Вы здесь

Не от мира сего. Части 1,2 (Иеромонах Дамаскин (Кристенсен)

Иеромонах Серафим (Роуз)

Части 1,2;   ;   5,6;   7–9;   10–12

Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского

Предисловие

В России знают и любят о. Серфима (Роуза), и особенно те, кто не отошел от веры предков — Православия. Говорят, книги его меняют судьбы людей.

Один православный из США, пробывший несколько месяцев в России, рассказывает: «Как только узнавали, что я из Америки, непременно спрашивали, знаком ли я с о. Серфимом Роузом. Поразительно! Похоже, его знают все, даже дети. А его работы, равно и самое жизнь, полагают крайне важными для нынешнего возрождения Руси».

Упреждая дух безбожия, охватывающий современный мир, о. Серафим обращался к народу России не стыдиться своей древней веры, вселяющей силу и отвагу в борьбе. Он взывал к сердцам и душам, указывая, что не напрасны долгие годы гонений и страданий, что суть очищение.

Недавно монах из старинного русского Валаамского монастыря заметил: «Не было бы отца Серафима (Роуза) — мы бы не выжили».

Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое-что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас — самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.

Знают и почитают его и в иных православных странах, до недавнего прошлого тоже находившихся под гнетом коммунистов. Вот что пишет один сербский монах: «Еп. Амфилохий — афонский молчальник и учитель сердечной молитвы — заметил однажды, что о. Серафим наделен редчайшим для простого смертного даром — даром духовного размышления».

Так кто же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?

Ответ прост: человек, ставший в Православии о. Серафимом — обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о Православии (тем более русском). Мать желала сыну одного — преуспеянии в жизни, а отец — счастья.

Биография Евгения — отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку — чувство праведности.

Врожденная честность — движитель праведности — и помогла о. Серафиму пробить брешь во мраке сегодняшней жизни не только для своих сограждан, но и для людей в далеких заморских странах, порабощенных коммунизмом.

С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, т. е. тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности — помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, т. е. черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности.

Но есть и еще одна черта о. Серафима, особенно дорогая сердцу православных христиан, томившихся за «железным занавесом». Он знал, что означает страдание, и умел страдать, по свидетельству его многолетнего сотаинника в монашестве. Познав силу искупительного страдания, явленную на примерах современных мучеников и исповедников он сознательно избирает тот же путь и не только внешне, через тяготы монаха отшельника, но и внутренне, «болезнованием сердца» — отличительный признак христианской любви. Прежде он страдал, не в силах обрести Истину, теперь же — во имя Истины.

Я, автор этих строк, — духовное чадо о. Серафима. Его стараниями я возвратился в лоно Христовой любви. Я, как и о. Серафим, не удовольствовался наносным, поверхностным христианством, которое предлагает современное общество. Как и он, я подпал влиянию молодых в ту пору бунтарских течений, а потом так же свернул на тропу буддизма. Не укажи мне о. Серафим единственно верного пути — пламенным мечом страдания за истину, уничтожающим все препятствия, чинимые нашим западным миропониманием, — я бы, подобно большинству сверстников, продолжил бесцельное существование, исполненное «тихого отчаяния». Или, поддавшись духу времени, избрал бы какое-нибудь новомодное верование, «удобное» душе.

В скромной монастырской церкви у гроба о. Серафима, глядя на излучающее свет и покой лицо почившего, я не сдерживал благодарных слез: ведь это он открыл мне Истину — бесценное сокровище, ради которого стоит отказаться от всего мирского сребра и злата.

Пишу я эти строки 10 лет спустя после его кончины. Как много успел сделать о. Серафим за столь короткую (всего 48 лет) жизнь, которая повлияла на жизни миллионов людей, в том числе и мою.

Моя непременная цель — донести до людей учение о. Серафима, поделиться тем, что стало моим достоянием. Как в свое время Россия принесла в Америку полноту Истины — Православие, так теперь Америка с помощью о. Серафима делится ею с Россией. Благодаря о. Серафиму — одному из столпов американской совести — на здешней почве взращен плод древнего, высокодуховного христианства, глубин которого Америка ранее не ведала. Оно родилось в безмолвном сердце катакомб, вдали от суеты и гордыни человеческой, и по природе своей оно — не от мира сего.

ЧАСТЬ I
Истоки

Человек этот — не благородный сын именитого рода. Он простолюдин, но тем не менее истинно благороден.
Эврипид

Православный иеромонах Серафим Роуз слывет первым из сынов Америки, кто связан с древней святоотеческой верой. Родился он в Сан Диего, обычном калифорнийском городе, в обычной, среднего достатка, протестантской семье. Нарекли его Евгением, т. е. «благородным».

Деды его и бабки — выходцы из Европы. По материнской линии — из Норвегии: деда. Джона Христиана Холбека, привезли в США 13 летним подростком, а бабушка, Хельма Хеликсон, шведка по национальности, появилась здесь трех лет от роду. Холбеки и Хеликсоны обосновались в маленьком городке Две Гавани, что в штате Миннесота. Хельма и Джон выросли, познакомились и в 1896 году поженились. Джон работал бурильщиком на алмазных копях, потом занялся фермерством. В семье родилось пятеро детей. Средней дочке Эстер, появившейся на свет в 1901 году, и суждено было стать матерью Евгения.

Выросла она на маленькой ферме (отец по дешевке купил землю «пни да кочки», как сам он говаривал). Чтобы очистить участок, он даже использовали динамит. Доход ферма приносила небольшой, а семья росла, и Джону приходилось вечерами подрабатывать в городе. Позднее он завел коров и стал развозить по домам молоко.

Холбеки крестили детей в лютеранской церкви и воспитали сообразно. В семье почитали образованность и ценой больших жертв определили старшего сына Джека в колледж. Годы спустя, добившись благосостояния, он сполна воздал родителям. Лишь двоим детям удалось получить образование, но зато внуки и правнуки почти все весьма преуспели на учебном поприще. Добиться успеха считалось делом чести.

Джон Холбек относился к той породе неутомимых тружеников, чьими страданиями выросла и окрепла Америка. Он не знал ни минуты покоя — работа на ферме отнимала все время и силы. Однажды дочь вернулась домой из леса, весело напевая, с букетом цветов. Джон не преминул оценить ее поведение с житейской точки зрения. «Пением да цветами сыт не будешь!» — бросил он, твердо, с норвежским акцентом выговаривая слова.

Однако несколько позже у Эстер нашлось время и для пения, и для цветов (точнее, она увлекалась музыкой и живописью, рисуя в основном цветы). Но детство, полное лишений, отложило отпечаток на всю жизнь: Эстер вела хозяйство очень экономно, учитывая каждый грош.

Ее суженый, Фрэнк Роуз, был совсем иного склада. Спокойный, смиренный и приятный в общении — он довольствовался тем, что посылала судьба.

Родители его происходили из французов и датчан. Один из предков по отцовской линии служил в армии Наполеона и женился на венгерской цыганке, но, увы, Фрэнку явно не досталось ни капли пылкой, страстной цыганской крови.

Отец его, Луис Дезире Роуз, некогда переехал из Франции в Канаду, а оттуда — в США, где и открыл — всё в том же местечке Две Гавани — кондитерскую, в которой подавалось и мороженое. В молодости в результате несчастного случая он потерял ногу и носил деревянный протез. «Но в то время не принято было охать и ахать по этому поводу. Как бы туго однажды не пришлось — надо жить дальше!» — вспоминал один из членов семьи. Выросший в католической среде, Луис сам, однако, сделался закоренелым атеистом с явным креном в сторону социалистов. Он похвалялся, что к 12 ти годам прочитал уже весь Новый Завет, дабы подчеркнуть свое теперешнее безверие, что, впрочем, не помешало ему жениться на ревностной католичке, голландке Мей Вандербоом, из городка Маркет в штате Мичиган.

У них родилось четверо сыновей, один утонул 12 ти лет. Фрэнк — второй по старшинству — появился на свет в 1890 году. В детстве, по настоянию матери, он прислуживал в церкви. Мей умерла 48 ми лет от роду, когда ему исполнилось четырнадцать, но наказу матери он следовал еще четыре года.

Участвовал он и в первой мировой, воевал во Франции в составе американской армии и домой вернулся сержантом. С Эстер Холбек они познакомились в кондитерской отца, где девушка в то время работала. Она только только окончила школу и была одиннадцатью годами моложе. В 1921 году у себя в городке они поженились. Фрэнк попробовал было открыть собственную кондитерскую (после того, как отец закрыл свою), но потом устроился на работу в фирму «Дженерал Моторс». Тогда же в семье Роузов родилась дочь Эйлин.

В 1924 году, когда ей исполнилось два года, семья перебралась в Южную Калифорнию, предпочтя солнце и тепло холодным миннесотским зимам. В Сан Диего Роузы снова открыли кондитерскую, но она приносила доход лишь тогда, когда в порт заходили военные корабли, и в конце концов от магазина пришлось отказаться. Фрэнк же удовольствовался должностью уборщика в Управлении городских садов и парков. Ему выпало наводить чистоту на стадионе.

В Сан Диего у Роузов появилось еще двое детей: Франклин (на четыре года моложе Эйлин) и Евгений (через 8 лет после Франклина). Все дети удались: пригожие, смышленые, рослые.

Евгений Деннис Роуз родился 13 го августа 1934 года, в разгар великой депрессии. Родители, неудачно вложив деньги в акции, терпели убыток, и порой в доме едва хватало еды. Евгений по малолетству не запомнил этого времени, зато Эйлин не забыла, как вся семья стояла в хлебных очередях. «Когда претерпишь лишения по бедности, вспоминаешь о них всю жизнь и начинаешь мерить благополучие деньгами», — говорила она. Познав нужду и тяжкий труд еще в детстве, Эстер сделалась еще более бережливой, едва ли не скрягой, и не переменилась до конца жизни, хотя и Эйлин, и Франклин изрядно преуспели и денег доставало. Наученная горьким опытом во время депрессии, Эстер по привычке собирала обмылки и перетапливала их. И в детях она воспитала трезвое и практичное отношение к жизни.

Евгений родился, когда отцу исполнилось 44, а брат с сестрой уже подросли. И неудивительно, что он рос всеобщим любимцем, словно единственный ребенок. «Нежданная прибыль», — шутили бедствовавшие в ту пору родители.

Евгению было лишь 4 года, а сестра уже закончила школу и поступила в колледж в Лос— Анджелесе. Через два года вышла замуж и в дальнейшем виделась с младшим братом очень редко. «Он рос веселым и ласковым», — вспоминает она в ту пору, когда старшеклассницей нянчила его (родители были заняты в кондитерской).

Вслед за Фрэнком с Эстер перебрались в Сан Диего и их старики. Дедушка Луис Роуз умер, когда Евгению было 7 лет, а старикам Холбек посчастливилось увидеть внука уже взрослым. В юности ему досталась семейная реликвия: большие часы, подаренные Луису и Мей к свадьбе. До последних дней он не расставался с этими часами — частичкой семейной истории и заводил их каждый вечер, хотя они давно показывали неточное время.

В семье безоговорочно верховодила Эстер, натура волевая, решительная. Она надзирала за всем, что происходило дома. Ничто не укрывалось от ее ока. Она считала себя вправе без спроса входить в комнаты детей, рыться у них в столах, читать их письма, работы. Требовательна она бывала чрезвычайно и весьма скупа на похвалу. В ту пору считалось, что родителям не следует хвалить детей, дабы не избаловать. Однако, когда их не было поблизости, Эстер выставляла всех в лучшем свете перед родными и знакомыми. Особенно она восторгалась Евгением.

«В нашей семье не принято было выказывать чувства», — вспоминает Эйлин. Даже добрейший и любящий Фрэнк стеснялся приласкать детей. Эйлин не помнит, чтобы в детстве тот ее хоть раз поцеловал. «А маме слова поперек не скажи — рассердится не на шутку. Папа в такие минуты держался подальше». Похоже, выбор у Фрэнка был невелик: разве что подчиниться. Он всеми силами избегал раздоров, всегда и на всё отвечал согласной улыбкой. «Твоя правда!» — бывало поддакивал он жене.

Евгений, как и отец, не перечил матери. Рос, как вспоминают в семье, послушным, даже «примерным» сыном. «Из всех детей родители выделяли Евгения, — продолжает Эйлин, — во всём— то он старался угодить, а мама от него слова грубого не слышала».

«Да, Евгений радовал нас всех, — вторит ей Эстер. — Отец, бывало, говорил о нем: словно солнышко ясное».

По ее же словам выходило, что муж, Фрэнк, «довольствовался малым»: лишний часок дома с женой побыть, по хозяйству что-нибудь поделать. Этим круг его интересов и замыкался. За должностями и деньгами он не гнался и Евгения не понуждал.

«Практичности ему недоставало, — утверждает Эстер, — «интеллигенция», а я-то на земле крепко стою». В отличие от жены, Фрэнк следил за новостями, ежедневно просматривал по крайней мере две газеты, не пропускал и деловых журналов. Книг же, увы, почти не читал.

Пусть он не блистал образованностью, зато выделялся добродетельностью. И Евгений, как и большинство мальчишек, брал пример с отца, переняв лучшие черты. Скромность и смирение служили ему всю жизнь. Он тоже «довольствовался малым», когда дело касалось мирской славы и материальных благ.

От матери же унаследовал деловитость и практичность, упорство, выразительную и лаконичную речь, насыщенную яркими «бытовыми» словечками и оборотами. В произношении он не допускал никакой небрежности. И от обоих родителей перенял лучшие американские черты: честность и прямодушие. Благодаря им, он впоследствии умел распознать любое лицемерие.

От простого «типичного» американца Фрэнка отличала разве что покорность. Он был натурой застенчивой, упорной, цельной и — самое главное — любящей, не скрывающей чувства. Таким рисовали тогдашние книги и фильмы простого человека, способным на героизм, сложись обстоятельства соответственно. Евгений вобрал все эти черты. Врожденные задатки и воспитание, казалось, предопределили его развитие: быть ему «славным малым» по образу и подобию Гэри Купера. Однако на этом типично американском «древе» зрел плод совсем особенный — будто в семье американцев простолюдинов родился некто благородных кровей. В чём-то Евгений резко отличался от всех. Только в детстве это не бросалось в глаза. Поначалу среди сверстников его выделяла задумчивость, спокойствие и врожденная сдержанность.

«Он с детства рос серьезным и прилежным, — рассказывает мать. — и не по годам умным. Первым среди сверстников (а порой и среди взрослых) схватывал суть услышанного или увиденного». Один из его учителей в начальной школе вспоминает: «Стоило Евгению появиться в классе, как меня будто что-то подгоняло. И я торопился перейти к новому материалу, чтобы не растрачивать время».

Сдержанность и прилежание никоим образом не мешали Евгению играть и развлекаться вместе с обычными американскими мальчишками. Малышом он скакал на деревянной лошадке, изображал ковбоя. Подростком вступил в Клуб скаутов, заинтересовался бейсболом. В шесть лет начал учиться играть на фортепьяно и не бросил занятия даже в колледже, а школе с 10-ти до 12-ти лет состоял в отряде «юных регулировщиков движения» и, как вспоминает мать, относился к своим обязанностям очень ответственно. По окончании же начальной школы он удостоился почетного звания «сержант», — в этом чине демобилизовался и его отец.

Евгений очень любил природу. Городское общество естествознания организовало детскую летнюю школу по естественным наукам, и старшеклассником три лета кряду он посещал занятия по зоологии, имея возможность изучать животных в знаменитом зоопарке Сан Диего. Интересовала Евгения и жизнь обитателей моря (как-никак рядом океан). Дома в шкафу он держал заспиртованных осьминогов и прочих морских тварей. Была у него и коллекция бабочек. А, увлекшись астрономией, он разрисовал звездами весь потолок своей спальни, правильно расположив созвездия.

По пятницам вечером они с отцом отправлялись в библиотеку, располагавшуюся неподалеку, и эти еженедельные прогулки стали традицией. Евгений возвращался всякий раз с охапкой книг. Каждое лето, во время каникул он участвовал в читальном кружке при библиотеке.

Очень рано познакомился с Диккенсом. «Читал «Записки Пиквикского клуба» и смеялся», — вспоминает мать. Но вечером, когда наступало время спать, она входила к сыну в комнату и выключала свет. Случалось, по ночам ее будил приглушенный смех в детской. Она тут же являлась с проверкой. Спрятавшись под одеяло с фонариком, Евгений продолжал читать «Пиквикский клуб», не в силах оторваться от книги, некогда в одночасье вознесшей автора к вершинам славы.

В его команде «мамой скаутихой» оказалась мать известного киноактера Грегори Пека. Она отзывалась о Евгении как о самом умном в группе.

У Евгения был пес Дитто, не ахти какой смышленый, но зато свой и поэтому безмерно любимый. Мальчик заглядывал ему в глаза, словно человеку. Но вот пес попал под машину, и как безутешно рыдал его маленький хозяин! То была первая встреча со смертью. «Да разве ж можно так любить собаку? Собаку! Нет, это противоестественно!» — изумлялись все вокруг, не понимая, из-за чего мальчик так убивается.

В необыкновенно любящем сердце Евгения с детских лет жило сильное религиозное чувство. Протестантка мать всячески старалась его укрепить. Католик отец порвал с Церковью в 18 лет. В семье об этом не вспоминали, и причины никто не знал. Не сказать, чтобы Фрэнк Роуз был воинствующим атеистом, как его отец (впрочем, «воинствующим» он никогда и ни в чём себя не проявлял), но и особого рвения к Церкви не испытывал. Иногда ходил вместе с женой на службы, но, как она сама признает, чтобы только угодить ей.

А вот что говорит Эйлин: «В детстве мама водила нас то в лютеранские, то в баптистские, то в методистские, то в пресвитерианские церкви. И в каждой непременно пела в хоре. Также непременно ссорилась со священником, поэтому мы и сменили столько церквей».

В детстве Евгений на уроках Библии в пресвитерианской церкви по соседству учил Священное Писание и знал его назубок, чем немало удивлял родителей. По словам матери, самое большое впечатление на мальчика произвели Книги Эсфири и Самуила из Ветхого Завета. В восьмом классе, по собственному почину, он принял крещение и конфирмацию в методистской церкви.

Однако к концу школы тяга к религии ослабла. Уолтер Помрой, его закадычный друг той поры, утверждает, что Евгений не отличался особой набожностью. Зато проявлял интерес и усердие к точным и естественным наукам. Уолтер вспоминает: «Мы заканчивали школу в то время, когда считалось, что наука спасет мир. И многие готовились стать физиками, инженерами, врачами».

Школа, в которой учился Евгений, была обычной, «районной», выражаясь современным языком, и мало кто из выпускников готовился поступать в колледж. Эти немногие «избранные» вместе занимались в разных кружках, вместе ходили на подготовительные курсы, но среди них заметно было четкое разделение: первые — из богатых семей, жившие в «приличных» районах, вторые (их набралось человек шесть семь) — среднего достатка, а то и вовсе бедняки. В эту группу входили трое евреев, мексиканец и Евгений с Уолтером.

«Богатые» активно участвовали в школьном самоуправлении, избирались классными старостами, держались чуть особняком (из таких групп впоследствии складываются «элитные» студенческие братства и землячества), хотя не чурались и остальных ребят. «Как-никак от нас зависит: голосовать «за» или «против» них», — заметил как-то Уолтер.

Группу «бедняков» сплачивали общие интересы в музыке, литературе, искусстве. На большой перемене за обедом они делились прочитанным, спорили о любимой классической музыке. Современную поп музыку они не принимали. «Мы ее просто не замечали», — уточняет Уолтер. Не ходили они и на школьные вечера с танцами. У Евгения и его друзей обнаружились немалые спортивные задатки, по физкультуре они получали отличные оценки, однако в соревнованиях не участвовали. «В теперешней школе, — говорит Уолтер, — мы бы прослыли большими чудаками».

Евгения он прозвал Евгон, сократив подобным образом «Евгений Онегин» (оба, конечно, знали и поэму Пушкина, и оперу Чайковского). Любопытно, что этим Уолтер как бы предвосхитил дальнейшую связь Евгения с Россией.

Сотоварищи Евгения были начитаны и образованны не по годам, и Уолтер, ранее не отличавшийся высокой культурой, гордился дружбой с ними. Мальчики из еврейских семей, воспитанные на классической музыке, отлично в ней разбирались. Особенно высоко они ценили Моцарта, Бетховена и Брамса и не признавали современных композиторов, которых любил Уолтер.

Какую позицию занимал Евгений? Уолтер говорит, что тот отдавал явное предпочтение классической музыке, хотя не гнушался и иной, и не торопился выносить суждения.

Он заслушивался арией из последнего действия «Тоски» Пуччини: приговоренный к смерти герой пишет письмо возлюбленной, начиная словами «Светили звезды...». Особенно же восхищало исполнение Ферручио Тальявини. «Не счесть, сколько раз мы ставили эту пластинку», — продолжает Уолтер, сам большой поклонник «Тоски».

И когда разговор касался высоких материй, Евгений тоже предпочитал молчать, «изучать чужие мнения», как говорит Уолтер. «Но случись кому в споре дать промашку, он тут же ее подмечал. Как самый сдержанный и рассудительный из ребят, он чаще комментировал чье-либо высказывание, нежели высказывался сам».

Учился Евгений с рвением, часто «засиживаясь заполночь», по словам матери. Однажды она сказала сыну: «Ты столько времени проводишь за книжками — не иначе, важным человеком станешь». «Я не хочу быть важным, — отвечал тот, — я хочу быть мудрым».

«С его способностями можно было хорошие оценки просто так получать, не уча уроков, однако он занимался больше всех нас, — вспоминает Уолтер. — Если задавали записать реферат по какой— либо теме, работа Евгения оказывалась самой исчерпывающей и глубокой. У него был аналитический склад ума. А неспешность в решениях очень помогала на химии, где нужно взвесить все возможные последствия опыта».

Вот как отзывается его племянник, Майкл Скотт, семью годами моложе дяди: «В учебе Евгению не сыскать равных, способности у него просто феноменальные». Порой ответы его оказывались настолько лучше остальных, что приходилось ему единственному в классе ставить высший бал. И вместе с этим Евгений всегда выделялся скромностью, весь в отца. Мать приводит его слова: «Не создавай у людей слишком высокого мнения о себе».

Племянница Салли вспоминает так: «Для меня он всегда был «дядя» Женя. Такой серьезный, такой ученый. Всегда наставлял меня, являя огромное терпение. С детства он был не как все, внутренне всегда собранный. Конечно, обособленность в ранней юности приносила ему немало огорчений, но потом он все же обрел истинное призвание, нашел себя. Помню один случай с книгами. В праздники вся семья бывало собиралась за обеденным столом. Женя же, отобедав, сразу уходил к себе и садился за книги. Однажды я без спроса забралась к нему — я тоже любила читать — и так, с книгой в руках, он меня и застал. Было мне лет 9–10, и я ужасно испугалась. Но он спросил лишь, какие книги мне больше всего по душе. Я назвала лишь две: «Пес по кличке Чипе» и «Чарли» Альберта Пейсона Теруна, а он предложил: «Я подарю тебе те книги, названия и авторов которых ты вспомнишь». Его подарки я храню и по сей день, и книги те читаю дочерям».

Уже в старших классах Евгений проявил незаурядные способности к языкам, взявшись сразу за испанский, немецкий и французский. К окончанию школы он уже умел слагать стихи по немецки. Преуспел он и в математике, в чём, по мнению Уолтера, заслуга не только аналитического ума Евгения, но и его самодисциплины. Учитель математики прочил ему хорошую карьеру в этой области и дал рекомендацию для поощрительной стипендии в колледже.

Учитель английского, господин Баскервилл, также принимал участие в Евгении. По словам Уолтера, господин Баскервилл привечал искусство и независимость суждений. Он любил музыку, обожал испанскую романтическую поэзию и приобщил своего ученика к творчеству певца американской природы, поэта Робинсона Джефферса, который в своих стихах восставал против жестокости и войн, что в ту далекую пору было не столь модно, как ныне. На летние каникулы господин Баскервилл устроил Евгения в книжный магазин в Сан-Франциско, и тот все три месяца работы жил в пансионате «Отель де Франс», где говорили только по французски и подавались блюда только европейской кухни.

Старшеклассником он прочитал «Преступление и наказание» Достоевского, но, как признал сам, в ту пору еще не оценил и не понял всей глубины писателя.

«На пустяки у него не оставалось времени», — говорит мать. Глупые школярские забавы, равно и пышные празднества, наводили на него тоску. Помнится, Майк Скотт изумился, узнав, что Евгений и не думает водить машину, хотя о машине тогда мечтал едва ли не каждый. Даже Уолтер поддался всеобщему искушению и проводил время, «порхая как мотылек», проводя досуг в гулянках и ночных забавах, что претило его другу. Когда пришла пора выпускного вечера, торжественного события — гордые родители, разодетые дети, — Евгений не хотел даже брать напрокат непременный в таких случаях смокинг. Правда, он всё же принял участие в спектакле, который давали на вечере. Помогал писать сценарий (его «творили» двенадцать выпускников, ведомы учителем), сыграл одну из ролей и даже распространял билеты. Пьеса называлась «Чуть— чуть повзрослели» и ставилась, чтобы угодить родным и близким выпускников. Обыгрывалась «американская мечта», всё еще популярная в 50 е годы: идеалы семьи, умеренная религиозность, преуспевание в карьере, благосостояние, ответственность и трудолюбие, служение человечеству в духе Альберта Швейцера.

В 1952 году Евгений закончил среднюю школу в Сан Диего. Закончил первым учеником! В выпускном альбоме одноклассники оставили следующие записи: «Евгений ты — гений!», «Больших успехов! Утри нос старику Эйнштейну!». Он получил несколько поощрительных стипендий. Самая большая — 4000 долларов — имени Джорджа Ф. Бейкера, по рекомендации школьного учителя математики. Получив уведомления, Евгений отнесся к этому спокойно. Мать, узнав о такой удаче, возликовала. «Так где же это письмо?» — спросила она сына. «Где-то в столе», — невозмутимо ответил тот. «В жизни не видела такого скромного мальчика!» — вспоминая этот и подобные случаи, говаривала Эстер. Более того, Евгений отказался от прочих стипендий, присужденных ему, заметив кратко: «С меня и одной хватит».

Он еще не думал о будущем, решив пока поступить в колледж южнокалифорнийского городка Помона, и как сокрушался учитель математики — ведь любимый ученик не пошел по его стезе. Уолтер говорил: «Евгений преуспел бы на любом поприще, но искал дело по душе. Ему хотелось увлечься, загореться».

Окрест Сан Диего не счесть дремучих оврагов и лощин, заросших кустами, деревьями, буйными травами. Был такой овраг и недалеко от скромного дома Роузов. Молодой человек любил уединяться там, гулял часами, а то и ночи напролет, зачарованно созерцая бесчисленные звезды над макушками деревьев, и, скорее всего, не только тягой к размышлениям объяснялись эти прогулки, но неким внутренним разладом.

Вот и Евгения снедала неизъяснимая тоска: почему он не такой, как все? Острый ум позволял ему заглядывать глубже и дальше других, и сейчас серая обыденность уже прискучила. Пора идти дальше, но куда? Добиваться преуспеяния в суетном мире с его грошовыми материальными «идеалами»? Нет, высокая, благородная душа чаяла совсем иного.

Какой глубокий у него взгляд, — вспоминает Уолтер. — Даже страшно в глаза ему посмотреть, он будто в душу заглядывал, самую суть узреть хотел. Я всегда сравнивал Евгения с котлом, в котором что-то закипает, бурлит. Ждешь: вот вот из под крышки потянется пар — ан нет! Внешне всегда невозмутим, сдержан, терпеливо дожидается, пока накопленные наблюдения пригодятся в деле».

Да, Евгений, как и всякий мыслитель, задавался извечным вопросом: зачем? И ответ подскажет только собственная жизнь, собственный опыт. Это Евгений знал, или скорее чувствовал, уже в ту пору. Этим руководствовался он, определяя свой жизненный путь, — до последнего шага.

Зачатки бунта

Осенью 1952 года Евгений поступил в колледж Помоны и поселился в общежитии.

Был он высок (1 м 90 см), худощав, хорошо сложен. Волевой подбородок, безукоризненные белые зубы, хорошо очерченный крупный нос, высокий лоб, густые каштановые волосы (зачесывал он их назад). Особенно выделялись на бледном лице большие голубые глаза — задумчивые и проницательные. Носил Евгений обычно белую рубашку с закатанными рукавами.

Помона (равно и Стенфорд) считалась лучшим частным колледжем в Калифорнии и одним из главных в стране центров гуманитарного образования. В Помоне обучались юноши и девушки, а профессора приглашались из самых известных университетов. Много внимания уделялось индивидуальной работе: на 10 студентов приходилось по преподавателю, посему конкурс в колледж был очень высок — четыре претендента на место.

Когда Евгений поступил туда, Помона еще являла собой цитадель консервативного духа.

В маленьких американских колледжах того времени у студентов считалось чрезвычайно важным добиться признания. Счастливчиков знали поименно, равно и неудачников.

Считалось хорошим тоном иметь машину. «Признанные» развлекались тем, что устраивали танцевальные вечера, пикники на океанском берегу, «вылазки» на горные курорты. Но больше всего любили футбол.

Развлечения эти нимало не интересовали Евгения. Эта «настоящая» жизнь ничего, кроме отвращения, не вызывала. Юноша по прежнему держался скромно, с достоинством, как и в школьные годы. Но уже чувствовалось: в душе бурлят сильные страсти. Превыше всего волновал вопрос: зачем он живет? Не терпелось постичь настоящую жизнь в ее высшем понимании.

Чтобы ответить на этот главный вопрос, приходилось использовать главное свое оружие: аналитический ум. Евгений принялся тщательно штудировать западных философов, посещал курсы лекций на философском факультете. Одним из учителей оказался Фредерик Зонтаг, человек резкий и требовательный, — живая легенда Помоны.

В конце первого курса Евгений написал работу, обобщив свои философские изыскания, опираясь на свою творческую мысль, знания по математике, естественным наукам и на некоторую помощь гениального Спинозы. Работа называлась «Бог и человек, их взаимосвязь». Евгений писал: «Под Богом» я подразумеваю «вселенную», это более точное определение, потому что я хочу показать Его не в личностном аспекте, а в обобщающем... Вся наука указывает на существование вселенной, на общность всего, и ничто не указывает на существование Бога вне этой вселенной. На сегодняшний день, пока я не разработал свою теорию познания, удовольствуюсь положением о том, что знания можно получить только в науке. Поэтому я и руководствуюсь открытиями, указывающими на существование вселенной. И отрицаю идею некоего «независимого» Бога, за неимением доказательств».

Вот и всё, к чему привел эмпирический подход. Не помог и гений Спинозы. А о смысле жизни Евгений писал так: «Жить и радоваться жизни — вот смысл человеческого бытия. Человек должен жить ради счастья, а невзгоды переносить как неизбежность на пути к более счастливым временам, к коим его приведет любовь ко Вселенной».

Как видно из этих отрывков, Евгений уже полностью отрешился от протестантства, в котором вырос. Несмотря на любовь к родителям, он тяготился будничными, прозаическими культурными ценностями «среднего сословия». Их представления о Боге казались ему убогими и невежественно провинциальными, недостойными человека, стремящегося к высотам познания, а религия виделась ему неким безоговорочным признанием прописных истин. Люди словно боялись или не хотели заглянуть глубже, познать природу вещей. Протестантство для Евгения — этакое застывшее равновесие: на одной чаше — мирская, «счастливая» жизнь, на другой (как бы в оправдание ежедневной суеты и для пущего «долготерпения») — жизнь религиозная. Но душе его претила такая застылость, никогда он не смог бы удовольствоваться лишь «радостями домашнего очага». Нет, это обывательское счастье для него — что прокрустово ложе. Равно не удовольствоваться ему и «прописными истинами». Надо искать выход, но где, в чём? Иного пути, нежели бунтовать, он не видел. А душа, хотя и бессознательно, уже тянулась к высокому и духовному, прочь от сухого умствования Спинозы.

Идеи Ницше коренятся в самодовлеющей немецкой идеалистической школе и даже в учении Спинозы. Все они либо отрицали, либо принижали сущность Бога, возвышая и даже обожествляя себя, что суть абсурд и нигилизм. Безумный философ и поэт, подобно вагнеровскому языческому Змию, изрыгал пламя новой религии Сверхчеловека — антихриста. И какой бы она сумасбродной ни казалась, Евгений в молодые годы скорее принял ее, нежели аморфное, выхолощенное «христианство».

«Белые вороны»

Господь нередко отделяет от прочих людей своих избранников, чтобы те уповали лишь на Него, дабы приобщиться Его откровения.
Алисон

Итак, философский поиск Евгения начался с неприятия Бога, Которого он, собственно, и пытался найти, к Коему исподволь стремился. Но долгий путь ожидал его. И, в результате, он вернется ко взглядам, которых вначале бежал.

Сверстники Евгения, испытывая острое неудовлетворение собой, своей жизнью, жаждали духовного и, не находя, впадали в отчаяние: они не видели, как им реализоваться в окружающей обезличивающей жизни, и, как писал молодой английский поэт Джон Ките, «едва ль не возлюбили мы избавительницу смерть». Нет оснований утверждать, что Евгений замышлял свести счеты с жизнью, однако думы о смерти нередко посещали его. И поверить свое смятение, свои чаяния он смог лишь одной живой душе — девушке, такой же первокурснице, как и он сам. Звали ее Алисон.

Как-то хмурым осенним вечером, в ноябре 1952 года Евгений пошел на концерт в Арочную аудиторию колледжа — самый большой зал среди подобных во всех калифорнийских университетах. На строгом, в греческом стиле портике были начертаны имена великих композиторов.

В тот вечер давали фортепьянный концерт Шумана. Музыка всколыхнула душу Евгения. После концерта у выхода из зала его окликнул приятель, Дирк Ван Нухийс. Рядом стояла его спутница, Алисон. Евгений видел ее и раньше — им доводилось встречаться на лекциях по истории западной цивилизации, но знакомства так и не свел. Девушке Евгений сразу приглянулся: держится с достоинством, да и собой недурен. Но больше всего ее поразила необъяснимая затаенная грусть в глазах.

Представив Евгения, Дирк пригласил друга на чашку кофе, и все трое, окунувшись в прохладу ночи, зашагали к «Сахарнице», маленькому недорогому кафе, которое держали две милые тихие женщины. Согревшись горячим кофе, молодые люди заговорили о концерте, музыка Шумана взволновала каждого.

После этого знаменательного вечера Дирк, Евгений и Алисон стали завсегдатаями «Сахарницы». Вокруг них сплотились студенты, такие же «белые вороны», которых интересовало в жизни нечто большее, чем «успех» и «признание». Всех их объединяла любовь к искусству, музыке, литературе.

Алисон, подобно Евгению, была натура тихая и глубоко одинокая. Выросла она в артистической среде: мать пела в опере, дядя писал киносценарии. В свои восемнадцать лет девушка изведала немало горя. О раннем детстве ей даже не хотелось вспоминать, столь ужасно и безрадостно оно было. При властной, жестокой и себялюбивой матери девочка замкнулась и сделалась чрезвычайно робкой на людях. Правда, Алисон старалась брать пример с бабушки, особы светлой и душевной.

Из всех друзей и приятелей Евгений больше всего любил и уважал Кайза Кубо, японца, выросшего в Америке. Тому же минуло 24, и он был много старше остальных. До Помоны он учился в другом колледже и никогда не входил в число тех, кто «добился признания». Однако в Помоне снискал всеобщее уважение за серьезность, искренность и честность.

Как и Евгений, Кайзо держался особняком, всегда невозмутим, спокоен, даже непроницаем. Говорил мало, но каждое слово просто и значительно. Полностью он так и не вошел в круг друзей Евгения, оставаясь всегда и везде «сам по себе».

Несмотря на тесную дружбу, Евгений оставался для знакомых загадкой, как они сами признавали. Частенько он часами в глубокой задумчивости гулял по ночам. Джон вспоминает: «Евгений носил длинные волосы, и нередко пряди ниспадали на глаза, придавая лицу некую одержимость. Лишь много лет спустя в группе узнали, какая бездна одиночества, отчаяния и разочарования разверзлась в душе их тихого, скромного друга. Знала обо всём лишь Алисон. На всём белом свете она была для Евгения тем единственным человеком, перед которым он обнажал изболевшуюся душу. Духовное родство с Алисон он почувствовал сразу, при первой встрече в «Сахарнице», причём казалось, ничто не объединит их: он — ницшеанец и нигилист, она — верующая, прихожанка англиканской церкви. Евгения увлекали идеи; чтобы вынести решения, ему требовалось всё обдумать, «разложить по полочкам». Алисон жила чувствами и доверялась первому побуждению. Евгений штудировал философию, Алисон — писателей романтиков прошлого, больше всех любила она Эмилию Бронте. «Но различия не мешали. Мы прекрасно понимали друг друга. Мы оба из той породы людей, которых понять трудно. Держались особняком, в больших компаниях чувствовали себя неуютно. Нам не было нужды что-то объяснять, растолковывать — понимали друг друга без слов, без притворства и самооправдания».

На первом курсе соседом Евгения по комнате оказался студент математик. Вот как его описывает Джон: «По уши в своей математике, неулыба, чувством юмора обделен. Трудно Евгению с ним было, в соседи они друг другу никак не годились». Любопытно, что как раз таким, «по уши в математике», и чаял видеть Евгения его школьный учитель.

На втором курсе он оставил общежитие и снял недорогую комнату с отдельным входом. Как и Кайзо, ему пришлось зарабатывать деньги на жилье.

Зато теперь можно было собрать друзей не только в «Сахарнице», и «белые вороны», не желая примиряться с университетскими порядками (общежитие закрывалось в десять вечера), засиживались у Евгения заполночь. Хотя их протест не назовешь бунтарским, однако они нажили немало недоброжелателей.

В комнатушке Евгения друзья иной раз до утра слушали классическую музыку, беседовали, как вспоминает Алисон, «о самом главном — о смысле жизни».

Сам же Евгений больше слушал, нежели говорил, слушал внимательно и вдумчиво. Он бывал искренне рад и компании, и беседам «о высоком», но подчас ему казалось, что все разговоры о смысле жизни так и останутся лишь красивыми словами. Он же искал дела, хотя толком не знал какого. Когда ему приходилось вступать в разговор, он обычно спорил с Джоном о Боге. «Евгений выступал этаким ниспровергателем устоев. Скажет что-нибудь нарочито богопротивное и смотрит, как мы к его словам отнесемся», — вспоминает Джон. Иногда Евгений в разгар спора бросал столь неожиданную реплику, что остальные оторопело замолкали.

В поисках сущего

Ужели всё, что видим вновь и вновь, лишь сны и отраженья наших снов.
Э. А. По

Изучая философию, очень скоро Евгений убедился, сколь ограничено рациональное мышление. Наивные, почти детские выводы в работе «Бог и человек, их взаимосвязь» вряд ли удовлетворяли его самого даже тогда, когда он ее писал. И книги других философов— рационалистов, которых он изучал по программе, не оставили глубокого следа. Даже Юм, опровергший безграничную веру в разум, не убедил Евгения: разум в его учении подменялся еще более ничтожным «здравым смыслом». В реферате о Юме Евгений говорил: «Он «здрав» до посредственности. От каждого слова разит скучной обыденностью. А всё, что оказывается за пределами, он отвергает. Как же тогда быть с иными, более утонченными человеческими проявлениями: в музыке, в религии, т. е. везде, где требуется подняться над обыденным, употребить некоторое воображение?»

Годы спустя Евгений писал: «Студентом я искал в философии некую истину и, увы, не находил. Западная философия неимоверно скучна». Даже Ницше (которого не назовешь скучным) сумел лишь разжечь бунтарское пламя в душе молодого человека. Очевидно было, что поиска вновь приведет его к религии.

«Зачем люди изучают религию? — спросил он однажды. — Конечно, много причин маловажных, но истинная — одна, если, конечно, подходить к делу серьезно: желание найти сущее, отличное от быстротекущей действительности, тленной, конечной, не сулящей душе непреходящего счастья. И всякая честная религия пытается открыть душе сущее».

Евгения как молодого скептика привлек дзен буддизм, не требовавший неистовой веры или почитания личностного Бога — ничего, выходившего за пределы личного чувственного опыта. По сравнению с отринутым протестантством, дзен выгодно отличался глубиною поиска, образом жизни, требовавшим самоотрешения, значительных физических и умственных усилий (прообраз подвижничества, к которому безотчетно стремился юноша). К тому же, традиции дзен буддизма на тысячу лет глубже, нежели традиции протестантства. И до чего ж отличен он от сытенького, половинчатого «христианства» американского обывателя! И потом: это ли не испытание ума и души — познать и постичь иной взгляд на устройство мира, взгляд столь непривычный и необычный. И наконец, дзен предполагал просветление, внезапное пробуждение, прозрение сущего. Ибо, согласно буддистскому учению, окружающий мир, всё, что мы видим и слышим, — лишь иллюзия, как и всякая идея сама по себе. Евгению же — чужаку в мире сем — избавление от этой иллюзии сулило несметные духовные богатства.

И хотя учение дзен взывало скорее к рассудку, нежели к сердцу, оно всё же позволяло заглянуть за рамки логики и расчета.

Под маской

Наш разум — что отвесная скала: и высота страшит, и не измерить дна.
Джерард Манли Хопкинс.

На первом и втором курсах Евгений совершенствовал познания в немецком и французском. На третьем взялся за разговорный китайский. «Была у него в «китайской» группе девушка— китаянка, — рассказывает Альберт, — раньше она жила в Сан-Франциско в китайской общине и говорила на кантонском диалекте. Год спустя она уверяла, что, не знай Евгения, на слух приняла бы его за китайца. И очень смущалась оттого, что не преуспела, как он, хотя китайский — ее родной язык. Он по наитию, на слух мог писать иероглифы, утверждая, что графически они точно соответствуют тому, что обозначают — никто из нас этого соответствия не замечал».

Евгений твердо решил получить степень бакалавра именно на поприще восточных языков. Безусловно, этому способствовало увлечение дзен буддизмом и восточной философией.

Также под влиянием дзен Евгений увлекся стрельбой из лука. Альберт утверждает: благодаря незаурядной силе и сноровке вкупе с умением сосредоточиться, Евгений был отменным лучником.

Но в конце третьего курса «белых ворон» постигло горе. Годом раньше профессора и друзья уговорили Кайзо продолжить учебу, чтобы получить степень магистра по истории. И совестливый японец затужил: он собирался довольствоваться степенью бакалавра, сразу же поступить на работу, чтобы кормить родных. Пока же выходило наоборот: его вдовая мать надрывалась, чтобы заработать сыну на учебу. Когда завершался сбор фруктов, она, по словам Кайзо, шла в поле выращивать лук. И так изо дня в день, несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье.

Подоспело время писать диплом магистра, и Кайзо растревожился пуще прежнего. Выбранная им тема оказалась слишком обширной, а профессор, всегда помогавший и ободрявший его, ушел в годичный творческий отпуск. Кайзо чувствовал, что не успевает с работой. Честь язвила его всё сильнее. Ведь он не выполнял сыновнего долга, ведь из-за него мать мучается в поле. Но отчаяния не выказывал — привык полагаться только на себя.

Вечером 2 го мая 1955 года, в канун защиты так и неподписанного диплома, Кайзо надел на себя всю имевшуюся одежду, забрался в постель, положил на живот и грудь подушки и дважды выстрелил в сердце из пистолета. Выстрел, как ни старался Кайзо его приглушить, услышал студент за стеной. Он вбежал в комнату Кайзо. Тот лежал у порога. «Это я стрелял. в себя. иначе не мог».

Самоубийство друга ошеломило Евгения. Смерть всегда, еще с той поры, когда в детстве он лишился пса, подавляла его. Но сейчас — особенно. Ведь Кайзо был сродни Евгению, душа высокая, благородная, и Евгений любил его, хотя и не выказывал чувств. Круговерть жизни продолжалась, всё, на первый взгляд, по прежнему. Только нет Кайзо и не будет. Евгений порой даже завидовал ему, кляня свою участь.

Как-то, уже после смерти Кайзо, Алисон сидела с друзьями в «Сахарнице». Появился Евгений, сел поодаль, у стойки. Алисон подошла, пытливо посмотрела, но он промолчал, задумавшись. Несколько времени спустя, устремив взгляд вдаль, произнес: «Каждый носит маску, а что под ней — не знает никто». Он поднялся, Алисон пошла следом. Долго бродили они в тот день, но Евгений не обмолвился ни словом.

От Бога не скрыться

Я бродил во тьме по обманным тропам — искал Тебя вне души своей. Но так и не обрел Господа сердца своего. И словно в пучину морскую погрузился — изверился, отчаялся, что отыщу когда-либо Истину 1.
Блаж. Августин.

Представьте: всякий вечер, стоило лишь на миг оторваться от работы, я чуял, как неотвратимо и неумолимо приближается Тот, встречи с Кем я бежал.
К. С. Льюис

Евгений вообще часто и подолгу молчал. Они с Алисон понимали друг друга настолько, что слова были излишни. «Часами мы смотрели на звезды, — вспоминает он. — Евгений показывал разные созвездия, он знал все по памяти. Еще его привлекали всякие букашки, птицы». Однажды, нимало не смущаясь подруги, он лег на тротуар — понаблюдать за муравьями. «Он очень любил море, и часами мы молча сидели на берегу, — продолжала она, — еще ему нравилось гулять по ночам. Он поверял мне свою душу: везде он чужой, никто его не понимает. То же самое испытывала и я, и его чувства были мне близки, равно и ему — мои. Он ощущал бесцельность своей жизни. С юности люди внушали ему презрение и страх. Все, даже родные, казалось, отвергали его. И впрямь: принять человек можно, только поняв его». Даже в семье, с любимыми родителями он чувствовал себя изгоем, неприкаянным в пространстве и во времени. Современная цивилизация и особенно плоды так называемого технического прогресса были ненавистны ему. «Он терпеть не мог автомобили, электричество, всякие механизмы, даже часы», — говорила Алисон.

Сама она пошла по стопам любимого поэта, Т. С. Элиота, и стала прихожанкой англиканской церкви, полагая себя «англиканской католичкой». Она вспоминала: «В молодости я была подвержена разным влияниям. Евгения я просила не судить обо всём христианстве по людям, толковавшим его произвольно и по разному. Было ясно, что дзен — лишь увлечение студенческой поры и ничего более».

Евгений любил повторять слова Ницше о том, что Бог умер. «Всё-таки он верил в некоего Бога, — продолжает Алисон, — только люди, по его понятию, давно забыли Его, «загнали Его в ящик» и верили не столько в Бога, сколько в свою придумку о Нем. Порой Евгений бывал исполнен горечи, считал себя неполноценным, неспособным найти Господа. Оттого и бежал жизни, прятался, поиск Истины подменял книжными теориями».

Алисон внушала Евгению, что дзен — несусветная чепуха, и лишь христианство (а точнее католичество) несет истину, достойную исповедания.

Евгений сердился на нее за резкое осуждение дзен буддизма и в открытую смеялся, когда девушка пыталась обратить его в христианство. Что, впрочем, не мешало ему расспрашивать Алисон о различиях протестантства и католичества. Она, конечно, держалась невысокого мнения о протестантстве, хотя вместе с тем считала, что и Римская Церковь впала в величайшее заблуждение, утвердив непогрешимость Папы.

Алисон не оставила попыток повернуть Евгения к христианству и наказала ему прочитать «Братьев Карамазовых», чтобы он узрел Бога с иной стороны, о которой доселе и не подозревал. Ничего не поделаешь, пришлось ему признать, что Достоевский задается теми же философскими вопросами, что и Ницше, и рассматривает их не менее глубоко, но только с христианских позиций. Утверждение Ницше, что «Бога нет и всё дозволено» — лишь отзвук фразы Ивана Карамазова. Достоевский опередил Ницше на три года. И сам немецкий философ признавал великого русского писателя глубочайшим психологом во всей мировой литературе.

Хотя Евгений и спорил с Алисон, он, несомненно, восхищался ее по детски наивной убежденностью, ее верой, увы, пока недостижимой для него. Несмотря на различие взглядов, их связывало истовое устремление к духовному, и лишь этой девушке Евгений мог излить душу. С друзьями же он вел «умные» разговоры, а душа была замкнута, и что в ней творилось никто не знал. Много позже Евгений признает, что Алисон «понимала» его, что означало высшую похвалу в его устах.

«Всю жизнь мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня полюбил», — признавалась Алисон. Евгений же лишь сочувствовал ей как товарищу по несчастью. Долгие прогулки в молчании помогали каждому бессловесно поделиться своей болью и утешить друг друга, уврачевать душу. Впрочем, по своему он любил Алисон, и чувство это сказалось на его духовном развитии. Семена, брошенные ею, дали всходы много лет спустя.

Выпадали и счастливые минуты, озарявшие их печальный союз. «Однажды ночью мы гуляли в парке, смотрю, а фонтанчики работают, крутятся, орошая лужайку, — вспоминает Алисон, — я ужасно любила бегать под брызгами и вмиг перескочила ограду. Как Евгений смеялся! Он радовался как ребенок, глядя на мои шалости. Хотя сам никогда не позволял себе такого. Вот оно — чувство собственного достоинства!»

Пожалуй, можно отчасти согласиться с Алисон, когда она утверждает, что дзен для Евгения был лишь «игрушкой». Помнится, он даже выбросил будильник и аспирин (ему приходилось прибегать к помощи того и другого, что порицал дзен). В результате такого «самоограничения» Алисон приходилось будить его по утрам стуком в дверь, чтобы он не опоздал на лекции и давать таблетки аспирина, когда ему нездоровилось.

«Дзен помог Евгению осознать плохое в себе, — говорит Алисон, — он пытался посредством буддизма познать себя. Но познал лишь свою греховность. Иными словами, буддизм пробудил в нем жажду, но не утолил».

Уже в конце жизни, когда кто-то спросил его, откуда взялась идея внеличностного божества, Евгений высказался о дзен буддизме в том же духе: «Идея эта исходит от тех, кто боится личной встречи с Богом, потому что Он непременно взыщет с каждого. А те, кто якобы встречался с Богом внеличностно, лишь тешат свое самолюбие. К тому же приводит и медитация в дзен— буддизме, она «умиряет» душу. Но если душа ваша покойна и не рвется к Богу, то вы обманетесь, думая, что встретили Его. В этом и проявляется духовная незрелость. Но случись вашей душе возгореться, вы в конце концов порвете все путы».

Собственно, Евгений говорил о самом себе в студенчестве. Да, у него именно возгорелась душа. В сущности он никогда не сомневался в реальности Иисуса Христа. Он бунтовал против того христианства, с которым столкнулся сам. И разум пытался убедить сердце, что никакой веры нет.

Не раз при Алисон Евгений «вскипал», пытаясь «порвать путы», не зная толком как. Она припоминает: однажды вечером Джон и Евгений сошлись в нешуточном споре о Боге. Дело происходило на холме у подножия Лысой горы — еще одно излюбленное место встреч «белых ворон». На этот раз вся компания, кроме Алисон, была крепко навеселе. Джон, чуть не плача, как всегда сетовал, что ради Бога ему придется отказаться от женщин. Евгений поначалу лишь хмуро слушал, потом вдруг вскочил и заорал: «Бога нет! Сказки это всё! Если бы Он был, Он не стал бы мучить тех, кто идет за Ним! Тебе кажется, Бог рад радешенек уязвить, уколоть человека. Такого Бога нет!» И спьяну принялся поливать Джона вином, приговаривая: «Я — Иоанн Креститель!» Потом погрозил Небу кулаком и обругал Бога. «Вот видишь, и ничего не случилось!» — выкрикнул он, вперив бешеный хмельной взор в безмерно огорченную Алисон. Остальные же сочли его выходку не более, чем шуткой. Алисон углядела в ней отчаянный вызов Богу. Ее друг готов был предать себя вечному гневу Божию, лишь воочию убедиться, что Он существует. Серая, унылая бесчувственность была более невмоготу Евгению. Прокляни его Господь хоть на миг, на один благословенный миг узрел бы Евгений Его прикосновение и уверился бы — Бог рядом.

Видела Алисон и другие подобные выходки Евгения, мучимого духовной пустотой. С отчаяния он запил. Алисон говорит, что в жизни не видела, чтобы человек так много пил. Он напивался до блевотины, а потом безутешно рыдал. И никто, кроме Алисон, не знал истинной причины. Все думали, что Евгений пьет «из удовольствия».

Из всех сокурсников в Помоне Евгений слыл, пожалуй, самым непримиримым атеистом. И, как указывает Алисон, самым искренним, самым «верующим», отдаваясь идее до конца.

Несколько лет спустя Евгений писал: «Атеизм, истинный, «приземленный», с неприятием якобы несправедливого и немилостивого Бога, безусловно, тоже некая вера, попытка противостоять истинному Господу, Чьи пути неисповедимы даже для самых истых христиан. И сколько свидетельств тому, что «атеизм» улетучивался, стоило Господу в ослепительном сиянии явить Себя страждущим, ищущим Его «атеистам». Воистину Христос ведет эти души».

«Прощай, о бренный мир!»

Куда ни обратись душа человеческая, ждут ее скорби. Обратись она к Тебе, Господи, — узрит прекрасное.
Блаж. Августин

Если к Православию Евгения привел Достоевский, то ко Христу — Бах.
Алисон.

В ранней юности Ницше, а несколько позже дзен буддизм непроизвольно подталкивали Евгения к тому, из-за чего так страдала его душа. К той же цели — только открыто и прямо — звала музыка. Как говорят отцы Церкви, музыка — язык души.

«Евгений не столько времени уделял книгам, сколько музыке», — говорит Алисон. В 1954 году он повел девушку на «Бориса Годунова» Мусоргского. Опера открыла ему новую, неизвестную сторону христианства, и он отметил: «Немцы мне казались самыми глубокими и вдумчивыми, похоже, русские много глубже».

Однако главную роль в его жизни сыграл всё же немецкий композитор Иоганн Себастьян Бах. «Мы только Баха и слушали, — вспоминает Алисон. — Нас с ним познакомил Альберт Картер. Бах — его любимый композитор. Мы собирались — человек десять — и слушали, слушали. Евгений выделял Мессу ре минор, Страсти по Иоанну, Страсти по Матфею, Величание, кантаты, Рождественскую ораторию. Поначалу его привлекала только музыка, но потом и слова начали западать в душу. Слова, которые Бах черпал из Священного Писания. Так Евгений услышал и глубоко прочувствовал слова Библии, положенные на музыку».

Особенно помогла Евгению переосмыслить жизнь кантата № 82 для голоса и оркестра «Имел довольно я»., лейтмотив которой — тема смерти. Сочинена она была к празднику Сретения Господня, когда св. Симеон приветствует Младенца и Богородицу и оповещает Спасителя, что готов теперь умереть. Бах сумел чудесно выразить тоску человека по Царствию Небесному, желание вырваться из «юдоли скорби». Композитор написал три арии для баритона: человек обращается к собственной душе под звуки высокой, чистой и простой мелодии, исполненной покаяния. Первая ария — словно вздох облегчения на исходе жизни:

Имел довольно я, Спасителя приняв, Уставшими руками надежду обнимая. Имел довольно я, Его я видел И, верою своей внимая Господу Христу,

Сегодня в радости покину мир сей В одной надежде, что отныне — Он со мной. А я же буду с Ним, прильпе к Нему, Подобно Симеону, уже взирая радость бытия иного. Сольюся с Ним. Ведь Он Единый сый, Кто разбивает цепи тлена моего земного. Пришла пора прощаться, и с радостью Пою я миру: «Имел довольно я».

Вторая часть более спокойная, тихая, она словно баюкает душу, навеки усыпающую для мира:

Усните ныне, утомленные глаза,
Сомкнитесь мягко и спокойно.
Не в силах, мир, я быть с тобою доле,
Я отрекаюсь от тебя,
Чтоб дух мой воспарил на воле.
А здесь же — только скорбь,
Лишь там, вдали,
Мне предстоит вкусить отдохновенье, Испить покой благоуханный.
Потом голос поднимается до страстной мольбы:
Господь!
Когда же призовешь с Тобою слиться в мире?!
Когда же я сойду в земли прохладу,
Заветного отдохновения в Тебе вкусив отраду?!
И душа отлетает:
Прощай, о бренный мир!

Мелодия обрывается, слышен лишь низкий звук органа — пришествие смерти. В третьей части душа, освободившись от земного бремени, устремляется в вечность. И музыка, подобно парящей птице, легка и свободна:

С радостью привечаю я смерть!

Кантата № 82 нравилась не только Евгению, но и Алисон. Часто, навещая его, она просила поставить именно эту пластинку. И в конце концов установился обычай: перед тем, как ей идти домой, Евгений неизменно ставил любимую кантату, но только если не было посторонних. Всякий раз, когда Алисон собиралась уходить, Евгений говорил одну и ту же фразу: «Может, немного музыки на дорогу?» И, не дожидаясь очевидного согласия, брал пластинку Баха и спрашивал, какую сторону ей хочется послушать. Снова не дожидаясь ответа, неизменно выбирал заветную кантату. Садился в кресло и отрешался от всех и вся. Пластинка кончалась — он ставил ее заново. И замирал, не внимая даже Алисон, она тихо открывала дверь и уходила. А он всё сидел и молча слушал. Часами потом он «переваривал» свои чувства, откровения, подаренные Бахом. Всё в жизни казалось мелким и незначительным по сравнению с тем, что изрекла его душе музыка.

Уже упоминалось, сколь сильно владела мыслями Евгения смерть, как чаял он ее. Он также «имел довольно» от мира сего. Ему нечего здесь желать, удел его — страдания. И благодаря им он уже во многом «умер для мира». Музыка Баха приоткрыла ему другую, запредельную, до сего неизвестную посмертную жизнь. Не просто чудесная музыка гениального композитора влекла Евгения. Музыку эту, несомненно, написал человек, уверовавший в Бога, в бессмертие собственной души. И чувства свои он излагал языком музыки.

Алисон считает, что именно Бах помог Евгению вновь обрести веру в Господа, она воочию убедилась, какие страдания претерпел ее друг. Спору нет, «Бог» современного христианства, столь «постный» и неубедительный, и впрямь «умер» для Евгения навсегда. Но Бога, о котором говорил в XVIII веке лютеранин Бах, отринуть было не столь просто: музыка затронула самые сокровенные уголки души.

А затронув, обрекла Евгения на новые душевные муки. Алисон вспоминает: «Порой он напивался, бросался на пол, молотил кулаками, чтобы Бог оставил его в покое».

В «Бесах» Достоевского есть персонаж, Кириллов, подобно Ницше ополчившийся в одиночку против Господа. Другой герой романа, Петр Верховенский, зорко подмечает, что в своем всепоглощающем стремлении доказать, что Бога нет, Кириллов обнаруживает «веру, пожалуй, еще большую, чем у попа». Эти слова приходят на память в связи с Евгением, с его упорным распятием Бога. Есть Бог или нет? — вот главный вопрос в жизни. Разум его еще мог как-то укрыться за теориями, вроде «обобщенного «я»», но душа подсказывала: не обретешь личностного Бога в самом сердце своем — жизнь и впрямь окажется бессмысленной.

Привкус ада

Сойду ли в преисподнюю, и там Ты.
Пс. 138:7

В 1956 году Евгений с отличием окончил Помону, поступил в Академию востоковедения в Сан-Франциско, избрав полный курс обучения.

В самом Сан-Франциско Евгений пытался обосноваться на «задворках» общества, которое он отверг, подальше от унылой, размеренной жизни, в которой ничего не происходит, жизни «как у всех». Оказавшись в Академии, он, естественно, быстро сошелся с интеллектуальной элитой Сан-Франциско и начал многое перенимать: выкраивал из скудных средств деньги, чтобы ходить с приятелями в дорогие изысканные рестораны, сделался знатоком и ценителем хороших вин. Изредка покуривал дорогие сигареты с Балкан, которые Алан Уоттс считал «непревзойденными». Зачастил в оперу, на концерты классической музыки, выставки, в театры, не гнушался и авангардистскими постановками. А встречаясь с такими же, как и он, любителями и ценителями искусства, живо делился впечатлениями. В письмах стала проскальзывать модная в ту пору манера излагать мысль как можно более замысловато, не особо считаясь с грамматикой и знаками препинания. Позже он признал, что всё это было наносным, подражательским.

Передовая интеллигенция, среди которой оказался Евгений, держалась очень высокого мнения о своем культурном уровне.

Сан-Франциско превратился в крупнейший в стране центр авангардизма, там зародилось и развилось неприятие существующей обывательской культуры, этакого «тихого омута», в котором пребывала Америка в 50 е годы.

И во всех культурных преобразованиях немалая заслуга Академии востоковедения и ее искрометного руководителя — Алан Уоттса. В автобиографии он написал: «Академия явилась тем краеугольным камнем, на котором возросло так называемое «сан францисское возрождение», о котором можно сказать, как некогда блаж. Августин о сути времени: «Я знаю, что это такое, доколе меня не попросят объяснить». Я отстою недостаточно далеко от тех лет и потому не могу оценить объективно, так сказать, со стороны. Скажу лишь, что примерно с 1958 по 70 е годы в Сан-Франциско наблюдался небывалый взрыв духовной энергии в самых разнообразных формах: поэзии, музыке, философии, живописи, религии, средствах связи, радио, телевидении, кино, балете, драме, да и в образе жизни. Взрыв этот потряс всю страну, весь мир, и не стану проявлять ложную скромность и преуменьшать свою роль — я причастен к нему самым непосредственным образом».

Задолго до того, как слово «хиппи» вошло в наш лексикон, передовая интеллигенция Сан-Франциско, отринув идею «американской мечты» с ее упованием на идеал семьи и христианскую религию, окунулась в поиски нового, черпая многое из восточных религий. Отвергая мораль западного общества, они брали от Востока лишь то, что нравилось. Это предопределяло вседозволенность, бесчинства и оргии, неприемлемое в цивилизованном обществе. Так дух поиска в культуре и эстетике сочетался с «духом беззакония», по определению Евгения. И среди самых ярых проповедников новой морали был Алан Уоттс. Понося западную религию, он защищал новоявленную свободу от «нетерпимых» христиан и иудеев. Будучи проповедником земных радостей, он утверждал, что сознание изначальной греховности у иудеев и христиан очень ограничивает личность, сдерживает рост, а потому сознание это нужно искоренить в жизни Запада.

Со времен летней школы в Сан-Франциско Евгений отчетливо видел моральные принципы (точнее, их отсутствие) новой культуры, культуры протеста, исповедуемой интеллигенцией Сан-Франциско. Увы, спустя тридцать лет эти «моральные принципы» стали общепринятыми во всей стране. Под влиянием Уоттса, Евгений сочетал их с выборочными положениями восточных религий. В 1955 году в одном из писем он заявил:

«Западный человек живет в страхе и изначальном сознании греха. К Богу он приближается с ужасом и трепетом, либо вообще подменяет Его машиной, производящей ради «прогресса» всё больше и больше, но такой «прогресс» ведет лишь к проклятию. Современный человек изнывает под бременем своей вины.

Восточная мудрость позволяет мне умерить мое чувство греховности. Посему, вероятно, мне не вменяется в обязанность «богоискательство». Свою задачу я начинаю видеть в ином свете. Впрочем, суть не меняется: легкие ответы мне не нужны».

Согласно Алану Уоттсу и его толкованию буддистских учений, искать вообще ничего не нужно, ибо в процессе поиска человек перестает замечать то, что уже ЕСТЬ. Что бы он ни искал: Бога ли, вечной ли жизни — он замыкается в своем поиске, на самом себе, а человеческое «я» — ничто, вымысел, иллюзия. Кроме того, и сама цель поиска абстрактна, а, следовательно, тоже иллюзорна. Учась под началом Уоттса, Евгений разработал фаталистическую теорию, суть которой изложил в письме к приятелю в Помоне: «Я категорически не согласен признать всё мною видимое, слышимое, осязаемое, обдуманное «несуществующим». Я признаю, что все плоды моих ощущений и мыслей абстрактны, а значит, не вполне соответствуют действительности (только конкретное истинно реально), так как и мои органы чувств затуманены абстрактным мышлением. Всё сущее в нашем понимании может иметь название. Однако название — это не само сущее, а лишь ярлык с обозначением. Как видно из буддизма, китайского языка, книг Эзры Паунда, Эрнеста Фенелозы, некоторых современных работ по философии, психологии и семантике, СУЩЕЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ, ибо всё суть наше воображение. Такую придуманную действительность я и обозначил понятием ада у христиан и буддистов. Абстрактность и есть самый ненавистный мне ад. Я готов говорить о нем непрестанно, прекрасно отдавая себе отчет, что слова немощны и не спасут никого. Но я, насколько смогу (или насколько думаю, что смогу), перестану поклоняться этому «сущему», в какую бы высокую духовность его ни рядили, хотя бы и в форме самого Бога. Спасение в том, чтобы увидеть мироздание таким, какое оно есть, а не вещать, глядя на жизнь сквозь красную призму: «Глядите, Единый наш Бог красен!» Держаться такой субъективной оценки — значит держаться абстрактного, а ни есть ли это ад, если мы подразумеваем под этим конец, храним о нем священную память и вздыхаем: «Ах, такова действительность!» Неважно, с кого начать, с себя или с «Бога» — и то, и другое суть абстракции. Главное — пробудиться, прозреть, учит Будда, учит буддизм.

Если не найти спасенья в «Боге», в своем «я», в любой из этих абстракций, КАК тогда вообще СПАСАТЬСЯ?.. НИКАК. Сам себя не спасешь. Это бессмысленно и напрасно. Если Бог — или то, что мы подразумеваем под «Богом» — захочет спасти нас, несчастных грешников, то спасет, сами мы ничего не сделаем. От действия нашего, равно и от бездействия, ничего не зависит».

Если ад — лишь знак, обозначающий тщетность человеческих абстракций, если напрасно «делать» что-либо, дабы добиться Истины, просветления или спасения, тогда ничто не мешает человеку жить по собственному разумению. Так учил и так жил бывший священник христианин Алан Уоттс. Последовал этому пути — до логического завершения — и сам Евгений. Вместе со многими сверстниками он принялся «прожигать жизнь». Причем не от порывистости или страстной натуры, а сознательно и расчетливо, словно задумал, сыграв «в поддавки» с падшим миром, примкнуть потом к его противникам. Как подмечает Алисон, Евгений всё еще бунтовал против Бога. Как некогда на Лысой горе, он снова бросал вызов Господу, на этот раз попирая Его заповеди, вкушая от запретного плода с полным осознанием того, что делает.

«Непримиримость» приятелей Евгения по колледжу казалась детской шалостью по сравнению с тем, что вытворяли глашатаи «новой культуры» в Сан-Франциско.

В письмах к друзьям в Помоне Евгений предстает этаким беспечным 22 летним балбесом, искушенным во всех доселе запретных пороках. Но это была не более чем рисовка. Запретный плод оказался, по словам Евгения, мерзок на вкус: стоило лишь отведать, как возмутилась благородная и цельная натура.

Чтобы заглушить чувство вины, т. е. глас совести, глас Божий, Евгений пристрастился к спиртному. Вино лилось рекой. В одной бражной компании, где присутствовал и Алан Уоттс, Евгений напился до беспамятства. Но даже в минуты хмельного затмения, Господь, отринутый Евгением как абстракция, не покидал его. В очередном письме к другу в Помоне после описания пивных богохульств и похвальбы вдруг прорезались строки: «А знаешь, почему я в Сан-Франциско? Потому что хочу понять, кто я такой и кто такой Бог. Наверное, и тебе интересно было бы узнать это. Для меня нет ничего важнее». В другом письме, тоже сочиненном во хмелю, он признается: «Конечно, я болен, как и всякий, кто лишен Божьей любви».

Сам Евгений вспоминает, что от горечи и безысходности в ту пору он затеял опасные, граничащие с безумием игры с собственным разумом. Подтолкнули его к этому пророки экзистенциализма и нигилизма: Ницше, Кафка, Камю, Ионеску. Сыграла роль и восточная философия. Если следовать Уоттсу и буддистскому учению, абстрактное мышление — самообман, а знание — то же невежество. Может, тогда, порвав цепочку логических умозаключений, удастся вырваться из плена заблуждений и узреть — хоть на миг — истину? В следующем письме Евгений отмечал: «Чувство юмора предполагает у человека трезвый ум (или хотя бы непошатнувшийся рассудок), чем я, увы, похвастать не могу в последние месяцы: одолевают перепады настроения и душевный разлад. Разное бывает безумие. Иной раз теряется связь с сущим (как у тех, кто, как рыба в воде, чувствует себя в цивилизованном мире), иной раз — и с сущим и с повседневной реальностью (как у Ницше), случается «божественное безумие» (своего рода одержимость), да всего и не перечислишь».

Еще в одном послании он признавался: «Я играю в жмурки с разумом, непредсказуемость моя даже самого удивляет. И строки эти я пишу скорее для себя, другие, боюсь, не поймут. Впрочем, понимаю ли я сам? Нет, скорее догадываюсь.

Поспешность, суетность и стремление к новизне — вот последняя стадия изжившего себя знания, которое есть невежество. Да, невежество, в котором тонет не только истинное знание, но и вся жизнь.

Неужто мы дожили до таких дней? Неужто таковы знамения? Нет, нельзя согласиться, что время наше течет вне направлений. Оно определенно устремляется ВНИЗ, и поспеть за ним можно лишь подстегивая свой разум.

Кому сейчас нужен «смысл»? безумие — вот истинный смысл происходящего. Мы порождаем ХАОС, и, увы, не только в умах, но и повсюду в жизни. И идем всё дальше этим путем».

Евгений зашел так далеко, что счел себя единственно сущим, всё же остальное, весь мир вокруг — лишь порождением его фантазий, его «снов».

Один из его приятелей той поры пишет: «Евгений был очень скрытным, он во многом так и остался загадкой. Неделями, месяцами он мог пребывать в молчаливом уединении, словно пытался открыть некую страшную тайну в самом себе».

Намеренно презрев заповеди Господни, Евгений начал испытывать муки адовы. «Я побывал в аду. Я знаю, что это такое», — признавал он год спустя, подводя итог своим «поискам» и «экспериментам» вне воли Божией.

Однажды, проведя часы над книгой (а он читал ее в подлиннике), Евгений вышел прогуляться. Вечерело, кровавый закат разлился по небу. И вдруг в ушах у Евгения зазвучали строки Ницше. Заратустра и впрямь будто бы ожил и заговорил, зашептал на ухо. Точно током ударило — так явно ощутил юноша властную силу слов, и захолонуло сердце.

Много позже осознал он, чьей «духовностью», таинственной силой и вдохновением напитаны строки Ницше.. Раз он так самозабвенно отвергал Бога, то невольно стал добычей сил тьмы, как впоследствии уверился Евгений. Ницше сделался глашатаем сатаны.

Все еще мучаясь в собственном прижизненном аду, Евгений, как и Ницше, обратился за спасением к религии, в которой был воспитан, ко Христу, Которого современное протестантство исказило. Отец Небесный рисовался Евгению неким подобием собственного отца; милым, добрым, но слабым, готовым потакать людским прихотям, боящимся обидеть кого-то, боящимся своего отцовства, робеющим даже поцеловать собственных детей. В ту пору протестантская церковь настолько выхолостила суть Божьего Отцовства, что некоторые видели в Нем (Отце) сочетание отцовского и материнского начал. И Евгению пришлось сорвать всю эту сентиментальную розовенькую западную мишуру христианства, чтобы стяжать — во всей полноте и независимости — Христа, Бога, путь к Которому лежит через Страдание и Крест.

Ни страдания, ни жертвенности в американском христианстве Евгений не увидел, оттого и не поверил. Уж слишком легок путь протестанта. «Экскурсы» в ницшеанство на грани безумия как раз и помогли испытать боль, муку. Вкушая греховных «удовольствий», он корчился от отвращения и ненависти к самому себе. Евгений искал таких страданий, которые помогли бы узнать Бога. «Да, я — сторонник крайностей, — писал он в ту пору. — Среди «праздника жизни» надо сознательно (если не получится по иному) причинять себе боль».

Пожирающее адское пламя — ничто иное, как Божья Любовь, отвергнутая страдальцем. И пример тому — Евгений: он поэтому и пустился во все тяжкие, поэтому и познал муки адовы. Таким извилистым путем шел в поисках Бога, Которого, как ему казалось, «найти» невозможно, испытывая неутолимую жажду ко Господу, сквозь боль, мрак и отчаяние уверился он и в Его присутствии. Так же описывает и блаж. Августин свою неприкаянность в молодости: «Презрел я покой, и уют, и путь гладкий без капканов. Снедал мою душу голод, по Тебе, Господи».

Пережитого ада Евгений никому бы не пожелал. Он говорил потом, что о многих грехах, которые он познал в этом аду, и упоминать-то страшно, ибо слово о грехе, выпущенное на волю, может снова воплотиться в грех. Последуем его совету и оставим их описание во мраке, где им и место.

Когда благодатью Божией облекся Евгений в нового человека, прежняя греховная оболочка, столь чуждая его душе, отпала навеки, и он без сожаления схоронил ее. А пережитый ад: греховная жизнь, бессмысленность существования, отчаяние — всё то море бед, в котором тонет Америка и весь мир, сослужили хорошую службу. Окунувшись, как, пожалуй, никто из современников, в пучину нигилизма, он сумел решительно восстать против него, так как познал его очевидное зло. Оказавшись некогда в первых рядах ниспровергателей укладов и традиций христианства, он вскоре окажется в первых рядах тех, кто их воссоздает.

Истина превыше всего

Всякий отход от истины в малом никоим образом не колеблет равновесия в большом. Ибо нет силы, способной раз и навсегда перевесить Истину.
Рене Генон.

Вспоминая слова Конфуция, Евгений вопрошал: «Хочешь, расскажу, что такое знание? Если тебе знакома вещь, допусти, что знаешь ее, если незнакома — допусти, что не знаешь. Это и есть знание».

«Он знал вдоль и поперек каждый свой недостаток, мало кто из людей так изучил себя, — отмечает Алисон. — Несмотря на некоторый интеллектуальный снобизм в молодости, он первым среди сверстников понял: всё познанное им — ничто перед истинной мудростью, которую он называл «прозрением природы вещей». Еще в Помоне, в реферате по философии он писал: «Автор этой работы признает, что знаний на метафизическом уровне не достиг. Природа вещей непостижима разумом в принципе. Требуется иной взгляд, иной подход человека к сущему. Какой? Может, посредством чувств, интуиции. Сказать определенно не берусь».

Библиотека Академии располагала большим собранием книг по религиозной философии. Евгений не упустил возможность и занялся серьезным изучением философов метафизиков, пытавшихся подступиться к истинной мудрости и рассказать о ней. Они прекрасно понимали, что результат поиска несоизмерим с самой мудростью. Эвлин Андерхилл, Эрнест Фенелоза и их сподвижники давали Евгению пищу для ума. Среди этих ученых заметно выделялся один француз метафизик, Рене Генон, скончавшийся в Каире, когда Евгений еще учился в школе. «Я с великой охотой проштудировал все его книги, какие смог достать», — вспоминает Евгений. Одни он раздобыл в английском переводе, иные прочитал в подлиннике.

Знал работы Генона и Алан Уоттс, даже упомянувший француза в своем «Высшем начале». Но он не выделял Генона среди других философов, чьи идеи достойны внимания. Для Евгения француз значил нечто большее: он открыл юноше неисчислимые плоды человеческого поиска Смысла и Истины издревле, с незапамятных времен. Трудно переоценить значение Генона в духовном становлении Евгения. Прочие «властители дум» его юности, в том числе и Ницше, и Уоттс, были преходящи. Генон закончил формирование его жизненных взглядов, помог сделать самый важный, решающий шаг. Без Генона духовное развитие Евгения могла остановиться на полпути.

Много лет спустя, в письме к одному страждущему искателю Истины, увлекшемуся Геноном, Евгений рассказал о значении французского философа в своей жизни: «Так случилось, что мое мировоззрение сформировалось в основном под влиянием Рене Генона (я сейчас не затрагиваю роль Православия). Благодаря Генону я научился искать и любить Истину, ставить ее превыше всего и не довольствоваться ничем иным».

Генон полагал, что Западу, дабы восстановить истинно метафизическое познание, необходимы умы, некая интеллектуальная элита, что, конечно, лило воду на мельницу снобизма самого Евгения. Учение Генона взывало к разуму и было неспособно преобразовать душу Евгения, освободить ее от адских пут, открыть Истину во всей полноте. Однако именно Генон первым указал ему путь к Истине посредством истинной же философии. Книги Генона явились для

Евгения тем, чем и пламенные речи Цицерона для юного Августина, коего они «всколыхнули, пробудили к любви, к исканию и обретению не частного, но целого — всеобъемлющей мудрости».

После знакомства с Геноном Евгений переменился сам, переменился его взгляд на мироздание. Отныне, что бы ни делал: читал ли, слушал ли музыку, любовался ли живописью или архитектурой, наблюдал ли жизнь, — он непременно искал связь всякой вещи или явления с безграничной и извечной Истиной.

Подобно Уоттсу, Генон выявлял беды западной жизни, но смотрел гораздо глубже, чем англичанин. Уоттс постоянно показывал несостоятельность всего западного перед восточным. Генон же видел корень зла не в самом Западе, а в модернистском духе, пропитавшем жизнь. Уоттс в первую голову критиковал Запад, Генон — современное мышление.

Многое прочитанное у Генона Евгений по наитию чувствовал и ранее, но не понимал толком, так как не видел конечной цели. Он всегда чувствовал, что в современном мире что-то неладно, но поскольку ничего иного не знал и сравнить было не с чем, то выводил, будто что-то неладно с ним самим. Генон доказывал, что «болен» не столько Евгений, сколько современный мир.

Благодаря этому мыслителю он приобщился взглядов, противных «веянию времени», несхожих со взглядами современных философских школ, которые он доселе изучал. Впервые открыв его книгу, Евгений отметил: «Всё мое 16 летнее «образование» приучило меня мыслить туманно, неконкретно. Сейчас же я, право, теряюсь, видя мысль ясную и четкую». Генон убедительно показал, как важно не забывать древние учения, сколь они ценны, как несправедливы современные философы, относящие их к пережиткам былого невежества. Современная мысль трактует всё в жизни с позиций исторического развития, а Генон — с позиций исторической разобщенности, потери преемственности. «Чем новее — тем лучше», — утверждают идущие «в ногу со временем». «Всё лучшее — в древности», — утверждает Генон.

Он указывал, что современное западное общество основано на неприятии духа древних культур. Он также заявлял, что лишь вернувшись к исконным правоверным формам религии, будь то Восток или Запад, человек сможет приобщиться Истины. Лишенная же традиционных устоев современная жизнь распадается, теряет целостность и осмысленность, ведет к неизбежной катастрофе.

В книге «Власть количественного. Знамение времени» Генон убедительно доказал: отказ от традиционных духовных принципов привел сегодня к чудовищному вырождению человечества. Современная наука, стремящаяся всё свести только к количественным критериям, извратила представление человека об истинном знании, сосредоточившись на преходящем и сугубо материальном. Помнится, на первом курсе в Помоне Евгений уповал на современную науку (за неимением лучшего, как сам тогда признавал). Теперь же, познакомившись со взглядами Генона, он в корне изменил точку зрения. Да, современная наука, конечно, остается одним из путей познания, но это познание, так сказать, «на низшей, примитивной ступени». Генон, писал, что «в попытке свести всё до мелкого масштаба человека, поставив его во главу угла, современная цивилизация мало помалу скатывается к уровню самых низших, можно сказать, первобытных нужд человека, не помышляя ни о чём более, как лишь об однобоком удовлетворении материальных потребностей». Ни материализм, ни наука не в силах заполнить духовный вакуум современного человека. Не случайно появилось великое множество псевдорелигий. В них смешивается мистическое и духовное, а истина еще более отдаляется и затуманивается.

Генон, приметив постепенное сошествие человечества всё ниже и ниже (что согласуется с невеселыми предсказаниями традиционных религий), писал: «Современный мир по своей сути — не просто сумасброден, он чудовищен, и это подтверждает весь ход исторического развития, в цикл которого входит и наша действительность».

«Современные радетели «прогресса», — писал Генон, — ослеплены мечтой о «золотом веке», который якобы наступил уже в наше время. Заблуждение это, коли развить его дальше, совпадает с посулами самого антихриста: он тоже обещает «золотой век» на земле, установив власть, противную старым традициям. И хотя обещания его насквозь лживы и безосновательны, неискушенный человек может увидеть в них едва ли не воплощение Царства Божия».

В отличие от Уоттса, Генон не воевал с христианством, полагая его истинным духовным учением Запада. Не принимал он лишь протестантство и прочие современные отклонения.

«Дело в том, — писал он, — что религия по сути своей традиционна. И всякое неприятие традиций есть неприятие религии. Поначалу традиции выхолащиваются, а потом, по возможности, и вовсе искореняются. Протестантство нелогично изначально: оно стремится «очеловечить» религию, но тем не менее допускает (пусть только теоретически) нечто «надчеловеческое», т. е. откровение. Протестантство боится поставить точку в своем отрицании. Но, по сути, предавая Божественное откровение человеческому толкованию, протестантство отрицает его. Далее, движимое духом отрицания, оно породило пагубное критиканство, ставшее в руках так называемых «историков религии» грозным оружием против религии вообще. Протестантство на словах отводит главную роль Священному Писанию и не признает других авторитетов. На деле же сводит на «нет» самое Писание и то учение, приверженцем которого оно тщится себя изобразить. Коль скоро протест против традиционного учения уже размахнулся, его не сдержать на полпути».

Трезвый анализ протестантства, разумеется, приблизил Евгения к Истине, в отличие от неприятия христианства в целом (с чем он столкнулся в работах Ницше и — в меньшей степени — Уоттса).

По признанию самого Евгения, Генон помог ему выбрать и направление в учебе. «Благодаря Генону я выучил древнекитайский и решил работать с китайской духовной литературой так же, как сам Генон — с индусскими первоисточниками».

Интерес к дзен буддизму привел его к Китаю еще до знакомства с книгами Генона. Но именно француз указал цель исследования, отчего Евгений возгорелся еще больше.

В конце жизни он объяснил, почему потянулся к Китаю, а не к (Восточной) Индии: «Мой учитель китайского языка говорил, что индийское и китайское мироощущение различны. Индийцы — всецело на небесах, в поисках Брахмы, духовных впечатлений, китайцы же никогда не отрываются от земли. Этим они меня первоначально и привлекли. Китайская культура, высокодуховная по сути, всегда тесно связана с сегодняшним днем, с действительностью». В этом устремлении у Евгения подчас проглядывают черты практичности его матери и упорного деда, корчевавшего пни на ферме. Возможно, эта «приземленность» и помогла Евгению позже верно понять действительную, неподдельную сторону христианской духовности, избавив от самообольщения и прелести.

Два наставника

Истина — цель философии, но не всегда философов.
Джон Чертой Коллинз

Для сравнительного анализа религий Евгению пришлось прослушать несколько лекционных курсов Алана Уоттса, и он всегда считался достойным учеником. Однако несколько времени спустя восторженное отношение к талантливому профессору и писателю потускнело. Генон научил Евгения ставить истину превыше всего, а Уоттс, хотя и пытался уверить слушателей в том же, далеко не всегда следовал этому принципу. В сущности, бывший англиканский священник хотел удобной для себя религии, сулившей духовные блага и позволявшей ему жить как вздумается. И весь свой незаурядный ум он употребил, чтобы создать и оправдать такую «бесхребетную» религию. Дзен, отвергавший любые догмы, оказался благодатной основой.

В 1960 году Евгений покинул Академию, а Уоттс занялся проповедничеством собственных идей. Три года спустя Евгений отметил в дневнике: «Философия Уоттса — это оправдание «естественных радостей жизни», хотя и в утонченной форме. И для этого он-то и берет на вооружение разные религии, то отрицает (когда ему удобно), если они не подходят меркам «жизни ради удовольствий». Это нечестно. Коль скоро цитируешь из религиозных источников, будь добр, изложи мысль полностью, опираясь на всё учение в целом. Произвольно выдергивая удобные ему цитаты, он лишь обнаруживает неуважение к источникам: они для него лишь забава, ведь божество — он сам. В этом он заодно с прочими лжепастырями».

Уже к 70 м годам начал он пожинать плоды посеянного десятилетием раньше, свидетелем чему был Евгений. Еще тысячи и тысячи видели в Уоттсе духовного наставника, гуру Востока, сам же «учитель» был опустошен, разочарован и кончил свою жизнь в пьянстве. «Не нравлюсь я себе трезвым», — признавался он.

Умер он в 1974 году. Евгений упомянул его в своей лекции, рассказал, какое потрясающее впечатление Уоттс произвел на него поначалу: «Оглядываясь в прошлое, видишь, что он просто— напросто «попал в струю», построил на этом карьеру, разбогател, обрел много последователей. Кое-что в его учении верно: он правильно подметил язвы современной жизни. Но толика истины терялась в его собственных суждениях, мнениях, а впоследствии и во лжи. Сколько душ, не считая своей, он погубил?!»

Решив сосредоточиться на китайской философии, Евгений понял, что ему нужен настоящий учитель. Говоря об осмыслении древних текстов, он однажды заметил: «Нужно, чтобы вам лично растолковал всё учитель. Мало самому читать книги, полагают китайцы. Книги книгами, но лишь учитель способен передать их мудрость».

Евгению посчастливилось найти истинного хранителя традиционной китайской философии в лице китайского ученого даоса, Жи Минь шеня. Тот преподавал в Академии с 1953 года. По словам Евгения, он разбирался в китайской философии как никто в США, самого его учили великие философы и мудрецы Китая (в их числе были Уян Цзин ву и Ма Уи фу). Жи Минь шень провел несколько лет в даосском монастыре, где под водительством монахов вылечился от туберкулеза молитвой, самоуглублением и дыхательными упражнениями. Когда к власти пришел Мао Цзедун, знатную семью Жи Минь шеня лишили всего имущества. Вместе с другими великими учеными и мыслителями Жи Минь нашел пристанище в центральном Китае, куда коммунисты еще не добрались. Немало книг удалось захватить с собой, однако работы китайских классиков они помнили наизусть! В городе Чунькин устроили на скорую руку подобие университета. Жи Минь шень читал философию, там же он написал три книги на родном языке. Но в 1945 году коммунисты пришли и в Чунькин, университет закрыли. Жи Минь покинул родину, переехав сначала в Японию, затем в США. В 1948 году он получил степень магистра в Хейверфордском колледже в Пенсильвании, несколько лет преподавал там же и в Нью Йорке философию.

Один из друзей Евгения вспоминает: «Говорил Жи Мень шень с трудом, у него, кажется, был врожденный порок — «волчья пасть». Так что понять его китайский удавалось с большими усилиями, не говоря уже об английском, которым он вообще плохо владел. Евгений полюбил профессора за искренность, за даосскую мудрость, увидел в нем едва ли не святого. Сам Евгений говорил, что, благодаря знакомству с этим истинным представителем китайской духовной традиции, «понял разницу между настоящим учителем и обычным университетским профессором», о чём в свое время говорил Генон. Много позже, вспоминая знакомцев своей молодости, Евгений выше всех ставил Жи Минь шеня.

У него Евгений начал постигать премудрости древнекитайского (тоже под влиянием Генона, как указывалось ранее). Язык этот, лишенный привычной грамматики, показался Евгению едва ли не самым совершенным в мире. Вместе с Жи Минем он переводил «Дао Дэ Цзин» на английский. Он записывал каждое слово, древнее толкование которого пояснял Жи Минь. Им очень счастливо работалось вместе: китаец передавал Евгению истинный смысл текста, а тот подыскивал наиболее точные английские слова.

Как разнятся записи Евгения на лекциях Жи Минь шеня и Уоттса! Уоттс, не принадлежа ни к одной из старых философских школ, лишь комментировал разные учения, опираясь на собственное мнение, а Жи Минь шень — плоть от плоти древней китайской философии, которую он непосредственно и передавал. Поэтому, даже рассуждая о главных философских вопросах, когда-либо стоявших перед человечеством, он находил всегда оригинальные и простые ответы. Так, говоря о конфуцианстве и неоконфуцианстве, он особо выделял чисто «земные» аспекты: чувство долга, цель жизни. Философию он преподавал как науку о добре, верности, честности и любви.

Рассказывая студентам Академии, как в древнем Китае относились к познанию (по работам Конфуция и Сюнь Цзы), Жи Минь говорил: «Суть человека — в постоянном познании, а не в том, что уже накоплено. Важна не ученость, а мудрость. Суть человека раскрывается образом жизни. Сам образ жизни маловажен, но он раскрывает человека. Цель познания — стать хорошим человеком. И вести к этому должен учитель друг, ведь в обучении цель — не знание, но перемена себя. Учитель друг — вот живой пример, только высокая духовность одного может повлиять на другого».

Раскрывая древнекитайское философское отношение к любви, Жи Минь указывал: «Чтобы совершенствовать себя, нужно полюбить других. Любовь к людям приносит покой, а когда любви нет, наступает разлад. Покойный же дух преображает человека».

Особенно злободневны слова Жи Миня о супружестве. Любовь мужа и жены, «если она не основана на уважении, не дает места любви к другим людям. Страсть притягивает мужчину и женщину, уважение держит на расстоянии. Вкупе эти два чувства и есть любовь. Уважение — регулятор любви».

До чего же непохоже всё, что говорил и писал Жи Минь, сам его подход на учение теперешних гуру, несущих якобы восточную мудрость. Передавая живую традицию философии, Жи Минь скорее уподоблялся мыслителям древней Греции, чьи учения подготовили человечество к полноте Божественного откровения, явленного Иисусом Христом.

На лекциях Алана Уоттса по «Сравнительному анализу религий» Евгений слышал, как тот превозносит даосизм и снисходительно отзывается о конфуцианстве. А Жи Минь шень учил, что между различными китайскими школами существует основополагающее единство. «Единство традиций, — пояснял впоследствии Евгений, — выражается в разных частных видах. Современные учения, хватаясь за это частное, находят в Китае всевозможные учения: конфуцианство, даосизм, почитание предков, поклонение богам и духам и др. Мой учитель (Жи Минь шень) твердо стоит на том, что все эти учения суть одно, суть основной принцип китайской мысли — правоверие: существует верное учение, и от него зависит всё общество. Но правоверие может по разному выражаться. И мой учитель наглядно показал, что даосизм, например, обращен к немногим избранным, а конфуцианство — к широкому кругу. Даосизм нацелен на духовную жизнь, а конфуцианство — на общественную».

По воспоминаниям одного из тогдашних студентов Академии, Жи Минь определенно держался даосизма и конфуцианства, но не буддизма, так как первые два учения исконно китайские, а последнее привнесено из Индии на тысячу лет позже.

Благодаря Жи Минь шеню прежнее увлечение буддизмом у Евгения начало мало помалу проходить. В мае 1957 года он писал: «До чего же скучен буддизм по сравнению с богатейшей китайской классикой — даосизмом и конфуцианством! Дзен слишком многословен, слишком вторичен».

Жи Минь научил Евгения, как восстанавливать истинность в истории, и Евгений отмечал: «Мой китайский профессор учил меня, что если обнаруживается несовпадение археологических раскопок и древних памятников письменности, доверяй написанному. Ибо археология — лишь черепки да собственные мнения и домыслы, а древние тексты суть люди, которым надобно верить. Так исстари принято в Китае».

Жи Минь шень говорил Евгению, что коммунизм принесет смерть духовной философии Китая, под которой подразумевал старые, традиционные учения, носителем которых был сам. Евгений разделял взгляды учителя на коммунизм — безжалостное насаждение материализма, уничтожение высоких духовных человеческих устремлений. Однако сам пока не нашел, как бы противостоять этому беспримерному в истории натиску безбожия.

Жи Минь шень, будучи человеком смиренным, не прославил своего имени. По меркам мира сего, этот учитель не преуспел, в отличие от Уоттса, циника и лицемера, снискавшего колоссальный успех. Евгений избрал первого, а мир — последнего.

ПРИМЕЧАНИЕ:

  1. Эти и последующие цитаты из блаж. Августина были подчеркнуты Евгением в его собственном экземпляре «Исповеди» в те годы, когда он уже принял монашество.

Сколько рек на пути

Людям поверхностным и порочным милее мелководье человеческой мудрости, нежели пугающая пучина мудрости Христовой.
Свят. Николай Велимирович.

Один из студентов Академии, изучавший святоотеческие творения Православия, познакомил Евгения с Добротолюбием, вобравшим мудрость отцов и подвижников раннего христианства, с книгой «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», содержащей рассказ о русском паломнике XIX века, творившем непрестанно Иисусову молитву. Евгению сразу бросилось в глаза внешнее сходство Иисусовой молитвы, описанной в Добротолюбии, и буддистской к буде Амида, которая называется «Повторение божественного имени». Да, поначалу он воспринимал Православие очень поверхностно. Это, однако, не помешало убедиться, что и его исконная религия — христианство — имеет некоторые сходства с другими учениями, к которым он обращался в поисках истины.

Знакомец, некогда открывший для Евгения Добротолюбие, позвал его однажды на службу в православную церковь: «Раз уж ты интересуешься Востоком, недурно приглядеться и к восточному христианству». Евгений согласился, памятуя о приверженности Генона всем истинно духовным традициям.

Русский православный собор с красивыми витражами по фасаду и стенам стоит в центре Сан-Франциско (собор назван в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» и находится на улице Фултон. Теперь же, когда возведен новый одноименный храм, прежний называется просто «старым собором»). Прежде там располагалась епископальная церковь. Деревянный арочный потолок собран из досок со старых морских судов, и попадаешь словно в огромный ковчег.

Евгений оказался там вечером в Великую пятницу. Пред золотым иконостасом светились рубиновые лампады, выделяя лики Христа и Богоматери. Сверху, с хоров доносилось чудесное пение — стихиры исполнялись на незнакомом Евгению языке. На возвышении посреди храма он увидел маленького согбенного старичка с белоснежной бородой, в лиловом облачении. То был архиепископ Тихон. Он стоял отрешенно, закрыв глаза, погрузившись в молитву. Но вот открыл их, и взгляд, ясный и строгий, воззвал ко вниманию и сосредоточенности тех, кто сослужил ему.

Немощный телом архиеп. Тихон произвел неизгладимое впечатление на Евгения. Он увидел, что служба — не просто отработанная череда ритуалов, а глубокое молитвенное состояние. Тогда он, конечно, не знал, что молитва для архиеп. Тихона — средоточие жизни. Еще в России он получил духовное окормление старца Гавриила Казанского, и сейчас в своей маленькой келье при соборе Владыка Тихон проводил в молитвенном бдении большую часть суток, ночи напролет предстоя пред Господом.

Хотя оказался в соборе Евгений почти случайно, в душу глубоко запало всё увиденное и услышанное на службе. Не только красота древнего церковного пения и старинных икон, но нечто большее: он увидел исполненность своего давнего желания умереть для мира, ибо всё открывшееся перед ним было не от мира сего. Из суетного, шумного Сан-Франциско он вдруг разом приобщился Божественного света и покоя — о таком переходе души в вечность и писал Бах в кантате «Имел довольно я».

Двадцать лет спустя Евгений описал свою первую встречу с Православием: «Пока я учился, мне доставало лишь уважения к древним традициям, сам же я предпочитал быть вне их. И в православную церковь я заглянул только для того, чтобы познакомиться еще с одним учением, памятуя, что Генон (или кто-то из его учеников, подразумевается Фритьоф Шуон) говорил о Православии как о самом подлинном христианском направлении.

Однако стоило мне перешагнуть порог русской церкви в Сан-Франциско, как со мной произошло что-то неизведанное доселе ни буддистских, ни в иных восточных храмах. Сердце подсказало: вот твой дом. Я наконец обрел, что искал. Объяснить себе я ничего не мог, службы я не понимал, равно и русского языка. С той поры я приохотился к православным богослужениям, принялся понемногу изучать обычаи и язык, не забывая слов Генона об истинных духовных традициях».

Впечатление от службы в русском соборе не сразу переменило мировоззрение Евгения. Но, главное, заронило семя, которое со временем даст всходы, принесет плоды, и Евгений, сбросив покровы ветхого человека, облечется в нового. Но пройдет еще два года, прежде чем он познает Того, Кто, казалось, глядел прямо в его душу с иконы в соборе.

В реферате «Псевдорелигии и современность» в 1957 году Евгений попытался разумом охватить то, что подсказывало сердце. Вначале он дает очерк современных течений: теософии, озападненной веданты и «новой мысли». Он заключает, что это — псевдорелигии, ибо они враждебны традиционным учениям, все обожествляют (хотя и неявно) человеческое «я», искажают путь восточных религий, прокладывают путь ниспровергателю древней христианской веры — антихристу. Особенно полно отражала духовное развитие Евгения в ту пору глава под названием «Подрыв исконного христианства». В ней Евгений указывал, что Римская Католическая Церковь во многом утратила внутреннюю суть и что за фасадом, за внешней формой — пустота. «Но и сегодня, — писал Евгений, — Церковь эта, хотя и в полном упадке, существует, не до конца растеряв приверженность традициям. Однако на нее готовится новая, еще более мощная атака. цель которой — полностью превратить христианство в очередную псевдорелигию, обобщить и пополнить его другими идеями. не позволить христианству жить «на особинку», ибо дух современности — обобщать и «синтезировать», или, как модно сейчас говорить, «обновленное сознание человечества требует широты взглядов»».

В противовес этому Евгений ставит «узкое» христианство, как пример идеального для Запада учения: христианство, которое отсекает всё лишнее, не ведущее непосредственно ко спасению. «Более того, — пишет он, — христианство и появилось, чтобы узкому и ограниченному западному мышлению указать приемлемый путь ко спасению. Отвергая христианство, современный Запад отказывает себе и в спасении, открывая свою лукавую сущность».

Сам Евгений не отвергал христианство, но и не держался его основополагающих канонов, в частности, о единственной человеческой ипостаси Бога, о единственном пути ко спасению и т. д. он считал эти положения полезными и применимыми для западного человека, однако ставил себя выше и вне этих законов.

В конце реферата Евгений указал, что современные течения философской и религиозной мысли ведут к воцарению антихриста. Он писал: «Уравняв «сверхъестественное» и «духовное» (не поняв ни того, ни другого), современный человек поставил знак равенства между наукой и новой «духовностью», и духовно познаваемые истины превратились в «научные открытия». Наука, вооруженная «высокими» знаниями духовного мира, возымеет над человеком невиданную власть, сделается абсолютным правителем в мире, наглухо отгороженном от истинно Сущего. И воевать с такой силой будет бессмысленно, ибо в ее распоряжении самое могущественное оружие — «Бог». Конечно, такое жизнеустройство — дело рук сатаны, «врага», «антипода Бога», кто в лице антихриста и будет править в своем «преображенном» царстве «благости» и «добра», перед чем будет трудно устоять. Сам антихрист — воплощение богопротивных сил — предстанет великим мудрецом, он разрешит все задачи, даст ответы на самые важные и мучительные вопросы, до сего времени безответные. Человечество угодит в этот капкан, уверует в сверхразумную и сильную личность и, как всегда в поисках «света истины», покорным стадом устремится за тем, кто предлагает «единственно верный путь»».

Алисон говорит, что «Евгений распознал зло и обман раньше, чем добро и истину». Ницше дохнул на него адским пламенем антихриста, и Евгений почуял его силу. Генон показал, что сила эта в современном мире мешает человеку приобщиться высокой духовности, подрывая древние учения; крепко держит его в узде материализма, подсовывает ему «мистическое» и сверхъестественное под маской духовного. Человек, мучимый политической борьбой, духовным голодом будет только рад избавителю антихристу. Для Евгения антихрист не был ни вымыслом, ни аллегорией. «Убедившись, что антихрист сущ, — заключил он, — я понял, что должна быть и иная, противостоящая ему сила. И убедился, что сущ и Христос».

Однако, сколько бы хорошо Евгений ни знал, ни понимал это, он еще не приобщился Христа. Осталось ждать совсем недолго — за плечами лежал большой путь.

В тупике

Город — средоточие беглецов от Бога. Улицы, точно трубы насосы, втягивающие людей; попадаются и случайные деревца, они боязливо ютятся на обочине и не выбраться им на вольные просторы. Оттого и врастают они мало помалу в землю, стараются пробить асфальт и спрятаться поглубже, исчезнуть...
Макс Пикар

И чем горше мне жилось, тем ближе подходил Ты, протягивал десницу, дабы вызволить меня из трясины и очистить от скверны. Только я этого не видел.
Блаж. Августин.

В конце 1956 года Академию востоковедения постигли серьезные испытания. Несмотря на высокие устремления студентов и преподавателей, совет директоров попытался превратить ее, по словам Евгения, в «скучное, респектабельное заведение, штампующее докторов наук». После прилюдной перепалки с главой директората подал в отставку Алан Уоттс (рядовым преподавателем он работал еще один семестр). Директорат грозил увольнением и другим профессорам, в числе коих был и Жи Минь шень.

Академию возглавил старый ученый теософ Эрнест Эгертон Вуд, некогда претендовавший на пост президента Теософского общества. Он 38 лет прожил в Индии и написал более 20 книг об Азии. Некоторые опубликовало вышеупомянутое общество. Студенты Академии почитали его этаким динозавром, пережитком прошлого, отголоском той поры, когда западные востоковеды не знали и не желали знать новое поколение, ведущее духовный поиск.

«Даже если Академия выживет, — читаем мы в одном из писем Евгения, — она превратится в псевдонаучный центр индологии. Сейчас же, выражаясь формально, наш институт «готовит специалистов», что тоже неправда — с университетом в Беркли нам не потягаться. Пока здесь Жи Минь шень, я останусь, но долго ли — он и сам не знает».

Весной 1957 года китайский ученый покинул Академию, следом — Евгений. Через год с ней порвал отношения и Тихоокеанский колледж, и, по словам Алана Уоттса, «ее будущее сокрылось во мраке неизвестности».

Итак, Евгений оказался студентом без университета. Он и думать не мог изучать китайскую философию без истинного наставника, носителя традиций, коим для него был лишь Жи Минь. «Я не оставлю своего китайского профессора, — писал Евгений, — он для меня единственно подлинный ученый, как прошлого, так и настоящего, способный донести китайскую философию». Евгений даже обратился в Помону, к своему прежнему преподавателю китайского языка с просьбой подыскать Жи Миню место на факультете философии и религии. Увы, ответ пришел неутешительный.

Жи Минь занялся частным преподаванием в Сан-Франциско, и Евгений стал его главным учеником и помощником: он переводил на английский, редактировал, перепечатывал работы профессора, в частности очень важное представление старейшего памятника китайской письменности — «Книги перемен». Жи Минь убедительно доказал, как стадии исторического развития, описанные в книге, выражают китайскую культуру в определенную эпоху и предопределяют путь цивилизации: от первозданности и непорочности — к загниванию, упадку, гибели.

Осенью 1957-го, не прерывая занятий с Жи Минем, Евгений поступил в калифорнийский университет в Беркли, чтобы написать диплом на степень магистра востоковедения.

Городок Беркли стоит по другую от Сан-Франциско сторону залива. Университет — центр всей научной и студенческой жизни в Калифорнии. Училось в нем тогда около 20 тысяч человек, несравнимо больше, чем в Помоне, и если в последней еще преобладал дух большой семьи, то в Беркли всё было формально и обезличенно. Девиз Помоны, основанной протестантами, — «поддержка и защита христианского мира». В государственном же университете в Беркли преобладало недоверчиво скептическое отношение к религии.

Программа по восточным языкам была хороша и особенно помогала таким зрелым студентам, как Евгений. В библиотеке, как уже говорилось, хранилось самое большое в стране собрание памятников азиатской письменности. В Беркли Евгений собирался заниматься не философией (он не верил, что почерпнет что-либо ценное), а языком древнего Китая, тем орудием, благодаря которому он хотел — в духе Генона — изложить Западу суть китайской философии. Брал он также курсы японского языка, классического греческого и латыни.

В 1958 году Евгений, не без пользы, прослушал курс лекций по китайской поэзии — ему самому чудесно удались переводы ранних китайских авторов. Пришелся по душе и преподаватель, профессор Ши Сянь чен, проникновенно чувствовавший родную литературу и не пытавшийся, по словам Евгения, представить ее «значительнее, чем она есть». Однако в целом профессора— синологи не выдерживали критики. «Сплошное занудство, — говорил Евгений, сравнивая их научный подход с подходом Жи Минь шеня. — Если Китай и впрямь таков, каким они его представляют, не понимаю, как он им самим не опротивел».

Летом 1958 года Жи Минь шень уехал в Нью Йорк, где жил раньше, и Евгений остался без наставника в серьезных философских изысканиях. Он сетовал: «Мое знание китайской философии находится на самой низкой, изначальной ступени».

В Нью Йорке Жи Минь собирался преподавать в новом Институте Востока и Запада. Поначалу присылал Евгению обнадеживающие письма, но прошел месяц другой, и Жи Минь понял, что это место не для него. Евгений по прежнему редактировал и переписывал его рукописи, сообщал о своих успехах в древнекитайском. В ноябре 1958 года он получил от профессора следующее письмо:

Дорогой Евгений!

Несказанно рад Вашему письму. Приятно узнать, что этой осенью вы прослушали в университете пять разных курсов, что лекции нравятся вам больше, чем в прошлом году. Все они, на мой взгляд, принесут пользу в изучении китайского языка. Вы и впрямь сделаетесь великим его знатоком. Конечно, язык — не цель, а средство познания. Но не будь средств — не достичь и цели.

Тем, кто хочет познать основы классической философии, чрезвычайно важны замечания неоконфуцианцев времен династий Санг и Минь, ибо замечания эти касаются основополагающих значений слов.

Очень хорошо, что господин Сянь чен не просто передает накопленные знания, но и сам увлечен китайской поэзией. Может, мне еще доведется с ним познакомиться.

Что касается Института Востока и Запада. Если он в конце концов и определится, думаю, что для меня это место неподходящее, там мешанина всевозможных предметов (преподают даже кулинарию и хореографию), что в будущем не сулит ничего хорошего. Так что присматриваю новое место к будущему учебному году.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш друг в Дао, Жи Минь.

Воплощенная истина

Каждый, кто алчет Истины, в конце концов приходит к Господу нашему Иисусу Христу, либо отвергая, либо принимая Его, Путь, Истину и Жизнь.
Евгений Роуз.

Иногда Господь посылает мне такие мгновения, когда я прихожу в состояние абсолютного мира, и всё вокруг освящается, и становится очевидным следующее: нет ничего прекраснее, глубже, милее, разумнее, смелее и совершеннее, чем Христос. И не только нет, но и быть не может, говорю я себе с ревностной любовью.

Ф. М. Достоевский.

Побывав однажды на службе в православном соборе, Евгений наведался туда еще несколько раз. Заглянул он и в другие православные храмы. Оказавшись там в дни Великого поста, он поразился соборности верующих и их светлой радости. После служб Великой седмицы и празднования Пасхи он написал: «Сколь мрачной мне теперь видится жизнь вокруг. Люди разобщены, разрознены, точно звенья некогда единой цепи. Особенно отчетливо видишь это после праздничных православных служб».

И сам Евгений был лишь одним из звеньев мирской жизни, пока он лишь наблюдал радость и единение со стороны. Однако годы отчаяния, отчуждения и страдания уже подготовили его к новой жизни. Позже он писал: «Когда приспевает время обращения к вере, откровение иного мира приходит на удивление просто: через духовную нужду и страдания. Чем сильнее страдание, чем больше трудностей на пути, чем отчаяннее поиски Бога, тем скорее придет Он на помощь, откроет, КТО ОН, и укажет путь».

«Как долго Евгений бежал от Бога! — говорит Алисон, — но чем больше он согрешал против Создателя, тем настойчивее Тот следовал за ним, наконец Евгений обессилел и сдался». Уже упадая в кромешный мрак ада, Евгений всё же дерзнул позвать на помощь Того, против Кого восставал. 29 го февраля 1959 года, в решающий момент призвав всё смирение, всю кротость, дабы унять бунтарский дух, он записал в дневнике:

«Каких только страданий не попустил Господь человеку наших дней! Будто мало было за все прошлые годы! Да, мало, ибо человек до сих пор не постиг присутствия Божия в своих страданиях. Господь попускает человеку страдать, не открывая, что Сам тому причиной. Ему нужно, чтобы человек умалился, дойдя до предела отчаяния. Неужто Господь так жесток? Напротив, из безграничной и бесконечной любви посылает Он нам страдания. Ведь человек возомнил себя самодостаточным, даже сейчас мы тщимся убежать от судьбы. Убежать! Вот единственное наше желание. Убежать от безумия, ада современной жизни — больше нам ничего не нужно. Но — увы! — нам не убежать! Мы должны пройти через этот ад, принять, смириться, памятуя, что любовь Божия посылает нам эти испытания. Какие невыразимые муки — страдать, не зная зачем, не видя смысла! А смысл — Любовь Божия, да только видим ли мы ее свет во тьме? Увы, мы слепы. Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Пресвятая Мария, Матерь Божия, моли Бога о нас, грешных!»

Только сейчас книги Достоевского, некогда присоветованные Алисон, открылись перед Евгением во всей поразительной духовной силе. Казалось, писатель коснулся жгучих жизненных вопросов и на всё нашел ответы, вдребезги разбивающие человеческое самомнение, ибо исходили они из Божественного Писания. В Иване Карамазове Евгений узнал себя: наделенный умом, старающийся всё постичь сам, что неизменно ведет к самомнению, к атеизму. В короткой статье «Ответ Ивану» Евгений попытался разрешить Ивановы сомнения, одновременно отвечая «ветхому человеку» в себе: «Коль скоро душа поднялась до сомнений, ей открываются два пути. Первый — задавать бесчисленные и безответные вопросы (что ведет к еще большим сомнениям, разбивающим веру) либо уповать на какую-нибудь лженауку, готовую «объяснить», т. е. уводящую от истинных ответов на противоречия и парадоксы нашего существования. Второй — путь смирения и молитвы. Смирения даже перед сомнениями (которые нам уготавливает жизнь, а не прихотливая мысль), молитвы о ниспослании больших тягот, дабы испытать себя; о ниспослании жизни, где проявилось бы наше смирение, омытое слезами. Смиряться и молиться, даже в сомнении, памятуя, сколько капканов на пути сомневающегося — не меньше, чем у легковерного. Тех, кто отвергает прижизненные страдания (любители наслаждений, некоторые «философы», просто люди беспечные), ничуть не меньше, чем тех, кто барахтается в капканах сомнений и ищет, в какой бы еще угодить. Эти также не верят, но уже противоположным явлениям — доброте, покаянию, состраданию (что в первую очередь вызывает у них подозрение). Они отрицают добро, как и их антиподы — лживые утешители (которых «сомневающиеся» ненавидят) — зло, грех и страдания. Доводы тех и других несостоятельны.

Сейчас же мы вступили в пору Последнего Сомнения, конечного и величайшего: мы разуверились в самой жизни, в целостности мира, мы долее не стараемся отыскивать смысл всего сущего и нашей жизни.

Человек поры Последнего Сомнения оказывается в том же капкане, что и «утешитель», отвергающий страдания: и тот, и другой перестарались, пытаясь своим разумом объяснить всё в жизни. Один, не находя этих объяснений, опускает руки, другой же, напротив, чересчур легко и быстро находит все ответы. И тот, и другой полагается лишь на разум, считают, что всё в жизни должно понять и растолковать. То есть достаточно мне, простому человеку, задаться вопросами, неважно, сколь полно и исчерпывающе.

О, гордыня человеческая! Да, не найти полных ответов о смысле жизни, покуда не познал ее глубины, покуда плаваешь на поверхности своих же сомнений. Спору нет, «сомневающийся» идет глубже «утешителя», он не удовольствовался ложью, призванной «защитить» ближнего от мук и терзаний. Но, увы, тоже остановился — на самом пороге тайны бытия.

Ибо далее разум — не помощник, он уже не способен ответить на жгучие вопросы. Ответ — лишь в смирении, молитве, послушании. Приемли всё, что уготовано и покорись. А коли отгородишься, даже до малейших страданий, или укроешься в размыслительных сомнениях — пеняй на себя! И жизнь вокруг никогда не наполнится для тебя смыслом, потому как бессмысленен твой взгляд на нее. Способен ли ты, нечестивый и противоречивый человек, увидеть мир чистым, исполненным смысла?!»

Несколько лет Евгений страдал, Истина всё ускользала от него. Он жаждал Истины превыше всего, но искал лишь умом: посредством западной философии, метафизики Генона, восточных религий, пытался даже выйти за рамки привычного логического мышления. Теперь же, непосредственно прикоснувшись к Православию душой, он понял, что Истина совсем иная, нежели он представлял, и что он избрал совсем негодное средство, дабы постичь ее. «Мне открылось Православие и православные люди, и я мало помалу начал осознавать: Истина — не просто абстрактная идея, которую ум должен постичь. Истина личностна, она имеет конкретное воплощение, к коему стремится любящее сердце. Так я пришел ко Христу».

Ранее, под влиянием Алана Уоттса и восточных религий, Евгений полагал, что понятие личности Бога умаляет Абсолют, что оно создано человеческим сознанием. За этим стоит некое внеличностное «я». Теперь же он обнаружил, что всё наоборот: вера в внеличностное божество — признак духовной незрелости. За этим стоит Создатель всего мироздания, явивший себя Абсолютом личностным, возгласивший: «АЗ ЕСМЬ».

Истина, которой жаждал Евгений, и впрямь имеет воплощение — в Том, Кто изрек: «Я есть Путь, Истина и Жизнь». И сколь прекрасна, сколь возвышенна и сурова эта Истина! Блаж. Августин, плутавший, как и Евгений, в поисках Истины, вопрошал: «Коль скоро Истину нельзя измерить в пространстве, значит ли, что она — ничто?» И услышал издалече: «Истинно говорю — Я СУЩ!» Узрев славу Того, Кто есть Истина, блаж. Августин лишь воскликнул: О Истина, ты Вечность! О Любовь, ты Истина! О Вечность, ты Любовь!»

Истина сошла на землю и воплотилась, дабы человек, дабы сам Евгений, приобщился ее. Св. Ефрем Сирин говорил: «Истина вошла в лоно, вышла из него и искупила человеческий грех». Теперь, чтобы познать Истину, Евгению нужно было самому предстать перед Создателем, покаяться в грехах, очиститься от скверны и возлюбить Его всем сердцем.

Прежде многое подводило Евгения к Истине: возвышенная, пронизанная христианским духом музыка Баха, философия Генона с неукоснительным следованием древним учениям, с его критикой новомодных течений. Но лишь Православие — Христианство во всей полноте — открыло ему и всю полноту Истины, незамутненный образ Иисуса Христа. Ранее ничто не удовлетворяло Евгения, сейчас, лишь бегло познакомившись с Православием, сердце тут же подсказало: «Вот твой дом». Хотя ум признал это не сразу.

В конце жизни Евгений задавался вопросом: «Каким органом воспринимается Божественное откровение?» Да, существует такой орган, но, увы, мы чаще держим его взаперти. Бог открывается любящему сердцу. Не обязательно откровение приходит с чудесами. Бывает, Бог, видя сердце человека готовым принять Его, открывает Себя в постижимой мере. Но для этого сердце должно «возгореться».

Впереди Евгения ожидали немалые страдания, но теперь, когда «идея» Истины воплотилась и ожила перед ним, страдания его наполнились смыслом. «Страдания в миру оправданы, только словами этого не передать, всё нужно пережить, не подменяя рассуждениями». И приобщившись христианства, Евгений всё так же ненавидел мир сей, ни в малой степени не уповая на него, желая лишь одного — убежать подальше от суеты. Христианская религия, в которой он вырос, прекрасно ладила с миром, его же неудержимо влекла неотмирность. Евгений наконец уразумел предназначение человека: он уготован для вечности.

Путь, избранный им, — путь подвижничества, который вел не к земным благам и утехам, но к небесному воздаянию через тернии земных страданий. Сам изведав немало, он уверился в истинности этого единственного пути. Господь попускает своим чадам совершенствоваться через страдания. Он Сам, вочеловечившись, принял страдания — только такой Бог способен обратить падшее человечество к Себе, только такой Бог достоин поклонения, только к Нему может устремить человек свои самые высокие порывы.

Раньше Евгений не принимал Бога, Который, как ему казалось, «покалывает людишек и тем забавляется». Теперь же он уверовал в Творца, Кто сам принял страданий куда больше, нежели попустил Своим твореньям. Опять обращаясь к сомневающемуся в лице Ивана Карамазова, Евгений писал: «Вочеловечившийся Бог. Уж кто, как не Он, страдал безвинно?! Неужто требуется еще какое-то «объяснение»? Обратитесь к Его жизни — лучшего объяснения не сыскать. Мы заслужили все страдания и должны принимать их с благодарностью, ибо это возможность глубже постичь жизнь ближнего, прилепиться к Господу. Сам же Он не заслужил страданий, к тому не было ни повода, ни причин. Иисус Христос безгрешен — Ему нечего искупать, Он всеведущ — Ему нечего постигать, Он всеобъемлющ — Ему не к чему стремиться. Поэтому Его страдания явили непостижимое человеку бескорыстие и милосердие. Никто из нас не способен на такое. Только Господь не стал бежать страданий и печали человеческой. Он, в отличие от нас, не искал лживых утешений или легких путей. Только Он до конца вынес боль и скорби человечества.

Ему ли не знать, каково нам? Мы помним, жизнь — это страдания, мы помним, Бог любит нас и из-за любви претерпел больше, нежели величайшие из святых. Мы помним всё это и тем не менее позволяем себе в чём-то усомниться, задаемся жалкими вопросами о «смысле». О, низость человеческая! Прими же все страдания, молись Богу, не испрашивая чего-то, не ради какой-то цели, а просто обрати к Нему свое молитвенное сердце и слезы. Господу не нужно ничего объяснять. Он знает всё».

Однажды вечером гуляя по Сан-Франциско, Евгений очутился в том самом месте, где некогда в ушах его прозвучали зловещие слова Ницше и будто дохнуло ужасом ада. Как и в тот раз, на горизонте садилось солнце. Евгению подумалось: и жить ему выпало тоже на закате христианства. Вспомнились и собственные грехи, значит, и он причастен к распятию Христа. Поразительна милость Господня! Он явил Себя такому страшному грешнику! И чем более умалялся Евгений, тем более окрыляло и вдохновляло его величие Божие, Его красота.

Раньше на этом же месте ему прислышался голос сатанинского пророка Ницше, который воспротивился Богу за страдание и одиночество в мире сем. Теперь же Евгений слышал иной голос, русского пророка Достоевского, кто учил в ответ на страдания пасть ниц и покаяться с благодарностью и благоговением перед Создателем. Отринув сомнения Ивана Карамазова, Евгений уподобился младшему его брату Алеше. В земном поклоне перед Господом на вечерней улице Сан-Франциско Евгений зарыдал радостно и покаянно.

ЧАСТЬ II
Прощай

Родители Евгения ничего не ведали о русском Православии и им было очень нелегко понять что к чему, когда сын рассказал о своем новом увлечении. Его отец Фрэнк считал, что речь идет о Римской Католической Церкви, в которой он сам возрос. И, как и следовало ожидать, поддержал Евгения. В феврале 1959 года он писал ему: «Я давно уже заметил твою склонность к католицизму и не вижу в этом ничего предосудительного».

Мать Евгения, Эстер, напротив, поначалу противилась увлечению Евгения, она боялась «холодной войны» и уравнивала русской Православие с коммунизмом. Фрэнк, будучи сыном социалиста, видел разницу и старался уладить разногласия между матерью и сыном. В том же письме Фрэнк говорит:

«Мама до смерти боится России и всего русского. Она смешивает политику нынешнего и прошлого русского правительств со стремлением народа. А поскольку ты проявляешь интерес к католицизму, особенно русском православному, она совсем запуталась. Я же вырос в атмосфере социализма, под влиянием Карла Маркса, отца нынешнего коммунистического движения, и знаю, что главнейшее в марксовой системе — это неприятие религии, поскольку, дескать, от нее одно зло. Русская Церковь и коммунистический режим должны быть непримиримыми врагами. И посему я никогда не связывал твое увлечение Церковью с интересом к коммунизму. Я, право, не знаю, откуда мама взяла, что Церковь и коммунизм — одно и то же. Может, потому что в России есть то и другое.

Так что, когда услышишь ее жалобы и сетования, помни: я на ТВОЕЙ стороне. Не огорчайся. Это лишь малые препятствия на пути.

Всегда твой Папа».

Трогательные слова Фрэнка оказались верными. Эстер в конце концов преодолела свои страхи. И хотя «рифы» еще попадались, корабль Евгения держал правильный курс.

В 1959 году во время рождественских каникул Евгений поехал навестить родителей (они поселились двумя годами ранее в новом доме на живописном побережье в городке Кармел). Пригласил он погостить туда дня на три и Алисон.

На первых порах Евгений всё же писал ей из Сан-Франциско, но письма той мрачной поры так угнетали ее, что она их сжигала. И уже махнула было на друга рукой, как на пропащего, но тут узнала, что он перестал «противу рожна прати», обратился ко Христу, и очень обрадовалась. Он открыл ей, что с момента прихода в христианство молится за нее ежедневно, она же просила его быть более откровенным и 17 го августа написала: «Однажды ты спросил, далек ли ты от меня? Увы, далек. Ведь ты никогда не рассказываешь о себе. Ты однажды поведал о своей холодности к людям, неужто и я в их числе?.. Я тоже молюсь о тебе каждый день и благодарна за твои молитвы. Не говори, что они немощные. Я чувствую, они выстраданы, но ты ведь не признаешься».

Алисон приехала в Кармел 27 го декабря. Ее памятный визит был омрачен лишь натянутыми отношениями с Эстер. Алисон возмущало, что та давит на сына, пытается навязать жизнь по своим меркам — жизнь «благополучного» мирского человека. «Посмотри на родного брата Франклина — у него уже своя заправочная станция», — говаривала она Евгению. На что тот просто отвечал: «И суеты у него в жизни больше, чем у меня».

Суровые скалистые берега, зеленые леса, дышавшие морским ветром — Кармел являл собой идеальное место для долгих прогулок. Евгений любил поразмышлять на ходу. В тот раз они с Алисон долго бродили около океана. «Он любил кармелское побережье, — вспоминает она, — но не выносил кармелской жизни». Этот городок некогда слыл центром авангардистского движения битников, там начинали Джек Керуак и Гарри Снайдер, но позже осели отошедшие от дел нувориши, появились модные магазины и рестораны.

Вернувшись вечером после зимнего гулянья, Евгений и Алисон расположились в теплой гостиной Роузов. Евгений поставил на проигрыватель Ich Habe Genug Баха и сразу отрешился от всего и вся. Мать его любопытствуя — как-то там развивается роман? — заглянула украдкой в комнату, но увидела, что оба неподвижно сидят, уставясь в пол, и слушают музыку о смерти. Кантата окончилась. Алисон сняла пластинку и ушла в другую комнату. Она не сказала ни слова, зная, что Евгений не любил говорить в такие минуты и оставила его наедине с шумом прибоя. Он грозно накатывал на побережье Кармела музыкой Баха, всё еще звучавшей у него в душе, и живо напоминал о мире ином.

Евгений почти не говорил с Алисон о своем прошлом. Позже она отмечала, что он ни разу не упомянул никого из друзей по колледжу в Помоне. Евгений начинал новую жизнь, а прежняя отшелушивалась, как старая кожа. Он быстро прозревал и признался Алисон, что пил ранее «горькую» потому, что не знал Бога. Теперь же, стяжав веру, он больше не нуждался ни в каком дурмане.

Он говорил о Православной Церкви, именно она помогла ему измениться. Однажды воскликнул: «Православие — лучше Баха!» Попросил Алисон пойти с ним в воскресенье на литургию, и она согласилась, но сказала, что хотела бы также посетить и англиканскую мессу, чтобы причаститься. Таким образом, почти всё воскресенье они провели в церкви. Сначала на англиканской службе, после которой Евгений вежливо заметил своей спутнице: «Совсем недурно». Православная же литургия совершалась в Серафимовской церкви русского прихода, в пяти милях от родительского дома. Алисон поразилась красоте богослужения, но возникло одно неудобство: в православном храме нет скамеек, и она устала. Краешком глаза Алисон приметила несколько лавочек у стены, но, словно угадав ее мысли, Евгений шепнул: «Это для старых и немощных». И она не села. После службы Евгений пригласил ее в ресторан — чтобы она посидела и отдохнула. По словам Алисон, в общем-то он заботливо относился к ней.

В православном храме она заметила, что люди крестятся справа налево, в отличие от католиков и англиканцев. «Почему ты крестишься наоборот?» — спросила она Евгения. «А почему ты — наоборот?» — улыбнулся он.

Видя любовь Евгения к Православию, Алисон укоряла его за нерешительность, за то, что не торопиться приобщиться к Церкви. «Он всегда трудно приходил к решению», — вспоминает она. Он сознавал, что вхождение в Церковь может — или должно — изменить всё в его жизни, и легкомыслие только повредит. Кроме того, он всё еще был чужаком в Церкви среди эмигрантов, многие из которых почти не говорили по английски. Но Алисон настаивала: нельзя ходить в храм «просто так». «Тебе нужно креститься, нужно причаститься Святых Тайн».

Полгода спустя, летом 1960 го, они снова увиделись с Алисон на Лонг Бич, где она снимала недорогую квартиру у венгерского эмигранта инвалида, жившего с дочерью. Евгений переменился. Он утвердился в вере, считал себя православным и знал, что полное вхождение в Церковь уже не за горами. Однако он еще не представлял будущего. Алисон рассказывает: «Он говорил, что, быть может, станет когда-нибудь священником. Говорил, что хочет жениться, завести семью, но обычная мирская жизнь: деньги, работа, машина и тому подобное — ему претит. Находиться на службе с 9 ти до 5 ти для него было невыносимо. Академический мир также отвращал. Он чувствовал, что люди живут там отгородившись от действительности. Он понимал, что ограничен в выборе: мирская жизнь ему противопоказана. Но что же тогда делать? Этого он еще не знал».

Евгений пытался объяснить Алисон, почему он на ней не женится. «Я говорила, что найду работу и буду помогать, — вспоминала она, — но он сказал, что никогда на это не согласится: достоинство не позволит».

Спустя годы, вспоминая тогдашний недельный визит Евгения в Лонг Бич, Алисон пришла к выводу, что он приезжал уже с готовым решением: «Он знал, что не женится, хотя и был привязан ко мне. Итак, он ехал сказать «прощай»». Знал, видимо, что видит Алисон в последний раз. Расставание получилось грустным. Долгие годы они поддерживали переписку, но встретиться в этой жизни им было уже не суждено.

Истина или мода?

В современном научном мире нельзя глубоко и страстно любить что-либо, ведь любовь — понятие объективное. Принцип науки таков: сперва вы УБИВАЕТЕ предмет исследования, затем расчленяете его. Нужно изъять из него душу, прежде чем «объективно» изучить. Но к жизни-то потом его уже не вернуть! Итак, цена вашего знания — мертвый и расчлененный объект этого знания.
Евгений Роуз.

Став христианином, Евгений отбросил «переоценку ценностей», предлагаемую «новой культурой», и сделался в высшей степени консервативным. Внешним видом этот изысканный молодой джентльмен слегка походил на обедневшего аристократа. Чаще всего носил велюровый пиджак, на людях появлялся всегда при галстуке. В Сан-Франциско же, где обычно холодно, ветрено и сыро, любил ходить с черным зонтиком.

Нет оснований полагать, что Евгений усматривал для себя какие-либо противоречия между всевозрастающей приверженностью русскому Православию и неослабевавшим интересом к китайскому языку, философии, традициям, искусству. Он всегда уважал утонченную китайскую духовность и одно время даже пытался осмыслить, что произошло бы, восприми она, будучи насыщена многими почти что христианскими ценностями, Православие, а не буддизм в первые века нашей эры. Лао Цзы последовал бы за Иисусом Христом, если бы знал Его, ибо увидел бы в Нем Дао, или Путь Неба, — так полагал Евгений. «Если бы я собрался писать докторскую диссертацию, — вспоминал он, — то выбрал бы темой «Сравнение византийского императора с императором китайским». В обоих обществах, в византийском и китайском, назначение монархов одно и то же — хранить правоверие».

В то время как Евгений всё еще учился и преподавал в Беркли, Жи Минь шень возвратился в Сан-Франциско и прожил там несколько лет, давая частные уроки. Они продолжали общаться, Евгений помогал переводить его работы на английский.

Хотя Жи Минь шень и оставался, по словам Евгения, «единственным связующим звеном с китайской традицией», в Беркли молодой американец подпал влиянию блестящего знатока китайской филологии, оказавшегося к тому же русским. Это был профессор Петр Алексеевич Будберг.

Родился он в 1903 году во Владивостоке. Во время первой мировой войны учился в кадетском корпусе Санкт Петербурга. В 1915 году, во многом из-за поражений на фронтах, корпус закрыли, а Петра с братом отправили для безопасности в Маньчжурию, Харбин. Их отец продолжал сражаться в Царской Армии, теперь уже против большевиков. В Маньчжурии Петр начал самостоятельно изучать китайский язык, затем продолжил обучение во Владивостокском университете, а по эмиграции в Америку в 1920 году — в Берклийском университете штата Калифорния.

Евгений, «попав в объятия» русского Православия, стал ценить профессора Будберга еще больше, и не только за то, что он русский, но и за прекрасное воспитание — профессор являлся носителем ценностей старого мира. Отпрыск старинного эстонского рода, Будберг имел титул барона. По словам его ученика и коллеги Эдварда Шейфера, «истинное рыцарское благородство проявлялось в его глубоком, врожденном достоинстве, честности, учтивости и обязательности, выделявшими его на протяжении всей жизни как ученого, так и человека».

Будберг не принимал многие новомодные «достижения». Шейфер пишет: «Будберг сожалел о компьютеризации научной жизни. Он иногда иронически подписывал письма чиновникам своим «рабочим номером». Профессор питал отвращение к компьютерным карточкам и считал ниже своего достоинства заполнять всякие анкеты. Все эти изобретения обесчеловечивают, полагал он. Он даже отвергал любую зависимость от карточек именных и предметных указателей: считал, что нужно знать классиков наизусть и иметь хорошее представление о значительных явлениях в литературе и истории, тогда не понадобятся подсобные средства, всякие «костыли». Хорошему ученому нужна лишь хорошая голова, хорошие книги и хорошая речь».

Под руководством Будберга Евгений провел подробное исследование «Дао Дэ Цзин». Его магистерская диссертация включала эссе под названием ««Пустота»и «полнота»Лао Цзы». Один из берклийских профессоров, писавший отзыв на эту работу, отмечал, что Евгений в точности следовал будберговскому подходу к языковому анализу. По философской части молодой американец получал помощь от мудрого Жи Минь шеня (как явствуют заметки, сделанные на лекциях в Академии).

Когда Будберг и Евгений сошлись ближе, помимо научной работы они нашли много общего. Подобно своему студенту, профессор пережил в молодости жгучую любовь к Истине и провел немало бессонных ночей, бродя по берегу океана под звездами, размышляя над вопросами бытия. Однако впоследствии повседневные заботы супружеской и семейной жизни положили конец напряженным поискам. Хотя Будберг и был воспитан в Православии, но ко времени их знакомства уже не посещал церковь. Коллега, Кирилл Бёрч, считал его агностиком (для кого Бог и загробная жизнь непознаваемы человеческим разумом), возможно, потому что тот, как и большинство профессуры в таком либеральном университете, как Беркли, находил опасным, или, по меньшей мере, «непрофессиональным», высказывать свои религиозные чувства или убеждения на службе. Но Евгений верил, что Будберг по своему любит Бога. Как подчеркивает профессор Бёрч, Петр Алексеевич был «глубоко русским и мог еще сильнее увлечь Евгения русскими духовными ценностями». Известно также, что профессор осенил православным крестным знамением студентов университета, уходивших на войну с коммунизмом, как некогда его отец.

Похоже, Евгений, заинтересованный всем русским, со своей типично русской склонностью к философствованию, напомнил профессору самого себя в молодости. Впрочем, несходство их взглядов касательно «русской духовности» всё же проявилось. Однажды им случилось поспорить о двух знаменитых русских писателях: Толстом и Достоевском. Будберг утверждал, что Толстой более велик, а Евгений доказывал, что Достоевский, т. к. он глубже. Но профессор стоял на своем, да так, что Евгений начал сомневаться, не пропустил ли он чего у Толстого. Спросил: «Какая книга лучше всего раскрывает этого писателя?» Будберг указал «Войну и мир». Придя домой, страстный правдоискатель перечитал всю книгу в один присест. Через несколько дней в дверь профессора постучали. На пороге стоял Евгений с «Войной и миром» в руках. «Вы неправы, — произнес он, — Достоевский много глубже».

Занимаясь с Евгением индивидуально, Будберг обнаружил, как тот быстро схватывал все языковые тонкости и как легко усваивал древние и современные языки. Способный, с философским складом ума, Евгений стал любимым учеником профессора. Более того, последний видел в молодом человеке своего преемника. Есть основания полагать, что имелись и другие надежды, в большей степени со стороны жены Будберга: у них была дочь на выданье, и они хотели познакомить ее с Евгением. Его пригласили на обед. После оживленной беседы с профессором, прошли в гостиную, где дочь Будберга сыграла на фортепьяно несколько классических произведений.

Но помолвка не удалась, и причин тому несколько. Одну угадала супруга Будберга, которая некогда посоветовала Евгению: «Держись подальше от этих русских!» Сама русская, она увидела, что интерес молодого американца к Православию начал затмевать для него всё остальное. Очевидно, что Евгений питал большую страсть к русской Церкви, нежели к мисс Будберг.

Но самым главным обстоятельством, почему Евгений не пошел по стопам своего учителя, служило разочарование в современном научном мире. Он уже преподавал на старших курсах и, оказавшись на пороге блестящей научной карьеры, серьезно засомневался: для него ли эта дорога? Почти всё в современной науке делалось не из любви к истине, а скорее по академической моде. Только Православие открывало непреходящую Истину, и чем больше он напитывался ею, тем невыносимее было видеть пустоту нынешних научных школ. Через год по окончании университета она написал резко и горько:

«Молодежи, пока еще не «перевоспитанной» академической средой, всё еще жаждущей истины, вместо нее преподается «история идей» или «сравнительное изучение». Всепроникающая относительность познания и скептицизм убивают почти у всех тягу к истине.

Научный мир — сколь ни тяжко и ни печально признать — стал сегодня по большей мере источником растления. Слушать или читать слова неверящих в истину людей — это и есть растление. Еще более разлагает подмена истины некоей образованностью и эрудицией — они представляются самодостаточными, что суть пародия на истину, которой они предназначены служить. Это не более чем фасад, за которым пустота. Растлевает, увы, даже элементарная порядочность (всё еще присущая части ученых), честность лучших представителей научного мира, если честность эта служит не истине, а скептической эрудиции: тем больше соблазняют людей субъективизм и неверие, скрытые за этой эрудицией. Растлевает, наконец, просто жизнь и работа в атмосфере ложного понимания истины, где христианская Истина несовместима с основными научными понятиями, где даже те, кто всё еще верит этой Истине, могут лишь изредка возвысить свой голос над хором скептиков, взращенных научным миром. Корень зла, конечно, в самой системе, основанной на неправде, а профессора, коим эта система позволяет и способствует проповедовать эти идеи, — лишь носители зла».

Влияния ранней поры

Исполнившись желания непреложной славы, будем очищать умные очи от житейской скверны.
Свт. Григорий Палама.

Один из тогдашних знакомцев Евгения пишет: «Он очень быстро исполнился глубокого почитания Матери Божией и еще до Иисусовой молитвы творил молитву Богородице». Евгений взялся самостоятельно изучать русский язык, что далось ему сравнительно легко, благодаря врожденным способностям и языковым навыкам. Труднее оказалось посещать богослужения в русском соборе. Он очень боялся превратиться в обычного церковного завсегдатая, но тем не менее понуждал себя ходить на службы. Воскресным утром дома напитывался мессой Баха си— бемоль и тут же, с призвуком могучей музыки, бежал на православную литургию. Так он удерживал изначальное вдохновение, полнее запечатлевал всё, что видел в Православии: богослужение, духовное учение — то, что подводило к Богу. Мало кто прозревает сущность Церкви — присутствие Неба на земле. Но он не спешил приобщаться этого Рая, боялся, что, привыкнув, лишится его. Изучив работы Генона и основные положения восточных религий, он вплотную подошел к постижению подвижничества и тайноведческой стороны православного христианства, к тому, чтобы увидеть его суть, поднявшись над обыденным, мирским, суетным бытием. Он не хотел придавать себя обмирщенной Церкви, не хотел видеть в ней очередную «организацию», не хотел пополнять ряды чиновников от Церкви. Поступись он своими взглядами, и погасло бы пламя чудотворной силы, которое он запечатлел, оно бы растаяло в жидком свете мирских буден.

Важной ступенью в духовном развитии Евгения в ту пору была музыка. «Музыка, — говаривал он, перефразируя Конфуция, — подскажет вам, что думают люди. По той музыке, которую они слушают, можно определить, порочны они или добродетельны». Самым великим композитором Евгений признавал Баха, однако любил больше всего Генделя. В его музыке привлекало сдержанное, мягкое благородство, отчего умирялась душа, упорядочивались мысли. Музыкой добродетельных людей (опять же по Конфуцию) называл Евгений творчество Генделя.

В поэзии его пристрастия сходились с музыкальными. Из английских поэтов классиков он выделял Александра Поупа. Тот облекал высокие философские мысли в совершенную стихотворную форму. Поуп был очень «созвучен» Генделю, своему современнику, немцу, жившему в Англии.

Из романистов XX века лишь Томас Манн вызывал восхищение Евгения. Хотя тот и не дал ответов на злободневные вопросы, всё же, как отмечал Евгений, «он хорошо чувствовал направление современной мысли». С каким простодушием встретил писатель появление кино, исследовал современный спиритизм. «Волшебная гора» — аллегорический портрет больной европейской цивилизации — нравилась Евгению более других романов Т. Манна. На второе место он ставил «Доктора Фауста» — историю композитора, продавшего душу дьяволу, чтобы творить совершенные произведения.

Прочитал он и все немногочисленные переводы православных книг. Пока он не выучил русский, он смог лишь бегло познакомиться с русскими православными мыслителями: Киреевским, Хомяковым, Леонтьевым. Приходилось довольствоваться переводами работ двух наиболее известных на Западе русских философов: Владимира Соловьева и Николая Бердяева. Оба изрядно отошли от Православия, хотя первый из них в конце жизни, по оценке Евгения, стал более «трезвым и серьезным».

Глубокое впечатление произвела на него поздняя работа Соловьева «Повесть об антихристе», в коей антихрист изображен рассудительным и благодетельным правителем, разрешившем все задачи, объединившим под своим началом все Церкви, посулив им самые желанные мирские блага. Ложному единству «официальной» Церкви Соловьев противопоставляет истинное духовное единство катакомбных христиан последних дней.

Бердяева Евгений уважал за глубокое понимание исторических и общественных процессов, но в корне не соглашался с его воззрениями о «новой эре Святаго Духа», в которой Церковь освятит даже коммунизм. Сходные упования на мир сей проповедовал и еврейский философ Мартин Бубер, чьими работами Евгений тоже восхищался. Он находил заблуждения иудейского мыслителя «более понятными», ибо «только христианам полностью открыта Истина. Иудеи всё еще держатся за старый порядок, когда мир был (или казался) непорочным, но после пришествия Христа стало очевидно, что мир сей обречен. И «новая эра» исполнится лишь вне времени».

Читая труды некоторых католических философов традиционалистов, Евгений находил их «достаточно полезными и не столь уж далекими от взглядов православия». К их числу он относил Жозефа Пьепера, Этьена Жильсона, П. Даньелу, П. де Любака и, разумеется, Макса Пикара. Книгу Пьепера «Конец времен», основанную целиком на западных источниках, он считал «в основном не противоречащей православному учению». А к трудам консервативного католического писателя Жака Маритэна относился со смешанным чувством. Прочитав его «Науку и мудрость», Евгений признал, что наука должна занимать определенную ступень в познании, однако не согласился с чрезмерным восхвалением ее современного развития и стремлением автора «примирить науку и мудрость в жизненной духовной гармонии».

Его взволновала книга Томаса Мертона «Семиэтажная гора», показавшая, что даже современный человек, как он сам, может последовать призванию и отречься от мира сего, чтобы жить для иного. Сколь обрадовала Евгения первая книга Мертона, столь же разочаровал дальнейший путь философа, в чём мы вскоре убедимся.

Конец мира неизбежен

Философы подобны детям, пока не становятся умудренными во Христе.
Блаж. Климент Александрийский.

Обращение в Православие — путь долгий, сначала Евгению предстояло заполнить духовную пустоту верой. Душа напитывалась и требовала глубокого самоосознания, самовыражения. Писательство казалось наиочевиднейшим выходом для этого. Учась (и одновременно обучая) в университете Беркли, Евгений принялся записывать размышления о христианской жизни и страдании в современном мире. Эти ранние записи не имели отношения к учебе, они суть проявления любви, желание что-то подарить Богу.

В своих записках Евгений хотел не просто утвердиться в только что обретенной вере. Ведь обращение в Православие — это и постижение Истины, и отторжение всего ложного. Евгений вырос в вероотступническом обществе, исторически возникшем в результате отхода от Откровения Христа — вочеловечившегося Бога. Проявляется отступничество повсюду: в упадке культуры, в деградации человека, в подмене высоких ценностей приземленно материальным. И при этом очевидном разложении современники говорят о каком-то «прогрессе», о победе над злом, войнами, о грядущем всеобщем мире и братстве. Евгений видел в этом отнюдь не лицемерие, а искреннюю их веру в то, что мир сей делается лучше. Ясно, что тут действует еще некая сила, хитро обманывающая людей, вынуждающая их лихорадочно искать в разложении и распаде что-то положительное. В мире сем, уповая на силу своего разума, они тщатся найти то, что издревле ищет человек — Божественное совершенство.

Евгений писал: «Самодостаточный человек пытается перестроить мир по своей задумке с помощью технологического прогресса, общественных и экономических преобразований, даже буквально с помощью архитектуры. Отсюда — безответственное представление о своем могуществе, необходимое, чтобы уверить человека в его господстве над миром (в душе человек всё же колеблется и сомневается), — это неотторжимое свойство самодостаточного разума.

Только любящий Бога способен полюбить Его мироздание, а чтобы полюбить мироздание (или что-либо в нем), его следует увидеть в истинном свете. И коль скоро всё от Бога, то таким мироздание и должно любить, а значит, и самого Бога. Самодостаточный разум находится вне связи с Богом, вне связи с реальностью, с жизнью, данной Богом, и рассматривает мироздание чисто умозрительно, как нечто само по себе идеальное и совершенное.

Однако мир, созданный Богом, несовершенен, в противном случае люди удовольствовались бы этим падшим миром, а не искали чего-либо высокого. Совершенство есть блаженство человека. Но блаженство его лишь в Боге, ибо только Бог совершенен. А несовершенство мира и человеков лишь понуждает двигаться к истинно совершенному. Современный же человек ищет блаженства в мире сем, значит, должен сам довести его до совершенства (ибо, понятно, пока мир далек от этого). Отсюда и несбыточность всех умозрительных планов человечества. Не будь этих планов — человек потерял бы надежду. И верно: лиши его мечты — и он впадет в отчаяние. В былые времена он обратился бы к Богу, сегодня же большинство не верит в само существование Бога. И посему отчаянье приводит в тупик, люди сами губят себя. Сегодня, как и вчера, выбор невелик: либо тщетно искать совершенство в мире сем, либо обрести его в мире ином. Человеку не прожить без упования на некое совершенство. Поэтому сегодня выбор тот же: несбыточные мирские мечты или Бог».

Обманный дух времени понуждает человека все чаяния возлагать на мир сей, и Евгений полагал, что это — дух антихриста.

Антихрист — не просто сила богопротивная, но во многом внешне «подражающая» Христу, ведь сатана часто предстает в обличье светлом. «Антихрист сулит людям блага мирские, явные, Христос же — блага небесные, от очей сокрытые», — писал Евгений. Христос открывает пред нами Царство Небесное, антихрист же, по велению сатаны, низвергнутого с небес на землю, манит царством земным. И современный человек верит этой лжи, ибо взор его устремлен не к небесам, а к земному, насущному. Он думает, что легче обустроить идеальную жизнь на земле, нежели на каких-то малопонятных небесах, и невдомек ему, что это невозможно из-за первородного греха.

О сатанинском внешнем подражательстве Христу Евгений писал: «Современный человек питается выжимками христианства, некой кашицей «идей» христианского опыта, приготовленный для массового потребления. Идеи «равенства», «братства», «милосердия» суть пародия христианства. А обещание мессией Царства Божия, что не от мира сего, превратилось в посулы царства земного, и в это, увы, верят сегодня почти все. Даже те, кто прозревает сущность этих идей (Бубер, Бердяев, например), попадаются на удочку, дескать, Истина каким-то образом воплотится в мире сем, придет эра духовности, новых отношений между людьми. Но мир наш не сможет вынести Истину во всей полноте, как не смог он вынести присутствие вочеловечившегося Бога. Человек призван к единению с Богом, но это, конечно, возможно только в «ином мире», который, хотя и вторгается в мир сей, но лишь предупреждает нас, дает знамения грядущему. Конец мира сего неизбежен, человек в привычном нам обличьи должен умереть и распять себя, только тогда мир иной входит в его сущность.

По своему опыту Евгений знал, что сегодня, лишь осознав вероотступничество наших дней, можно истинно вернуться ко Христу. И призвание свое Евгений видел в том, чтобы нести людям это осознание, помочь им отличить Христа от его антипода, какие бы безобидные и «божественные» формы он не принимал.

Путь философа

Одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нея.
Лк. 10:42

Евгению казалось недостаточным выражать свои мысли в кратких статьях и эссе, хотелось написать книгу и упорядоченно изложить то, что представлялось важным. В 1959 году он задумал полностью переработать и дополнить труд двухгодичной давности «Псевдорелигия и современность», написанный для А. Уоттса. Евгений замыслил дать подробный анализ вероотступничества, показать разные подменные учения, которые современный мир предлагает, чтобы утолить столь естественную для человека жажду религии. «Верой единой жив человек, — написал он в черновике. — О человеке и его сущности часто можно судить по тому, во что и как он верит. Люди сегодняшнего дня верят в машины, в материальный достаток, в важность всего, что вокруг, что под силу объять разумом. Это жалкая вера жалкого человека. Христианин же верит в Бога и в мир иной, а то, что вокруг, ему маловажно. Бренный мир прейдет, его сменит иной, преображенный. Вот вера, достойная человека». Только в такой вере, считал Евгений, и можно обрести счастье. «Человек жадно тянется к тому, что больше него самого, больше, чем мир сей. Он жадно тянется к Богу, дабы приобщиться Его. И коли так, то меньшим он уже не удовольствуется. Стремление это — главное в человеческой природе, и сегодня оно проявляется отчетливее, чем когда-либо, хотя люди этого уже не сознают. Оттого-то и кажутся «нелогичными» и «необъяснимыми» многие события наших дней — человек перестал понимать, чего хочет».

Попытавшись раскрыть эту тему с разных сторон, сделав множество набросков, Евгений убедился, что старое название — «Псевдорелигия и современность» — очень ограничивает его. Псевдорелигия — лишь одна сторона вероотступничества, которую он брался исследовать. Во главу угла Евгений хотел поставить выбор человека: либо верить в предвечного Бога, либо в преходящий мир, породивший современное общество. Определив тему, он наконец-то нашел и всеохватное название: «Царство человеческое и Царство Божие».

Книга виделась ему глубоким исследованием, требующим полной самоотдачи. И Евгения уже более ничего не вдохновляло. Научная карьера представлялась теперь совершенно бессмысленной. Не терпелось отрясти «академический прах» с ног. Однако он знал, что расскажи он всё матери, она придет в ужас. Поэтому он схитрил, написал, что оставит учебу лишь на год, дабы написать книгу, а потом уже определит свои планы окончательно.

14 го июня 1961 года, едва закончив дипломную работу на степень магистра, он, пытаясь объясниться, пишет родителям следующие строки:

Дорогие родители!

Сегодня жарко, рано пришло лето в Сан-Франциско. Я наконец закончил диплом и в прошлую пятницу подал на работу. Раньше сентября степени всё равно не присвоят — так уж заведено. Пока занимаюсь Китаем, помогаю нашему бывшем профессору (Жи Минь— шеню) переводить его статью по китайской философии для научного журнала. Вот нагляднейший пример фарисейства ученого мира: Жи Минь знает китайскую философию как никто в США, он учился у настоящих мыслителей и мудрецов в Китае. Однако ни один колледж его на работу не берет — нет «американской» ученой степени, а всё потому, что он не велеречивый пустослов, а порядочный человек.

Я всегда ставил учебу на первое место, ведь Господь дал мне ум, чтобы я служил Ему, и, казалось бы, где, как ни научном поприще, этот ум применить. Но, проучившись чуть не десять лет, я понял, что творится в университетах. Ум привечают лишь редкие «старомодные» чудаки профессора, осколки минувшей поры. Остальные же «делают деньги», ищут местечко потеплее, а ум для них вроде забавной игрушки, гораздой на разные фокусы (за которые, разумеется, платят), в общем цирк да и только. Любовь к истине пропала. Всякий способный человек норовит подороже себя продать. Я так жить не умею, мне слишком дорога истина. Академический мир для меня — лишь работа. Служа этому миру, я не служу Богу, а лишь зарабатываю на пропитание. А коль скоро поставлю служение Богу на первое место, то для поддержания своей жизни придется выбирать другое поприще, вне академической области. Кое какие деньги я скопил, еще надеюсь подрабатывать в течение года, чтобы хватило на скромную жизнь, когда я буду исполнять то, что подсказывает совесть: писать книгу о духовном состоянии современного человека. Бог сподобил меня познать кое-что. Доходной книга вряд ли станет, ибо она напомнит людям о том, о чем они стремятся забыть, им сподручнее считать деньги, чем молиться Богу.

Воистину, нынешнее поколение окончательно потеряло голову, и я «виноват» лишь в том, что моя голова на месте. Я знаю, в чём состоит долг — служить Богу и Сыну Его и готовиться к жизни в мире ином, а не упиваться счастьем и благополучием в мире сем за счет ближнего, напрочь забыв о Боге и Царстве Его.

Приди Христос в мир сегодняшний, знаете, что бы с Ним сделали? Посадили бы вместе с апостолами в сумасшедший дом. Мир распял бы Христа точно так же, как и 2000 лет назад. Ничему-то люди не научились, разве что более изощренному фарисейству. А случись мне в один прекрасный день сказать своим студентам, что вся мирская ученость — пустое по сравнению с нашим долгом почитать Бога и служить Ему, признать Того, Кто, вочеловечившись, принял смерть во искупление наших грехов, — моя аудитория рассмеялась бы мне в лицо, а университетское начальство, прознай об этом, уволило бы меня в одночасье: проповедовать Истину в университетах не дозволяется. Мы говорим, что живем в христианском мире. Неправда! Сейчас век язычества, век гонений Христа, пострашнее, чем 2000 лет назад. Недавно один католический священник дерзнул заявить в университете Лос Анджелеса, что там царит языческая атмосфера. Тут же университетские власти объявили его «фанатиком» и «сумасшедшим». А он лишь сказал правду, но людям она ненавистна, они бы с радостью распяли Христа вновь, окажись Он среди них.

Я — христианин и постараюсь честно жить в своей вере. Христос повелел нам оставить всё имущество и идти за Ним. Я еще пока далек от этого. Но постараюсь иметь не больше, чем нужно для жизни. Если удастся, буду подрабатывать в университете (с год или два). Остальное же время посвящу Господу, служа Ему дарованными мне талантами. Раз сейчас выпала такая возможность, ее нужно использовать. Мой профессор (Будберг), сам русский по национальности, даже и не пытался меня отговаривать (у русских, пожалуй, как ни у какого другого народа, самая истовая любовь к Богу). Он-то знает, сколь стремление к Истине, стремление к Богу важнее благополучия, денег, славы.

Я лишь поступаю по совести: себя не обманешь. И знаю, что прав. Если оное служение — безумие в глазах мира, то отвечу словами апостола Павла: «Всё служение этому миру— безумие в глазах Господа». Как легко всё забывается!

Однако пора возвращаться к китайскому переводу.

Привет Эйлин.

Евгений.

Мать, узнав, что Евгений собирается оставить преподавательскую карьеру и «иметь не больше, чем нужно для жизни», и впрямь пришла в ужас. Как она гордилась его наградами, членством в престижном научном обществе! Что же будет теперь? Она возлагала на Евгения такие надежды, а он вместо того, чтобы пойти по стопам благоденствующего брата, избрал стезю отца — нищего дворника! Не скоро еще прозреет она и поймет, что Евгению уготован иной путь, вступить на него можно было, лишь сойдя с проторенной дороги.

Когда-то Евгений примыкал к «сердитым молодым людям». Но он всегда существенно от них отличался: обычный «сердитый», воспитанный на современной культуре, звал к новому порядку, Евгений же, тяготевший к культуре былых времен, тянулся к порядку старому, когда еще ценились достоинство и разум.

В университетах его особенно раздражало, когда коллеги преподаватели говорили: «Возьми эту идейку и копай себе. Глядишь, что-нибудь да накопаешь!» И впрямь появился «труд» — сравнительный анализ уборных в Древнем Китае — и его признали блестящим, выдающимся! Евгений не представлял, как можно изучать культуру не ради познания истины, и, если вдохновенье черпают в древних уборных, значит что-то неладно в науке и ему там делать нечего. Хвалебные отзывы о вышеуказанной работе, которые он позже цитировал, явились последней каплей — Евгений решил оставить научный мир.

Избрал же он путь философа, путь тернистый, на котором поджидало немало страданий. В 1960 году он записал в дневнике: «Настоящий (а не «штатный» университетский) философ тот, для кого жить значит мыслить, а следовательно, и много страдать.

«Философия как дело жизни и смерти» — вот девиз настоящего философа. Он влюблен в мысль, и ничто не свернет его с пути. Однако мысль не должна превращаться в кумира, иначе она застит Истину (хотя мыслью Истину до конца всё равно не познать). И всё-таки уважаю тех, кто избрал своим кумиром мысль, а не «положение в обществе» или «здравый смысл». В этом проявляется цельность Ницше, он истязал себя мыслью, чего не скажешь про Юма, разочаровавшегося в философии. Тот мыслитель велик, кто до конца идет своим путем и постигает даже то, что за пределами мысли. Правда, для этого мало быть просто «философом», нужно возрасти в человеческом естестве.

Вернусь, однако, к исходному: мыслить значит страдать. Мысль, коли она ваша, не просто «выдумана», она выстрадана, она выстрадана всей нашей жизнью».

Освободившись от университета, Евгений всерьез взялся за книгу. Он кропотливо собирал материал о настоящем и прошлом вероотступничестве, о его вероятном развитии в будущем. Поразительно, сколько он прочитал! Он ходил по библиотекам, по букинистическим магазинам Сан-Франциско и приносил домой охапки книг, не обходил вниманием газетные и журнальные статьи, полезные в работе.

Он жил согласно своим убеждениям: ради философии — «мудролюбия» — можно и пострадать. Отказавшись от преподавательского заработка, он теперь не гнушался самой простой работой: убирал и мыл посуду в ресторанах, выносил мусор, дворничал. В этом он походил на отца, кто, по словам Эстер, не отказывался от черной работы. Евгению же, привыкшему к миру науки, пришлось тяжело. В письме к Алисон он говорил: «Теперь мне понятнее положение пролетариев, которых работа оглушает и отупляет». Но сам он нарочно выбирал труд потяжелее — лишь бы не требовал умственного напряжения, лишь бы не отвлекал от дум о книге.

Он не надеялся, что книга его будет раскупаться, о чём сразу написал родителям. Он приносил жертву любви Истине. Обратимся опять к его дневнику: «Давайте пройдем мимо тех, кто ищет Истину ради «причин и следствий». Нас влечет к ней некое внутреннее побуждение. А если мы ищем Истину ради чего-то, если она — лишь средство, то мы не любим Истину, и нам ее не найти, и она не сделает нас свободными».

Замысел созрел

Замышляя «Царство человеческое и Царство Божие», Евгений уже ответил для себя на многие вопросы, мучившие, пока он работал над расширенным вариантом «Псевдорелгии». Самым трудным и самым важным представлялся вопрос об отношении христианства к другим религиям. Евгений даже подумывал об отдельной книге на эту тему. В 1959 году он попытался приспособить «всеобъемлющее единство религий» к своему тогдашнему пониманию христианства, полагая, что все истинные религии указывают действенные пути к личному спасению или приобщению Бога, но лишь в вочеловечившемся Боге, Иисусе Христе, — искупление Адамова грехопадения. В 1961 году Евгений демонстрирует уже иные, более жесткие взгляды, не допуская компромиссов между различными вероисповеданиями.

Он писал: «Истина открыта нехристианским религиям в разной степени. Несомненно, всякое учение, держащееся корней, содержит истину, но вот в какой мере? Истина одной религии никогда в точности не соответствует другой, и все они несравнимы с истиной христианства — учением неповторимым (с чем ни одна другая религия не хочет полностью примириться). Уравнивание разных учений, «всеобъемлющее единство» религий — порождение наших времен, современного упрощенческого мышления, не способного ни понять основные различия между религиями, ни оценить уникальность христианства, которое по сравнению с другими, в определенном видении (и это существенно) даже нельзя назвать «религией»».

Христос требует, чтобы мы, не пытаясь понять разумом, приняли страдания, смерть и воскресение для вечной жизни в Нем. Бесспорно, Христос — духовная основа западной цивилизации, но Он ни слова не говорил о «сравнительном анализе религий».

Несмотря на всё «понимание» теперешних мудрецов, они слепцы по сравнению с менее искушенными, «наивными» христианами, которых презирают. А те меж тем, не обращая внимания на все премудрости иных религий, держатся Божественного «безумного» христианства, которого не понять умом, но которое мудрее всех религий».

Евгений полагал, что нынешнее вероотступничество западной культуры коренится в отделении римской Церкви в XI веке. «Модернизм появился не сразу и не вдруг, первопричина — в личностных изменениях западноеврепейского человека. Только в восточноевропейском православии можно найти мерило современному отходу от Истины, т. е. модернизму».

Евгений понимал, что его подход по своей сути нетерпим для современного сознания. В черновике предисловия он писал, что рискует навлечь на себя обвинения в «чересчур резком тоне» и в «оскорблении искренне верующих людей, держащихся другого мнения». Первыми, как он считал, «возмутятся люди с «обедненным» сердцем: такие обычно ратуют за (или против) Христа, а сердце их хладно. Жизнь свою они выстраивают разумом, душа безмолвствует». Таким людям Евгений указал: «Что бы ни было до Христа, после Его пришествия душе уже нельзя молчать». Иных, отвергающих христианство по невежеству, не зная его сути, Евгений заверил, что «христианство во всей полноте не лучше, а гораздо «хуже», чем они предполагают, оно еще более резко и нетерпимо. во всём, что касается живой Истины».

Евгений хотел показать читателям, что его бескомпромиссность в книге продиктована убежденностью во всеохватности Православной Христианской Истины, а не стремлением изобразить себя духовным авторитетом или прозорливым богословом. Он понимал, что не вправе поучать, сам лишь недавно обратившись к Православию и не приобщившись еще таинств Церкви. Подход свой полагал философским (в широком смысле), а в конце предисловия признавал, что «автор не является ни богословом, ни монахом. Всё изложенное в книге суть его жизненные устои, и анализируемые здесь ошибки присущи и ему самому. Желание разобраться в них и побудило взяться за эту книгу. Даже если анализ ошибок окажется верным, из этого не следует, что автор понимает Истину глубже, нежели более духовно умудренные люди. Любая, и особенно «религиозная», философия должна проверяться на более высоком богословском уровне, что подразумевает прозорливость умудренных духовным опытом людей. Случись на страницах книги ошибки в вопросах богословия и веры, мы обратимся к мнению верховного авторитета — Церкви, чье учение и внесет поправки».

Царство человеческое и Царство Божие

Всякий, в силу того, что он человек, должен выбирать между Богом и самостью. По сути выбор уже сделан, ибо все мы суть то, что выбрали. Этим мы обнаруживаем, какое из царств нам ближе: Царство Божие или царство самости.
Евгений Роуз.

Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное.
Мф. 4:17.

Работа евгения по «религиозной философии», к сожалению, так и не была завершена. Несколько глав отпечатано на машинке, остальное — в рукописных черновиках, подразделенных по темам. Брал Евгений глубоко: похоже, ничто не ускользало от его критического взгляда. Чтобы обосновать критику западной цивилизации, он изучил взгляды святых, философов, историков, художников, ученых, людей, людей некогда живших и живущих сейчас, равно и литературных персонажей. Многие черновики помечены датами, видимо, Евгений сам чувствовал, как набирается философских знаний в процессе работы. Вот последний набросок оглавления: Введение: Современное состояние мира и Церкви

Часть I. Два Царства. Их истоки и могущество.

Глава 1. Две любви — две веры: мир и Бог.

Глава 2. Сила мира сего и сила Христова.

Часть II. Царство человеческое в наши дни.

Глава 3. Православное толкование современности.

Глава 4. Нынешние идолы мира сего.

1. Культура и цивилизация в свете православной духовности.

2. Наука и рационализм в свете Божией Премудрости.

3. История и «прогресс» в свете православной богословской истории.

Часть III. Старый порядок и «новый порядок».

Глава 5. Старый порядок: Православная империя.

Глава 6. Водворение «нового порядка»: Революция в наши дни.

Глава 7. Нигилизм как источник революции.

Глава 8. Тысячелетие анархии — цель революции.

Часть IV. Православная духовность и духовность «новая» (Приблизительно четыре главы).

Часть V. Конец двуцарствия.

Глава 13. «Новое христианство» и правление антихриста.

Глава 14. Царство Небесное.

Из 14 ти запланированных глав лишь одна, седьмая (о нигилизме) полностью завершена и напечатана. В ней более ста страниц, что дает представление об объеме несостоявшейся книги.

Просматривая тысячи страниц черновиков и собранного Евгением материала, нетрудно убедиться, что почти всё направлено на ниспровержение, отрицание и лишь немного — на утверждение: почти нет положительной программы. Очевидно, что такая односторонность отражает состояние Евгения в ту пору: с большей достоверностью он писал о мире зла, в котором пребывал, страдая многие годы, нежели о святости, к которой пока лишь едва прикоснулся. Однонаправленность мышления не умаляет его справедливости, но свидетельствует о том, что автору предстоит еще много познать, «расширить» свое видение мира. Впоследствии он положил много сил и труда на свое духовное развитие. Основательность критики в «Царстве человеческом и Царстве Божием» указывает на решимость Евгения порвать с вероотступничеством Запада, что поможет ему несколько лет спустя начать восстанавливать забытое духовное наследие Запада.

Во введении к первой части Евгений писал: «Два Царства зиждутся на двух верах: вере во Христа — Царство Божие и вере в мир сей — царство человеческое». Вторая вера, вроде бы основана на «очевидности» и «необходимости», однако суть ее — если копнуть глубже — человеческое желание: «Человек мира сего не алчет мира иного, глубокого и сложного. «Естественнее» (для греховного человека) от него отказаться, избежать встречи. Ведь мир иной будоражит душу, нарушает мнимый покой, мешает человеку просто жить в мире сем «как положено»».

Далее в первой части Евгений приходит к выводу, что христианин, будто бы «бегущий от действительности», намного ближе к ней, нежели человек от мира сего («реалист»), ибо только христианин способен принимать бытие во всей полноте: «Боль, страдание и смерть неотъемлемы от жизни, и теоретически их признает и неверующий, хотя старается избавиться или хотя бы смягчить всё «отрицательное», забыться, поэтому и обращается только к «положительному». Христианин принимает всё с благодарностью, так как знает: без испытаний нет духовного преуспеяния. Нужно смело взглянуть в лицо миру. И во Христе мы ведаем силу, помогающую не убояться и превозмочь мир сей».

Итоговая часть озаглавлена «Царство человеческое в современную эпоху» и должна была включить в себя православно христианское толкование современного мышления. Евгений хотел подробно разобрать один из его «законов» — «упрощенчество», что объясняет полное непонимание сегодняшними людьми всего духовного. Мир, уверовав в науку, исследует только «очевидное», т. е. физическое проявление духовного, и Евгений предрек, что для человека вскоре наступит «век магии». Первым эту мысль высказал русский философ Вл. Соловьев в «Повести об антихристе»: технический прогресс будет непостижимым образом уживаться с магическими «чудесами». Евгений писал: «Современный человек всеяден, от тщится найти замену Христу, проявляя при этом страсть ко всяким опытам и фокусам и свою хваленую «терпимость» (которая, увы, также очень ограничена и простирается на те же «опыты»). Конец очевиден: нравы извратятся, восторжествует колдовство, оккультизм — таков будет венец «экспериментирования»».

Затрагивая природу модернизма, Евгений, опираясь на православное учение, хотел свершить суд над тремя сегодняшними «идолами» мира сего. Первый — цивилизация. Подчеркнув ее характерные черты, Евгений показал, как легко христиане могут попасть в рабство, поставив «служение человечеству» во главу угла, он противопоставил этому истинно христианское милосердие. Христианин откликается на зов нуждающегося по любви, во имя Христа. А если он начинает рассуждать: «Накормить одного — хорошо, но лучше накормить тысячу, ведь один — лишь капля в море», то превращает христианство в «систему», низводит его до «идеологии». Евгений напомнил слова Христа: «Нищих всегда имеете с собой» и написал далее, что «Христос пришел не голодных накормить, а души спасти, как голодных, так и пресыщенных».

Затем Евгений хотел перейти к следующему «идолу» современности — науке. «Наука наших дней занята одним — стяжанием власти. Даже любознательность — начало начал современной науки — служит той же цели. И объективные знания — плод любознательности, сами научные факты стали зависеть от субъективного — чьего-то произвола». Вновь Евгений сравнивал науку с магией, обнаружив в них немало сходства. Обе изучают явления окружающей среды и пытаются воздействовать на них, объяснить всё сверхъестественное, добиться результата. Обе тщатся исполнить человеческие желания, подчинить жизнь вокруг человеческой воле. Разница лишь в одном: наука нашла метод, а магия действует наугад. Современная наука — это магия систематизированная. Ученые полагают себя людьми разумными, но разум их узок, он не выходит за стены лабораторий, а сами они — рабы своих изобретений. Человеку непорабощенному, способному взглянуть на жизнь шире, «результаты» ученых покажутся сродни шаманству».

«Божество» науки идет рука об руку с третьим «идолом» современности: верой в исторический прогресс. Евгений считал такую веру прямым извращением истины. По утвердившемуся мнению, человечество «прогрессировало» от античной классики к эпохе Возрождения, как бы обойдя стороной мрачное Средневековье. Евгений же указал, что эпоха Возрождения — это переходный этап от средневекового мышления к современному, т. е. к эпохе Возрождения с куда более глубоким вырождением общества, чем все предыдущие. Новое смешивается со старым. «В эту эпоху, — писал Евгений, — поначалу пытались примирить старое и новое, христианство и «гуманизм». Однако новое не удовольствовалось компромиссом, и рано или поздно Церковь осознает, что начав с компромиссов, она продала свою душу».

XVIII век виделся Евгению поворотным: непримиримый дух модернизма вырвался на свободу и принялся вершить свою волю вне Церкви (презрев ее, а то и открыто нападая), сплошь и рядом доказывая свою несостоятельность. «С XVIII века мы живем в «новом мире», где порушилась преемственность. Мир представляется уже не богоданным, а некоей строительной площадкой, где из обломков и осколков человек, идущий против природы, против Бога, тщится построить свой дом, свой город, свое царство — новую вавилонскую башню».

Однако уже в XVIII веке потерпела крах концепция рационализма, выдвинутая Декартом и Бэконом. К концу века в человеческую жизнь вторгается иррациональное. Пример тому — французская революция. Соответственны тенденции и в искусстве. Лживость современного прогресса Евгений усматривал в неизбежном вырождении рационалистических и гуманистических идей эпохи Просвещения, они обратились в иррационализм и субгуманизм (нижеестественное подобие гуманизма). Он писал: «Гуманизм есть бунт против истинной природы человека, против всего мира, уход от Бога, средоточия человеческого бытия, отрицание всего сущего в человеческом бытии. И всё это под маской благородных слов. Субгуманизм никоим образом не мешает гуманизму, он — его высшая точка и цель. Точно так же как современный рационализм срывает маску с рационализма эпохи Просвещения, показывая его фальшь, субгуманизм обнажает суть гуманизма Просвещения — отрицание истинной природы человека как образа Божия — и доказывает, что гуманизм этот ненастоящий. Так и иррационализм научает, что рационализм Просвещения, порывающий с Богом, несостоятелен».

Очевидно, третьей части книги — анализу старого порядка и порядка «нового» — отводилась главная роль. В ней Евгений хотел обнажить корни современной революции — нигилизм, его краткое, но исчерпывающее определение он нашел в работах Ницше, которого называл «фонтаном философского нигилизма»: «Нет истины, нет ничего абсолютного — нет «вещи в себе». Одно это утверждение показывает, что такое нигилизм, причем в крайней его степени». Ницше провозглашал XX век «триумфом нигилизма». Евгений признавал, что «в наше время нигилизм глубоко проник всюду, пронизал умы и сердца всех людей, и сражаться с ним приходиться не в какой-то отдельной области, а повсеместно. Вопрос о нигилизме — это, по существу, вопрос об Истине. Теперь — по всеобщему убеждению — никто уже не верит в Абсолют, всеконечную Истину. В наш просвещенный век принято считать, что «всякая истина относительна». Не правда ли, перепевы Ницше: «Нет истины, нет ничего абсолютного»? Как отметил Евгений, эта «относительная истина в наши дни чаще предстает в виде научных знаний», а наука исходит из предпосылок, что «всякая истина познается эмпирически (опытным путем) и всякая истина является относительной». Евгений указал на противоречия в самих предпосылках: «Во первых, истина не эмпирична, а метафизична, во вторых, не относительна, а абсолютна». Всякая система знаний должна опираться на абсолютную метафизическую основу. «Однако признание такой основы рушит «теорию относительности истины», противоречивую и абсолютную по сути».

«Развитие современной мысли, — продолжает Евгений, — представляет собой опыт познания того, что открыто человеку, но отрицает откровение Истины. В результате — абсолютное отрицание: если нет Истины Откровенной (Свыше), то нет вообще никакой Истины. Итак, поиски Истины вне Откровения зашли в тупик. Человечество подтверждает это, обращаясь к ученым не за Истиной, а за техническим применением их знаний, что имеет лишь узкопрактическую ценность. Обращаются они и к иррационализму в поисках высших ценностей, некогда обретавшихся в Истине. Воцарение науки в жизни людей совпадает с явлением сонмища лжерелигиозных «откровений». И то, и другое — симптомы одной болезни, забвения Истины».

Важнейшая цель нигилиста — разрушить веру в Откровенную Истину, подготовить таким образом «новый порядок», изничтожив следы старого, поставить человека богом над всем сущим. Подобное мышление может проявляться по разному, предупреждал Евгений, как различны и люди, его исповедующие. Он выделил четыре стадии, или этапа, в развитии таких явлений.

Первый — либерализм: еще не явный нигилизм, а нечто аморфное, вроде его питательной среды, на которой он буйно возрастет. При либерализме еще остаются некоторые верования старого порядка, но уже выхолощенные, утерявшие смысл. «Бог в их понятии не сущ, а скорее умозрителен, — писал Евгений. — Такому богу не нужен человек, да и сил у него нет, чтобы изменить мир (разве только добавить людям обмирщенного «оптимизма»!), он слабее людей, измысливших его». Слабо и государство либералов, пытающихся совместить несовместимое: власть Божию, воплощенную в монархе, с «властью народа». «В XIX веке, — продолжает Евгений, это привело к образованию «конституционных монархий» — еще одна попытка втиснуть в старую форму новое содержание. Сегодня же главные помыслы либералов о «республиках» и «демократиях» в Западной Европе и Америке. Эти государственные устроения на опасном рубеже, где от законной власти до революции — один шаг. Увы, почитаются они одинаково. Государство должно управляться либо благодатью Божьей, либо волей людей и полагаться оно должно соответственно: либо на порядок и власть, либо на анархию и революцию. Компромисс возможен лишь внешний и недолгий. Революция, как и вскормившее ее безбожие, не останавливается на полпути. Коль скоро ее разбудили, она размахнется во всю ширь, пока не установит царство тоталитаризма от мира сего. История двух последних веков — тому подтверждение. «Задобрить» революцию (как всегда поступали либералы, расписываясь в своем полном неверии в Истину, способную противостоять разрушительной стихии), пойти ей на уступки значит лишь отсрочить, но не отвратить страшную беду».

Второй этап нигилистической диалектики — реализм. К нему Евгений относил разные течения: натурализм, позитивизм — всё то, что некогда вывел Тургенев под названием «нигилизм». «Реализм, — писал Евгений, — есть упрощение всего, низведение до самых примитивных объяснений, умаление возвышенного до низменного, приземленного, плотского. Либералу безразлична Абсолютная Истина, он слишком привязан к миру сему. «Реалисту» же претит даже безразличие к Истине, а привязанность к миру вырастает в страсть». На примерах диктаторов— социалистов XX века Евгений показал примитивно упрощенческое решение самых сложных задач и, копнув глубже, указал, что «сие упрощенчество в духе Маркса, Фрейда и Дарвина является фактической основой всей современной жизни и мысли».

Откликом на попытку реализма поставить во главу угла материальную действительность (презрев духовное) явился витализм — третья стадия нигилизма. С угрозой появления бездушного технократического общества зародилось движение в защиту человеческих запросов вне жестких схем реализма, но не менее важных даже для мирского «счастья». Поначалу витализм выступал в обличьи символизма, оккультизма, различных эволюционных и мистических философий. «Но вполне объяснимое сетование на утрату духовных ценностей породило субъективные фантазии, доводящие до настоящего сатанизма (который провозглашается людьми неискушенными «откровением духовного мира»), с одной стороны, и эклектизм — с другой, когда идеи «с бору по сосенке» из разных культур и эпох произвольно применяются к сегодняшним неверным и приземленным взглядам. Ложная духовность и ложная приверженность древним учениям — неотъемлемые части почти любого из направлений витализма»: Евгений указал на различные проявления сего учения в современном обществе — люди неустанно пытаются «найти умершего в их сердцах Бога». Евгений подчеркивал всеобщую смуту, будь то политика, преступный мир, пресса, радио, телевидение, искусство. Разнообразились формы витализма: «новая мысль», «позитивное мышление», пытающиеся обуздать некую малопонятную, но присущую всему «силу». Появились подложные формы «восточной мудрости», заклинаниями вызывающие всякие «явления» и «видения». Раздаются стихийные призывы к «осознанию», «пониманию», «просвещению» или наоборот — назад «к природе», «к первозданности», к культу земли, тела, половой жизни.

На стадии витализма новым критерием истины служит «жизненная необходимость», «жизненная важность». Этот новый «гибкий» критерий, по словам Евгения, лежит и в основе формально— критического подхода как современному искусству, литературе, так и к религии, философии и науке. «В этих областях выше всего ценится «оригинальность», «поиск», «острота». Истина (если о ней вообще заходит разговор) оттесняется всё дальше и дальше на задний план и подменяется субъективными оценками «целостности», «подлинности», «индивидуальности»».

Завершая анализ витализма, Евгений писал: «За последние сто лет это движение обнаружило неоспоримое обветшание мира. И плод его отнюдь не «новизна», «жизненность» или «непосредственность», как отчаянно пытаются представить виталисты (и чего им так недостает), а разложение и неверие — признаки последней стадии умирающей, ненавистной им цивилизации». Евгений полагал, что за витализмом грядет последняя стадия — «нигилизм разрушения»: «Здесь мы обнаружим «чистый» нигилизм — яростную атаку на творение Божие, на человеческую цивилизацию, и атака эта не прекратится до полного уничтожения». Таков нигилизм безжалостного русского революционера Сергея Нечаева (прототипа Петра Верховенского в «Бесах» Достоевского) и его соратника Михаила Бакунина, который на вопрос, что он будет делать по приходе желанного порядка, ответил: «Тогда я, пожалуй, начну сносить всё, что построил». Евгений писал: «Именно так и правил Ленин, большой поклонник Нечаева, являя небывалую жестокость и беспринципность в политике — первый опыт такого рода в Европе, и Гитлер, возглашавший: «Нас можно уничтожить. Но тогда мы потянем за собой в геенну весь мир».

Описав различные формы нигилизма, Евгений перешел к исследованию его духовных истоков: «Нам не понять, в чём коренится успех нигилизма, почему появились такие его глашатаи, как Ленин и Гитлер, если мы не прозреем сути — воли сатаны, направленной на отрицание и бунт». Не найдя логического объяснения оголтелой кампании большевиков против христианской веры, Евгений предположил, что «война с Церковью шла не на жизнь, а на смерть потому, что только одна эта сила могла противостоять большевизму, могла доказать его ничтожество. Нигилизму не победить, пока в сердце хотя бы одного человека останется истинная христианская вера».

Современные люди, по словам Ницше, «убили Бога», и теперь в сердце у них — мертвый бог, великое ничто, пустота. Но «это лишь переходный период в духовной истории человека, некий резкий поворот», за которым грядет «новый бог». Разумеется, весь этот путь современный человек проделал не сам по себе. За таким явлением, как нигилизм, стоит разум изощренный, это — дело рук сатаны.

Обнажив духовную суть нигилизма, Евгений показал и его «программу» — дальнейшее следование сатанинским целям. «Первый и самый очевидный шаг — уничтожение старого порядка, почвы, напитанной Христианской Истиной, на которой возрастает человек. Здесь главная роль отводится насилию — любимому средству нигилистов. Далее следует переход от революции и всеобщего разрушения к обещанному «раю на земле», переход этот в марксистском учении зовется «диктатурой пролетариата». «Реалисты» как в коммунистических странах, так и в свободном мире создают новый порядок, где царят «организованность и эффективность» и где нет места любви уважению». Евгений узрел его признаки в бездушной «функциональной» современной архитектуре, в болезненном пристрастии к планированию, в «контроле рождаемости», в опытах по изменению наследственности и сознания и других подобных «программах», в которых «подробнейшая разработка соседствуют с ужасающим бездушием».

Евгений также показал, что разрушение старого и создание нового миропорядка лишь подготовка к более значительному и зловещему замыслу — к «преобразованию человека». Об этом мечтали Гитлер и Муссолини, Маркс и Энгельс, считавшие, что кровавым молотом революции можно как по волшебству выковать нового человека. Многие современные философы и психологи уже отметили перемену в людях теперешнего века насилия: человек лишился корней, личность низведена до самого примитивного, низшего уровня.

Образ «нового человека» запечатлен и в современной живописи и скульптуре, народившихся в основном после второй мировой войны. Евгений писал: «Новое искусство празднует рождение новой человеческой особи, нижеестественной и глубоко порочной». Но кроме изображения этого безнадежного уродства, искусство (точнее, его «оптимистическое» направление) создало своего «положительного» героя, этакого идеалиста с практической хваткой, готового решить любую самую трудную задачу». Как «отрицательный», так и «положительный» герои, писал Евгений, «знамения гибели человека, жившего доселе: странника на земле, признающего Небесный дом своим. Теперешний человек приземлен, ему неведомо истинное отчаяние и надежда, все чувства его привязаны к материальному. Эпоха отрицания и нигилизма исчерпала себя. «Новый человек» уже не отрицает Христианскую Истину — она ему просто безразлична. Всё его внимание обращено на мир сей».

Нигилизм, выполнив свою миссию, указывал дальнейший курс. Евгений считал, что наметки «нового человека» (и в марксовом реализме, и в витализме оккультистов и художников) — лишь черновики прообраза сверхчеловека, которого предрек Ницше вслед за нигилизмом. Как пустота — идол нигилизма — требует заполнения, а ожидание каких-то свершений — «нового бога», так и «новый человек», изуродованный приниженным нигилизмом, лишенный веры и вконец сбившийся с пути, чает доверчиво и простодушно неких откровений и указаний, способных помочь ему обрести законченный вид. Нигилизм, создав новую породу людей, тщится утвердить и «совершенно новый миропорядок, который самые ярые его приверженцы не стесняясь называют «анархией»». Нигилизм — это вероисповедание, а «анархия — мироустройство, в котором, нет места Истине. Нигилизм — это средство, анархия — цель».

Евгений писал, что, согласно марксистским мифам, «нигилистическое государство. «отомрет», оставив миропорядок, невиданный в истории человечества, который, несомненно, будет «золотым тысячелетием»». Эта мечта революционеров об «анархическом тысячелетии» — грез апокалиптическая, извращение христианского упования на Царство Небесное. Это есть «царство антихриста, сатанинское «уподобление» Царствию Божию». По окончанию своей эры нигилисты видят «цель революции» — царство «любви», «мира» и «братства». Неудивительно, что «приняв нигилистическое преобразование мира, они уверовали в царство революции и видят мир глазами сатаны — в противоположность тому, чем мир является в очах Божьих».

В первой и во второй частях книги Евгений хотел рассмотреть современные философские идеи, которые повлияли на человека. В третьей — проанализировать претворение в жизнь этих идей, провозглашающих новый миропорядок (анархию), основанный на новой истине (нигилизме). В четвертой части он собирался описать возросшую на этой почве «новую духовность», которую современный человек якобы примет также естественно и добровольно, как некогда Истину Христианства.

. Субъективный идеализм привел к тому, что Евгений назвал «культом личного опыта». Человек, поставленный в центре бытия, поневоле оказывается мал и ничтожен, он ищет хотя бы временных духовных «озарений», дабы забыть о своем человеческом ничтожестве в «новом мироздании». «Культ «религиозного опыта», — указывал Евгений, — подменяет истинно духовный опыт христианства — единственный путь ко спасению и приобщению Бога». Евгений хотел показать «пропасть, разделяющую эти два понятия. Опыт сугубо личный, который можно при желании приобрести разными средствами (наркотиками, гипнозом или иными манипуляциями с сознанием, равно и «узаконенным» путем — развитием эстетического чувства или приобщением «космоса»), дает человеку возможность заглянуть в некий далекий от повседневной суеты мир. но такой опыт не способен преобразить человека, более того, в современных условиях, познав такое, человек укрепляется в мысли, что он — нечто особенное. Это — путь самости и заблуждений. И религиозным такой опыт не является, ибо может быть внушен и бесами (которых современный человек, лишенный веры, не видит в упор).

Противоположный ему опыт — духовный, приводящий к истинной встрече с Божественным. опыт этот приобретается жизнью, каждым делом, страданиями, смирением, почитанием, верой. Он не «услаждает» или «удовлетворяет», а, напротив, может быть исполнен скорбей и трудностей, опыт такой заканчивается не в земной жизни, а на Небесах.

Отрицая Христа, современный человек отрицает и этот истинный духовный опыт. Христос превращен в символ, в абстрактное понятие. Он живет лишь в сознании, и человек произвольно «приобщается» Его ради собственного удовольствия. В этом-то и коренится главная беда сегодняшних заблудших людей: они живут собственным рассудком, в плену иллюзий, вдалеке от истинно Сущего».

Далее Евгений отмечал, что оккультизм и философия сверхъестественного, бывшие некогда на обочине научной мысли, теперь занимают всё более важные позиции. Евгений обратил внимание на сходство между теософским верованием в носителей премудрости на других планетах и попытками современных ученых связаться с разумными существами с помощью радиосигналов. «Научное «исследование сверхъестественного», — писал Евгений, — приведет к признанию «связи с духами», ибо духи очевидны. Но не могут ли силы, осуществляющие связь с духами, осуществить и радиосвязь? А коли так, то современный человек поверит и ей, ведь это же тоже будет «очевидный факт». Вот такие возможности. открываются для бесовского вторжения. Тогда все «непознаваемые явления» нашего времени покажутся детской забавой».

Многие самозваные пророки, видя духовную восприимчивость современного человека, предрекали наступление «эры Духа». Эта эпоха — пора «нового христианства» и царствования антихриста — должна была стать темой пятой, последней части книги. Евгений показал, как подыскивается новое «единство», дабы сместить «старое», т. е. единство Бога и человека. Новое единство является под разными личинами: «всемирного государства», «экуменизма», «всеобщего единства религий» — всё это отголоски «универсализма» эпохи Просвещения. Проглядывает оно и в эволюционизме, например, в учении католического философа Тейяра де Шардена, предсказавшего слияние высокоразумных существ в одно «космическое сознание». Еще более опасные симптомы виделись Евгению в самой современной католической Церкви. Он видел, как в нарождающемся «новом христианстве», этой разновидности «общечеловеческой религии», размывается традиционно христианское исповедание абсолютной Истины ради объединения человечества под знаменем земного «братства».

Обмирщенная религия антихриста, как отмечал Евгений, будет учением цельным, вобравшим все лжетрадиции. Новое «единство» подчинит и коллективистский строй коммунистических государств. Будут удовлетворены не только экономические и социальные нужды (цель коммунизма), но и личные, «духовные» запросы. Коммунизм же, выполнив свои задачи, уйдет в небытие, что, кстати, соответствует «отмиранию государства» по учению самих коммунистов.

Евгений объяснил, почему царству антихриста не обойтись без духовности (хотя бы и ложной). Стоит человеку обрести обетованный «мир», «уверенность в завтрашнем дне», как всё это перестанет быть его движителем, он поймет, что это не цель, а лишь средство. Памятуя слова Господа, что не хлебом единым жив человек, Евгений вопрошает: «А что же дальше? Все задачи мира сего решены, хлеба вдоволь. Какие зрелища предоставит мир человеку? Увы, этот вопрос о праздных развлечениях — вопрос жизни и смерти для новых правителей. Ибо, если народу не дать зрелищ безобидных, он придумает свои, по настоящему пагубные. Об этом говорил еще сто лет назад Достоевский. Как только люди получат всё для «счастья», они тут же придут к бешеному недовольству и собой, и своим миром. Голод не утолить только хлебом, нужен хлеб Небесный. или его искусная подделка».

Прозрев необходимость такой подделки, Евгений предсказал то, что ранее называл «веком магии». В нем смыкаются цели и утопического идеализма, и оккультных пророчеств. То будет век изобилия и «дивных» вещей, утвердится псевдорелигия антихриста, со всяческими чудесами и знамениями. Евгений писал, что «наряду с духовным голодом людей влечет беспредельное любопытство — отсюда и тяга к разгадке вселенских тайн, к магии, к суррогату духовного, удовлетворяющему убогие умственные и духовные запросы человека. А что еще нужно для «счастья», если все мирские блага под рукой?»

Подводя итог анализа современности, Евгений указывал, что «мир сей уникален лишь по степени своей одурманенности сатаной и близости к воцарению антихриста. Последние христиане могут лишь засвидетельствовать Истину перед миром, в том числе и своим мученичеством, которого мир сей от них непременно потребует. И уповать они будут на Царство «не от мира сего», на то Царство, коему не будет конца».

Словами о Царстве Небесном, которое пребудет, когда Царство человеческое уйдет в небытие, Евгений и хотел заключить книгу.

Прошло 30 лет с той поры, когда Евгений замышлял «Царство человеческое и Царство Божие», и мы видим: исполнилось многое из того, что он предрекал. Уже через 10 лет после того, как он описал мечты нигилистов о «новом мире» без любви и благоговения, о мире всеобщего планирования и устрашающей бесчувственности, в США были узаконены аборты, за это время убито почти 30 миллионов неродившихся детей, и всё из практических соображений. А плоть так и не увидевших свет младенцев, по особому распоряжению Президента США, разрешено использовать для медицинских исследований.

«Бесконечное экспериментирование», о котором Евгений писал в начале 60 х, разразилось в том же десятилетии, особенно широко это выразилось в форме всеохватных молодежных движений. В основном они соответствовали этапам нигилизма, о которых писал Евгений. «Жизнеутверждающее» движение хиппи 60 70 х годов — пример витализма, возросшего на руинах почившего либерализма и скупого реализма. В 80 е годы уже вовсю заговорил нигилизм разрушения, и молодежная культура стала дробиться: всякие оттенки пессимизма, анархизма, даже сатанизма отчетливо проявились в музыкальных стилях «панк, «дэд рок», «трэш», «металл», «рэп». Самые современные молодежные течения, избравшие кумиром, к примеру, богохульствующую «Мадонну», подтверждают очевидность слов Евгения о том, что гуманизм без Бога неизбежно выродится в субгуманизм. Средства массовой информации создали лживый, дразнящий образ «героя», и молодежь тянется к нему. Это ли не исполнение того, что Евгений предрекал в 1961 году: «Сверхчеловек — порождение субгуманизма — личность яркая, но за внешней яркостью — пустота и заурядность, невидимые людям неискушенным».

А годом раньше, в августе 1960 го, он писал: «Современный человек в своем самообожании не гнушается никакими доступными путями, не замечая, что опускается всё ниже и ниже, в самую грязь, куда раньше брезговали ступать. В наш век все самые низменные человеческие наклонности, вся гниль будет раскопана, извлечена на свет и пожрана». С тех пор человечество опустилось еще ниже. Важно отметить, что если раньше «раскопками» занимались лишь отдельные «просвещенные художники» или их группы, то теперь покопаться в грязи открыто предлагается всем (на телевидении, в театрах, видеосалонах, просто в журналах людям предлагают «развлечься» сценами пыток, убийств, увечий. Такое «развлечение» и есть «зрелище», которое, по словам Евгения, должно придумать, пока люди не начали творить подобное в жизни).

«Духовные» течения, о которых тоже упоминал Евгений, оперились, набрали силу. Движение «новых чудодеев» в 60 70 х возрастало как на дрожжах. Отчетливо проявились все стороны «новой духовности» и «нового христианства». Позже в книге «Православие и религия будущего» Евгений подробно выскажется обо всём этом. Движение «новая эра» — предвестник «века магии» — и стало «зрелищем» для богатых американцев, пресытившихся «хлебом». Духовность, ставящая творение Божье на место самого Бога, появилась лет 10 назад в католической Церкви и согласуется с утверждением Евгения: «В «новой духовности» антихриста будут верить в мир непорочный, в человека, неизведавшего падение». Поверхностные, эклектичные теории, искусственно составленные «с миру по нитке», также изрядно расплодились с тех пор, как Евгений упомянул о них, анализируя витализм. Наиболее известный представитель эклектики — Джозеф Кемпбелл (ныне покойный). Его изыскания в «сравнительной мифологии» убедительны только для тех, кто лишен духовных корней, однако те, кто держатся основ традиционной религии и культуры, без труда обнаружат невежество и пустоту его учения.

В политике остается гадать, не является ли недавнее крушение «железного занавеса» и коммунистического режима в России тем самым «отмиранием нигилистического государства», о котором писал Евгений, после чего установится «небывалый в истории человечества правопорядок». Коммунизм сделал свое дело: разрушил старый мир. Теперь он должен «освободить место» для следующего этапа. Как указывал Евгений, для последних времен будут характерны не национальные раздоры, не коммунистическая удавка на духовной жизни человека, а видимое всемирное «единство» и удовлетворение духовных запросов искусными подделками.

Ровно за три десятилетия до падения Советов Евгений написал трезвящие пророческие слова: «Насилие и отрицание, несомненно, выполнят лишь подготовительную работу. Это лишь часть более обширного плана, цель которого несравнимо хуже, чем цель нигилизма. И если сегодня есть признаки того, что эра насилия и отрицания уходит, это вовсе не потому, что нигилизм «побежден» или «изжит», а потому, что он исполнил свою роль и больше не нужен. Революция очевидно переходит из «злокозненной» фазы в «добродетельную». Нет, она не поменяла суть или курс, просто близка ее заветная цель, и, разомлев от успеха, она взяла передышку, предвкушая скорую победу».

Во время «перестройки» в России глава КПСС заявлял, что коммунизм долее не занимает враждебную позицию ко всему миру, ибо ныне повсюду есть организации, которые, хотя и не называют себя коммунистическими, работают в том же направлении. Масонство, «новая эра», секты иудаизма и псевдохристианства, большинство финансовых и промышленных магнатов, группы «политических интересов» — все жаждут одного: «нового мироустройства, невиданного в истории человечества», отличного от старого порядка с исконно христианскими принципами. Политические руководители США, вольно или невольно, тоже встали под знамя «нового порядка».

В рукописи «Царства человеческого и Царства Божия» Евгений отметил: «Последняя надежда современного человека оказалась на деле очередной иллюзией: новая эпоха после эпохи нигилизма, на которую так уповали, оказалась очередным и последним этапом революции. И движителем ее является уже не только марксизм. Сегодня едва ли каждое правительство в ведущих развитых странах объявляет себя «революционным», едва ли не каждый влиятельный политический деятель, критикуя марксизм, не развенчивает его, а лишь «совершенствует», т. е. по сути дела призывает к тем же революционным целям. Полностью же отречься от революционной идеологии в современном «высокоумном» мире — значит признаться в политическом бессилии.

Нигилизм — это болезнь, которой суждено развиваться до конца, т. е. пока не будут достигнуты цели революции. Некогда они являлись бредом воспаленного воображения небольшой кучки людей, сегодня же захватили умы всего человечества. Царство Божие отдалилось, путь Православия слишком узок и труден. Революция поработила «дух времени», противиться ее мощной поступи современный человек не находит сил, ибо для борьбы нужны Истина и Вера, искорененные нигилизмом».

Подвергая современное мышление суровой критике, Евгений хотел не просто показать его фальшь и сравнить с истинным традиционным христианством. Он верил, что помимо Христианской Истины каждый должен распознать в себе неправду, тот нигилизм, который невольно впитываешь в наш пагубный век. «Нигилизм живет в душе каждого, и, если с Божьей помощью не ополчиться на него во имя полноты бытия живого Бога, нигилизм поглотит нас. Мы стоим на самом краю бездны — пустоты и небытия, и, сознаем ли мы или нет, что это за бездна, мы все вот вот сгинем в ней, ибо мы тоже близки к внутренней пустоте и омертвению. Единственное спасение — прилепиться в полной и безусловной вере ко Христу, без Него мы — ничто».

Евгений работал над «Царством человеческим и Царством Божиим» в ту пору, когда многие мыслители (даже христианские, как Томас Мертон) говорили о кризисе современного мира. Евгений видел, что этот кризис — очевидное следствие отхода от абсолютной Истины, забвения Бога и преодолеть его можно лишь победив врага в душе своей. Евгений писал: «Существует множество «удобных» объяснений этого кризиса, нам предлагается некий «выбор», но что бы мы ни выбрали, поддавшись лживым объяснениям, всё ведет к нашей вечной погибели. Истинный кризис не вне, а внутри нас, и выбор таков: принять или отвергнуть Христа. Христос — вот наш кризис. Он требует от нас всего или ничего, только этот вопрос Он ставит перед нами, только ну него нужно дать ответ. Выберем ли мы Бога, единственно Сущего, или нашу самость, пустоту, бездну, ад? Век наш зиждется на пустоте, и пустота эта совершенно необъяснимо открывает нам, тем, кто способен видеть, кризис всех людей во все времена — он предстает отчетливо и неоспоримо. Наш век велит нам, тем, кто способен слышать, выбрать живого Бога».

Перелом

Работая над «Царством человеческим и Царством Божиим», Евгений попутно написал очерк «Философия абсурда», в котором рассмотрел последствия отхода от Истины в современной культуре. Он утверждал, что «коль скоро смерть становится пределом человеческого бытия, всё в мире обессмысливается: и любовь, и добродетель, и святость». С утратой смысла вслед за утратой веры в Бога и в бессмертие души исчезает средоточие всех вещей. И не удивительно, что многие современные художники и мыслители изображают наш мир бессмысленным, абсурдным, а человека — опустошенным и утерявшим всё человеческое. «Можно сказать, что абсурдизм — последний шаг гуманизма прочь от Христианской Истины. — писал Евгений. — Мир обессмыслился только в глазах тех, кто некогда верил (и, очевидно, небезосновательно) в этот смысл. Другими словами, абсурдизм нельзя понять в отрыве от христианской веры.

Христианство, в первую очередь, — это взаимосвязь всех вещей, ибо Бог христиан упорядочил во вселенной всё сущее, как между собой, так и по отношению к Себе, Творцу. Христианин, чья вера крепка, видит эту взаимосвязь во всех сферах жизни. Для верящего в абсурд всё разобщено, разъято на части, в том числе и сама философия, коей уготован короткий век. Для христианина мир — единое целое, даже те вещи, которые, казалось бы, не связаны друг с другом, — части этого целого. Разъятость в абсурдном тоже, в свою очередь, лишь часть чего-то большего, взаимосвязанного. Никогда раньше не главенствовала в душе человеческой и в мире сем такая неразбериха и анархия. И неудивительно — человек отпал от Истины, от целостного восприятия мира, что открыто во всей полноте лишь во Христе».

Евгений считал, что творчество художников абсурда отчасти отражает существование без Бога, прижизненный ад, в котором пребывает их воспаленное сознание. В поисках истины очень многие (в том числе и сам Евгений) дошли до этой степени разочарования. Может, поэтому Евгений сочувствовал им более, нежели оптимистически настроенным гуманистам, тем, кто не в силах представить, к чему логически приведет их философия. Однако оставаться на этой ступени — смерти подобно. «Всё вечно и всё взаимосвязано, — писал Евгений. — Посему тщетны усилия сторонников нигилизма и абсурда. И последний для них доказательством явится огонь геенский. Всякая тварь земная, вольно или невольно, свидетельствует о всеконечной связи всего сущего. Связь эта — Любовь Господня, и она является даже в аду. И воистину пыткой эта Любовь Божия обращается для тех, кто отвергает ее».

В этот период жизни рождались у Евгения и другие, не менее важные идеи — их можно найти на страницах его дневника, который он вел с 30 го июля 1960 года по 3 е апреля 1962 года. Об истинном искусстве он отзывается как об отражении взгляда художника на «незамутненную» реальность; о XX веке — как об эпохе суеверий; он пишет и об апокалиптическом звере — высшей точке себялюбия, самопоклонения; об олимпийских играх — еще одном средстве «объединения» людей на основе чисто внешних признаков; о национал социализме, являющемся плодом современной революции, но не противодействием ей; приводит притчу о блудном сыне, как весьма поучительную для нашего времени, а Иуду называет первым «героем нашего времени». Евгений также указывает на верховодство в нашей жизни полового инстинкта, похоти, которая источила всю жизнь человека, вконец поработила его. Подобно тому, как сегодняшний человек напичкан политикой, он также напичкан и похотью, все его помыслы — об удовлетворении полового инстинкта, превратившегося в страшную порочащую силу. Но грядет «всемирный правитель», способный направить эту силу в нужное русло, как некогда сделал Гитлер.

В августе 1960 года на озере Бон Тэмп Евгений записал: «Какая восхитительная тишина! Изредка плеснет птица по воде или подаст голос в лесу. Легкая рябь бежит по озеру. Здесь пребывает Дух Божий, но не следует его отождествлять с самой природой, уподобляясь пантеистам. Чудо, открывшееся мне, так же внезапно может и исчезнуть — будто и не было этого прекрасного видения. Это ли не подтверждает христианское учение: возрадуйся красоте мира сегодня, благоговейно, в страхе Божием возблагодари Творца и не помышляй о дне завтрашнем, ибо завтра — конец света».

В этом описании природы чувствуется влияние китайской философии. Даже размышления о быстроконечности всего земного типично китайские, хотя Евгений и связал их с христианством. Отрывок этот в очень сжатой форме излагает взгляд Евгения на всё сущее. Ненавидел он не мир — творение Божие, а то, во что превратил его человек, возомнивший богом самого себя. «Не мир безумен, а человек», — отмечал он в записках об абсурдном2. Но даже среди всей пагубы нашего времени Евгений искал добро. Обратимся опять к дневнику: «Зло не может существовать иначе, как по соседству с Добром. Будь век наш средоточием Зла — не было бы никакого выхода, пессимисты оказались бы правы. Но мы верим, что мир создан Христианским Богом, а не манихейским демиургом, а значит, хотя наша эпоха и являет в основном Зло, она (не столь явно) являет и Добро. Не то мелкенькое добро, о котором твердят «просвещенные» наши мыслители, неспособные заглянуть дальше банального. (Они признают только то, что «дает» человеку эпоха, т. е. являются рабами истории, — это ли не доказательство их духовной слепоты?!) Я говорю о том

Добре, тайну и чудо которого могут постичь лишь те, кто способен претерпеть самое большое Зло». Искать внутренний смысл современности, писал Евгений, значит «стараться познать не то, что предлагает человеческая немощь, а то, что открывает Бог в Своем величии и непостижимой любви. И пусть скудоумные ломают голову над этим «противостоянием», мы же, христиане, да постигнем его истинный смысл, насколько возможно».

Всё написанное Евгением на озере Бон Тэмп пронизано любовью к природе, любовь эта осталась в нем до конца дней. Лишь любящий Бога способен полюбить творение Его, считал Евгений. «А любить творение нужно таким, каково оно есть, т. е. исходящим от Бога, значит, любя творение, волей неволей любишь и Бога». В то же время Евгений каялся, что «чересчур» любит природу. Это чувство вины коренилось в его подвижническом видении мира, оттуда же брала истоки его философия. Как бы ни было прекрасно творение Божие, ему рано или поздно суждено исчезнуть, Евгений же чувствовал свою причастность к вечности, к неотмирности. Творение Божие прекрасно, но не совершенно. «Если бы оно было совершенно, — вывел он, — люди бы удовлетворились им и не стремились к высшему».

Мы убедились, что еще до обращения в Православие Евгений претерпел немало страданий и понял: исполнение человека, равно и счастье его в мире сем не сыскать. Теперь же, приняв Христа и «умерев для мира» окончательно, он страдал от безумного одиночества. Он понял: христианство по своей природе — подвижничество, само познание Бога — подвиг. Как чужда была эта неотмирность «духу времени», которому поддались даже почитаемые Евгением философы: Бубер, Бердяев, Мертон — все они уповали на некую «всемирную власть», на «устранение войн», на «объединение всего человечества». «И лишь одинокие видят конечную цель. Остальные толкуют ее сообразно своим желаниям. Лишь одиночки живут, подчиняя желания этой цели, познав её, насколько возможно человеку», — писал Евгений.

Себя, он, конечно, причислял к тем «одиночкам», кто более всего страдает от современного мирского зла. Свою жизнь он рассматривал как распинание себя ради Бога. Показательна следующая запись в дневнике: «Те, кто избрал путь христианства, пусть не ожидают ничего, кроме Креста. Так было со времен Христа. Его жизнь нам всем пример и предостережение: каждый должен незримо сораспять себя Христу, ибо это единственный путь ко спасению. Хотим воскреснуть со Христом — должны сперва смириться в Нем, также стерпеть все унижения в безумном мире сем, который нас пожирает и исторгает.

Да, мы должны быть распяты на глазах всего мира, прилюдно. Ибо Царство Христово не от мира сего и миру ненавистно, даже в лице одного человека, даже на мгновение. Мир готов (причем в любое время) принять лишь антихриста.

Не удивительно, что трудно быть христианином, почти невозможно. Никто сознательно не изберет жизнь, в которой чем праведнее живешь, тем быстрее умрешь, потому-то мы вечно ропщем, стараемся облегчить себе жизнь, пойти на компромисс со своей христианской верой, хотим и в мире сем преуспеть, и жизнь вечную стяжать. Но выбор сделать придется: либо счастье мирское, либо — вечное.

Дай же нам, Господи, силы идти путем Креста — иного для христианина нет».

Томас Манн писал в «Волшебной горе»: «В эпоху, которая не дает удовлетворительного ответа на вечные вопросы «зачем?», «в чём цель?», человек, стоящий выше среднего уровня, должен. нравственно отрешиться от мира, исполниться веры, но такое в наши дни редко и на такое способны лишь герои». Достойное описание Евгения! Ницше, определяя нигилизм, говорил: «Нет ответа на вопрос «зачем?»». И впрямь в современном мире Евгений его не нашел и заключил, что всё общество в большей или меньшей степени заражено нигилизмом. Правда, религия нынешнего общества вроде бы дала ответ, но он, по словам Томаса Манна, неудовлетворителен. Евгений отверг и эту обмирщенную религию, как менее явную форму того же нигилизма. Современные христиане, если даже и приняли ответ Христа на вечный вопрос, т. е. поняли, что жизнь земная — лишь приготовление к вечности, где всё наполняется истинным смыслом и содержанием, жили, однако, по мнению Евгению, словно и не слыхивали о вечности. «Антихрист появится не в обличьи великого бунтаря, — указывал он, — а из среды «вечно правых» людей, христиан, чья вера лишь на словах, кто удобно приспособил религию к мирской жизни, из среды пророков новой эпохи «духовного обновления» в царстве земном».

По мнению Евгения, для таких «теплохладных» христиан Царство Небесное — отдохновенная сень, где обретают «заслуженный отдых» после трудовой жизни, т. е. всего лишь «порождение их чувств, некое утешение тем, кто боится взглянуть в лицо своему неверию». Сам Евгений пришел к христианству после мучительных поисков Истины и понимал, что жить по заповедям Истины значит ежедневно распинать себя. Понимал он и то, что люди слабые, с шаткой верой, ищут в христианстве лишь «душевной приятности», дабы утешиться в мире сем. Они совершают добрые, по мирским меркам, дела, упиваются своим благочестием и совершенно уверены в обилии воздаяния после смерти. О таких хорошо сказал Т. С. Элиот:

Век наш — пора обмельчания, Зло и Добро умалились. Люди душой сократились — Некому Крест понести.

Видя такое христианство «со всеми удобствами», Евгений полнился горечью и отчаянием. Летом 1961 года в Кармеле он дал волю своему чувству в дневниковой записи:

«Кончилось очередное «низвержение в Мальстрем», в жизнь простых людей. Мне оно на пользу: своими глазами увидел живительную среду для антихриста. Повидав кармелских «христиан», понимаешь, откуда берутся все фанатичные антихристианские организации. Люди эти даже не теплохладны, зло, творимое ими, осязаемо, но столь мелочно, что любой, кроме смиреннейшего из христиан, придет в бешенство. Всё безумие, ярость и злоба столетий пестуется в этой уютной и респектабельной, тихой адской клоаке».

Однако христианская совесть не давала Евгению покоя. Он понимал, что и сейчас восстает против Бога, раз одержим такой ненавистью к ближнему. Пытаясь смирить бунтливые чувства, он пишет: Вот ведь как искушает меня дьявол: хочет, чтобы я не увидел в этом смирном адском народце ничего человеческого. Да и возможно ли узреть в них образ Божий?

Весь мир предан лукавому. Господь же дает нам, избравшим стезю христианства, силы претерпеть крест среди этих людей даже ради них. Да, мы слабы, раз идем на поводу у ненависти. Господи, дай нам смирение любить тех, кого — по самым отменным мирским меркам — надобно ненавидеть. Любить ненавистных и есть первая заповедь святого».

Но признав это, Евгений понял, что еще многое предстоит в себе переменить. Да, он убедил себя, что ненавистных надо любить, но еще не отказался от убеждения (хотя знал его ложность), что люди вокруг достойны ненависти. Наконец он пришел к единственному угодному Богу выводу: лучшая жертва Ему — дух сокрушен. «Если заглянуть глубже, то не я ли сам наиболее недостоин ненависти?»

Так, в борьбе, Евгений смирял свою гордыню и бунтарский дух, что, бесспорно, свидетельствовало о его отходе от мира сего. Предстояло закалить и преобразовать себя в огне Божьей Любви. Призывая других к покаянию и смирению, он знал, что должен начать с себя. Он опасался, что, ставя себя над «простыми» людьми, он не увидит своего участия в их «простых грехах», а яростно ополчаясь на «мир весь, который во зле лежит» (1 Ин. 5:19), он лишает себя радости, дарованной ему Богом в этой жизни. В его дневнике появилась такая молитва: «О Боже, не оставь нас, ищущих пребывать верными Тебе в эти последние дни, когда тьма поглощает нас, когда даже мир, который Ты сотворил поистине добрым, гнетет нас грехами и злом, умножившимся за века непослушания и своеволия. Редко мы находим радость в мире сем, который Ты сотворил нам в усладу. Из-за наших грехов сделался он тяжким бременем. Мы, избравшие путь верности Тебе, сами оплетены грехами и злом, которые влекут мир в бездну.

И всё же вопием к Тебе, Господи, когда весь мир покинул Тебя. Доколе? Доколе, Господи, оставиши нас пребывать во тьме?

Мала наша вера. Знамений жаждем. Слабы мы, а дерзаем увещевать мир, ко грехам коего полностью причастны. Господи, помилуй! И да будет Твое пришествие скорым, ибо ночь не медлит и всякая надежда исчезает с лица обветшалой земли».

Уже говорилось, что этап столь болезненного неприятия мира был необходим для духовного и философского развития Евгения. Годы спустя, победив гнев и досаду, он улыбался, вспоминая некоторые свои писания той поры, говорил, что был тогда «глупым щенком». И всё же слова, продиктованные целеустремленностью и нравственным отстоянием от общества, обладают поразительной искренностью, юношеским пылом, чего в зрелые годы уже не встретишь. Тон всех последующих работ иной, в них главенствует Бог, противостоящий злу нынешнего времени. Но ни одним своим принципом из ранних работ Евгений не поступился.

Итак, он отринул дух антихриста в мире сем, продолжая свое развитие. И что же дальше? Ему мало обладать православным откровением, мало, отрешившись от всех и вся, писать критические статьи о современном обществе. Возлюбив Истину, страстная деятельная натура Евгения требовала большего. Старый приятель по Академии Джеймс уже воцерковился, но Евгению его приобщение к Церкви казалось пассивным, отвлеченным, следствием его восторженности интеллектуальной глубиной, красотой и пышностью православного обряда. Евгений верил, что одним из недугов современной цивилизации является «поклонение идеям», он считал, что Истина должна войти практически во всю его жизнь. Православие требует умерщвления самости, а Джеймс этого не достиг. Евгений же, умерший для мира сего, возжелал умереть за Истину. Числиться простым православным прихожанином казалось для него чересчур обмирщенным, он жаждал неотмирности, желал войти в сердце Церкви.

Для этого, во первых, требовался человек, уже приобщившийся сути Церкви и готовый помочь Евгению, и во вторых, необходимо было дело, коему стоило посвятить жизнь. Ни того, ни другого у Евгения пока не было. Он еще не сблизился ни с одним из православных, истинным хранителем традиций (как Жи Минь шень в китайской философии), а одна мысль, что придется служить Церкви на какой-либо платной должности, была ему невыносима. Такое «служение» разрушило бы сложившийся у него образ Православия.

Евгений затосковал. Душа чаяла Царствия Небесного, хотя он понимал, что не выполнил еще своего земного предназначения. Неизвестно, сколько бы ему пришлось терпеть, не случись резкий перелом, внесший определенность в его жизнь. В 1961 году у Евгения серьезно заболел кишечник. Не в его характере было жаловаться, и он переносил страдания молча. Однако дневник отразил его переживания и размышления той поры:

«Почему боль и страдания лучшие учителя, нежели радость и счастье? Ответ прост: радость и счастье учат человека довольствоваться тем, что дает мир сей, а боль и страдания понуждают искать счастья глубже, за пределами мирского. Сейчас мне неможется, и я взываю ко Господу: не для того, чтобы облегчить боль, а чтобы Иисус, Единственный, в Ком мы можем преступить пределы мира сего, пребыл со мной, пока я болен, и чтобы воля Его свершилась во мне. В счастье и радости я не призываю Господа, я доволен и думаю, что большего мне не надо. Философия удовольствия несостоятельна, ибо само удовольствие — преходяще и ненадежно, а боль — неизбежна. В боли и страданиях Христос обращается к нам. Посылая их, Он являет милость, равно и попуская зло — только так мы можем заглянуть за пределы земной жизни, если там и впрямь существует то, чего чают наши сердца.

И сколь безосновательными казались бы эти рассуждения, основанные лишь на воображении человека, не приди Христос и не открой нам, дотоле слепцам, глаза».

Евгению стало известно, что болезнь его считается неизлечимой. Он понимал, что это — наказание за грехи и что ему должно уповать на милость Божию. Однако душа всё еще роптала: что-то не так, чего-то недостает. Неужто Бог обрекает его на смерть, не дав возможности оправдать земное существование? Однажды, во время приступа, когда он записывал свои думы, малодушие взяло верх. В Евгении снова проснулся бунтарь, взъярился (хотя и не прямо) на якобы несправедливого Бога, но под конец сокрушенно возопил:

«Мы устали от жизни, ищем отдохновения, поругиваем мир и Того, Кто нас сюда привел и оставил в скуке и пустоте, изредка насылая боль. Почему? Всё от нашей ненависти к Богу, от нежелания стать истинными людьми — образом и подобием Божиим. Что бы мы ни делали, мы либо проклинаем, либо благодарим Бога, нашего неисследимого Отца. Нам кажется, Он никогда не говорит, чего от нас хочет, молчит, когда мы взываем к Его слову, поражает нас язвами, когда мы преуспеваем в праведности и любви, позволяет миру идти своим путем, будто бы не внемлет или не заботится. Впрочем, и эти строки написаны в ненависти и слепоте. Господи, помилуй!»

В один из этих тяжких дней Евгений заглянул в художественный магазин. Задержался у вращающейся витрины с открытками, и взгляд его упал на фотографию старинной сербской иконы Божией Матери3. Он начал было молиться, но вновь волной накатил гнев, и Евгений не смог сдержать его. Гнев этот происходил от внутренней неуверенности, напряжения, когда, как ни пытайся, невозможно увидеть, что впереди. Сейчас он вывернул наизнанку всю душу, не скрывая от Богородицы отчаяния: «Ты родила Того, Кто дал мне жизнь! Того, Кто сошел на землю, дабы мы, приобщаясь Его, снедая Его, могли взойти на Небо! Вразуми, наполни смыслом мою жизнь! Помоги раскрыть дарованные таланты! Дай войти в Церковь Сына Твоего, пребыть в Его спасительной ограде, в самом сердце Церкви! Даруй послужить Сыну Твоему!»

В отчаянии он крутанул стенд с открытками и быстро вышел из магазина.

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Он как бы полемизировал с Альбертом Камю, определившим абсурдное как попытку человека найти опору для разума в безумном мире.
  2. Евгений не знал тогда, что икона эта называется «Троеручицей» и история ее удивительна. Написана в VIII веке великим богословом и песнописцем св. Иоанном Дамаскином. Иконоборцы отсекли ему руку. Он молился перед иконой об исцелении, и рука приросла. В благодарность за чудо он приложил к иконе Божией Матери изображение руки, т. е. «третью руку». Замечательно, что Евгений, не зная истории иконы, пришел к ней, когда сам нуждался в исцелении.