«Какие же бывают метаморфозы в священническом служении!» – размышлял я, стоя у высокого, красивого окна в высоком красивом доме… Вот вчера я служил в своем нетопленом сельском храме, грея скрюченные от мороза пальцы дыханием рта, чтобы выйти с Чашей из Алтаря для Причастия… На службе стояли три сухонькие морщинистые старушки, отрешенные от всего, как идолы печенегов в глухой половецкой степи, а на блюде лежали три мятые десятки. А сегодня я в Москве, в самом ее центре… Прямо сказка. Прямо кадр из советского фильма «Светлый путь».
Я смотрел из окна красивого дома на Александровский сад, из-за которого ненавязчиво выглядывали зубцы стен Кремля.
Рано утром я отправился в Лавру, к своему духовнику, к старцу, к которому едут со всей страны, со всего мира. Попасть к нему почти невозможно, стоишь «в предбаннике», перебираешь с шепотком в кармане четки. А «предбанник» битком. Рядом с тобой плечом к плечу и игумен может стоять, и архиерей, смиренно потупив седую голову. А тут старец сам вышел к нам из своей кельи, быстро перебрав нас всех своим острым веселым взглядом.
-Вот он с тобой поедет!- сказал он, указав на меня заплаканной женщине, с которой вышел из кельи. Старца тут же облепили со всех сторон. Он, увлекая всех за собой, ушел на другую веранду, где тоже беседовал с людьми, а мы с дамой светского вида, как я ее разглядел, когда она несколько пришла в себя и вытерла слезы, остались одни. И женщина поведала мне, какое горе привело ее сегодня в Лавру, в такую рань. Она жена известного всей стране художника. У них есть дочь Маша. Они безумно ее любят. Художник часто, показывая своим именитым гостям свою галерею, в конце обычно подводит к ним для знакомства Машеньку и говорит: «Но это самое лучшее мое произведение!» Да это видно и по его работам: вот Маша совсем маленькая, внимательно смотрит из-за папиной спины на то, как он работает, вот она с распущенными волосами с плюшевым Мишкой, вот она в школьной форме и в фартучке за партой, вот она в роскошном бальном платье, вот уже и настоящая невеста в голубой норковой шубе и в таинственной черной шляпе «Блоковской Незнакомки» на фоне «древнего Кремля»… И у Маши… саркома… Мать рыдает… Мы вместе с нею едем к дому в центре Москвы. Взяв по благословению старца у одного знакомого священника требный чемоданчик, а в Лавре Святые Дары, я первым делом спешу Машу исповедовать, пособоровать и причастить.
И вот ее комната. Маша еще похожа на свои портреты, но уже выходит из них. Она уже не та строгая девушка-дама на фоне Кремля, а больше похожа на ту бальную принцессу с покинутым лицом, которой недавно сообщили, что ее принц не приедет. Уже никогда не приедет…
Исповедовалась Маша очень серьезно, как прилежная ученица на выпускном экзамене. Один раз только вырвалось у нее из глубины души: "Но почему я должна отвечать за то, что родилась в ЭТОМ доме?!» А потом собралась с духом: «Да, я готова пострадать за папу и за маму… Лишь бы им было хорошо…» А я, слушая ее невинное по сути щебетанье, благодарил Бога за то, что Маша в свои годы избежала крупных и необратимо-пагубных для души грехов. Исповедовавшись, она сидела на кровати в своей беленькой крестильной сорочке, как чистый восторженный ребенок. Даже мама улыбнулась.
-Помнишь,- обратилась она к дочери,- как ты в этой рубашке крестилась в Иордане?
-Мы специально поехали на Святую Землю, чтобы покрестить Машу,- обратилась жена художника теперь уже ко мне… А после крещения вся эта белая рубашечка покрылась множеством кровавых полосочек, как на теле Христа после бичевания… Это были следы Машиных ран, ее «бичевание»… за наши родительские грехи…
После соборования Маша совсем обессилела. Едва дождавшись Святого Причастия, она блаженно улыбнулась и прилегла.
А в соседней комнате за стеной, на канопе времен Наполеона Бонапарта плакала мать: «Батюшка, если бы вы знали, с какой несказанной радостью я отдала бы все на свете за одно только то, чтобы жить в самой убогой лачуге, в нищете, но- с живой и здоровой Машенькой!»
По настоятельной просьбе хозяйки мне еще предстояло освятить эти хоромы.
«Что ж,- согласился я,- будете моим поводырем, а иначе я потеряюсь в комнатах».
Господи, помилуй! Антикварная мебель, музейные скульптуры и бюсты, старинные фолианты, редчайшие кубки и сервизы. И картины, картины, картины… И на картинах весь наш отечественный бомонд: академики, актеры, космонавты, политики, представители Церкви, передовики производства, спортсмены… Проще сказать, кого там не было, чем всех перечислять.
Освещая дом, я не мог не смотреть на работы его хозяина. Вот академик Бакерия. Вот Сергей Михалков. Вот такой скромный в кепочке на улочке Москвы Лужков. Конечно же, Гагарин. Смешная бабулька с лукошком и с пухлым кошелечком, надежно зажатом в пухлом кулачке. Я даже рассмеялся. Точно, она вчера у меня в храме причащалась. А вот эта сентиментальная старушка у окошка, так умиленно разглядывающая цветочек в вазочке, живет у нас в Новоселье. И зовут ее Софьей Сергеевной. Она нянчится с нашими детишками и перечитала у меня все 12 томов Чехова…
Хозяйка ведет меня в гостиную и пытается как-то, несмотря на пост (она и сама постится), угостить. За трапезой мы беседуем.
-А где ж хозяин-то?- спрашиваю я
-Он почти не бывает дома, как это случилось с Машей. Он работает. Много работает. У него есть отдельная мастерская.
Мы стали расставаться.
-Маше вы очень понравились,- доверительно сказала мне жена художника, снова преобразившись в светскую даму…
От горя все сместилось в болящей душе матери. Впрочем, я искренне был рад тому, что, хоть и опосредованно, помог Маше. И маму поддержал… Что-то мне подсказало, что женщина в этой самой трагической в ее жизни ситуации теряет все…
Прошло немного времени. И где-то между Рождеством и Крещением раздается звонок. Это жена художника. Она снова плачет.
-Машенька умирает… Она просит, чтобы вы приехали ее напутствовать напоследок. Отец предлагал ей любых игуменов и архимандритов, но Маша настояла на своем, чтобы приехали вы,- не без гордости за дочь сквозь всхлипы сказала мать.
И вот я снова в «красивом доме». Посреди пустынной залы наряженная елка с серебряными шарами, похожими на слезинки.
-Для Маши нарядили,- шепотом говорит мать.
Хозяина снова нет дома, зато из зала в зал за хозяйкой перемещается какая-то кучка сомнительных людишек, в которых я легко распознаю «народных целителей», «экстрасенсов», «чудесников и кудесников», которые наперебой бодро обещают, что поднимут Машу на ноги чуть ли не сегодня.
-Муж их откуда-то привел,- устало объясняет жена художника,- а у меня сил нет с ними бороться.
Идем к Маше. Увидев меня, Маша слабо улыбается. Она снова старательно исповедуется, вспоминает какие-то еще старые грехи. Хмурит бровки, как на контрольной. Иногда ее покидает сознание. Придя в себя, она смущенно улыбается, извиняясь за свою немощь. После Причастия она снова блаженно улыбается, обмякнув на подушке. Мы просто молчим. Я держу ее руку в своей.
-Я боюсь,- наконец, тихо прошептала она, просто и чисто посмотрев мне в глаза.
Что можно было сказать ей? Я перебирал в голове слова. Нет, ни одно не годиться. Все они правильны, хороши, но все эти слова наши остаются вместе с нами на нашем берегу, который мы пока покидать не собираемся. А Маша стоит на краю и смотрит на берег другой, куда перешагнет, возможно, через месяц, а может, через несколько дней, а то и сегодня ночью…
Я держу ее руку. А в ее глазах мольба ребенка еще побыть с нею, не покидать, не оставлять наедине с этим неминуемым обрывом…
-Вам, наверное, пора?- сквозь слезы говорит мне Маша, деликатно улыбаясь.- Вам еще домой надобно добраться… Матушка, наверное, переживает… детки...
Маша умерла 19 января, на Крещение.
«Во Иордане крещающуся Тебе, Господи…»
Из реки Иорданской выходит в белоснежной одежде прекрасная, как Ангел Господень, девушка со счастливой улыбкой на лице и Господь берет ее за руку, чтобы помочь вступить ей на твердый берег…
