потравили; я очень скорблю, когда их травят.

-Наверно, много развелось…

-Да и котов много…

-Они сами разобрались бы между собой… А коты как себя ведут?

-Хорошо… У нас есть два больных кота, одного из них вы видели – он сидит у входа в трапезную. Он жалобщик. Иногда кто-нибудь на него цикнет: «Ну-ка пошел!», так он начинает плакать, скулить и стонать. Это не свойственно коту – так плакать и стонать. Первый раз я услышала и удивилась: кто это плачет? А второй раз вышла на улицу, смотрю: это кот плачет и жалуется на свою судьбу. Я говорю: «Ну что ты плачешь? Кто тебя обидел? Успокойся». И он в самом деле успокоился и пошел по своим делам.

-Он же не случайно появился около трапезной. Видимо,  играет какую-то роль. Может, прокаженного…

-Не знаю.

-Какую бы роль он не играл, Господь послал его сюда для какого-то урока, и каждая сестра извлекает из этой ситуации свой урок.

-Все делается для нашей душевной пользы…

                                       ЛЕВ

-А какой-нибудь лев ни разу не заходил в монастырь?

-Нет.

-Жалко. Вы бы его приручили и дали какое-нибудь послушание. Например, водить паломников на источник Иоанна Предтечи. Или еще куда-нибудь.

-Да, это было бы очень хорошо, но пока лев к нам не заходил.

                                       СИНАЙ

Недавно я была на Синае и в храме Илии-пророка видела маленьких животных, не знаю, как их зовут. Они раза в четыре больше мыши, а хвост у них большой и пушистый, как у белки. Как только началось богослужение, они забегали туда-сюда. Паломники поймали одного и вынесли на улицу. А когда служба закончилась, смотрю: отсюда вылезает зверек, оттуда, один пошел в алтарь. Ну ладно, думаю, они тут дома. Батюшки, конечно, прячут от них и потир, и другие богослужебные сосуды… И нигде на всем Синае я таких зверьков больше не видела.

                               ВОРОН

-В монастыре Георгия Хозевита есть пещера, в которой жил пророк Божий Илия. И туда ворон приносил ему пищу. А сейчас там вороны остались?

-Этого я не знаю. Но одна моя духовная сестра (ее зовут Люба Макушева) подарила мне фотографию, которую она лично сделала. Когда она была в этом монастыре, то помыслила: «Как это: Господь присылал сюда ворона, и он кормил пророка Илию?» - и усомнилась. Она сфотографировала ущелье, а когда проявила пленку, то на снимке был… ворон. Он летел вдоль ущелья – так, как это было во времена пророка Илии. Он был виден очень хорошо… У меня есть эта фотография. Люба недавно прислала.

-А можете мне показать ее?

-Конечно.

(В этот же день Силуана показала мне эту фотографию, и я своими глазами увидел ворона, который парил над ущельем).

                                         Глава седьмая

                  Из цикла «Пленительная Абхазия» (часть вторая)

                                         МАХАОН

Рано утром, когда солнце уже показалось над пологим хребтом, мы с Людмилой молились на восточной террасе. Когда я прочитал «Царю Небесный…», на стол села очень красивая бабочка, возможно, махаон. У нее были темно-коричневые крылья, которые пересекали оранжевые полоски, на концах крыльев были рассыпаны белые пятнышки. Бабочка сидела на столе в течение всех утренних молитв и никуда не улетала, раскрывая и снова складывая свои легкие невесомые крылышки.

-Как ты думаешь, почему она никуда не улетает? – спросил я у Людмилы.

-Она молится с нами.

-А что обозначают движения ее крылышек?

-Радость солнечного утра.

-А по-моему, бабочка молилась: «Господи, помилуй», «Господи, помилуй».

                                         ПЧЕЛКА

На восточной террасе стоит полная бочка воды. Пчелка села на край бочки, чтобы утолить жажду.

-Пей, пчелка, пей, - похвалил я ее, - воды хватит не только тебе, но и всем остальным пчелкам. Если поблизости находятся десять, двадцать, даже пятьдесят ульев, все равно всем хватит воды. Пусть твои соработницы прилетают сюда, мы будем им рады. А если воды в бочке поубавится, то я возьму шланг и наполню ее доверху.

                                 Х   Х   Х

Вечерние молитвы мы с Людмилой читаем, прогуливаясь на закате по-над обрывом; кромка неба на горизонте из малиновой постепенно становится бледно-оранжевой; раскаленный диск солнца ныряет за отдаленный отрог Кавказского хребта; редкие облака ловят последние лучи дневного светила; холмистое пространство погружается в глубокий сон; там и сям возникают огоньки – они обозначают крестьянские жилища.

Вспомнилась пушкинская строка:

         На холмах Грузии лежит ночная мгла…         

Абхазия – это, конечно, не Грузия, но эту строку вполне можно отнести и к Абхазии, тем более мы не знаем, в каком именно месте возник у поэта замысел этого стихотворения.

                         ПЛАТАН

В селе Ачандара есть одна достопримечательность: гигантский платан. Местная шпана подожгла в нем дупло, внутренность платана выгорела, образовалась большая «пещера» высотой метров пять; стенки дерева толщиной примерно десять сантиметров сохранились, поэтому платан не только держится, но и покрывается густой листвой; вход в «пещеру» получился конусообразный, большой.

К этому платану привозят туристов – поглазеть на чудо природы; они входят в «пещеру», дивятся ее размерам, а еще больше дивятся тому, что пожар как бы не причинил платану никакого вреда.

Как-то я приезжал с соседом в магазин, чтобы купить хлеб и другие продукты, попутно посмотрел на этот платан и сфотографировал его.

                                 Х   Х   Х

Я проснулся оттого, что услышал гром; он ворчал где-то вдалеке, постепенно приближаясь к нашему селу; по железной крыше застучали первые капли дождя; гром усиливался с каждой минутой; вот он загрохотал прямо над нашим домом, да с такой силой, что задрожала земля – и в ту же секунду на крышу обрушился такой страшный ливень, что у меня заболели уши. Еще было темно, и ничего нельзя было разглядеть, да я и не пытался это сделать. Если бы крыша была не железная, а, скажем, шиферная, то шум был бы поменьше, и можно было бы спокойно спать, а тут о спанье можно было забыть.

Гроза продолжалась долго; уже рассвело, а потоки дождевой воды по-прежнему полоскали землю. «Это очень хорошо, - подумал я, - все жители нашего поселка, а точнее всей Абхазии довольны, что засуха кончилась, и виноград и другие фрукты спасены».

Ливень прекратился только часам к восьми. Прекратилась и жара, переносить которую было очень тяжело.

                 СТАДО БИБЛЕЙСКИХ ОВЕЧЕК

Удивительный день! Очень тепло – самое малое 27-28 градусов в тени. Небо такое, какого я никогда не видел – оно было покрыто тонкими, почти прозрачными облаками, похожими на осенние льдинки, расколотые брошенным камнем.

Через полчаса облака изменились и стали похожи на стадо белых библейских овечек.

                                         КИПАРИС

Прошелся по каменистой дороге и остановился около моста через местную речушку под названием Чбаарта. Взглянул на кипарис, который рос рядом с мостом, и обнаружил, что его верхушка разделена на три части. А раньше, проходя мимо, я этого как-то не замечал.

-Кипарис восхваляет Пресвятую Троицу своим языком, - подумал я, любуясь произведением природы.

                                         Х   Х   Х

 Полная яркая луна на чистом небе; светло, как днем, хоть бери книгу и читай; тени темные, отчетливые; деревья кажутся особенно высокими и густолиственными.

                                 Х   Х   Х

Много раз гулял по дорожке в школьном дворе и обязательно проходил мимо трех древних платанов, и каждый раз поражался мощи и жизнелюбию этих деревьев. Какие у них крепкие, можно сказать, железные стволы, какие громадные ветви, каждая из которых – отдельное дерево, какая густая зеленая листва!

Во всех трех платанах выжженные основания, в виде пещер, остались только тонкие «стенки»; я думал, что деревья подожгла местная шпана, но оказалось иное: их подожгли солдаты во время Великой Отечественной войны, дело было зимой, и им надо было согреться. Но платаны не сгорели, выстояли, огонь не мог одолеть их оболочек, настолько они были крепки и жизнестойки. Теперь деревья держатся за счет этих сравнительно тонких оболочек, и хоть бы что: зеленеют так, как будто и не было никаких поджогов.

                                         Х   Х   Х                                       

Ночью раздались раскаты грома, похожие на взрывы, а через секунду – как будто скалы с великим грохотом обрушились в глубокую пропасть.

                                 Глава восьмая

          Из очерка «Черногорские грозы»

                                 НА БЕРЕГУ

Ночь уже вступила в свои права. Светила луна, соперничая со звездами, контуры далеких хребтов едва виднелись, свежий ветер порывами охлаждал каменные стены монастыря. Озерная гладь, освещенная луной, отливала сталью; волны набегали на берег и гулко шлепали о камни.

-Давай спустимся к воде, - предложил мой друг Зоран. – Послушаем прилив.

Мы открыли ажурную железную калитку и стали медленно спускаться; Зоран шел впереди. Тропинки не было, а камни были очень большие, так что идти было весьма затруднительно. Зорану было проще - он был в ботинках на надежных протекторах, а я - в обычной летней обуви. Не знаю как, но все же и мне удалось добраться до берега. Зоран сел на большой камень, я присел на корточки.

Волны приходили со стороны Албании (одна треть озера принадлежит этой стране). Там они были мусульманские, но здесь, на территории Черногории, становились православными. О чем они говорили между собой во время долгого пути? О трудной ли судьбе черногорцев, которым приходилось отстаивать свою свободу и независимость от алчных турок? О вероломстве ли мусульман, которым нельзя верить? Или о героях-черногорцах, которые показывали чудеса храбрости в непрестанных битвах с ними? О сладости ли завоеванной свободы? О силе Животворящего Креста, с которым не страшен ни один враг?

Да, обо всем этом они, наверно, говорили, а также о том, что православная вера – самое большое богатство, которое есть у черногорцев и которое никому у них не отнять.

Остро пахло водорослями, большие камни у самой воды походили на шлемы воинов, шелест волн то затихал на краткое время, то вновь возобновлялся с большей силой, ветер становился с каждой минутой свежее. Мы поднялись и с большой осторожностью вернулись в церковный дворик.

                                       Х   Х   Х

Ослики часто подходили к металлической калитке, подолгу стояли на одном месте, смотрели на людей, которые появлялись на церковном дворике. Не знаю, какой они были породы, но у них была одна любопытная особенность: на их спинах – темной линией по светло-рыжему фону – виднелись кресты.

-Их, эти кресты, кто-нибудь нарисовал или они естественные? – спросил я Зорана.

-Они естественные, - ответил Зоран.

Темная неширокая линия шла от шеи ослика по всему позвоночнику до самого хвоста; другая линия пересекала туловище около шеи, там, где начиналась гривка.

У меня появилась идея – сфотографировать осликов, обыграв эти кресты. Конечно, с хозяином, то есть с отцом Николаем. Но как это сделать? Ведь надо фотографировать откуда-то сверху, чтобы кресты были видны. И чтобы отец Николай был занят с осликами. После недолгих поисков я нашел место, где можно все это выполнить. За оградой, рядом со входом в обитель. Я буду фотографировать со стены, на которую взойти очень легко – она почти наравне с землей.

Я поделился своей идеей с Зораном, он ее одобрил, отец Николай тоже не возражал против съемки.

-Давай прямо сейчас снимем, - предложил я Зорану.

-Лучше попозже, - ответил он. – Ослики никуда не денутся.

Мы спустились по крутому склону к лодке, в которой уже находился монах Николай. Работая веслом, он вывел лодку из густых зеленых водорослей. Солнце освещало храм с западной стороны, а это как раз и нужно было Зорану, чтобы сфотографировать его.

                               Х   Х   Х

Зоран прохаживался по церковному дворику. Шаги его были широкими, а дворик – очень маленьким. Зоран походил на тигра в клетке, который делает несколько шагов в одну сторону, а потом, склонив голову и быстро развернувшись, столько же в другую. Фотограф с тревогой поглядывал на горные хребты.

-Завтра будет дождь, - сказал он, обращаясь ко мне.

-Как ты это определил?

-По тем тучкам, что сгустились над перевалом, - ответил Зоран.

-А если ты ошибаешься в своем прогнозе?

-Ошибаются наши синоптики, а я не ошибаюсь, - уверенно сказал фотограф. – Я здесь живу и знаю все приметы.

Вдруг раздались далекие и глухие раскаты грома. Над хребтами сгустились темные тучи.

-Ну, что я говорил? – повернулся ко мне Зоран.

-Похоже, ты прав.

Над перевалом на какую-то долю секунды сверкнула молния, осветив рваные тучи, через некоторое время – еще одна, а потом – еще. Раскаты грома становились все громче. Надвигалась гроза. Вновь сверкнула молния, она осветила громадную тучу так, что та стала оранжевой. Зрелище было редчайшее. Другая молния в ином месте как будто подожгла снизу задумавшуюся тучу, но сгореть она не успела, так как огонь потух.

На камни церковного дворика упали первые капли дождя.

-Пойдем в дом, - сказал Зоран.

Не успели мы перешагнуть порог, как сзади нас обрушилась сплошная водяная стена – как будто само Скадарское озеро, поднявшись за какую-то долю секунды вверх и тут же передумав, вернулось обратно на землю. Гром грохотал, уже не переставая, молнии сверкали в разных местах, - южная гроза показывала свой буйный нрав.

                                       Х   Х   Х        

Дождь не переставал всю ночь. Сквозь сон я то и дело слышал раскаты грома – то вблизи монастыря, то где-то вдали, над горами, - а также шум дождя, однако ни то, ни другое не мешало сну, наоборот, убаюкивало. К утру дождь, кажется, немного угомонился.

-Надолго такая картина? – спросил я у Зорана утром, когда мы, стоя под дверным козырьком, оценивали обстановку.

-Да, наверно, на несколько дней, - заключил он.

-Осликов снять уже не удастся, - сказал я, очень жалея об этом.

-Придется в другой раз, - невесело отозвался Зоран.

-Другого раза обычно не бывает, - подвел я итог.

 Перед тем как отправиться в путь отец Николай вручил нам дождевики.

Мы быстренько сели в лодку, отец Николай вывел ее из плена водорослей, и мы помчались к пристани. Путь занял около получаса. Когда мы выходили на берег, дождь прекратился, а когда мы сели в машину, он снова стал моросить.                                    

Х   Х   Х

Солнце спряталось за горами, и над Скадарским озером опустилась чудная ночь. Далекие звезды – одни яркие, другие менее яркие, а третьи едва заметные – несут свою надмирную таинственную службу. Движения воздуха не чувствуется совершенно; листья на деревьях не шелохнутся. Тишина первозданная, ее не нарушают ни гудки автомобилей, ни шум электричек, ни разноязыкий говор туристов, ни наглая музыка транзисторов. Только изредка на реке Морача вдруг возникнет звук моторной лодки – это запоздалый рыбак возвращается домой, да вдруг залает Шапо (так зовут нашу собаку), услышав шорох ежа или мышки. Горбатые спины хребтов едва угадываются в ночном мраке; огни прибрежной деревушки, дробясь, отражаются в водной глади. Неожиданно в темном боку хребта возникнет на секунду-другую свет и исчезнет, иногда он, продвигаясь слева направо, виден подольше – по горной дороге движется автомобиль; иногда возникнут сразу два или три огонька – в разных местах, но они быстро исчезают: дороги изобилуют крутыми поворотами, да и скал много.

Запахи трав и кустарников становятся острее, луна, бросая бледный свет на деревья и каменистые склоны гор, поднимается все выше, Скадарское озеро погружается в долгий чуткий сон. 

                                       ЧЕРНЫЕ МУРАВЬИ

Подойдя к храму, я увидел множество черных муравьев, которые бежали – одни направо, другие налево – по своей муравьиной дорожке. Дорожка была проторенная, ясно различимая. «Надо же, - подумал я, - проторили; а ведь муравьишки-то совсем невесомые. За много лет, а может, множество десятков лет протоптали, если можно так сказать про небольших муравьев, себе дорожку».

Дорожка петляла среди травы. Через несколько метров я обнаружил маленькую выемку, а в ней два крошечных отверстия – в эти отверстия и скрывались трудяги - муравьи, здесь был их дом.

Самое большое скопление муравьев было где-то в середине пути. Я опустился на колени, чтобы хорошо их видеть. Меня поразила быстрота движения насекомых. Уж как резво бегают москвичи, особенно в метро, но им далеко, очень далеко до муравьев. Они, муравьи, бежали толпами, если можно так сказать о них, не соблюдая правил «уличного движения», но, несмотря на это, не сталкивались, каким-то образом минуя друг друга.

Каждый или почти каждый муравей что-то тащил. Или травинку, или листочек, или кусочек букашки. Тащил на высокой скорости. Вдруг я заметил муравья, который тащил груз, превышавший по размерам в десятки раз его самого. «Что же такое он нашел?» - подумал я. В следующую секунду я понял: он тащил дохлого червяка, свернув его пополам. Двигался он, конечно, задним ходом – так у них, муравьев, лучше получается. Продвигался… нельзя сказать, чтобы быстро, но и нельзя сказать, чтобы медленно. Но вот что интересно: во время движения к червяку прилепилось несколько муравьев. Чтобы помочь? Отнюдь нет. Для того, чтобы ухватить кусочек добычи. И они, эти муравьи, были дополнительным грузом. И трудяга - муравей, ничтоже сумняшеся, тащил это все хозяйство. Иногда он сбивался с дороги, попадал в траву, то есть в непроходимые заросли, буксовал, перебирая вхолостую ножками, но быстро понимал, что попал не туда, возвращался обратно и находил правильный путь.

«Пока он достигнет муравейника, от червяка, пожалуй, ничего и не останется», - подумал я.

Муравьев, спешащих домой, было много, но еще больше спешило в обратную сторону.

«Интересно, куда они бегут?»

 Дорожка привела меня к церковной стене. Вот куда они спешат! К храму! Муравьи поднимались по стене – одни повыше, другие пониже – и, побегав, замирали на месте; потом спускались на землю и бежали по своим делам.

 «Крохи, а тоже чувствуют Божию благодать, - подумал я, входя в храм. –  Молодцы, ничего не скажешь!»

                               Х   Х   Х

С утра появились облака, солнца не видно – это нетипично для Черногории. Что будет дальше? Посмотрим.

Иеромонах Петр начал служить с вечерни, потом последовала утреня; Божидар прочитал первый час,  я – третий. К началу Литургии пришли четыре человека: муж, жена и двое детей. Когда Божидар начал читать Апостола, раздались первые раскаты грома; в окнах потемнело; не прошло и нескольких минут, как пошел дождь. Он быстро превратился в ливень. Вдруг раздался выстрел из пушки, нет, это прогрохотал гром. «Выстрелы» стали раздаваться все чаще и чаще, как будто у подножия горы вела обстрел противника артиллерийская батарея. Я почти не слышал батюшку, который произносил очередную ектению.

В окна врывался холодный ветер, поэтому их пришлось срочно закрыть. Я выглянул в дверь: за косыми потоками дождя ничего не было видно.

«Хорошо, что мы не в пути, а в храме, под надежной защитой стен, и можем молиться», - подумал я.

-Со страхом Божиим и верою приступите, - возгласил священник.

Я сделал земной поклон и подошел к Чаше. Кроме меня, причастились дети.

Божидар и гости ушли в церковный домик (дождик как раз приутих), а мы с батюшкой задержались в храме, обсуждая чрезвычайно важный вопрос из области русско-сербских отношений (если Бог даст, я позже коснусь этого вопроса). Между тем дождь снова набрал силу. У нас не было ни плащей, ни зонтиков. Тогда отец Петр позвонил по мобильному телефону Божидару, и тот через пару минут принес нам два больших зонтика, и мы благополучно дошли до церковного домика.

Во время трапезы (гости принесли с собой пятилитровую бутыль домашнего вина) гром не переставал; было такое ощущение, как будто с горы катится лавина больших камней – катится, катится и никак не может достигнуть подошвы горы.

Зазвонил мобильный телефон Божидара. Знакомый рыбак, который рыбачил на Скадарском озере, просил ударить в колокол: на озере такой густой туман, что он заблудился - звук колокола поможет ему сориентироваться. Божидар побежал к храму, и на всю округу раздался звон колокола – кто знает, может быть, заблудился не один, а несколько рыбаков.

После трапезы отец Петр и Божидар уехали в Котор. Они вернулись поздно вечером; с ними приехал новый послушник, высокий, аскетического вида молодой человек лет тридцати пяти; его звали Владе. Нашего полку прибыло.

                               НОЧНОЙ УРАГАН

Вчера поздно вечером началась страшная гроза: беспрерывно грохотал гром, сверкали молнии и зарницы, шумные потоки дождя низвергались на землю. Мы срочно закрыли все окна. С каждой минутой гроза ярилась все сильнее и сильнее, скоро она превратилась в ураган. Ветер налетал на наш дом с бешеной силой, казалось, вот-вот строение улетит неизвестно куда; дождь барабанил по крыше так, как будто дюжина кузнецов работала пудовыми молотами; электричество было отключено еще в начале грозы.

Так продолжалось в течение нескольких часов. Я беспрерывно молился, прося Святителя Николая и святого Иоанна Предтечу сохранить нас живыми и невредимыми. Потолок в моей келии протек - в нескольких местах образовалась капель.

Время подошло к полуночи. Делать нечего, надо ложиться спать. Но разве уснешь под такую кононаду? Страх сковал все мое существо, я укрылся двумя одеялами с головой.

Господь смилостивился над нами – часам к трем ночи ураган ушел дальше, ветер утих, дождь почти прекратился. Я, наконец, уснул.

-Ничего подобного я в своей жизни еще не испытывал, - сказал утром отец Петр. – Одно дерево рухнуло.

Ну, если он, местный житель, не испытывал, то я и подавно.

Я оделся потеплее и вышел на улицу. Площадка под навесом была усыпана облетевшими листьями. Озеро я не узнал, оно было как будто льдом покрыто, вставай на коньки и катайся. Небо дышало холодом. Я пошел по дорожке вниз, к причалу. Акация, которой я всегда любовался, была сегодня совсем иная: ее стручки, похожие на сабельные ножны, валялись на дороге. Вода Морачи из зеленой превратилась в блекло-сероватую, тусклую, неприятную.

Видимость была идеальная: ясно просматривались даже те хребты, которые были в Албании.

Холод был очень чувствителен, хотя термометр показывал всего тринадцать с половиной градусов. Отец Петр сказал, что озеро быстро остыло, и теперь оно источает сырость, которая пробирает до костей.

Йован в наш монастырь, скорей всего, не вернется (он был удален из монастыря Чрна Река за грубое нарушение устава, а сейчас ему дали последний шанс исправиться; думаю, он будет стараться).

Послушник Владе надел прочные туристические ботинки, взял бинокль, дорожную сумку через плечо и отправился в горы. Перед ним поставлена ответственная задача: найти трех монастырских коз, вернее, смесь овец и коз. Они уже давно убежали из монастыря и находятся неизвестно где.

Владе вернулся домой уже в сумерках.

-Ну как, нашел? – в один голос спросили мы его.

-Да.

-Где?

-В горах. Они пристали к домашним козам и овцам. Я подошел к ним совсем близко, но они испугались и убежали.

-Выходит, они теперь принадлежат какому-то хозяину? – сказал я.

-Так оно и есть.

-А он отдаст их?

-Наверно, нет.

-Это несправедливо. А на монастырских козах метки есть?

-Есть бирки.

-Тогда не все потеряно. Давайте помолимся святителю Спиридону Тримифунтскому. Он был простым пастухом на острове Кипр. А потом стал епископом. Он обязательно поможет нам.

Я спел тропарь угоднику Божию, и мы горячо помолились ему.

-Сколько километров ты сегодня прошел? – спросил я у Владе.

Он задумался.

-Наверно, километров пятнадцать.

-Устал?

-Есть немного. Поднялся на хребет, потом спустился с него. А затем все в обратном порядке. Но красота изумительная. Куда ни посмотришь – горы и горы, как будто морские валы убегают вдаль.

Владе принес сувенир: громадные рога горного козла вместе с черепом.

Х   Х  Х

  В одной из небольших лагун, вблизи нашего берега, под лучами яркого-преяркого солнца засеребрилась вода – это походило на пляску светлячков. Серебряное пятно слегка перемещалось то вправо, то влево. Светлячки, находящиеся на его периферии, отрывались от поверхности воды и исчезали, чтобы через секунду появиться в новом месте, - они были жгуче-светлыми.

  Серебряная поверхность постоянно меняла свои очертания. Светлячки, играя, перебегали с места на место и вдруг – совершенно неожиданно - образовали крест.

  -Слава Тебе, Господи, слава Тебе! – воскликнул я, осеняя себя крестным знамением.

                                         Х   Х   Х

  Я прогулочным шагом шел по дорожке вниз; вдруг за моей спиной возник странный шум, какого я здесь никогда не слышал; не успел я оглянуться, как мимо меня со стремительной скоростью пролетела стая птиц, они повернули направо и исчезли за деревьями - шум создали их крылья. Куда спешили птицы, почему они развили такую скорость, что руководило их действиями – увы, этого я не знал.

Вскоре я переехал в монастырь Подмайне, который находится в Будве.

                                 МОНАСТЫРСКИЙ СВЕРЧОК

В монастыре состоялось всенощное бдение под воскресный день (он совпадает с памятью святого великомученика Димитрия Солунского). Присутствовало человек двадцать верующих. Одна интересная особенность: во время службы во всю заливался сверчок, да причем громко, пронзительно. Он тоже участвовал в службе. Особенно длинные рулады он выводил тогда, когда отец Рафаил произносил проповедь.

  Это был воцерковленный сверчок.

Вот как бывает: сверчки воцерковляются, а люди – нет.

Сверчки поют гимн любви, а люди – нет.

Сверчки воздают хвалу Богу, а люди – нет.

Сверчки понимают важность покаяния, а люди – нет.

Сверчки имеют страх Божий, а люди – нет.

Сверчки живут в послушании Господу Богу, а люди – нет.

Когда закончилась великая вечерня, иеромонах Рафаил воскликнул:

-Христос воскресе!

Прихожане ответили:

-Воистину воскресе!

Правильно: служба посвящена Воскресению Христову.       

                                         ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                         Сизый голубь

                                 Г Ю Р З А                                    

  Это случилось в хрущевские гонения на Церковь. Я служил в то время в городе Красноярске, в Покровском храме. Не только я, но и все прихожане знали: вот-вот его закроют. Я обратился к ним с пастырским словом: «Давайте защищать наш храм! Какие мы будем христиане, если отдадим святыню на поругание безбожникам! Какой ответ дадим Господу, если будем молчать?!» Паства меня поддержала. Окрыленный успехом, я написал листовку, в которой призывал верующих не отступать и держаться до конца. Листовка попала в руки уполномоченного по делам религий. Он вызвал меня к себе и сказал, чтобы я в двадцать четыре часа покинул город. Иначе – тюрьма       

  Куда ехать? Взял билет до Новосибирска, там у меня были знакомые верующие. Они сказали, что у них оставаться нельзя. «Поезжай в Ташкент, - посоветовали они, - там живет один хороший батюшка, будешь с ним служить». Батюшка оказался и в самом деле любвеобильный: приютил меня, обогрел ласковым словом, стали вместе служить. Прошло  несколько дней. Думаю: «Слава Богу, все нормально». Да не тут-то было. Вдруг батюшку вызвали в исполком. Приходит, убитый горем. «Беда, - говорит, - брат, даже и сообщать не хочется». «Что такое?» «Сказали: пусть немедленно уезжает, иначе мы его арестуем».

  Я первым же рейсом вылетел в Москву. Почему в столицу? Сам не знаю. Мне было все равно куда. В Москве у меня не было ни одного знакомого. Где приклонить голову, ума не приложу. Еду в метро. Смотрю: монахиня, вид не очень радостный. «Ты гонимая?» - спрашиваю. «Да». «Я тоже. Как быть?» «Поедем в Сухуми. Туда едут все гонимые монахи».

  Купили билеты на поезд и приехали в Сухуми. Здесь я познакомился с монахами из Глинской пустыни. В них я нашел братьев по духу. Они жили в горах. «Пойдем с нами, - предложили они. – Тебе у нас понравится. В городе ты завянешь. Да и милиция не даст покоя».

Я согласился.

И вот мы пошли в горы. Шли двое суток. Горные хребты, уходящие своими вершинами к облакам, быстрые реки, пенящиеся на камнях, узкие опасные тропы, серебряные водопады, густолиственные чинары – Кавказ поразил меня. Мы пришли в такие дикие места, куда и охотники, наверно, не заглядывали. Зато сюда не достигала рука чекистов.

У братии было девять готовых келий, одну выделили мне. О чем было мечтать? Еще недавно я был бездомный бродяга и не знал, что будет со мною не то что завтра, а в следующую минуту, меня могли в любой момент схватить и заключить в темницу, обо мне некому было хлопотать, чтобы вызволить оттуда, а денег у меня не было, чтобы откупиться, одним словом, все было неопределенно – и вот, по неисповедимой воле Божией, я, молодой иеромонах, оказался на Кавказе, среди своих по духу людей, и у меня есть жилье!

 В самой большой келии была церковь. Один раз в неделю мы служили Божественную Литургию. Облачений хватало на всю братию.

В порядке очередности, обязательно по двое, ходили в город за продуктами, свечами, духовной литературой – да мало ли чего нужно девятерым мужчинам. Однажды мы с иеромонахом Августином, плотным, кряжистым мужчиной лет сорока пяти,  с темными, несколько удивленными глазами,  возвращались в нашу горную пустынь. На плечах у нас были тяжеленные, килограммов по тридцать пять-сорок, рюкзаки. До пустыни оставалось километра три или около этого: расстояние небольшое, но, пожалуй, самое трудное - все вверх и вверх

-Иди вперед, - сказал я своему спутнику, скидывая рюкзак на землю и садясь рядом с ним, - а я немножко отдохну и добреду один.

-Тропу помнишь? – спросил отец Августин.

-Как не помнить? – Я вытер со лба обильный пот. – Не первый раз иду.

-Ну, хорошо, - согласился мой спутник, - только не задерживайся.

Слегка наклонившись, он обеими руками подтянул лямки рюкзака и не спеша зашагал в гору.

Стоял на редкость жаркий июль. Дубы, грабы, платаны томились в солнечной неге, набираясь тепла на зиму. Сквозь их листву с трудом можно было увидеть редкое облачко.

-Тук, тук, тук! – Невдалеке трудился работяга-дятел.

По коре рядом стоявшего ясеня пробежала ящерица. В густой траве шуршала мышь. Пахло дикой грушей.

«Какую же красоту создал Господь! - размышлял я, оглядываясь кругом. – Рай да и только!»

Отдохнув с полчаса, я взвалил на плечи рюкзак и тронулся в путь. Идти было легко, груз не тяготил меня. «Вот что значит - последние километры! И лошадь, чуя близость дома, бежит веселее!».

На радостях я не сразу заметил, что тропа идет под гору. Послышался шум горной реки. С каждой минутой он становился все громче. «Кажется, я иду совсем не туда, - подумал я, остановившись. – Вблизи нашей пустыни никакой реки нет».

-Оте-е-ец Августи-и-и-ин! – закричал я изо всей мочи. – Где-е-е ты-ы-ы?

Горы ответили молчанием. Лишь река вела бесконечный разговор сама с собой.

Я испугался. Приближалась ночь, и остаться наедине в дикой местности, где водятся волки и медведи, не предвещало ничего хорошего.

-Оте-е-ец Аавгусти-и-и-ин! – снова изо всей силы закричал я. – Отзо-о-ови-и-и-ись!

Лишь слабый шум ветра, пробежавший по вершинам каштанов и лип, был мне ответом.

Мороз пробежал по моей спине.

«Пойду назад, - решил я после некоторого раздумья. – Может, найду свою тропу».

Рюкзак снова стал тяжелым. Каждый шаг давался с трудом. Я согнулся в три погибели и почти касался руками земли. Наконец я выдохся, бросил рюкзак на землю, а сам вытянулся на спине рядом.

Вижу: прямо передо мною, в каких-нибудь нескольких метрах, высокий каштан; он был сух, без единого сучка, истлевающий; чувствовалось, что внутри него пустота. Забыв про усталость, я встал, обошел дерево кругом. «Как же оно до сих пор не упало? Странно! Очень странно! Дай-ка я его повалю!» Мною овладел нездоровый спортивный азарт. Умом понимал, что не надо этого делать, не до каштана  сейчас – я же заблудился, неизвестно, найду нужную тропу и приду ли домой, и вообще останусь ли жив?

«Три секунды ничего не решают, - успокоил я себя. – А каштан надо повалить, чтобы он не мозолил глаза».

Я разбежался и ударил дерево подошвой сапога. Каштан с шумом и треском повалился, задевая ветви других деревьев. Достигнув земли, он разлетелся на множество мелких частей.

«Вот так! – весело подумал я. – И делу конец!»

Вдруг из остатков каштана вылетела большая стая ос; громко, нудно и противно жужжа, она закружила в воздухе; я опрометью бросился в кусты радады, которые, на мое счастье, росли поблизости – и не успел: одна оса догнала меня и пребольно ужалила в колено. Я свалился в кусты, опасаясь, как бы другие осы не напали на меня. Но Бог миловал.

 «Зачем я связался с этим каштаном? – корил я себя. – Мешал он мне, что ли? Только нажил беду на свою голову»!

Нога сильно болела.

«А если бы вовремя не убежал, что бы было со мною?! Мог бы погибнуть! Как пить дать!»

Я полежал еще некоторое время, растирая ногу. Жужжание ос затихло. Я надел рюкзак и, прихрамывая, продолжил подъем в гору. Больная нога все сильнее давала о себе знать. Силы оставляли меня. Останавливаться однако было нельзя. Я опустился на колени и пополз на карачках. Через некоторое время я достиг тропинки, которая вела в нашу пустынь.

«Как я мог ее пропустить давеча? Непонятно! Не иначе, как лукавый попутал! Сколько лишнего прошел! Уже давно был бы дома, если бы не заблудился!»

Обливаясь потом, я преодолевал метр за метром: следил за тропинкой, чтобы не потерять ее из виду, и за тем, чтобы встречные кусты не выкололи мне глаза. Вдруг я увидел гюрзу, которая, извиваясь, ползла впереди меня. Нас разделяло всего несколько метров. Гюрза, видимо, думала, что я догоняю ее и убегала от меня. А она меня совершенно не интересовала. Я думал только о том, как бы побыстрее добраться домой.

Я прополз еще полметра и, подняв голову, замер от страха и неожиданности: гюрза, мгновенно развернувшись, встала в боевую стойку и смотрела на меня. Она была темно-серого цвета,  примерно двухметровой длины; у нее была большая голова;  зеленые глаза были полны жуткой злобы; красная пасть была распахнута, из нее торчало огненно-желтое жало, которое с молниеносной быстротой бегало вперед-назад.

 Гюрза стояла, не шелохнувшись, я – тоже; мы смотрели друг другу в глаза; я боялся даже того, что гюрза обнаружит мое дыхание, и дышал незаметно, насколько это было возможно; глаза змеи пронзали меня насквозь; казалось, еще секунда – и она бросится на меня.

-Господи! – прошептал я. – Помилуй мя!

Мне показалось, что гюрза уловила движение моих губ, и я испугался еще больше; блестящее огненное жало по-прежнему играло в жуткой пасти, и я никак не мог отвести от него глаз.

-Я не обижу тебя, гюрза, - проговорил я тихим  голосом, - и ты меня не обижай; я иду в свою пустынь, где меня ждут мои друзья, а тебя я даже и не замечал. Мы, монахи, никого не обижаем, живем в своих келиях, молимся, кладем поклоны, желаем всем только добра. Я всех прощаю, ни на кого не держу зла, молюсь о многих людях, особенно о тех, кто меня чем-нибудь обидел или причинил какое-нибудь зло; я хочу, чтобы все спаслись и ни один человек не погиб в геенне огненной.

Так я разговаривал с гюрзой минут пять.

-Продолжай свой путь, - как можно мягче сказал я ей, - я тебя не задерживаю; ты, наверно, устала стоять в боевой позе…

Гюрза словно поняла то, что я сказал: пасть ее медленно закрылась, глаза стали уменьшаться, злость в них исчезла; с разворотом назад она опустилась на землю и, извиваясь, поползла прочь от меня; скоро она исчезла среди камней.

Я вздохнул всей грудью и понял, какое это наслаждение – дышать всей грудью. В ту же секунду почувствовал тяжесть рюкзака, о котором совсем забыл. Я снял его и услышал чей-то голос.

-Оте-е-ец Геро-о-о-онти-и-и-и-й! – раздалось где-то вдали.

Я узнал голос отца Августина.

-А-а-а-у-у! – закричал я. – Я-а-а зде-е-е-есь!

Я ощутил необыкновенную радость. И прилив сил. Мой брат во Христе не забыл меня и идет мне на помощь!

-Оте-е-ец А-а-а-авгу-у-усти-и-и-и-ин! – закричал я. – А-а-а-а-у-у-у-у!

-Жди-и-и-и ме-е-е-еня-а-а-а-а! – раздалось в ответ.

Минут через двадцать на тропе показался отец Августин.

-Долго плутал? – спросил он, видя, что я изможден до предела.

-Порядочно, - ответил я виновато.

-Это бывает. Мы-то здесь много лет живем, знаем все приметы, а ты – всего полгода: немудрено и заблудиться…

Отец Августин надел мой рюкзак. «Спаси его Господи!» - подумал я с умилением. Мы стали подниматься вверх – отец Августин впереди, я - за ним. Я расстегнул рубаху, провел рукой по груди. И не поверил своим глазам: рука была… в пене. «Боже мой! На загнанной лошади меньше пены бывает! Если бы гюрза простояла еще пару минут, я бы простился с жизнью!»

Когда мы достигли пустыни, я рассказал отцу Августину о  встрече со змеей. Он перекрестился и сказал:

-Слава Тебе, Господи!

Он оглядел меня, начиная со спутанных, слипшихся от пота волос и кончая потертыми кирзовыми сапогами, потрогал мое плечо, провел рукой по голове, словно удостоверяясь, что я иеромонах Геронтий, а не кто-то другой и добавил:

-Ты вернулся с того света.

Затем взял мою руку в свою:

-Ты вел себя правильно. Если бы ты пошевелился или сделал взмах рукой, или побежал, то гюрза кинулась бы на тебя. И через секунду все было бы кончено.

Солнце скрылось за отрогами Кавказского хребта. В ущельях, среди скал, в долинах легли сумерки. Повеяло желанной прохладой. Небо стало ясным и бездонным. Лучи невидимого солнца освещали одинокое облако, похожее на горного орла, который, отдавшись на волю воздушным потокам, парил в свободном чудном полете…

                                      Р  Ы  Ж  И  Й    К  О  Т       

        Из всех мужских монастырей фотохудожнику Яхонтову больше всего нравился Борисоглебский – то ли потому, что он был расположен на высоком холме, то ли потому, что в нем было много храмов и каждый из них имел свою изюминку, то ли потому, что его братия отличалась редким страннолюбием. Задумав создать серию художественных фотографий, Яхонтов приехал именно в эту обитель. Дела у него пошли прекрасно: за несколько дней он сделал с десяток кадров, сюжеты которых были давно выношены, обдуманы до самой последней детали, - иеромонах с кадилом (большую роль здесь играл благовонный дым, густыми клубами восходящий к его лицу), небольшой, но очень красивый скит, расположенный на склоне горы (в процессе съемки Яхонтов понял, что получается весьма удачный триптих), Крестный ход, снятый с высоты птичьего полета, с колокольни. В воскресный день к монастырю приехала свадьба; молодые решили прокатиться верхом на лошади, и Яхонтов сделал интересный снимок экспромтом – на фоне монастырской стены и куполов Преображенского собора (попросил лишь об одном: чтобы молодые смотрели в его сторону).

        Как-то, проходя мимо Введенского храма, Яхонтов остановился около роскошных золотистых цветов, которые росли у алтарной части. Он и раньше любовался ими, но только сейчас осенило: на их фоне хорошо бы снять монаха – может получиться великолепный кадр. Монах должен быть преклонных годов, с седой, почти до пояса - водопадом - бородой и в клобуке. И все же для настоящей художественной фотографии этого было недостаточно. Что же добавить еще? Кошечку! Желательно рыжую! Монах посадит ее к себе на плечо и, поглаживая, посмотрит на нее.

        И тут Яхонтов вспомнил про рыжего кота, которого он видел вчера утром: сидя на крылечке настоятельского дома, тот грелся на солнышке. Хорошо бы его найти! Но кот, в конце концов, дело вторичное, главное – иеромонах. Для задуманного снимка больше всего подходил иеромонах Агафангел, с которым Яхонтов уже был знаком. Он поделился с ним своей идеей, и тот не только одобрил, но и дал свое согласие на съемку.

        -А рыжий кот – он ничейный? - спросил фотограф.

        -Нет, он наш, монастырский, - ответил иеромонах. – Мы зовем его Чубайсом… У нас и птички есть, и собачки, и кролики – это же наши братья меньшие. Мы их любим. Они помогают нам спасаться… - Батюшка погладил бороду. – Решалась участь одной грешной души. Весы оказались в равновесии – сколько грехов, столько и добрых дел. И тут Ангел хранитель положил на весы еще одно маленькое доброе дело: человек спас однажды птенчика, выпавшего из гнезда. Чашка весов дрогнула и пошла вниз - двери Рая немедленно распахнулись.

        -Где бы нам найти Чубайса? – спросил Яхонтов.

        -В Водосвятной часовне, я только что его там видел.

        Фотограф и иеромонах отправились в Водосвятную часовню, но кота не нашли.

        -Значит, подался на кухню, - решил отец Агафангел. – Повара его балуют.

        Однако и на кухне Чубайса не было. Повара сказали, что сегодня его вообще не видели.

        -Есть у него одно излюбленное место, - сказал иеромонах. – На стройдворе. Там доски сложены для просушки, он ходит туда спать.

        Но среди досок рыжего кота тоже не было.

        -Я понял, где он! – Отец Агафангел хлопнул себя по лбу ладонью в знак того, что его осенила счастливая мысль. – Он на монастырской стене! Как же я раньше не догадался!

        Друзья (будем теперь так называть наших героев) поднялись на монастырскую стену и прошлись по ней сначала в одну сторону, потом обратно, внимательно осматривая те места, которые мог облюбовать Чубайс, но  поиски были напрасны.

        -Надо же, какой у нас изобретательный кот, - слегка покачивая головой, сказал отец Агафангел. – Иной ходит по одним и тем же местам, а наш – все время по разным.

        Спустившись со стены, они встретили иеродиакона Пафнутия, который со стопкой книг шел из монастырской библиотеки.

        -Отче, ты не видел сегодня Чубайса? – поинтересовался иеромонах.

        -Видел, да и не раз! – охотно ответил иеродиакон. – Куда ни пойду, он тут как тут!

        -А последний раз где видел?

        -В ризнице.

        -А оттуда куда он пошел? 

        Отец Пафнутий хотел развести руками, мол, разве можно узнать намерения Чубайса, но так как руки у него были заняты, он лишь хмыкнул и отправился в свою келлию.

        -Ладно, – сказал отец Агафангел, устремив взгляд наверх, в сторону соборных колоколов. – Сменим тактику: будем прогуливаться по монастырю, не ставя перед собой никакой определенной задачи, а Чубайс, если не дурак, сам на нас выйдет.

        Иеромонах и фотограф, разговаривая на духовные темы, в течение двух часов гуляли по монастырю, но, видно, Чубайсу и в голову не пришло показаться им на глаза.

        Другой человек, будь он на месте отца Агафангела,  под благовидным предлогом отказался бы от участия в съемке и занялся бы своими обычными повседневными делами. Но не таков был отец Агафангел: поставив перед собой какую-либо цель, он достигал ее, чего бы это ему не стоило. А что касается временных неудач, то они лишь подстегивали его.

        -Он, конечно, хитрец, наш Чубайс, но мы его перехитрим, - заверил он друга, когда они заканчивали трапезу. – Не пройдет и получаса, как мы его изловим.

        Он принял все меры, какие только можно было принять: строго-настрого предупредил поваров, чтобы они, как только рыжий кот появится в их владениях (а он появлялся там гораздо чаще, чем в других местах), схватили его и принесли лично ему; послушник у главных ворот должен был следить за тем, чтобы кот не удрал за пределы монастыря; садовнику было дано задание прочесать весь сад; а поскольку Чубайс любил гулять не только среди цветов и малинника, но и залезать на деревья, то осмотреть все яблони, груши и сливы. Много и других важных и хитроумных заданий дал отец Агафангел братии, так что теперь, как он выразился, «дело в шляпе».

        Кроме того, он рассчитывал на такой важный фактор, как творческий дух послушников и монахов. И, конечно, не ошибся. Через несколько минут после трапезы в беседку для отдыха, где находился отец Агафангел и которая превратилась в своеобразный штаб по розыску беглеца, вошел послушник Даниил:

        -Батюшка, благословите подняться на колокольню.

        -Там только что побывал игумен Онуфрий и никого не нашел.

        -А я, Бог даст, найду! – Послушник достал из сумки старинный бинокль.

        -Цейссовский?

        -Да.

        -Тогда ты увидишь не только Чубайса, но и мышь, которую он выслеживает.

        Не успел Даниил выйти, как в беседку буквально влетел регент Таврион:

        -У меня идея!

        -Какая?

        -Чубайс очень любит монастырское пение. Его хлебом не корми, дай только послушать праздничную стихиру или догматик. У меня сейчас спевка, и я проведу ее не в храме, а на ступеньках Успенского собора. Думаю, рыжий не пропустит такое редкое пиршество.

        -Я тоже так думаю. Спаси Господи, батюшка, за помощь.

        Мысль иеродиакона Нектария, который появился спустя минуту, была не менее оригинальна:

        -В запасных воротах я обнаружил тайный лаз, и Чубайс, наверно, им пользуется. Я подежурю около этого лаза, а попутно почитаю Псалтирь об усопших.

        -Помоги тебе Господи, отче.

        Не было, наверно, ни одного насельника обители, который так или иначе не принял бы участия в поимке кота. Если монах или послушник шел куда-то по своим, а чаще монастырским делам, он обязательно посматривал по сторонам – не появился ли где Чубайс. Даже во время службы иеродиакон, совершая каждение храма, смотрел под ноги прихожан, где мог преспокойно сидеть или лежать рыжий кот.

        Перед закатом солнца послушник Даниил был близок к успеху: осматривая в бинокль клумбу алых роз, он увидел, как Чубайс по-хозяйски вошел в нее, отыскивая что-то ему одному ведомое. Даниил мигом спустился с колокольни и, подбежав к клумбе, стал искать кота.

        Чубайса не было!

        Монах Варлаам (он нес послушание столяра), выбирая на стройдворе высохшие доски для изготовления киота, совершенно неожиданно увидел беглеца: тот, сидя на радиаторе колесного трактора, умывался. Варлаам, оставив доски, без промедления направился к трактору, мысленно уже держа беглеца в своих руках, но, пока он шел, того и след простыл. Монах обошел вокруг трактора, заглянул под него, открыл дверцу (может, он в кабину успел запрыгнуть) – Чубайса не было!

        Одним словом, рыжий кот был близок, даже очень близок и в то же время неуловим, словно чувствовал замысел гостя и фотографироваться не хотел.

        На третий или на четвертый день «чубайсовской эпопеи» иеродиакон Дамаскин предложил очень простой вариант: он принес Яхонтову серую кошку.

        -Где же ты ее раздобыл? –  спросил фотограф.

        -В деревне Осоки: ходил за грибами, а на обратном пути зашел. Смотрю: кошечка симпатичная. Я говорю хозяйке: «Дай ее мне на временное пользование». Она отвечает: «Да возьми хоть насовсем. У меня еще одна есть».

        -Все это хорошо, - сказал Яхонтов, - но для меня она не годится. Для снимка важен колорит, именно на нем все и держится. Почему я выбрал отца Агафангела? У него, кроме прочих данных, в глазах золотая искорка! Маленькая деталь, а для меня очень важная… А там, в селе, рыжих кошечек не водится?

        -Не знаю.

        -А ты бы поспрашивал.

        -Ладно, завтра у меня еще один грибной день, может, что и получится…

          Однажды после Божественной Литургии наместник обители архимандрит Тимофей, дородный и вальяжный, с умными проницательными глазами, пригласил Яхонтова в алтарь. Он не только хорошо знал фотохудожника, но и ценил его. Монастырь приобретал все лучшие работы Яхонтова, и их можно было увидеть и в братском корпусе, и в трапезной, и в библиотеке. Два или три произведения находились в рабочем кабинете отца настоятеля. Среди них выделялся очень удачный портрет хозяина кабинета, в котором Яхонтову удалось уловить и смиренный дух монаха, и его отрешенность от сует мира сего.

        -Я сегодня намерен провести кратенькое совещание, - сказал отец Тимофей, благословив фотографа и не выпуская его сложенных лодочками рук из своей мягкой теплой ладони. – На нем будут присутствовать отец эконом,  благочинный, канонарх и все сторожа. Я думаю, мы что-нибудь придумаем, и ваш кадр с Чубайсом все же осуществится.

        -Я не хочу утруждать вас, отец Тимофей, - ответил Яхонтов. – У вас столько важных дел, и заниматься каким-то котом…

        -Для меня сегодня это одно из самых важных дел, - перебил собеседник. – Помнишь, что сказал  Апостол Павел: «Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов». Дело чести всей братии и лично меня помочь вам создать еще одно художественное произведение.

        -Заранее благодарю, батюшка.

        К большому сожалению, ни в этот день и ни в один из последующих рыжий кот так и не появился, а поиски его не дали результатов.

        Командировка Яхонтова подошла к концу, и он собрался уезжать домой (последние дни не были для него бесплодными, так как он снял несколько удачных сюжетов). Отец настоятель, всегда очень внимательный, предложил доехать до железнодорожной станции на его служебном автомобиле. Сказав гостю несколько  теплых напутственных слов, добавил:

        -Приезжайте дня через три – Чубайс будет уже в наших руках.

        -Через три дня мы с женой едем в Крым отдыхать.

        -Вы с женой просто счастливчики: отдыхать в Крыму – сущая благодать… Тогда милости просим после отпуска.

        -И после отпуска, к большому сожалению, не получится, - ответил Яхонтов.

        -Что так?

        -Командировка, и причем длительная. На Святую Гору Афон.

        -Любопытно, на какой срок?

        -На полтора месяца.

        -Действительно надолго. К тому времени цветы уже увянут… Ну ничего, цветы имеют обыкновение расцветать вновь. А это значит, ждем вас на следующий год. Чубайс никуда не денется. Я назначу специального человека, который…

        И отец настоятель набросал выразительную картину предстоящих действий.

        Когда «Volkswagen»  выезжал из монастырских ворот, Яхонтов краем глаза заметил в кустах смородины рыжее пятно, которое могло быть и Чубайсом. Он хотел остановить машину, но потом передумал – рыжий кот побежал куда-то по своим делам, и не стоило ему мешать.

Т Р И М

                                                       I

День выдался на редкость суетливый: много неотложных домашних дел, череда телефонных звонков, заглянула соседка посоветоваться насчет своего непутевого сына, заходил мастер из Мосгаза - плановая проверка газовой плиты, - только ближе к вечеру удалось выйти из дому, чтобы подышать свежим воздухом. У подъезда, на информационном щите, заметила новое объявление; оно гласило:

«Внимание! Улетел домашний скворец! Отличается внешне и по поведению от диких собратьев: может подпустить человека близко или сесть ему на плечо. Его зовут Трим; он мой любимчик. Буду благодарен за любую информацию. Оказавшим реальную помощь – крупное вознаграждение. Тел. 8-925-505-21-31».

Рядом с текстом два фото скворца: серебристо-черное оперение, длинный клюв, острый, настороженный глаз.

Подобное объявление я видела впервые; на стенде появлялись объявления и о пропавших собаках разных пород, и о сиамских кошках, и о попугаях, а вот про скворца прочитала первый раз. Надо же такому быть - улетела любимая птичка; вполне возможно, что она была у хозяина единственным утешением, скрашивала его одиночество - и вдруг пропала; конечно, есть о чем печалиться.

У входа в парк (я решила прогуляться вдали от городского надоедливого шума) увидела то же самое объявление; оно было  оформлено в виде карточного домика, стоящего на земле; значит, хозяин скворца взялся за поиски основательно.

Найти скворца в большом городе – это то же самое, что отыскать иголку в стоге сена. Он мог улететь куда угодно – и в Бирюлевский лес, и в парк, и в другой район, и в Подмосковье. Кто будет приглядываться к птицам? Их же очень много: и воробьи, и сороки, и вороны, и дрозды, и синицы, и зяблики - надо быть опытным орнитологом, чтобы увидеть скворца с «серебристо-черным оперением». Трудную, очень трудную задачу поставил хозяин Трима перед людьми, которые, прочтя объявление, примут участие в поисках пропавшей пичужки.

«Ну, а чем я могу ему помочь? – размышляла я, вернувшись домой. – Скорей всего, ничем, потому что я совершенно не разбираюсь в птицах и никак не смогу отличить скворца от других пернатых».

                                                 II

Прошло несколько дней. Каждый раз, выходя из дому, я вновь и вновь обращала внимание на объявление (оно, кстати, было размещено у многих подъездов).

Очень жалко скворушку, а еще больше жалко его хозяина, который лишился своего любимчика и наверняка сильно страдает. Надо бы встретиться с ним и переговорить. Правда, на это потребуется некоторое время, да и лень моя будет ставить палки в колеса. Но – надо попробовать.

Я позвонила по указанному телефону; откликнулся мужской бодрый голос.

-Если вы не против увидеться, то я, возможно, помогу вам найти скворчика, - предложила я после краткого приветствия.

-С радостью готов встретиться, - ответил мой собеседник.

-Давайте увидимся в парке, около фигурного моста.

-Очень хорошо. Через полчаса я буду на месте.

Владелец скворца оказался высоким мужчиной лет сорока трех-сорока пяти; у него было неулыбчивое, несколько угрюмое лицо, две пряди волос – слева и справа – скобками падали на лоб; глаза спрятались, как будто в пещерах, в глубоких впадинах; на нем была бледно-синяя футболка и длинные серые шорты.

-Не нашелся ваш беглец? – спросила я, шагая по гладким плитам фигурного моста.

-Пока нет.

-Жалко. Кто-нибудь звонил?

-Да звонить-то звонили, но толку пока никакого.

-Расскажите, как попал к вам этот скворчик?

-Я нашел его на улице, он выпал из гнезда, маленький, беззащитный, мне стало его жалко; принес домой, он открыл клюв, просит есть; он больше ничего и делать не умеет – только открывать клюв. Мама и папа кормили его червячками, букашками, мушками, гусеницами, а у меня ничего этого нет. Я пошел в лес, накопал червей, принес и стал его кормить: он жадно глотает и снова открывает клюв - проголодался, бедняга.

Затем сходил в ветлечебницу, посоветовался с ветеринаром, тот дал несколько ценных советов.

Через три месяца Трим стал взрослым скворцом. Мы к нему привязались.

-Кто «мы»?

-Я и моя жена. Простите, сразу вам не представился: меня зовут Василий, а мою жену - Анна. Она, так же как и я, очень любит птиц. Трим стал как бы членом нашей семьи; вскоре он научился говорить, любимые его слова были: Вася, Аня, пить, хорошо, ладно.

                                                 III

Он не любил оставаться один. Когда я уходил из дому, он садился на ручку двери и все время повторял: «Вася-Трим; Вася-Трим». Он весело чирикал, когда я или жена возвращались домой. У него не было клетки, летал по всей квартире, спал у меня на плече или на голове.

Особенность клюва скворца – раздвигать его в стороны: например, сунет в мое ухо клюв и раздвинет его, наверно, ищет червячков или еще чего-нибудь, ничего такого там не было, тогда он сунет клюв мне в нос, но и там не найдет искомого, и не знает, что делать, вспорхнет и закружится по комнате, а потом сядет на люстру и жалобно скажет: «пусто».

Однажды Трим заболел; мы лечили его антибиотиками, которые выписал ветврач. Трим не любил лечиться, и мы с женой лечили его принудительно. Еду покупали в зоомагазине «Пернатое царство», она была твердая, поэтому мы ее размачивали.

Миновала зима, наступили теплые весенние деньки, – продолжал свое повествование Василий. – Как-то я решил погулять с моим любимчиком на улице. «Он ко мне привык и никуда не улетит», - подумал я. Выпустил его из рук, он вспорхнул и, почувствовав свободу, стал делать круг за кругом, издавая веселое щебетанье, а потом сел на ветку березы, огляделся и защебетал еще веселее. Я пощелкал пальцами (это был условный сигнал), он вспорхнул с ветки и сел мне на плечо; посидел некоторое время, повертелся, глядя в разные стороны, снова вспорхнул и улетел; я пошел в ту сторону, куда он скрылся, но нигде его не увидел; прошел вдоль дома, поглядывая на березы, тополя, кусты сирени, заглянул в соседний сквер, постоянно щелкая пальцами, - Трим исчез.

«Ничего, - размышлял я, - полетает, порезвится, а потом почувствует голод и вернется домой – форточки моих окон открыты круглые сутки». Но Трим не прилетел – ни в этот день, ни на другой, ни на третий.

Я стал его искать; предупредил всех знакомых жителей моего дома, а также школьников – кто увидит серебряного скворчика, пусть немедленно сообщит мне. Однако долгое время никаких сообщений не поступало. Как-то знакомый мальчик сказал, что видел Трима у соседнего дома, тот сидел на дверном карнизе и чирикал. Я отправился в указанное место, но скворчика там не нашел.

Я расширил границы своего поиска: каждый день, как на работу, приходил в парк, исколесил все аллеи, навестил сосновую рощу, прошелся по оврагу, ведущему к арочному мосту, несколько раз обогнул пруд (а он немалый), наблюдал за голубями, сороками, воронами и за другими птицами в надежде увидеть Трима, но мои поиски не дали никакого результата.

                                                 IV

Несмотря на это, я не терял надежды; написал объявление и с помощью рекламной службы разместил его во многих местах.

Мне стали звонить по указанному телефону разные люди, говорили, что видели скворца с серебристым оперением, но был ли это Трим, они не знали.

Василий замолчал, что-то вспоминая.

-Вы верите, что скворчик найдется? – спросила я, раздумывая, по какой аллее или тропинке идти дальше.

-Нисколько в этом не сомневаюсь, - уверенно ответил Василий, осматривая высокую зеленую липу с таким видом, как будто скворчик находился именно на ней, среди густых листьев, и стоит ему, Василию, пощелкать пальцами, как тот сразу услышит его.

-Я тоже не сомневаюсь; если скворчика на этой липе нет, то он на каком-нибудь другом дереве; а может, облюбовал лесочек вблизи Большого дворца и надеется там услышать ваш голос.

-Вы подали мне хорошую мысль. До сих пор я искал его молча, а теперь буду произносить фразы, которые он каждый день слышал от меня, пока находился дома.

-И правильно сделаете… – Я свернула на тропинку, которая вела вниз, к пруду. – Вы верующий?

-Нет.

-А как вы относитесь к Богу?

-Я не атеист, но в церковные понятия не вхожу и отношусь к ним отрицательно.

-Очень жаль. Мы, верующие православные христиане, когда что-нибудь потеряем, читаем «Символ веры», и потерянная вещь тут же находится.

-Я в это не верю, говорю совершенно откровенно - зачем мне вас обманывать?

-Если бы вы были верующим, то мы помолились бы, и скворчик тут же прилетел к вам – гарантия сто процентов. 

-Нет, молитва – это не для меня…

-Я помолюсь одна. Гарантия в этом случае – только пятьдесят процентов.

-Уже хорошо. Другие пятьдесят процентов заключены в моей котомке, - он показал на сумочку, которая висела у него на плече, - которая называется «надежда».

                                                 V

«Как он любит скворчика, - подумала я о Василии. – Как переживает о нем. Иной человек о своем родном ребенке не заботится так, как Василий о Триме. Сколько расходов понес со своими объявлениями и наверняка не жалеет об этом. И награду объявил крупную для того, кто найдет беглеца. Что касается меня, то я о награде даже и не помышляла…»

-Вы сказали, что целыми днями ищете Трима, значит, у вас много свободного времени.

-Я работаю по вечерам.

-А какая у вас специальность, простите за любопытство?

-Валютный спекулянт.

-Я о такой специальности первый раз слышу.

-На самом деле таких, как я, немало.

-Что это за работа?

-Это игра, как на бирже. Игра на разнице курса валют.

-Надо, наверно, обладать математическим складом ума…

-Не обязательно. Доктор математических наук может опростоволоситься, как рядовой школяр.

-А интуиция может выручить?

-Не всегда.

-С кем можно сравнить вашу специальность?

-С рыболовом: если повезет, поймает рыбку; не повезет - останется ни с чем.

Мы спустились к пруду, прошлись по берегу в сторону скульптуры «Умирающий гладиатор», около которой Василий посмотрел на часы.

-В моем распоряжении осталось ровно полтора часа, - сказал он. – Я хочу сходить к острову «Парус», говорят, там появились скворцы; может быть, Трима увижу.

Мы попрощались, условившись при надобности созвониться.

                                                 VI

  Я встретилась с Василием второй раз в начале июля – хотелось помочь ему еще каким-нибудь советом, а главное, ободрить. Лень-матушка меня не отпускала, но я все же пересилила себя. Мой знакомый приехал на машине, оставил ее на бесплатной стоянке около парка; был очень жаркий день, пожалуй, самый жаркий с начала лета; Василий был в коротких, до колен, шортах, в легких кроссовках, в той же самой футболке бледно-синего цвета.

-Ну как, были звонки? – безо всяких предисловий спросила я как только мы вошли в парк и направились по главной аллее в сторону «Виноградной арки».

-Были-то были, но… - Василий вяло махнул рукой. – Одно разочарование, а не звонки…

-А именно?

-Неделю назад позвонил молодой человек: «Нашелся твой скворец!» «Где? Как?» - у меня даже дух захватило от радости. «Да очень просто». «Где ты его увидел?» «У меня открыто окно, и он влетел в мою квартиру». «И что стал делать?» «Громко чирикать». «Куда сел?» «На люстру». «Правильно; он любит сидеть на люстре». «А дальше? Что стал делать дальше?» «Да ничего, с люстры перелетел на книжный шкаф. Там и сейчас сидит». «Побыстрее закрой окно, чтобы не вылетел на улицу». «Не беспокойся. Ему так понравилось у меня, что никуда не улетит». «Налей, пожалуйста, в блюдце воды и поставь на шкаф». «Моя жена уже сделала это». «Прекрасно! Скажи мне побыстрее свой адрес, и я приеду». «Записывай». «Авторучка у меня  наготове». «Шипиловская улица, дом 15, квартира 137». «Какой код? Этаж?» «Остальное скажу, когда подъедешь». «Как тебя зовут?» «Владик». «Вылетаю».

Через десять-пятнадцать минут я был уже на месте. Набираю номер сотового телефона. «Слушаю» - уже не мужской голос, а женский. «Мне бы Владика». «Он уехал». «Я насчет скворца». «Никакого скворца у нас нет». «Как нет? Я только что разговаривал с Владиком, он сказал, что скворец сидит на книжном шкафу». «Правильнее сказать: сидел». «Куда же он делся?» «Улетел. Я насыпала ему пшена, оно, по всей вероятности, ему не понравилось, он вспорхнул – и был таков!»

Это был, конечно, розыгрыш. Никто к ним в квартиру не залетал, никого они не видели – Владик и его жена решили пошутить. Эта шутка оставила у меня очень горький осадок: надо же, какие люди бывают! Поиздеваться над человеком – для них удовольствие…

Василий замолчал и, опустив голову, некоторое время шагал молча, погруженный в свои невеселые мысли.

                                                 VII

-Еще были звонки? – спросила я, делая двойной ход: во-первых, чтобы отвлечь моего собеседника от воспоминаний о неудачных шутниках и, во-вторых, узнать что-нибудь новое.

-Один мужчина позвонил и сказал, что нашел маленького скворчика. Это был слеток. «Надо, - говорит, - ему помочь, иначе он погибнет; я лично не умею ухаживать за птенцами». Я встретился с ним, взял скворчика и стал его выхаживать. Две недели им занимался, пока поставил его «на ноги».

В другой раз позвонила женщина. Говорит: «Нашла раненую синичку. Что мне с ней делать?» «Я сейчас подъеду, и мы что-нибудь придумаем». Синичка была очень больна. Наверняка у нее были и глисты, и другие вредители; ей без антибиотиков не выжить. Я поехал с ней в ветеринарную лечебницу к моему знакомому врачу. Он назначил  лечение и снабдил необходимыми лекарствами.

Синичку выхаживал недели три.

Сейчас у меня дома два дрозда, два новых скворца, синичка, зырянка и три воробья. Все они попали ко мне больными или покалеченными, и всех я выхаживал.

  У скворца, например, была сломана ножка. Ветврач сделал ему операцию, но не совсем удачно. Через некоторое время я попытался удалить из ножки вставную проволочку; потянул ее, вижу: глаза у скворца чуть не вылезли из орбит – больно! Поехал в ветлечебницу, ветврач сделал обезболивающий укол и удалил проволочку. Но ножка у скворца все равно не сгибается.

У дрозда было сломано крыло - пришлось делать операцию.

-Ну и как, удачно?

-Кажется, да.

-Летать будет?

-Если и будет, то недалеко.

-Так, выходит, у вас дома птичий базар?

-Что-то вроде этого.

-Шуму много?

-Хватает.

-Уход за птичками нужен постоянный…

-Мне помогает Анна.

                                                 VIII

-Ваши питомцы рано встают?

-В пять часов утра уже подают голос, надо вставать, наливать им водички и насыпать корму.

-Часто поют?

-Почти все время, сменяя друг друга.

-Кто лучше всех поет?

-Скворцы. У них «репертуар» шире, чем у соловьев.

-Чем это объяснить?

-У них большая способность к подражательству. Услышат шум воды, споют песню, напоминающую такой шум. Услышат эстрадного певца - появится еще одна мелодия.

-Птички дерутся?

-Постоянно. Дрозды подерутся и через минуту забудут об этом. А вот у воробьев по-другому: они могу драться пятнадцать минут и больше.

  -Забавно.

Я решила переменить тему разговора и спросила:

-Хотите, расскажу вам один случай из русской истории.

-С удовольствием послушаю.

-Однажды Царь Иван Грозный выехал на охоту. И надо же было такому случиться, что его любимый сокол отлетел и скрылся. Царь обратился к боярину Трифону, который ведал соколиной охотой: «Даю тебе три дня для поиска сокола. Если не найдешь – голова с плеч».

 Пригорюнился боярин, а делать нечего – надо искать. Три дня рыскал по лесу, по оврагам, рощам и чащобам, но так ничего и не нашел. Уставший, он сел на землю, прислонившись спиной к дереву, и заснул. Ему приснилось, как к нему подъехал прекрасный юноша на вороном коне и подал отлетевшего сокола. Боярин проснулся – на его руке сидел царский любимчик.

Если помолиться мученику Трифону, то скворец, как и сокол, найдется.

-Н-да, озадачили вы меня. - Василий достал из сумки летнюю шапочку и надел на голову. – С одной стороны, хочется найти скворчика, и как можно быстрее, а с другой… Если бы я был знаком с этим… как его… Трифоном, тогда другое дело… я бы пришел к нему, переговорил, заплатил, сколько положено, и у нас что-нибудь бы выгорело… а так… - Василий снял шапочку, повернул козырьком назад и снова надел на голову.

                                                 IX

«Разговаривать на духовные темы он еще не готов, затрагивать их больше не буду. Типичный мирской человек. Спаси его Господи».

-Как, по-вашему, сложилась судьба Трима? - поинтересовалась я, когда мы миновали «Виноградную арку».

-Вполне возможно, он нашел себе спутницу, и образовалась семья.

-Очень хорошо.

-Не спорю.

-У них, возможно, и детки появились.

-Может быть.

-Так лучшего и желать нечего.

-Так то так… - Василий поскреб подбородок. –  Мне хочется Трима все же найти. Осталось всего два месяца…

-Что это значит?

-В сентябре начнется отлет птиц в южные края, и он, конечно, полетит вместе с другими пернатыми.

-Где они проводят зиму?

-В Израиле, в Саудовской Аравии, в Арабских Эмиратах.

-Далекий путь. Трим осилит его?

-Ему придется труднее, чем остальным птицам.

-Почему?

-У него вес на двадцать процентов меньше, чем у других скворцов, -ведь он жил в домашних условиях.

-Птицы полетят над морем или другим путем?

-Море они не осилят; полетят над сушей.

-Весной птицы вернутся обратно, а вместе с ними и Трим.

-Вернутся, да не все. Орнитологи говорят, что возвращается только один из четырех.

-Трим, будем надеяться, не подкачает.

-Он очень умный. Если ослабеет, то прилетит к людям и попросит еды. Думаю, никто ему не откажет.

-Конечно. Он прилетит повзрослевшим. Вы его можете и не узнать.

-Я его узнаю среди тысячи его сородичей.

-А он вас узнает?

-Сразу же! Я щелкну пальцами, и он прилетит ко мне. Сядет на руку или на плечо, или на голову.

-А потом? Не улетит куда-нибудь снова?

-Не должен.

Василий встрепенулся:

-Чуть не забыл рассказать вам еще об одном звонке.

-Не ехидном?

-Сейчас узнаете. Голос мужской, солидный, доброжелательный. «Поймал вашего скворца», - говорит. «Где?» «Напротив моего подъезда. Вышел утречком на улицу, смотрю: на куст орешника сел скворец, да не какой-нибудь, а серебряный. Это то, что нужно, - мелькнула у меня мысль. Я пощелкал пальцами, он вспорхнул с куста и сел на черемуху, которая росла под окнами моего дома; я снова пощелкал пальцами, он повертел головой, подумал что-то про себя, а потом вспорхнул и сел на мою протянутую руку. (Я биолог, знаю, как обращаться с птицами). Сидит птаха и чирикает – так, как будто нашла своего хозяина. Ну и молодец, - думаю. Подъезжайте ко мне, и я передам вашего любимчика».

Я, не чуя от радости ног под собою, за считанные  минуты примчался к биологу. «Вот он, ваш серебряный, - говорит, - очень смышленый и послушный скворчик». И подает его мне.

Но это был не Трим. Правда, чуть-чуть серебряный, но клюв гораздо короче и головка не та – слегка похож, только и всего…»

Мы вышли из парка, Василий, протягивая руку на прощанье, сказал:

-В августе у скворцов свадебная пора. Они устраивают изумительные танцы. Хотите посмотреть?

-А где это происходит?

-Недалеко, за МКАДом. Я каждый год езжу смотреть – незабываемый спектакль!

-Если будет свободное время, то, возможно, я присоединюсь к вам.

                                                 X

Примерно через месяц раздался телефонный звонок, я узнала голос Василия.

-Свадебная пора началась. Если вы не против, я заеду за вами.

-Во сколько начинаются танцы?

-Ближе к вечеру.

-Позвоните перед выездом, а я пока подумаю.

 Ехать-то в самом деле недалеко, а вот надолго или нет, не знаю - жалко, сразу не спросила. Лень, моя неразлучная спутница, одолевает, не очень-то хочется срываться с места, но, с другой стороны, Василию надо бы составить компанию, ему будет приятно, да и танцы скворцов хочется посмотреть. Домашние дела меня не задержат, так как я с ними уже управилась.

Одним словом, когда Василий снова позвонил, я сказала:

 -Подъезжайте.

-Зрителей на этом спектакле будет порядочно, - рассказывал Василий, пока мы медленно, в густом потоке машин, выбирались из города. – Когда москвичи узнают о чем-нибудь интересном, то все бросают и едут… тут уж их ничем не удержишь… а скворцы того стоят…

Мы остановились на холме, откуда открывался отличный вид на окружающее пространство. Василий оказался прав: каждую минуту подъезжали все новые и новые автомобили, и скоро весь холм стал похож на гигантский муравейник.

-Смотрите! – воскликнул мой спутник, и его лицо преобразилось. – Вот они!

Неожиданно из-за ближайшего леса показалась огромная стая скворцов, закрывшая почти полнеба, она стремительно неслась, часто меняя направление и становясь то плотнее, до черноты, то светлее.

-Сколько их тут? – спросила я у Василия, не отрывая глаз от редчайшего зрелища.

-Наверно, несколько миллионов. 

Вдруг стая разделилась на несколько частей, и каждая из них понеслась в произвольном непредсказуемом полете, - в отдельные моменты танец птиц походил на бушующие волны в открытом океане.

В следующее мгновение (все происходило в ошеломляющем темпе) образовались две большие стаи, похожие на облака, которые стремительно, видоизменяясь на ходу, понеслись навстречу друг другу.

-Фантастика! – не удержалась я от восклицания.

 Стаи, не замедляя полета, проникли друг во друга, образовав затемнение, а потом, по-прежнему не разделяясь, закружились веретеном – темное тело изогнулось, закружилось быстрее, распалось на несколько частей, и светлые «облака» образовали стройный хоровод.

-Что творится! Что творится!

Мои глаза расширились, даже дыхание приостановилось, настолько я была захвачена происходящим.

Не прошло и секунды, как мелкие стаи вновь объединились, и перед нами, на фоне заходящего солнца, закрыв полнеба, возникло изображение… сердца; оно нежно пульсировало, как будто в живом организме.

Неожиданно все исчезло; в вечернем небе догорала заря; редкие пунцовые облака (теперь уже настоящие) в раздумьи остановились на краю горизонта.

Василий по-прежнему, не отрываясь, смотрел в ту сторону, где только что закончилось необыкновенное представление. Я знала, почему он смотрел туда, и поэтому спросила:

-Как, по-вашему, Трим участвовал в этом спектакле?

-Мне хочется верить в это, - не сразу, чуть помедлив, сказал Василий, словно очнувшись от глубокого сна.

 Мы сели в машину и поехали обратно. В течение всего пути мой спутник не проронил больше ни одного слова…

                                 Е В Г Р А Ф                                

Стоял жаркий безветренный июльский день. В небе парили редкие, но пышные разомлевшие облака. Сосны, освещенные солнцем, казалось, плавились в собственном соку. Лес выглядел молчаливым и уставшим; птиц не было видно, так как они попрятались в кронах деревьев. Ничто не нарушало тишины – ни шум упавшей сухостойной ели, ни стук неутомимого дятла, добывающего свой корм на старой лиственнице, ни разговоры ягодников, которые знали эти места и активно их посещали.

По тропинке, виляющей среди молодого березняка, я вышел на берег неширокой и тихой речки, которая так деликатно несла свои воды среди тенистых берегов, что ее течения невозможно было и заметить. Речка мне так понравилась (невдалеке она делала крутой поворот), что я, присев в тень большого и раскидистого ясеня, достал альбом и сделал быстрый набросок. А потом записал детали, которые меня заинтересовали: зеленоватый цвет воды у теневого берега и стальной – у противоположного, вербы, свесившие свои длинные тонкие ветви почти до самой воды, широкая даль за речкой, бледная синь неба над ней.

-После усердных трудов не грех и отдохнуть.

Это сказал приземистый, кряжистый старик в соломенной шляпе и с окладистой седой бородой; он был в кирзовых сапогах и светлокоричневой рубахе навыпуск, подпоясанной тонкой тесемкой; за плечами у него был большой рюкзак, в руках вместительная матерчатая сумка.

-А мил человек не осерчает, если я рядышком присяду? – добавил он, с любопытством оглядывая меня.

-Наоборот буду рад, - отозвался я, нисколько не удивившись появлению незнакомца.

-Вот и ладно.

Старик скинул рюкзак с плеч и поставил его на землю, а потом, кряхтя, сел рядом со мной; положив соломенную шляпу на рюкзак, он пригладил редкие седые волосы.

-Какую благодать Господь сотворил! – минуту помолчав, сказал он. – Глядишь, глядишь и не наглядишься! Уж боле семи десятков прожил на белом свете, а не перестаю удивляться! Хучь бы эта речушка – красавица, да только! А лес! А луга! А омуты! Разе все перечислишь?..

-Грибы собирал? – поинтересовался я.

-Не угадал. Я травник. Травы – моя слабость. – Он посмотрел вдаль, за речку. – Знаю их все наперечет: и горицвет, и калган, и пастушья сумка, и подмаренник, и ятрышник, и таволга…  и все нужны, все полезны… вся аптека перед нами… Кажин день собираю. Сельчане говорят: «Евграф, куда тебе столь?!» А я отвечаю: «Для людей. Эвон сколь больных».

Евграф провел по бороде одной рукой, потом другой; руки у него были большие, узловатые, мозолистые.

-Энтим летом собираю токо одну траву.

-Интересно, какой повезло?

-Сушенице топяной.

-А другие?

-Другие погодят.

-В чем тут дело?

-А дело оченно простое – энта травка особливая.

-В чем же ее особенность?

-Она исцеляет дюже редкую болесь.

-Какую?

-Заморочение головы. Н-да. Другие не исцеляют, а эта исцеляет.

-Вот это трава так трава! – воскликнул я. - А как она выглядит?

-Да так и выглядит.

Евграф встал, сделал несколько шагов в сторону, сорвал кустик травы, вернулся и протянул мне:

-Вот она!

Кустик был серенький с желто-белыми цветами на концах веточек. Сколько раз я проходил мимо таких кустиков и не замечал их, а они, оказывается, не простые, а, можно сказать, золотые. Я посмотрел на травку на некотором расстоянии, вертя ее в руках, а потом понюхал цветочки, запаха они, к сожалению, не издавали, а может, меня нюх подвел.

Я протянул сушеницу Евграфу.

-Это таперя твоя, - сказал он, снова садясь на землю. – Может, и сгодится кому.

-Все может быть, - согласился я, пряча кустик в сумку. – А скажи, пожалуйста, добрый человек, в чем проявляется это самое заморочение?

-В кривости.

-В какой-такой кривости?

-В кривости ума.

Евграф замолчал, наверно, для того, чтобы я лучше усвоил эту мысль.

-Ноне скрось замороченные. Я редко наведываюсь в город, а как приеду – вижу: народ не тот, что раньше. Спросишь кого: он  говорит, а я не понимаю. Слова какие-то кривые, ненашенские…

-А в селе?

-И в селе швах. Я их, бедолаг, жалею, сильно жалею. И хочу выправить. Собираю сушеницу и раздаю забесплатно. Мешкам счет потерял…

-И помогает?

-Еще как помогает! Вот мой сосед, Ветрогонов Петро, совсем хмурной стал, а как попил моей травки – выправился, стал здраво рассуждать. В городе многим помог. Как встретят меня, кланяются: «Спаси Христос» говорят.

-Выходит, ты второй доктор Айболит, - улыбнулся я.

-Выходит так. Много людей замороченных, очень много, особенно на Украине. Там они какие-то… особая замороченность  у них – вот что я скажу. Криво мыслят, да так криво, что дальше некуда. - Евграф тряхнул головой, так что его борода качнулась из стороны в сторону. – Я им тоже помогаю.

-Каким образом?

-Посылаю травку. Три мешка отправил в Киев и столько же во Львов. Во Львов надо бы поболе, но не все сразу. Я дал себе задание: до конца сезона собрать еще десять мешков! И все отправить на Украину!

-А успеешь? Лето ведь короткое.

-Успею! Сушеница цветет все лето и всю осень. Знает красавица, что нужна людям!

-А скажи, добрый человек, как принимать чудо-траву? Это ведь очень важно.

-Ее надо пить как чай. Заваривай и пей – и все будет в порядке.

 Со стороны реки повеял легкий ветерок. Листья ясеня слегка затрепетали. Справа появилось такое большое облако, что оно закрыло почти полнеба. На реку, на заречную даль, на березовую рощу легла густая тень.

-Господь милостив, - сказал Евграф, поправляя голенищи сапог. – Послал нам, грешным, прохладу.

Он поднялся, накинул на плечи рюкзак, надел на голову шляпу.

-Ну, прощевай, мил человек, погутарили – и хватя. Не хочу терять ни минуты. До заката, даст Бог, наполню рюкзак доверху.

Он поклонился в мою сторону, осенил себя широким крестным знамением и пошел вдоль реки, часто нагибаясь, чтобы сорвать очередной кустик чудо-травы.

                             СКАЗАНИЕ О ДУБЕ МАМВРИЙСКОМ

              В 1865 году начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме стал архимандрит Антонин (Капустин). Он возглавлял ее без малого тридцать лет. За это время он сделал для прославления русского имени столько, сколько другому человеку понадобилось бы, наверно, несколько жизней. Дивные и величественные русские храмы, в которых совершается славянское богослужение, обширные и хорошо оборудованные приюты и подворья, в которых паломник находит отдых  после утомительного пути,  участки земли с богатой растительностью и необходимыми постройками и, наконец, самое, может быть, важное:   памятники древней библейской истории и археологии исключительной ценности, - тут вся Палестина - от Тивериадского озера до Хеврона, от Яффы до Иордана, отмечает современный церковный исследователь.

Одно из первых дел, которому отец Антонин уделил много времени и усилий, было приобретение Мамврийского Дуба и земельных владений вокруг него. Предприятие это являлось далеко не простым. Во-первых, земельные владения стоили очень дорого, а начальник Русской духовной миссии испытывал серьезные финансовые трудности; во-вторых, покупки в Святой Земле могли производить только турки; и, в-третьих, палки в колеса ставили… русские, в лице Палестинской  комиссии при Министерстве иностранных дел.

Земельный участок, на котором находился Дуб Мамврийский, уже более семидесяти лет принадлежал некоему Ибрагиму Шаллуди, получившему его в наследство от своего отца Османа. Следует заметить, что арабское население Хеврона считалось наиболее фанатичным из всех мусульманских племен Палестины. Непримиримость хевронских шейхов к христианам была общеизвестной. Среди местных мусульман-арабов существовало любопытное предание: если в Хевроне, месте погребения патриархов Авраама, Исаака и Иакова, когда-либо зазвучит колокольный звон, то он принесет тяжкие бедствия, а, может, и гибель всему исламу.

Ибрагим очень дорожил Мамврийским Дубом: во-первых, это был объект религиозного почитания арабов, а, во-вторых, он приносил немалый доход - хозяин продавал иностранным туристам, в основном немцам и евреям, куски Священного Древа, желуди и листья для разных поделок. Захочет ли Ибрагим расстаться с Дубом и земельным участком? - вот вопрос. Через некоторое время (в результате осторожной и кропотливой разведки)  удалось выяснить, что араб питает большую слабость к презренному металлу, и, значит, не исключена возможность, что он расстанется с Дубом. Ну, а кто же купит его?

И тут на помощь отцу Антонину пришел Якуб  Халеби, его давний, надежный и преданный друг, драгоман Русской духовной миссии.

-Я куплю Мамврийский Дуб на свое имя, - сказал он, - а потом передам его вам.

В середине ветреной и дождливой зимы 1868 года в Хевроне появился солидный купец из Алеппо, который намеревался закупить большую партию местных товаров. Это был переодетый Якуб Халеби; в его кармане находились паспорт на другое имя и внушительная сумма денег, собранная благодетелями Русской духовной миссии. Общаясь с местными торговцами и обговаривая с ними условия различных сделок, он вскоре познакомился с владельцем Мамврийского Дуба. При каждой встрече он намеренно “сорил” деньгами, щедро угощал Ибрагима и сделал намек, что не прочь купить участок земли со Священным Древом. Ибрагим клюнул на предложение, так как понял, что в его карман может перекочевать весьма и весьма кругленькая сумма.  Оформлять сделку он однако не спешил, решив затянуть дело как можно дольше и “выжать” из покупателя все, что возможно. Якуб принял условия игры и набрался не только терпения, но и долготерпения. «Пусть я пробуду здесь хоть еще год, но от своей цели не отступлю», -  сказал он самому себе.

Наступила весна, и дожди прекратились; солнце высушило землю; запели птицы. Якуб часто приходил к Дубу, восхищался его величественной статью, прикладывал ладони к теплой шершавой коре, смотрел, как играют на ветру листья; затем он поднимался на вершину холма, еще раз окидывал взором Дуб, и он казался ему самым красивым, самым замечательным деревом на свете. Однажды Якуб решил переночевать под Дубом. Он завернулся в одеяло и, прислонившись спиной к дереву, стал размышлять о том, каким образом можно ускорить дело, какой бакшиш может умаслить Ибрагима и что ему сказать при этом, чтобы он от слов перешел к делу и сделка, наконец, состоялась.

Вдруг раздался выстрел, и над головой Якуба просвистела пуля. Купец мгновенно перекатился на бок. Невдалеке раздался топот убегающего человека. Якуб поднялся на ноги и вытер испарину со лба. Он не сомневался, что у него в Хевроне были недоброжелатели, но чтобы дело дошло до выстрела… такого он никак не ожидал. Купец был не робкого десятка, и все же, чтобы не искушать судьбу, вернулся домой. Остаток ночи он провел без сна; думал не о злодее, который покушался на его жизнь, а о предстоящем свидании с Ибрагимом.

Они встретились после заката солнца в духане. Угощение было изысканным, вина - отменными, тосты - приятными и остроумными.

-У нас в Алеппо есть чудесная кипарисовая роща, - сказал купец, - и я люблю прогуливаться в ней. - Он достал из нагрудного кармана великолепные золотые часы на изящной золотой цепочке, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат. - Именно в эти минуты я обычно подхожу к источнику, чтобы выпить несколько глотков холодной воды.

При виде золотых часов Ибрагим вздрогнул и, не удержавшись, всем телом подался к собеседнику; в его глазах мелькнул алчный огонек.

-Да, да, именно в эти минуты… - Негоциант повернул часы так, чтобы Ибрагим увидел циферблат и тонкие ажурной работы стрелки; поиграв цепочкой (блики от нее заплясали на потолке и на стенах), купец медленным движением закрыл крышку часов и спрятал их в карман. Ибрагим проводил их таким взглядом, как будто расставался со своим собственным сокровищем.

-Досточтимый эфенди, - сказал он, подвигаясь ближе к собеседнику, - наверно, сам Аллах послал тебе эти часы?

-Да, ты прав; это подарок моего кунака.

-Я ни разу в жизни не видал таких часов. Они мне очень понравились.

-Они нравятся всем, кто их видит,- редкостная, изумительная работа.

-Слушай, а ты не можешь… - араб замялся.

-Что именно?

-Продать их.

-Нет, - купец покачал головой, - то, что посылает Аллах, не продается.

-Я заплачу любую сумму.

-Деньги здесь ни при чем.

Ибрагим потускнел.

-Но выход все же есть, - после минутного молчания сказал купец.

-Какой? - оживился Ибрагим; он выпрямился, в глазах снова появилась жизнь.

-Я могу эти часы тебе подарить!

-Неужели?! - Ибрагим от удивления широко раскрыл глаза.

-Да, - подтвердил купец, - но с одним условием.

-С каким?

-Ты продашь мне земельный участок вместе с Мамврийским Дубом.

-За какую цену?

-Как договорились в последний раз.

-Хорошо. Если добавишь к этому дюжину баранов, то я согласен.

-Пусть будет по-твоему.

Собеседники ударили по рукам и тут же закрепили сделку письменным договором.

Начальник  Русской духовной миссии и его помощники с нетерпением ожидали возвращения драгомана. И вот он появился. Взбегая по лестнице, он радостно крикнул:

-Дуб - русский! Дуб - русский!

Его счастливый, возбужденный вид красноречивее всяких слов говорил о том, что он съездил в Хеврон не зря. Отец Антонин заключил друга в объятия и троекратно расцеловал.

-Ты сделал невозможное, друг мой, - сказал он, чуть отстранив от себя драгомана, но не выпуская его из своих рук.

-Невозможное человеку - возможно Богу, - улыбаясь, ответил тот.

-Я рад, что ты вернулся живым и невредимым.

-Ты за меня молился, и Господь сохранил меня.

-Милость Божия была с нами, - сказал отец Антонин, опуская руки и давая возможность остальным сотрудникам миссии обнять Якова Егоровича (так его здесь звали). - Даже чиновники из Палестинской комиссии не проронили ни звука.

Прошло некоторое время, и стараниями отца архимандрита удалось купить еще несколько земельных участков, прилегающих к Дубу Мамврийскому. Каждая покупка представляла из себя проблему, решить которую подчас было весьма затруднительно. Особенно драматично протекала купля-продажа участка, принадлежащего очень уважаемому в народе шейху Салеху Мжагеде (фанатизм арабов не мирился с вторжением в их владения неверных). Протестовали все - и феллахи, и кади, и хевронский каймакам, и турецкая администрация. Местный муфтий в своей непримиримости дошел до того, что, как писал отец Антонин русскому консулу Кожевникову, не постеснялся “публично говорить весьма почтенному и считаемому в народе за святого шейху Салеху Мжагеду, что он стоит того, чтобы снять с него чалму, повесить ее ему на шею и водить его с позором по городу за то, что продает свою землю христианам…”

Однако, несмотря на широкие волнения и нешуточные страсти, вполне законная сделка была благополучно оформлена, и изрядный участок драгоценной земли перешел в русские руки. Уже через несколько лет владения Русской миссии вокруг Дуба Мамврийского составили более семидесяти тысяч (!) квадратных метров.

22 мая 1871 года под сенью Священного Древа была совершена первая Божественная Литургия.

Со временем над Дубом, который все более и более ветшал и требовал постоянной заботы, был сооружен железный навес, а основание ствола окружено каменным фундаментом - на нем в третий день по Пятидесятнице по установившейся традиции совершалось торжественное богослужение.

          ДИАНА

                                          I

Долго, почти целую неделю, шли надоедливые затяжные дожди; прогноз был неутешительный – еще пять, а то и семь дней холодной ненастной погоды. И вдруг – воперки всяким прогнозам – дождь прекратился, солнце обогрело землю, и я вышла погулять. Куда лучше всего пойти? Конечно, в парк, там нет машин и выхлопных газов. У входа в парк, на зеленой лужайке, неожиданно увидела… верблюда. Верблюд в Москве – это что-то невероятное! Диковинка! Музейный экспонат!

Как он сюда попал? Кто его хозяин? Что он здесь делает? Все эти вопросы пронеслись у меня в голове.

 Верблюд был высокий, с двумя горбами, со светло-желтой, местами темно-желтой шерстью; передние ноги у него были короткие, зато задние – очень длинные, почти до самой спины; шея тоже длинная - перевернутым коромыслом, ее венчала небольшая голова с волосатыми губами, похожими на две неравные лепешки – нижнюю плоскую, а верхнюю пухлую – как бы двухкамерную; ноздри походили на две узкие щели, в серых круглых глазах навыкате, расположенных по бокам головы, читалось полное безразичие к тому, что происходило вокруг; пушистые уши у такого большого животного были, на удивление, маленькие, хвост короткий.

Житель пустыни был украшен ярко-алой попоной с желтыми кистями по бокам, на голове виднелась уздечка, от которой отходил длинный серый поводок; его держал в руке хозяин верблюда - невысокий мужчина лет сорока с простым, ничем не примечательным лицом.

К верблюду подошла женщина с двумя детьми – мальчиком лет семи и девочкой лет пяти.

-Прокатиться можно? – поинтересовалась она.

-Не можно, а нужно, - ответил мужчина.

-Сколько стоит?

-Малый круг – триста рублей, большой – четыреста.

-Два больших – для моих детей.

Женщина достала портмоне, извлекла из него тысячерублевую купюру, вручила мужчине; тот подал сдачу, а потом взял мальчика подмышки и легким округлым движением поднял вверх и посадил  между двух горбов верблюда.

-Держись, капитан! – улыбаясь, сказал он.

-Мне не нужно подстраховывать сына? – спросила женщина.

-Нет, - отозвался проводник. – Поездка абсолютно безопасная.

 Сильно потянув поводок и тронув верблюда с места, он двинулся по асфальтированной дорожке. Верблюд шагал широко и неуклюже, но это мне казалось, что неуклюже, а он-то ведь наверняка так не думал.

 Минут через пять-семь погонщик и верблюд с пассажиром вернулись на прежнее место.

-Сыночек, сиди и не двигайся, - сказала его мама, - я тебя сфотографирую.

Мальчик, одной рукой держась за горб верблюда, а другую подняв высоко вверх, широко улыбнулся, и мама сотовым телефоном сделала кадр.

Погонщик снял мальчика на землю, а на освободившееся место посадил девочку. Та обеими рками ухватилась за передний горб.

-Мама, боюсь! – закричала она.

-Не бойся, - успокил ее погонщик, - не выпадешь.

Он совершил еще один круг и доставил девочку ее маме; та сфотографировала дочку.

Воспользовавшись тем, что желающих прокатиться больше не было, я подошла к погонщику – мне хотелось кое-что узнать об этом редком животном.

-Как зовут вашего верблюда? – спросила я.

-Это верблюдица; ее зовут Диана, - охотно отозвался погонщик.

-Красивое имя! Как она попала к вам?

-Я купил ее в Казахстане. Ей было всего три года.

-А сейчас?

-Десять лет.

-Интересно, как она переносит наш климат?

-Хорошо. Казахстан – это ведь недалеко. Если бы Египет или Марокко – тогда другое дело.

-Я вижу вас и Диану впервые.

-Обычно я работаю в Парке культуры имени Горького.

-Ну, там народу еще больше.

-Да нет, столько же.

-Не хотите завести маленького верблюжонка?

-Хочу этой осенью.

-Диана надолго выйдет из игры?

-На год. У нее будет только два дела: кормить верблюжонка и охранять его. Она никого не подпустит к нему.

-А вас?

-Меня подпустит, потому что я хозяин.

-Когда детеныш станет взрослым?

-Через три года. Тогда на него можно садиться. Раньше нельзя - хребет не выдержит.

«До чего интересно! В зоопарке так не поговоришь, там у служителей дел по горло».

-Сколько лет живут верблюды?

-Пятьдесят.

-Почти столько же, сколько и люди. Но мы живем в шумном и тесном городе, а вы наверняка – на природе.

-Мое хозяйство в Горках ленинских: конюшни, подсобные помещения.

-А как добираетесь до города?

-На машине; Диана вполне умещается в кузове. Два пони и лошадь  едут на другой машине. Вы, наверно, заметили, что малыши предпочитают кататься на пони...

  -Им нравятся все ваши питомцы… Давно занимаетесь с животными?

-С детства.

                                                 II

Диана между тем, не теряя времени, щипала траву; набрав полный рот, она распрямлялась и в течение нескольких минут пережевывала ее.

-Диана очень аккуратно щиплет травку, - заметила я, - очень ровненько.  

 -Это одно ее достоинство. А второе – она не вытаптывает траву. Лошадь, когда пасется, траву вытаптывает, потому что у нее очень жесткие копыта, ну, а если она подкована, тогда и подавно. У верблюда все иное: у него стопы (не копыта, а стопы) раздвоенные и широкие, а на подошве – толстые мозоли, которые только приминают траву; когда верблюд убирает ногу, трава снова выпрямляется.

 На прошлой неделе меня пригласил один предприниматель. Говорит: «Я не хочу косить лужайку сенокосилкой, потому что колеса портят траву. Пусть твоя Диана мне поможет». Она целый день паслась и очень ровно «скосила» всю лужайку.

-Очень хорошая у нее работа.

К нам подошел мужчина с мальчиком.

-Хочешь прокатиться? – спросил он у сына.

-Очень.

-Тогда поезжай.

Тимофей (так звали погонщика) посадил мальчика на верблюдицу и потянул ее за поводок. Верблюдица не прореагировала. Тимофей потянул бечевку еще сильнее, но и это не помогло. Тогда он ладонью сильно хлопнул животное по правой ноге:

-Ну, трогай же! Трогай!

Верблюдица нехотя тронулась. Пройдя метров двадцать, она остановилась; Тимофей открыл сумку, которая висела у него сбоку, и положил в рот верблюдицы одну сушку, другую, а потом еще одну; только после этого она двинулась дальше.

-Чем вы кормите Диану? – спросила я у него, когда рейс завершился.

-Она ест то, что и лошадь: овес – ее любимое кушанье; кроме того, я даю ей комбикорм, сено, ветки дерева. Овса, кстати, много давать нельзя, иначе она тяжелеет - овес очень колорийная пища.

-Она много может съесть сушек?

-Хоть мешок дай, все съест.

-А хлеб?

-Может целый батон целиком в рот взять и быстро прожевать.

-А конфеты?

-И конфеты. Любит сладости, как все женщины.

-Диана добрая?

-Добрая, но капризная; себе на уме. Когда закапризничает (вы только что были свидетелями ее каприза), я даю ей три  сушки – это норма, а если дам две, то она просит еще; но иногда довольствуется и двумя.

Диана повернула голову ко мне. Я сделала шаг назад.

-Не бойтесь, она вас не обидит, - успокоил меня Тимофей,  поворачивая рукой голову верблюдицы на прежнее место. – Она вообще никого не обижает.

-Это хорошо с ее стороны…

Тимофей погладил Диану по морде; та стояла не моргнув глазом.

Запаха я от нее не ощущала.  

-Она понимает, что вы ей говорите?

-Очень хорошо понимает.

К нам подошел высокий, тощий мужчина. Диана повернула к нему голову, видимо, для того, чтобы познакомиться или получить угощение. Тимофей отвел голову на прежнее место.

-Не любопытничай. Любопытной Варваре нос оторвали. У него ничего для тебя нет.

-Вы ошиблись, - сказал мужчина, доставая из кармана печенье. – Можно угостить?

-Можно.

Мужчина скормил одно печенье, а потом еще три или четыре.

Диана косила на мужчину глаз, прося добавки.

-Все, больше ничего нет, - развел руками мужчина и удалился.

Я снова воспользовалась паузой, чтобы поговорить с Тимофеем.

-Говорят, верблюды злопамятные…

-Если ему сделают зло, тогда он помнит долго и может отомстить.

-Каким образом?

-Плевком.

-Очень необычный способ.

-Зато запоминающийся. Верблюд отрыгивает часть содерижмого своего желудка, и эту дурно пахнущую жидкость обрушивает на лицо обидчика. Думаю, после этого вряд ли кто захочет связываться с ним.

К Диане приблизился пьяный мужчина и хотел ее погладить.

-Отойди! – закричал Тимофей. – А то укусит - она пьяных не любит!

-Я же ей ничего плохого не сделал.

-Все равно. Я тебя предупредил, чтобы не было неприятностей. Знаешь, у нее какие зубы! Вот такие, - он показал пальцами, – как у орловского рысака!

-А если я ей дам конфетку?

-Не возьмет.

-А если сухарик?

-То же самое.

-А если пироженое? – не унимался мужчина.

-Ничего не возьмет! Я же говорю – она пьяных не любит.

Мужчина нехотя попятился.

-А если вы выпьете? – спросила я.

-Меня она терпит.

  Тимофей перевел Диану на новое место, где было побольше травы:

-Пусть полакомится.

-Она долго пасется?

-Да хоть целый день. В нее войдет целый воз сена.

Однако на этот раз ей не удалось долго попастись – подошли клиенты. В течение получаса Диана прокатила нескольких малышей.

-У меня нет помощника, - сказал Тимофей, когда наступил перерыв в катании. - А без помощника очень трудно. Пока я сажаю ребенка, кто-то должен держать поводок, разговаривать с клиентами. Хотите мне помочь?

-Я не знаю. Это как-то неожиданно.

-Подумайте. Я хорошо заплачу.

-Не знаю, что и сказать.

-Не спешите с ответом. Тут в самом деле нужно подумать.

                                                 III

«Работать с верблюдом, - размышляла я, вернувшись домой. – Как будто у меня других дел нет! С самыми необходимыми и насущными делами не могу справиться, а тут… Нет уж, мне это как-то не очень… ходить каждую субботу и воскресенье, заниматься тем, чем я никогда не занималась… да и лень моя, куда ее денешь? В карман не положишь, в отпуск не отправишь, епитимью не наложишь - нет, нет, это исключено…»

Прошло несколько дней, а Диана и ее хозяин не выходили из моей головы. «Какое странное, необычное животное! - думала я, вспоминая недавнюю встречу. – Какая гордая осанка, какая надменность во взгляде, какая важность в каждом шаге и в каждом движении! Очень интересное животное, эта Диана! Надо как-нибудь мимоходом еще разок повидать и узнать ее характер. Все же не каждый день верблюды встречаются в столице. А еще лучше прийти на встречу с Дианой подготовленной. Завтра же пойду в библиотеку и познакомлюсь с литературой о верблюдах».

Сказано – сделано. В билиотеке просидела почти весь день; прочитала множество статей, очерков, рассказов о «кораблях пустыни», открыла для себя совершенно новый «континент», по которому можно путешествовать неделями и даже месяцами и на каждом шагу открывать интересные вещи.

«Да, теперь другое дело, -  с удовлетворением подумала я, покидая библиотеку, - теперь можно разговаривать с Тимофеем на равных».

В ближайшее воскресенье я снова навестила моих знакомых.

-Ну как, решились? – встретил меня вопросом Тимофей.

-Пока не могу точно сказать… немножечко помогу, а там видно будет.

-Ну, тогда держите поводок, а я займусь этим малышом.

Он ловким движением посадил улыбающегося мальчугана на Диану.

-Ну, а теперь пройдитесь кружочек.

-А Диана не будет капризничать?

-Если будет, то дайте ей несколькго сушек.

Он вручил мне пакет с сушками.

Я натянула поводок, и Диана послушно тронулась с места. Я вела ее по дорожке, изредка оглядыаясь; мальчугану очень нравилось ехать на ней, он прямо сиял, держась за передний горб и слегка покачиваясь в такт шагам Дианы; та двигалась за мной так, как будто я водила ее по этой дорожке не один раз.

Мы благополучно вернулись на прежнее место.

-Поздравляю! – пожал мне руку Тимофей. – У вас появилась новая специальность: верблюдовожатый.

-Недолго и возгордиться.

-Эта специальность вне конкуренции; она непотопляема – ни кризисы, ни инфляции ей не страшны.

Примерно четверть часа я была без работы – никто не подходил. А потом появились сразу несколько мальчиков и девочек, некоторые из них были с родителями; они с любопытством разглядвали Диану, обменивались репликами.

-Можно потрогать? – спросила девочка с косичками, которые торчали в разные стороны, как антенны.

-Конечно, - разрешила я.

-Какая густая и хорошая шерсть! Какие теплые варежки можно связать! И носочки!

-А свитер можно связать такой, что никогда не замерзнешь, - подтвердила ее мама.

-А знаете для чего еще верблюду нужна такая густая шерсть? – спросила я.

-Нет.

-Она отражает солнечный свет и защищает тело от высокой температуры. Вы же знаете, как жарко в пустыне?

-Конечно.

-Ну вот. А им не жарко.

-А если он ляжет на песок…

-Днем песок в пустыне раскаляется до шестидесяти-семидесяти градусов, но верблюду горячий песок не страшен.

-Почему?

-Когда он ложится, то с грунтом соприкасаются только участки тела, покрытые мозолями. У него и на подошвах есть мозоли; они предохраняют ноги от острых камней и раскаленного песка.

-Верблюды живут только в пустынях? – спросил мускулистый, накаченный мальчик с взъерошенными волосами.

-Не только. Они обитают и в холодных частях света и даже высоко в горах. Густая шерсть защищает их от холода - они легко могут переносить температуру до пятидесяти градусов.

-Ого!.. А чем питается верблюд в пустыне, там же нет почти никаких растений?

-Зато есть колючки. Они так и называются «верблюжьи колючки».

-На них же шипы есть…

-Верблюду они нипочем.

-Не прокалывают ему губы или десны?

-Нет.

-Даже трудно поверить…

-Верблюд вообще может обходиться очень малым количеством пищи. Например, завтрак кочевника – горсть фиников. Ее хватает на двоих: хозяин съедает мякоть, а косточки отдает верблюду, и оба до вечера сыты.

-А верблюд испытывает жажду? Я, например, часто хочу пить.

-У верблюда все по-другому. Он может обходиться без воды сорок пять дней.

-Не поверю! Я и полдня не вытерплю.

-Правда, если верблюд доберется до водоема, то может выпить очень много. Один верблюд как-то выпил сначала девяносто четыре литра воды, а чуть позже в этот же день – еще девяносто два литра!

-Рекордсмен!

-Они все пьют много.

-Какой большой у верблюда желудок!

-Он хранит влагу не в желудке. «Водные склады» верблюда – его жировые отложения. Упитанный верблюд имеет запас жира до ста килограммов. И даже больше.

-А где жир хранится?

-В горбах. Посмотрите, какие большие горбы у Дианы. Когда верблюд в пустыне остается без воды и пищи, он начинает расходовать свои жировые запасы.

                                                 IV

-А почему верблюдов называют «кораблями пустыни»? –  спросила девочка в спортивном костюме.

-Потому что они могут пересечь любую пустыню, причем не просто пересечь, а нести на себе полезный груз, например, ткани или изделия из кипариса или кости. Целые караваны двигаются по пустыне.

-А сколько килограммов они могут нести?

-Порядочно – половину собственного веса, а самые сильные – столько же, сколько весят сами – семьсот килограммов.

-А есть ли верблюды, на которых можно покататься? - снова спросил мускулистый мальчик.

-Да вот один из них. Ее зовут Диана. Каждый из вас может на ней прокатиться.

-Я уже прокатилась, - похвасталась девочка в желто-голубом сарафане

-Молодец!.. Есть такие верблюды, которые участвуют в гонках, как рысистые лошади.

-А где такие гонки проводятся? – полюбопытствовал мускулистый мальчик. – Наверно, на московском ипподроме?

-У нас такого нет.

-А где же?

-В Объединенных Арабских Эмиратах. Знаешь, где такая страна?

-Смутно. Где-то далеко на юге.

-Правильно, на Аравийском полуострове. В главном городе этой страны - Дубаи – и проводятся такие гонки. Дистанция – десять километров. Верблюды развивают скорость до сорока километров в час. Большинство жокеев – дети. Как ты думаешь, почему?

-Дети меньше весят, и верблюд поэтому бежит быстрее.

-Правильно!

-Верблюдов, которые участвую в гонках, готовят специальные тренеры и обслуживают специальные врачи-ветеринары. В соревнованиях участвуют не только двугорбые, но и одногорбые верблюды – дромадёры. Они иноходцы и на бегу сильно раскачиваются, поэтому неопытный всадник может не удержаться и полететь на землю.

-Как вы считаете, - спросила молодая мама с чудесным шоколадным загаром, держа за руку свою дочку, - встречаются ли еще дикие верблюды?

-Одногорбые не встречаются, а двугорбые живут в пустынях Монголии, правда, их немного, всего несколько сотен. Кстати, их открыл наш знаменитый путешественник Николай Михайлович Пржевальский.

-Однажды во время путешествия по Египту я попала в песчаную бурю, и песок проник мне и в нос, и в глаза, и в уши.

-Верблюду это не грозит: ресницы у него такие густые, что когда он их опустит, то ни одна песчина не проникнет внутрь; веки у него почти прозрачные, и он хорошо видит с закрытыми глазами; ноздри тоже может закрыть, а уши защищает лохматый волосяной покров - его морда защищена от всех неприятностей.

-Надо же, как устроился! 

Все рассмеялись.

-Видите, какое чудо, этот верблюд! - подытожила я. - А кто его создал?

-Пустыня, - сказала девочка в желто-голубом сарафане.

-А точнее, природа, - поправил мускулистый мальчик.

-Нет, его создал человек, - сказала мама с чудесным шоколадным загаром. – Он все время улучшал породу, и наконец получилось то, что нужно.

-Вы все правы, но только отчасти, - сказала я. – Это чудо создал Господь Бог. Для того, чтобы это замечательное животное помогало человеку выжить в жаркой пустыне.

-Как это хорошо! – воскликнула девочка в желто-голубом сарафане.

-А знаете, откуда произошло его название?

 Я оглядела моих слушателей. Они молчали.

-Слово «верблюд» произошло от арабского слова «красота».

-Он и в самом деле очень красивый, - сказала девочка в спортивном костюме.

-Бедуины, которые кочуют по Саудовской Аравии, говорят, что верблюды – это Подарок Бога, без них им не прожить и одного дня.

  К нам присоединились еще несколько мальчиков и девочек.

-А вы знаете, ребята, - сказала я, - что верблюды участвовали в Великой Отечественной войне?

-Нет, первый раз такое слышим.

-Хотите, я расскажу об этом?

-Конечно, - хором откликнулись дети.

-Дело было в Калмыкии. Нашим солдатам не хватало транспортных средств. И тогда возникла идея привлечь местных животных. Вскоре возник «верблюжий батальон» - более тысячи «кораблей пустыни». Они прекрасно справлялись со своими обязанностями: возили боеприпасы, горючее для танков и самолетов, цистерны с водой, продукты. А как они держались во время бомбежки и артобстреле! Кругом все рвет в клочья, осколки свистят, а они хоть бы что – только глазищами по сторонам водят, и ни с места.

Верблюды по звуку определяли, кто в воздухе – наши или немецкие самолеты. Заслышав чужих, побыстрее ложились на землю, причем не на открытом пространстве, а где-нибудь под деревом или под забором. Они и звуки выстрелов различали: когда ведут огонь наши батареи, можно не опасаться, а когда враг – лучше схорониться где-нибудь в укромном месте…

Некоторые верблюды прослужили всю войну и дошли до Берлина.  Среди них – Мишка, громадный и спокойный, и Машка с норовистым характером. Они тащили орудийный расчет, которым командовал сержант Григорий Нестеров, астраханский моряк-богатырь с пышными усами. Мишка и Машка участвовали в штурме Берлина: из этого орудия был сделан первый выстрел по гитлеровской рейхсканцелярии. Узнав о ее штурме, Гитлер поспешил покончить с собой.

                                         V

Подошла группа старшеклассников, окружив Диану со всех сторон. Погладив бока и морду, сделав несколько замечаний относительно ее горбов, восхитившись ее ростом и длинной шеей, они, услышав мои рассказы о верблюдах, окружили теперь меня.

-Лена, ты, кажется, хотела прокатиться на этом большом животном? – обратился к своей подруге белокурый паренек с коротенькой челкой.

-Нет, я лучше послушаю, - возразила Лена. – Поездка от меня никуда не убежит. Что вы нам еще расскажете? – обратилась она ко мне.

-Я расскажу вам одну интересную и чрезвычайно любопытную историю о белом верблюжонке. Дело было в пустыне Гоби. Ты знаешь, где находится эта пустыня?

-Да, - ответила Лена. – Я очень люблю географию и знаю не только все пустыни мира, но и все главные реки, озера и возвышенности. Пустыня Гоби находится в Южной Монголии, захватывая часть Северного Китая.

-Совершенно верно. Так вот, в пустыне Гоби наступила весна. Несколько семей кочевых племен остановились и разбили временный лагерь. Им хотелось побыть на одном месте и отдохнуть, но главная причина стоянки заключалась в другом: помочь верблюдам родить малышей. И надо же такому случиться, что одна из матерей отказалась от своего верблюжонка. Как ни пытались кочевники образумить непутевую мать, как ни старались помочь малышу вкусить материнского молока, ничего не получалось – верблюдица издавала сердитые звуки и вертелась юлой, не подпуская его.

У верблюжонка была редкая – белая – шерсть, он был такой симпатичный и такой беспомощный, - ему хотелось есть, чтобы окрепнуть, чтобы ноги хорошо держали его, он тянулся к матери, но та вела себя так, как будто верблюжонок был для нее совсем чужой.

Кочевники стали кормить малыша из бутылки, на которую была надета соска. Но это все не то, совсем не то – это понимали как люди, так и верблюжонок. И тогда кочевники, посовещавшись, придумали, как помочь малышу. Верблюдице связали задние ноги, чтобы она не могла убежать. Молодая женщина, подойдя к ней и поглаживая ее бока руками, запела народную песню; пожилой монгол аккомпонировал ей на древнем смычковом инструменте. Красивая, нежная, завораживающая мелодия сотворила чудо: верблюдица, повернув голову к певице, перестала вырываться из рук погонщика, притихла, заморгала глазами, из которых показались… слезы. Она словно раскаивалась в своем поведении, жалела, что так долго пренебрегала своим детенышем.

Тем временем один из кочевников подвел верблюжонка к матери, тот нашел вымя и стал жадно сосать молоко. Чуть передохнув, он снова принялся за дело, первый раз напившись теплого, вкусного материнского молока вволю. Благодарный, он сделал несколько шагов, протянул свою голову к голове матери, и та облизала его.

Верблюжонок был спасен. Теперь голодная смерть ему не грозила – у него была любящая и заботливая мама.

                                                 VI

В течение всего лета я приходила ко входу в парк и помогала Тимофею. Я хорошо узнала Диану, привязалась к ней, и она хорошо узнала меня; когда я вела ее по дорожке, она никогда не капризничала, и за это получала от меня какое-нибудь угощение.

Наступила осень; отдыхающих в парке поубавилось.

-Сегодня я заканчиваю сезон, - сказал в одну из суббот Тимофей, - и хочу с вами рассчитаться - вы мне очень помогли.

-Я хочу получить награду не от вас, а от Господа Бога, и не здесь, на земле, а в Царствии Небесном, - ответила я. – Как земля отличается от неба, как огонь отличается от воды, так и небесная награда отличается от земной.

-Вам виднее, - заметил Тимофей, пряча деньги в карман, – было бы предложено… Спасибо большое за ваши бескорыстные труды!..

                  С  И  З  Ы  Й    Г  О  Л  У  Б  Ь                               

                                         I

  -Можно подняться на колокольню? – обратился Лыков к священнику, который выходил из храма.

-Конечно. В добрый путь.

Батюшка, немолодой, чуть полноватый, степенный, с мягкой окладистой бородой, в которой серебрились седые нити, пытливо посмотрел на Лыкова:

-Впервые в нашем монастыре?

-Да.

-Колокольня… она у нас особая… 

Он еще раз одобительно кивнул.

-Как ваше святое имя?

-Меня все зовут Михаил Ильич.

-Пожелаю вам, Михаил Ильич, набраться новых впечатлений.

-Спасибо на добром слове.

Лыков зашел в притвор, откуда начинался вход на колокольню. Наверх вела деревянная лестница с довольно высокими ступенями. Михаил Ильич шагал медленно, не торопясь, придерживаясь за гладкие, с внутренним желобом, перила; некоторые ступеньки слабо поскрипывали.

Первый пролет был коротким, а второй – в несколько раз длиннее. «Главное – не сбить дыхание», - подумал Лыков.

Шагалось легко, и это вызывало в нем некоторое удивление. «Надо же, когда в гору поднимаешься, три пота прольешь, а тут хоть бы что…» Еще один пролет, за ним еще – оба длинные. Через несколько минут Михаил Ильич оказался на небольшой площадке. «Ага, первый этап завершен». Куда дальше? Кажется, налево. Слабо освещенное помещение походило на часовню: в неглубокой прямоугольной нише виднелась икона Божией Матери в потемневшем окладе.

Лыков неумело перекрестился. «Почти совсем забыл, как это делается. Эх-ма…».

Немножко отдохнув, он продолжил подъем. Перед ним был совсем короткий пролет. На одной из ступенек сидел сизый голубь; видимо, он привык к людям и нисколько не удивился появлению еще одного человека; Михаил Ильич смотрел на голубя, а тот – на него. Лыков поднялся на ступеньку, и голубь, взмахнув крыльями, переместился на следующую ступеньку; человек одолел еще одну, и голубь - тоже.

В начале второго пролета у Лыкова мелькнула мысль, что голубь вспорхнет и улетит, но тот и не собирался улетать – ему нравилось  присутствие человека. Так вдвоем они одолели и этот пролет.

 Стало значительно светлее, потому что впереди была открытая дверь, ее придерживал деревянный брусок. Голубь, миновав дверь, остановился на краю покатого, покрытого жестью стального цвета выступа.

«Ну что, пойдем дальше?»

Голубь, коротко взглянув на человека, остался на месте. «Ладно, отдыхай, наверху ты был уже сотни раз, а я – ни разу; поэтому потружусь».

Следующее звено колокольни было открытое; пролеты стали еще короче. Лыкову казалось, что он поднимается не на смотровую площадку, а на небо. Толстые, потемневшие от времени балки, идущие из одного угла в другой, местами были усыпаны голубиным пометом. В одном из проемов висел внушительных размеров колокол с подвязанным «языком». «Хорошо бы послушать его, а еще лучше самому ударить разика два-три – наверно, зазвучал бы на всю округу».

Позади остался еще один этап. Лыков по-прежнему шел ровно, размеренно, следя за дыханием. Иногда он останавливался на минуту-другую, чтобы полюбоваться видами, которые открывались то с одной стороны, то с другой.

Наконец он одолел последний марш и оказался в довольно просторном помещении; отсюда вела дверь наружу, на четыре смотровые площадки, идущие вокруг колокольни; они были ограждены высокими, до подбородка, красивыми ажурными решетками.

                                                 II

Панорама, которая открылась с высоты птичьего полета, захватила Михаила Ильича: золотистый главный купол Богоявленского собора венчал громадный крест, который занимал, кажется, полнеба; на правой стороне купола ослепительно горело солнечное отражение; ровная сияющая гладь озера, а за нею, насколько хватал глаз, зеленые, убегающие к горизонту лесные дали, большие и маленькие острова, довольно вместительная бухта, камыши вдоль извилистого берега – все воспринималось с особой, какой-то волнующей остротой.

 Озеро так раскалилось под лучами полуденного солнца, что, казалось, вот-вот закипит; если в левой его части вода была светло-синяя, то в правой – почти белая; гряда серебристых облаков, похожая на эскадру парусных фрегатов, чинно и плавно совершала шествие по небосклону.

На узкой желтоватой перемычке, связывающей «материк» с островом и включавшей в себя короткий мост с деревянными настилами для автомобильных колес, стояли несколько человек с удочками в руках; в распахнутые ворота монастыря входила большая группа паломников; ровный ряд могучих лип на северном берегу острова отбрасывал на воду густую тень.

От причала, находящегося за перемычкой, задним ходом отвалил прогулочный катер с туристами на борту; развернувшись, он прошел между двумя бакенами и, дав прощальный гудок, скрылся за поворотом.

Стая белых чаек, сидевшая на плитах набережной, поднялась в воздух и стала кружить над озером, высматривая добычу; вскоре примерно дюжина чаек отделилась от стаи и села на маленький остров, находившийся недалеко от берега, а остальные птицы еще долго кружили, удаляясь все дальше от монастыря.

Неожиданно из-за мыса, справа, показалась моторная лодка с высоким лобовым стеклом; на большой скорости она шла к причалу, оставляя после себя серебряный «шлейф»; от нее расходились пологие волны, которые долго, не торопясь, катились к берегу, и, достигнув его, с чмоканьем превращались в тонкие, тающие на глазах, «блины».

                                                 III

-Красота-то какая! – воскликнула женщина, остановившаяся около Лыкова (она только что поднялась на колокольню).

-Это Русь! – с гордостью произнес ее спутник, немолодой, с хорошо сохранившейся агатовой шевелюрой мужчина.

Он достал из кармана цифровой фотоаппарат и стал азартно снимать, поворачивая его из стороны в сторону:

-Таких видов во всем мире не найдешь!

«Жалко, что раньше сюда не приезжал, - подумал Лыков. – Но лучше поздно, чем никогда».

Он перешел на другую площадку, тут пейзаж был немного иной: небольшая беленькая церковь, стоящая на дальней оконечности острова, жемчужная полоса воды, обрамленная серповидным, утопающим в зелени мысом с дачными коттеджами, еще одна бухта, уходящая вглубь «материка».

Когда Михаил Ильич, обойдя колокольню кругом, вернулся на прежнюю площадку, то здесь уже никого не было – у туристов обычно мало времени, а побывать нужно везде, поэтому они нигде долго не задерживаются. «У меня, наоборот, времени больше, чем достаточно, и я могу пробыть здесь хоть до вечера», - подумал про себя Лыков. Скоро, однако, он понял, что сколько бы ни ходил и сколько ни смотрел, все равно не налюбовался бы этими красотами.

  Вдруг за его спиной раздался громкий звон, а точнее, звук, похожий на пение Архангельской трубы. Михаил Ильич вздрогнул. По его телу пробежали острые мурашки, заставившие замереть в оцепенении. Что это? Откуда возник этот звук? Что он обозначает? Для кого он послан?

«На узкой колокольной площадке нахожусь только я – значит, он послан специально для меня. Да, конечно, для меня. К чему он призывает? К пению патриотических песен или, наоборот, к плачу? К войне или к миру? К громким речам или к молчанию? К смерти или к жизни? Но к какой жизни? К прежней, устоявшейся или к новой, неизвестной?

А может, наступил конец света, и это был последний звук, раздавшийся на земле? Вот и облака, большие, светлые, торжественные, уже наготове. Может быть, сейчас, сию секунду на них ступит Господь, а вместе с Ним - Ангелы и Архангелы, которые затрубят так громко, что их услышит вся Вселенная, и каждому придется дать ответ Праведному Судии, и в первую очередь мне. А что я Ему скажу? Какой ответ дам? Я не готов предстать перед Ним, не готов отчитаться за свою окаянную жизнь.

 Вполне возможно, лучезарные Ангелы прямо сейчас возьмут мою  несчастную душу и отнесут ее в мрачные подземелья, где липкая, непроницаемая тьма и где, кроме отчаянных воплей и стонов, ничего не слышно. И я не смогу ни возразить, ни воспрепятствовать им, потому что у меня нет на это права.

У меня столько грехов, что если подогнать железнодорожный состав с пустыми товарными вагонами числом эдак под восемьдесят, то и их не хватит, чтобы вместить всю эту мерзость, и придется подгонять еще много таких составов. Что такое моя прежняя жизнь? Сплошные беззакония! Зависть, предательство, измена, воровство, гнусные доносы, убийства (ножом или кастетом я никого не убивал, но словом – много раз), лицемерие – да разве можно измерить все зло, которое я сотворил!?

О горе мне, грешному! О горе мне, падшему!

Что я сделал для того, чтобы моя душа была чистой и чтобы она могла войти в Райские врата? Ничего. В детстве я был крещен, несколько раз бабушка водила меня в храм, и там я вкушал Тело и Кровь Иисуса Христа. А потом? Страшно и вспомнить, что было потом! Повзрослев, я забыл обо всем этом, и началась безбожная, разнузданная, распутная жизнь. Прошло пятьдесят восемь лет, и за это время я ни разу не заглянул ни в один из храмов нашего города, как будто их и не существовало, не исповедал ни одного своего греха, не убелил свою душу причащением Святых Христовых Таин».

В этот момент Архангельская труба пропела снова, громче прежнего. Облака придвинулись к колокольне совсем близко. Лыков затрепетал, как тонкий лист клена во время внезапного порыва ветра. На его лбу выступил холодный пот. Еще секунда, а может, и меньше, и…

-Господи! – с глухим стоном вырвалось из его груди.

                                                 IV

Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Лыков обернулся – над его головой звучали большие, во всю колокольную стену, обрамленные витым красивым узором, куранты. Циферблат курантов был темный, а стрелки – желтые, скорее, золотистые, римские цифры по краям циферблата - такие же. На минутной стрелке, на ее стрелообразном конце, сидел сизый голубь, тот самый, который вел Михаила Ильича по лестнице. Лыков смотрел на голубя, а тот – на него.

Минутная стрелка с шумом, похожим на жужжание роя пчел, передвинулась на одно деление – часы показывали двенадцать часов сорок семь минут.

 «Неужели это последняя минута моей жизни?

-Господи! – почти выкрикнул Лыков. – Пощади меня!»

Он посмотрел направо, потом налево, на дальний конец озера, на крест, который парил в воздухе прямо перед ним; по перемычке медленно ехал легковой автомобиль; монах в подряснике и скуфейке быстрым шагом пересекал монастырский двор; в бухту входил очередной прогулочный катер.

«Неужели пронесло? Неужели день не угас, и облака по-прежнему гуляют по небу? Какое счастье, что я жив и могу дышать, что Страшный суд еще не наступил и, значит, у меня есть время, чтобы изменить свою жизнь и оплакать многочисленные грехи!

О Господи! О бездна милосердия Твоего!»

Солнце сияло все так же ярко; серебряный дождь, возникший на поверхности озера из-за мелкой ряби, отплясывал озорной чарльстон; белоснежные чайки, делая неровные круги над маленьким островом, громко кричали; две моторные лодки с рыбаками, заложив плавный вираж, выходили из бухты.

Сизый голубь, вспорхнув с минутной стрелки, сделал три круга над куполом Богоявленского собора, а потом сел на его золотистый крест, который сиял, кажется, ярче солнца.

                                 РЕКС                                   

                                         I

Я расскажу о дружбе, которая бывает только раз в жизни. О дружбе, которая дороже алмазов и бриллиантов, денег, самых дорогих вещей, короче, дороже всего.

Это была такая дружба, что…

Впрочем, лучше я начну излагать все по порядку.

 В то далекое время я жил в рабочем поселке Кужма на Брянщине. Мы – я, моя жена Галина и двое деток – трехлетний Максимка и пятилетний Ванюшка - обитали в «хрущевке» -  малогабаритной квартире на втором этаже.

Однажды, в конце лета, к нам пришел знакомый егерь Фрол Кузьмич Выскупов, здоровенный, саженного роста мужчина с копной спутанных каштановых волос и громовым голосом. Наша квартира сразу стала как будто в несколько раз меньше.

Фрол Кузьмич снял с плеч рюкзак и вынул из него большого щенка серозаренового цвета; у него был черный нос, темно-серый лоб, угольные уши и коротенький серый хвост с белым кончиком.

-Вот! – сказал Фрол Кузьмич, держа щенка на вытянутых ладонях. – Принимайте.

-Где ты его откопал? – спросил я.

-В берендеевом царстве, вот где! И не откопал, а нашел.

-Одного?

-Нет, троих. Кто-то из охотников ранил волчицу, она вскорости околела, а волчонки остались; всего неделю назад появились на свет; ну, мне жалко их стало, пропадут, думаю, бедолаги; двух отдал в охотничье хозяйство, а одного принес тебе, знаю, что ты любишь животных. Возьмешь?

-Это зависит не только от меня. Галина, ты как?

-Не знаю.

-Ванюшка, а ты?

-Мне хочется, буду с ним играть.

-Максимка, а тебе нужен щенок?

-Он холёсый.

-Ну, теперь последнее слово за Галиной.

Я вопросительно посмотрел на жену.

-Ну, разве только ради деток…

-Добре! – подвел итог Фрол Кузьмич. – На, держи.

Он протянул мне щенка.

Я взял его в руки, он был теплый и гладкий. Мокрым носом щенок тыкался в мою руку, ища материнскую сиську.

-Он еще слепой, ничего не видит, но дня через три глаза у него откроются, и первое, что он увидит – будешь ты, Петро, - густым басом выводил егерь. – Что ты ему скажешь?

-Я ему скажу: «Будем дружить, Рекс». Мне давно хотелось иметь  собаку с таким именем.

-Ну вот, твоя мечта исполнилась.

-И моя тозе! - Ванюшка взял щенка из моих рук. – Я тозе буду с ним дружить!

-Молодчина! – похвалил его Фрол Кузьмич. -  А кормить чем  будете?

-Козьим молоком, - сказал я. - Чтобы побыстрее вырос. У нас четыре козы, молока много.

-Повезло волченку.

-Когда Рекс подрастет, я его научу пасти коз, - сказал я. – Так что он отработает свое молоко.

-Ну, лады. – Егерь поднялся со стула, чуть не задев потолок. – Слава Богу, что все устроилось. Будьте здоровы! – Гулко ступая, он направился к выходу, пригнул голову у дверей и переступил порог.

                                         II

Рекс рос не по дням, а по часам. Через три месяца он стал большим упитанным щенком, похожим на серую собаку-овчарку: все то же самое, что и у собаки, только глаза были не собачьи, а волчьи: карие, по человечески умные, осмысленные.

Я стал обучать его разным собачьим премудростям. Мне хотелось, чтобы он всегда был рядом со мной, поэтому первая команда была «Рядом!» Я часто гулял с ним, он шел с правой стороны от меня на поводке. Я приучал его к тому, чтобы его левая лопатка всегда соприкасалась с моим правым коленом. Если у него это получалось, я давал ему карамельку. Иногда он своевольничал и отстранялся от меня, обращая внимание или на крик птицы, или на пробегающую мимо собаку. Тогда я несильно стегал его концом поводка, и он тут же исправлялся.

Впоследствии, когда он повзрослел, я гулял с ним без поводка, и если брал в руки поводок, то он знал, что вслед за этим последует наказание и прижимал уши.

Рекс никогда не сидел на цепи и в собачьей будке, он все время был на свободе, поэтому был понятливым и хорошо учился.

Другая команда, которую я прививал ему, была «Сидеть!» Я протягивал руку вперед и говорил:

-Сидеть!

А если опускал руку, это означало «Лежать!» В течение долгого времени он учился этому, а потом, повзрослев, выполнял эти и другие  команды по голосу.

Через барьер – металлический метровый школьный забор – мы прыгали сначала вместе, а через некоторое время Рекс стал прыгать по моей команде уже один. А еще позже прыгал без команды, потому что ему нравилось совершать прыжки.

Ну, а что касается команды «Аппорт!», то тут мои усилия были   минимальными – стоило мне бросить палку и произнести это слово, как Рекс стремительно бросался за ней, хватал зубами и приносил ко мне.

 Чаще всего мы гуляли в лесу – он был в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Я шел быстро, и Рекс шел быстро, я переходил на бег, и Рекс бежал со мной рядом, не отставая ни на один сантиметр, как будто привязанный невидимыми нитями.

Лес был смешанный густой, с разнообразным подлеском, в нем было много звуков, шорохов, игры света. Рекс не догадывался, да и не мог догадаться, что лес – это его стихия, здесь он мог жить, охотиться на диких кабанов, рысей и на другую живность, постигать премудрость волчьей жизни, избегать опасностей, особенно же остерегаться человека с ружьем, потому что это грозило ему гибелью, но все это ему теперь было не нужно – он вырос в другой среде, и у него был хозяин, которого он хорошо знал и подчинялся которому по первому слову.

Дома он обычно лежал на полу, положив морду на лапы. Максимка и Ванюшка залезали на него по очереди и сидели как в удобном кресле, трепали его за уши, гладили шею, играли хвостом – Рекс ни на что не реагировал, как будто это происходило не с ним, он, кажется, даже не замечал детишек.

                                         III

Через три года Рекс возмужал - рост его был около метра, а весил  почти сто килограммов. При виде его люди на улице отходили в сторону, давая ему дорогу, или останавливались, прижимаясь к забору, или прятались по дворам. Но бояться его было нечего: он был в наморднике, и я вел его на поводке.

Как-то в субботний день я пошел с ним в обувную мастерскую, нужно было починить мои ботинки и Галинины туфли. Около продовольственного магазина стояла компания пьяных молодых людей, их я видел впервые; они были в кураже, ехидными, колкими, а то и хамскими замечаниями встречая почти каждого человека, независимо от его возраста. «Меня-то они не тронут», - подумал я. И ошибся.

-Какк-ая боль-шая псина! – наглым развязным голосом воскликнул один из них, увидев Рекса. – Боль-шая, да дур-ная! Как и ее хозз-яин! Два придурка!.. Ха-ха-ха!.. 

-Не связывайся с ними, Сыч, - подал голос его дружок. – Псина эвон какая…

-А мне до лампочки, какая она…

Он пренебрежительно махнул рукой в мою сторону. Я отпустил поводок, давая понять моему другу, что он может действовать по своему усмотрению. В ту же секунду Рекс бросился на обидчика, в прыжке сбил его с ног, а потом встал ногами ему на грудь. Сыч попытался подняться, но Рекс так грозно и злобно зарычал на него, что тот перестал даже шевелиться.

-Ну что я тебе говорил, - дружок Сыча попятился назад. 

Сыч молчал, у него почему-то пропала всякая охота говорить.

-Рекс, ко мне! – скомандовал я.

Тот переступил ногами на груди Сыча, зарычал, а потом нехотя оставил его.

-Идем дальше.

Я взял поводок в руки, и Рекс, шагая рядом со мной, то и дело оглядывался на Сыча и его дружков, которые торопились скрыться в ближайший переулок.

                                                 IV

В последних числах июля, когда стояли тихие погожие деньки, мне захотелось сходить за грибами. Я знал одно местечко, где водились маслята, - молодой редкий соснячок, а за ним, по берегу ручья, высокая густая трава. Вот туда я и направился с моим неразлучным другом.

Маслят было много, они как будто дожидались меня. За каких-нибудь двадцать-тридцать минут я набрал полный пакет – то-то обрадуется моя Галина!

Рекс бегал поблизости, обнюхивая сосенки, кусты бузины и терновника. Неожиданно он направился в сторону ручья; я видел, как высокая трава, словно волны от носа лодки, расходилась в стороны. Через секунду я понял цель его рейда – он почуял зайца; тот бросился наутек, но поскольку трава была высокая, то ему приходилась прыгать вверх, и это сильно снижало его скорость. Рекс быстро настиг зайца, схватил его за шею и перекинул через свою спину – этим приемом он сломал его хребет: никто его таким премудростям не учил, это было у него в крови.

Я сидел на пне, когда Рекс появился передо мною. Он положил зайца мне под ноги, я хотел взять его, но Рекс в мгновение ока схватил его и отбежал в сторону – ему, конечно, хотелось поиграть. Я встал, подошел к зайцу, но Рекс снова опередил меня и отбежал еще дальше. «Какой озорник, - подумал я. – Небось, и вовсе не отдашь мне зайца».

Я взял первую попавшуюся палку и бросил ее далеко в сторону. Рекс стремглав бросился за ней. Пока он бегал, я завернул зайца в тряпку и спрятал в сумку.

-Ну, где твоя добыча? – спросил я у Рекса, когда он притащил мне палку. – Проворонил?

Однако тот и виду не подал, что остался ни с чем: улегшись на траву, он положил голову на мои ботинки, мол, ты во всем прав, а не я.

                                                 V                                                   

Наш поселок хоть и городского типа, но все равно не очень большой. Я знаю почти всех моих сверстников – вместе учились в школе, вместе гоняли футбол, вместе ловили перепелов. Некоторые из них частенько заглядывали ко мне домой, ну, а уж семнадцатого апреля – в обязательном порядке, потому что это день моего рождения. Вот и на этот раз они не забыли меня, пришли поздравить (Галина с детьми уехала на два дня в Гомель к своим родителям).

Ну, как положено, мы выпили, закусили, пошли всякие разговоры. А у меня такая особенность: когда я выпью, то через некоторое время засыпаю. И на этот раз заснул прямо за столом, положив голову на руки. О том, что произошло дальше, рассказал Валерка Мякишев – когда я проснулся.

«Через некоторое время, когда водка и пиво закончились, мы решили расходиться по домам. Но не тут-то было – Рекс не выпускал нас из квартиры. Тогда я подошел к тебе, чтобы разбудить. Но и тут Рекс был начеку – так грозно зарычал, что я отступил назад. Спустя минут пять Сенька Тарапыгин попытался толкнуть тебя в плечо, но Рекс встал на его пути и опять грозно зарычал.

Нам ничего не оставалось, как ждать. Мы прождали ровно три часа».

Проснувшись, я проводил невольных «пленников» на улицу.

                                                 VI

В Крещенские морозы в нашем доме произошло ЧП: обокрали Лукерью Хохлякову, которая жила на первом этаже. Воры взяли только самое ценное: кольца, броши, серьги, норковую шубу и «гробовые» деньги; холодильник, телевизор и настенные часы со звоном остались не тронутыми. Произошло это глубокой ночью. Хозяйки дома не было, она на несколько дней уезжала к дочери в райцентр.

Началось следствие. В поле зрения следователя, молодого человека, который только что закончил институт, попало несколько человек, в том числе и я. Моя кандидатура сразу вышла на первый план. Это объяснялось очень просто: за несколько дней до происшествия я заходил к Лукерье и просил ее одолжить рублей сто-сто пятьдесят - нужно было срочно отдать долги.

-Милок, - сказала Лукерья, - ты немножко опоздал - буквально на днях я купила новый телевизор и поэтому ничем не могу тебе помочь.

Я объяснил следователю причину моего визита к Лукерье и добавил, что к воровству не имею никакого отношения. Судя по  скептическому выражению его лица, он мне не поверил.

-У меня есть стопроцентное алиби, - сказал я.

-Какое? – поинтересовался следователь.

-В ночь воровства я находился у моего друга Валерки Мякишева.

-Что вы там делали?

-Мы меняли сантехнику; работы осталось еще много, и я решил заночевать у него, чтобы на следующий день закончить ремонт.

-Может ли он подтвердить это?

-Конечно.

-Очень хорошо. А вы знали, что гражданка Мякишева уезжала к своей дочери в райцентр?

-Да, она мне об этом говорила.

-Понятно. А вам удалось раздать долги?

-Да, удалось.

-Все?

-Почти все.

- А где вы достали деньги?

-Жена заняла у своей матери.

-Она может это подтвердить?

-Да.

Следствие продолжалось около трех месяцев. Я был совершенно спокоен и нисколько не сомневался, что все закончится для меня вполне благополучно. Валерка Мякишев был моим самым близким другом, и я знал, что он меня не подведет. Когда я сказал ему, что теперь от него зависит моя судьба, он, улыбнувшись, похлопал меня по плечу:

-Твоя судьба в самых надежных руках!

Мы с ним дружили с первого класса; нас было водой не разлить; мы понимали друг друга с полуслова, и если он кивал мне после уроков головой, то я знал, что мы идем кататься на лыжах.

Если он приносил с собой пирожки, то всегда делился со мной на большой перемене; а если у меня было два бутерброда – один с  колбасой, а другой с сыром, то бутерброд с колбасой я отдавал моему другу, а себе оставлял с сыром.

В футбол мы играли в одной команде: он был левым нападающим, а я – правым: иногда мы менялись местами, приводя в замешательство вратаря; наши комбинации были всегда остроумными и, как правило, заканчивались голом.

После школы мы освоили с ним разные специальности: он стал шофером, а я – плотником. И это было очень хорошо, так как мы могли помогать друг другу по своему профилю. Не было случая, чтобы Валерка отказал мне в чем-нибудь, я платил ему тем же.

Настал день суда. Кроме меня, на скамье подсудимых были еще двое мужчин; жители нашего поселка знали их как алкоголиков и нечистых на руку. К моему удивлению, они довольно быстро доказали свою полную непричастность к воровству.

Подошла и моя очередь. Я изложил все, о чем говорилось во время следствия. Галина, отвечая на вопрос судьи, подтвердила, что заняла деньги у своей матери.

-Вызывается свидетель Валерий Мякишев, – объявил судья.

Секретарь вышла из зала, чтобы пригласить моего друга.

-Его нет, - сказала она, вернувшись буквально через несколько секунд.

 Что случилось? Где мой друг? Куда он пропал? Этого быть не может – чтобы он не пришел!

-Где же ваш свидетель? - обратился ко мне судья.

-Он вот-вот появится, - сказал я. – Чуток задержался, только и всего.

-Одну минуту мы можем подождать, - пошел на уступку судья, - но не больше.

Минута прошла – Валерка не появился.

-Суд удаляется на совещание, - объявил судья.

Через несколько минут он вместе с двумя народными заседателями вышел из соседней комнаты и зачитал обвинительный приговор: виновником кражи был признан я; наказание: два с половиной года в колонии общего режима.

Я не верил своим ушам. И даже когда милиционер вывел меня из зала суда и посадил в «воронок», я не мог поверить, что это произошло именно со мной.

Когда после отбытия наказания я вернулся домой, то мне совсем не хотелось видеть моего бывшего друга. Даже в страшном сне мне не хотелось его видеть. Но встретить все же пришлось, правда, не по своей воле.     

Однажды я возвращался домой из соседнего села, куда ходил с Рексом к знакомому пасечнику за медом. До Кужмы оставалось километра три, когда сзади раздался шум машины; через минуту рядом со мной остановился бортовой «ГАЗ». Дверца распахнулась – я увидел моего бывшего друга.

-Садись, подброшу, - пригласил он.

Рекс навострил уши, как будто почувствовал какую-то опасность.

-Пешком как-то надежнее, - отказался я.

Валерка раскрыл дверцу пошире, давая понять, что приглашение остается в силе; однако смотеть мне в глаза он упорно избегал.

-А скажи-ка… - я старался поймать его взгляд, - скажи мне…

-Чего?

-Почему ты… не пришел тогда в суд?

Валерка опустил голову, потеребил чуб.

-Да из-за Клавки, зазнобы моей… это она все…

-Что она?

-Я уже собрался пойти в суд, надел чистую рубаху, и тут она нарисовалась. «Пойдем, говорит, ко мне». «Я в суд должен явиться, говорю, меня ждут». «Никаких судов, ты мой…» «Да там всего делов-то…» «Ничего не знаю, обойдутся без тебя!» Взяла меня за руку и увела.

-Как бычка за веревочку.

Валерка искоса взглянул на меня:

-Ну ладно, дело прошлое… садись…

-Я с подлецами не только рядом не сажусь, но и обхожу их стороной.

Дверца захлопнулась, грузовик, резко рванув с места, покатил по дороге. Я сошел на обочину и отвернулся – мне был отвратителен не только Валерка, но и его машина, шум которой становился все слабее и скоро совсем сошел на нет. Только после этого мы с Рексом продолжил свой путь. Волк по-прежнему тревожно водил ушами, как будто опасность, которую он неожиданно почувствовал, еще не миновала.

                                                 VII

«Мне нравится служить моему хозяину. Его голос я различаю среди многих других голосов; мне понятны все его оттенки: и когда хозяин хвалит меня, и когда сердито отчитывает за какую-нибудь провинность, и когда отдает приказ, и когда просто разговаривает со мной о чем-нибудь.

Если бы кто-то предложил мне другого хозяина, я бы сразу отказался – мне не нужно никакого другого, потому что мой хозяин – самый лучший из всех. Он постоянно заботится обо мне; у меня всегда есть еда; соседские собаки иногда голодают (я знаю об этом, так как они скулят), а я – никогда. Один раз в две недели мой хозяин заводит мотоцикл и куда-то уезжает; через пару часов он возвращается и привозит два мешка костей; если б знали соседские собаки, какие это аппетитные кости и с каким громким хрустом я их разгрызаю!

У меня всегда есть вода; я могу вылакать сразу полный котелок, особенно после того, как расправлюсь с говяжьей лодыжкой.

Я чувствую своего хозяина каждую минуту; даже когда я лежу с закрытыми глазами, я все равно чувствую его присутствие, и даже когда он спит, я знаю, где он спит и когда проснется.

Когда он уходит из дома, я сильно скучаю по нему. Мне хочется, чтобы он побыстрее вернулся. Я буквально не нахожу себе места, когда его нет рядом.

Как-то он отсутствовал очень-очень долго, так долго, что я думал, он вообще не вернется. Но он, к счастью, вернулся, похудевший, построжавший, но ко мне по-прежнему добрый и ласковый. Это был самый счастливый день в моей жизни; я не отходил от моего хозяина ни на секунду, все время смотрел на него и не мог насмотреться.

Каждый день я с нетерпением жду, когда он вернется с работы домой. Я подхожу к окну, становлюсь лапами на подоконник и смотрю на улицу – не идет ли мой хозяин. Люди, знакомые и незнакомые, идут по тротуару, а моего хозяина все нет. Я покружусь, покружусь по комнате, а потом снова подхожу к окну.

И вдруг я вижу его, моего хозяина – он идет широкими шагами, высокий, сильный, и я скорей бегу к двери, чтобы встретить его. Он открывает дверь, и я, виляя хвостом, хочу встать на задние лапы, чтобы передними упереться в его грудь.

-Ну, ну, Рекс, - говорит хозяин, - не шали, а то от радости повалишь меня.

Он гладит мою голову, треплет уши, а я жмурю глаза от удовольствия.

Потом он садится за стол, большими глотками пьет чай, откусывая сдобу или пряник, а я сижу рядом и смотрю на него. Иногда он подкидывает пряник вверх, да так ловко, что тот попадает прямо в мою раскрытую пасть.

Быть в послушании у моего хозяина – лучше этого нет ничего на свете. Я всегда жду его команды, чтобы выполнить ее как можно быстрее и как можно лучше и чтобы мой хозяин остался доволен. Выполнять его волю – когда бы это ни было и где бы это ни было – моя обязанность, и ради этого я готов сделать все, что в моих силах. Я готов в любую секунду отдать свою жизнь за моего хозяина – лишь бы он приказал, а уж раздумывать, надо это или не надо, я не буду – его слово для меня закон».

                                                 VIII                                               

В один из поздних осенних дней я с Рексом пошел в лес на прогулку; накрапывал мелкий дождь, дул северный прохладный ветер. Я люблю прогуливаться в любую погоду, а Рекс тем более – у него такая шкура, что ему нипочем ни ветер, ни дождь, ни снег.

Когда мы вошли в лес поглубже, то порывы ветра почти не ощущались, и только на просеках и в оврагах они были такими же резвыми, как и на просторе. Извилистая дорога была усыпана влажными березовыми, дубовыми и ольховыми листьями, издававшими приятный прелый запах. Лес просвечивал насквозь; верхушки деревьев под порывами ветра качались из стороны в сторону, издавая глухой треск.

Я знал, что дорога убегала далеко, можно было идти по ней десятки километров и не встретить ни одного человека. Рекс бежал впереди меня, ныряя в заросли то вправо, то влево от дороги, и я на несколько минут терял его из виду; он появлялся снова, глядел на меня, мол, не бойся, я никуда от тебя не убегу, мне так интересно в этом гулком лесу, может быть, я поймаю барсука или енота, и за это ты меня только похвалишь. Видя, что я не возражаю, он опять исчезал в чащобе.

Через полчаса мы свернули на едва заметную тропинку и вышли к глубокому оврагу; зеленый и тенистый в разгар лета, сейчас он выглядел жалким и скучным. Я присел на валежину. Дождь прекратился, только редкие капли падали с голых сучьев продрогших берез и осин. Я полез в карман за куревом, но вспомнил, что курева со мной нет – два года назад я завязал с курением, так как Рекс не переносил запаха табака; если я закуривал сигарету, он тут же уходил  подальше, всем своим видом показывая, что не одобряет меня. Ради своего верного друга я бросил курить, хотя это было для меня трудновато.

Рекс, лежа на прелых листьях, отдыхал в нескольких метрах от меня. Вдруг он, тревожно оглядываясь, навострил уши. «К чему бы это? – подумал я. – Вроде никакая опасность нам не угрожает». Рекс вскочил на ноги, подбежал ко мне, схватил зубами мою брезентовую куртку и с силой потянул ее к себе.

-В чем дело? – спросил я его. - Что ты затеял?

Рекс, негромко заскулив, еще сильнее потянул мою куртку.

-Поиграть, наверно, хочешь? – продолжал я. – Вот вернемся домой,

тогда и поиграем.

Неожиданно Рекс так рванул мою куртку, что я вскочил с валежины и сделал вслед за ним несколько шагов. В ту же секунду за моей спиной раздался страшный шум, и на то место, где я только что сидел, упала толстая высохшая сосна. Ее ветви просвистели в нескольких сантиметрах от моей головы.

На моей спине выступил холодный пот. Я человек не робкого десятка, но мне расхотелось находиться в этом месте, и я быстрыми шагами направился в сторону торной дороги. Рекс бежал рядом, касаясь левой лопаткой моего правого колена.

                                                 IX

Год шел за годом. Я, Галина и наши детки привыкли к Рексу – он был как бы членом нашей семьи, и без него нам было уже трудно обойтись. Мы никогда не закрывали нашу квартиру на замок, даже тогда, когда все уходили по своим делам – Рекс охранял ее лучше всякого сторожа. Когда наши детки были дошколятами, Рекс ходил с ними на прогулку, охраняя их, а когда они подросли и стали ходить в школу, то Рекс сопровождал их до школы, а после занятий встречал их и вместе с ними возвращался домой.

 И летом, и зимой я ходил с Рексом на охоту, и он выполнял свои обязанности настолько грамотно и охотно, что я никогда не возвращался домой с пустыми руками.

Я приучил его ходить в магазин. Он брал в зубы сумку, в которой были деньги и записка для продавщицы, прибегал в магазин, получал нужные продукты и возвращался обратно – сколько времени мы с Галиной экономили на этом!

Летом Рекс пас наших коз; он вел их на пастбище, а вечером – обратно; мы нисколько не волновались за их судьбу.

Много и других обязанностей было у Рекса, и он выполнял их весьма и весьма аккуратно

 Так пробежало – очень быстро и как-то даже незаметно – одиннадцать лет, и Рекс из сильного, красивого и выносливого волка превратился в глубокого и дряхлого старика. Он ходил все медленнее, с большой натугой и одышкой (мне было жалко смотреть на него), и вот наступил момент, когда у него отказали задние ноги. Ухаживать за ним было совершенно невозможно – он был слишком тяжел, даже я не мог сдвинуть его с места. Сделать для него будку на улице и поселить его в ней – толку в этом не было никакого; отдать его кому-нибудь из знакомых, кто любит ухаживать за животными, тоже бессмысленно, так как еду из чужих рук он не брал.

Возникла патовая ситуация.

Я долго мучился, переживал, но сделать ничего не мог. Оставался   грубый, но неизбежный выход - для Рекса, да и для всех нас. Я переговорил с Фролом Кузьмичем, и тот согласился помочь.

С большим трудом (нам помогали еще двое мужчин) мы погрузили Рекса в коляску моего мотоцикла.

И поехали в сторону леса.

У Рекса из глаз текли слезы – он чувствовал, куда и зачем его везут.

Мы остановились в глухом месте, выгрузили Рекса из коляски; он стоял на передних лапах и по-прежнему плакал: крупные слезы одна за другой падали на землю.

Фрол Кузьмич снял с плеч двустволку, прицелился (он стоял сбоку Рекса) и выстрелил; заряд попал в шею – алая кровь брызнула фонтаном. Егерь выстрелил из второго ствола – заряд снова попал в шею, и второй фонтан крови забил тугой струей. Рекс, не отрываясь, смотрел на меня: в его глазах я читал жуткий и скорбный вопрос: «За что?»

Через некоторое время передние лапы у него подогнулись, и он тяжело упал на землю. Он по-прежнему с немым укором смотрел на меня, и в его глазах я читал все тот же горький вопрос.

Он так и умер с открытыми глазами.

Мы с Фролом Кузьмичем вырыли яму, столкнули в нее Рекса, а потом закидали ее землей.

                                         X

Вернувшись домой, я выпил бутылку водки, но она на меня нисколько не подействовала; я выпил еще одну; мне хотелось забыться и не вспоминать недавнюю тяжелую сцену, но это было, кажется, невозможно. Я по-прежнему видел фигуру Рекса, слезы на его глазах, алые фонтаны крови, которые казались бесконечными.

На другой день я снова выпил. И на третий тоже.

Мой запой продолжался полгода.

Это был самый тяжелый, самый печальный период в моей жизни. Ни до этого, ни после ничего подобного со мной не было. Страдал не только я, страдала Галина и мои детки; мне было их очень жаль, но я ничего не мог с собой поделать.                      

Иногда я приходил на то место, где мы с Фролом Кузьмичем  похоронили Рекса. Там выросла трава. Через пять минут (дольше  находиться не мог) уходил прочь и до конца дня бродил по лесу, забирась в самые глухие и непроходимые места. Но и здесь перед моим мысленным взором медленно, очень медленно проплывали последние минуты жизни моего друга: я отчетливо, как и в тот памятный день, видел его скорбные карие глаза, в которых стоял немой, обжигающий все мое существо, вопрос:

 «За что?»

                                 КОНЕЦ И БОГУ СЛАВА!

                                         СОДЕРЖАНИЕ

                                         ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                                         Небесный веер

Глава первая

Родник

Воздушная гостья

Яблоня

Старец и ласточка

Синички

          Глава вторая

Азалия

Воробьи

Волшебная арка

Чбаарта

Золотарник

          Глава третья

Две ягодки малины

В деревне (рассказ маленького мальчика)

Виноградная лоза

Два богомола

Белоснежная бабочка

          Глава четвертая

          Из цикла «Пленительная Абхазия»

Горный сад в дождливый день

Лунная ночь

Рассвет в горах

Водопад

Ураган

Иверская Гора

Утренняя молитва

Охота

Развалины

Утро и вечер

Колыбельная песнь

          Глава пятая

          Из цикла «Селигерская святыня»

Благодатный воздух

Метаморфозы

Липовая аллея

Танкер и парусная яхта

Пожар

Свободолюбивые ветры

Прогулка

Дорога

Закат

Осина

Небесный веер

Современница преподобного Нила

Чуткая тишина

Волны Селигера

Прогулочная лодка

Чудное благоухание

          Глава шестая

          Из цикла «Святая Земля».

Молитва монастырских птиц

Пруд

Джентльмен

Кошки и шакалы

Лев

Синай

Ворон

          Глава седьмая

          Из цикла «Пленительная Абхазия» (часть вторая)

Махаон

Пчелка

Платан

Стадо библейских овечек

Кипарис

          Глава восьмая

          Из очерка «Черногорские грозы»

На берегу

Черные муравьи

Ночной ураган

Монастырский сверчок

                                         ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                         Сизый голубь

Гюрза

Рыжий кот

Трим

Евграф

Сказание о Дубе Мамврийском

Диана

Сизый голубь

Рекс