Морис Метерлинк[1] через свои печальные мысли и бурные ощущения всегда стремился к центральной тайне мира. Он непрестанно к ней приближался, а она непрестанно удалялась от него. Таинственная душа реальности эта чудесная синяя птица, каждый раз выпархивала из гнезда, когда Метерлинк к ней приближался, протягивая к ней свои страстные руки, готовые к вечным объятиям. И Метерлинк остается одиноким в своей тоске, вечно одиноким со своими жаждущими руками, которые каждый день могут свернуться в самоубийственное кольцо. Трепещущее желание и спирающая дыхание любовь к волшебной синей птице буйно росли в высоты бесчисленных бесконечностей и смело погружались в глубины бездонных пропастей. Они жужжали «жизнью пчел», благоухали «разумностью цветка», рыдали «великою тайною», мудрствовали «великим законом» а синяя птица все упорнее скрывалась от Метерлинка. И он, измученный мыслями, израненный чувствами успокаивал сам себя: скорбь лечил скорбью, печаль — печалью, воздыхание — воздыханием.
Мироощущение Метерлинка очень сложно и потому весьма скорбно. Его мысль о мире всегда цветет неизлечимою печалью, ибо вырастает из трагически сложного мироощущения. Человек такого ощущения и таких мыслей не может не быть печальным в этом мире. А если этот человек — Метерлинк, тогда его печаль часто превращается в крик, в ужас, в вопль «слепых», которые безнадежно блуждают по своему обособленному острову смерти, который зовется землею.
Метерлинк, как редко кто в Европе, ощутил, что жизнь и смерть, по сути, составляют одну неделимую проблему и одну неделимую муку. Не может человек жить спокойно, если его жизнь окружена небытием и заминирована смертью. Ведь с какой бы стороны ни приступал Метерлинк к жизни и ни входил в нее, везде он встречал смерть, или ее предтеч, или ее хранителей.
У смерти нет языка, нет слова. Она всегда молчит. Нет более упорного и более вероломного молчальника в человеческих мирах. Потому смерть и является самым страшным чудовищем. Немой враг — самый невыносимый и самый отвратительный враг. О, если бы он заговорил! Человек бы ожил; радость бы громом ударила в его сердце. Но смерть всегда молчит. Ведь слово означает жизнь означает смысл, Логос. Если бы смерть заговорила, то умерла бы. Слово — отдушина всякой муки и особенно сильнейшей. Представьте себе, если бы Иов не говорил или если бы Иван Карамазов не исповедался Алеше! От молчания Иов бы умер, а Иван сошел с ума.
Через все свои дела Метерлинк на самом деле задавал
Как странный знак вопроса, человек идет по этому миру. Чувствительный к таинственности мира, человек неисчерпаем в воображении и в постановке вопросов себе и миру вокруг себя. И на все его вопросы один ответ — великое молчание. Разве только это? Вселенная, справедливость, Бог отвечают молчанием великим и, увы нам, возможно, вечным. Великое молчание есть самый немилосердный ответ измученному мыслителю. О, ему был бы более желателен любой иной ответ, лишь бы не тишина, великая, упорная, жуткая.
***
По природе своего существа человек — вопрошатель. Но часто весьма трагический вопрошатель, ведь редко, реже всего он спрашивает себя о том, что такое сознание, которое и рождает вопросы, и отвечает на них. Только глубочайшие мыслители задаются этим вопросом. И немо молчат перед ним. Метерлинк же часто весь в этом вопросе. «Сознание, — говорит он, — которым мы столь горды, в котором наше все, без которого бессмертие для нас было бы равнозначно смерти, что оно есть в своей сущности? Может быть, это вид некоей непроницаемой перепонки, новая ткань, паразит нашего мозга, который нас навсегда отделяет от остального универсума? Самый роковой дар наш, который для нас закрывает реальность всего существующего?»
Сознание — это то, что единственно и непосредственно «наше», то, чем мы суть мы, и
Задавленный тайной миров, как некими бесчисленными ночами, Метерлинк болезненно ощущает, что человеческое сознание слишком мало, чтобы осветить своим светом непроглядные тайны: «То, что мы называем сознанием, человеческим сознанием, хотя бы и возведенное до крайней степени силы и совершенства, всегда весьма ограничено, весьма сильно сужено, сведено к одному кругу, неясно освещенному, почти никогда не выходящему за рамки наших повседневных, малых переживаний».
Все существующее настолько сложно, загадочно и таинственно, что не может существовать без некой врожденной разумности. Ибо лишь некая бесконечная разумность может быть не только причиной всего существующего, но и условием его продолжения во времени. Разумность — это постулат бытия и жизни. Извлеките разумность из бытия, и все сорвется в небытие; извлеките разумность из жизни, не сорвется ли все в смерть? Некая премудрая разумность, как нежнейший флюид, разлита по всем существам, от самых низших до высших, и по всем созданиям, от простейших до сложнейших, и поддерживает их в существовании и бытии. Оскорбительная близорукость и холодность — видеть разумность только в человеке и отрицать ее во всем, что ниже и выше человека. Метерлинк чувствует разумность цветка. И он в этом прав. Цветок является цветком благодаря своей разумности. Развейте эту мысль, и она возгласит: соловей есть соловей своей разумностью, пчела является пчелой своей разумностью. Бог есть Бог разумностью, свет есть свет разумностью, минерал есть минерал разумностью; все, что существует, существует только разумностью.
Если бы вселенная не была разумна, — рассуждает Метерлинк, — она давно бы была мертва или лучше — испокон веков мертва, то есть никогда бы не существовала. Универсум существует разумностью. Свет неминуемо разумен, возможно, что он — это сама разумность, во всяком случае, он очевиднейшая манифестация универсальной разумности. Если бы Метерлинк эту свою мысль довел до ее естественного конца, до ее природного совершенства, она должна была бы стать евангельской: Слово — это жизнь; Слово — это свет (Ин. 1:4,9). А это значит, что Слово, логосность, то есть Разум, разумность есть энтелехия, сущность света, жизни и всего существующего: ведь все, что существует, существует через Слово (ср. Ин 1:3)
Для Метерлинка непонятна борьба между спиритуалистами и материалистами, ибо обращение материи в дух и духа в материю непонятно и неприметно. Этого обращения попросту не существует. Бесконечно малое не духовнее бесконечно большого; и бесконечно великое не материальнее бесконечно малого… Дух начинается не там где ограничивается видение микроскопа; он во всем, что видит глаз. И вот еще один громоподобный метерлинковский парадокс: глыба гранита или кварца настолько же духовна как и мысль Паскаля. А божественная евангельская мудрость благовествует: все осуществилось через Слово (ср. Ин 1:3), всяческая Тем и о Нем создашася (Кол 1:16). Он и есть духовность духовного, разумность разумного, жизнь живущего, материальность материального. Поэтому только в Нем единственно и возможна теодицея, антроподицея и космодицея.
Одна и та же загадка содержится во всех существах, во всем, что мы называем духом и материей. Если, — говорит Метерлинк, — все материя, то загадка не более ясна, чем если все — дух, тем более, если все — материя и дух, если просто материя и если материя просто дух. Такой спор ни к чему не приведет.
Мысль — это весьма интересный и чрезвычайно мучительный дар. Я бы сказал, что Метерлинку тяжело, что человек наделен мыслью. В огромном космосе, там, где действуют бесчисленные силы, мрачные и светлые, малюсенькая и мельчайшая мысль человека постоянно мучительно умирает и никак не может умереть. Она бессмертна в своем умирании. В этом и заключается трагедия человека. Человек — гуманист. Если бы у него было больше честности и храбрости, то он бы воспользовался трагичностью мысли для одного: чтобы совершить самоубийство. Ибо зачем ему мысль, если она означает непрестанное мучение в бессмертном умирании?
Печальный Метерлинк — последовательный гуманист, искренний человекопоклонник, потому он и трагично смел в своей заключительной мысли: «Если бы человек был одарен менее боязливой разумностью, человечество давно перестало бы существовать, ведь, вероятно, оно не приняло бы жизнь такой, какой она нам навязана».
Да, да, мысль — это, несомненно, самый горький дар, до тех пор пока человек не усладит ее сладчайшим Господом Иисусом. И самый проклятый дар, пока он не облаговестит ее евангельской благодатной вестью. Мысль
* * *
Мудрую мысль высказал Метерлинк: «Скажите мне, каков ваш Бог, что Он делает, что Он говорит, что думает, как вы Его видите, и я буду знать вас лучше, чем если бы прожил с вами десять лет». И Метерлинк искренно показал нам своего бога, тем самым раскрыв себя полностью. Его бог во всем похож на него. В этом суть всей трагедии мысли и философии Метерлинка. «Бог — это цветок нашей души, вершина нашего Я, в большей степени Я, чем все остальное. Он есть наше непрестанное творение. Он изменяется из века в век, из года в год, изо дня в день. Тот, кто бы в старости имел Бога, подобного Богу его детства или юности, был бы не человеком, а мертвецом. Бог живет, растет, развивается, совершенствуется, питается нашей силой, нашей разумностью и нашими добродетелями. Твой Бог — это ты, то, чем ты был, то, что ты есть, и в особенности то, чем ты надеешься стать».
Жалок бог Метерлинка, если он ни чуть не больше человека. Надо иметь чересчур трагическую гордость, чтобы поклоняться богу Метерлинка. Но ни под каким видом, ни под какою маскою человек не может заменить Бога живого и истинного. Причина безысходного отчаяния Метерлинка — в его гуманистическом человекопоклонстве, идолопоклонстве. Замурованный в человеке, он задыхается в нем и должен задохнуться. Человек не может провозгласить себя Богом и при этом не обезуметь (ср. Рим. 1:21). Свою метаморфозу к трагическому и неразрешимому Метерлинк красноречиво выражает в словах: «Аркел моей молодости говорил в Пелее: „Если бы я был Богом, я бы имел жалость к людям“. Аркел моей старости сказал бы сегодня: „Если бы я был Богом, я бы стыдился того, что сотворил людей“».
Это
* * *
Метерлинк — преимущественно поэт смерти и философ смерти. Но в его поэтических ощущениях и философских размышлениях очевидно некое гуманистическое заблуждение и пантеистическая противоречивость, вернейший спутник которых — отчаяние. Хотя и зажатый со всех сторон смертью, Метерлинк рассуждает: зачем жить? Затем, что нет ничего иного, затем, что смерть не существует. Жизнь существует, а смерть не существует. Смерть не нападает на жизнь, а жизнь делает смерть невозможной и даже немыслимой. Жизнь не позволяет ей иметь ни формы, ни прибежища. Жизнь, как кажется, убивает, меняя свое направление, но убить так же невозможно, как и уничтожить. Когда мы режем ягненка, мы обращаем в другую сторону поток, ни одна капля которого не пропадает. Жизнь не имеет другого врага, кроме самой себя, то есть ей невозможно его иметь. Все, что умирает, погружается в жизнь.
Мысль о вечном существовании, о вечном круговороте всего существующего несет в себе невыносимый ужас. Разве возможна более страшная мука для духа человеческого, чем вечное сосуществование с бессмыслицами, гадостями, подлостями, которыми род человеческий осквернил целомудренное лицо этой нашей звезды, золушки? Мы называем Бога вечным, — заявляет Метерлинк. — Но никогда нельзя забывать, что все так же вечно, как и Бог, и не может не быть таковым. Что это была бы за вещь, которая бы началась и могла бы иметь предел? Куда бы исчезла ее сущность, чем бы она стала? Все вечно, ведь ничто не пропадает; все нерушимо, если не по своей форме, то во всяком случае по своей сущности. Прекратим раз и навсегда путать смерть с разорением или уничтожением. Мы все современники Божии и живем так же долго, как и Он. Мертвых нет, ведь все мертвецы живы, и все живые мертвы. Живые живут духовно и материально в мертвых, а мертвые в живых. И те и другие неразрушимы.
«Никогда нельзя говорить, что
Смерть — это естественное продолжение жизни. Жизнь не прекращается. Жизнь видит свое истинное лицо лишь в зеркале смерти. «Чем была бы жизнь, если бы не было смерти? Кто бы осмелился жить? Ведь только страх смерти,
Наше сознание продолжает существовать и после смерти. Это значит, что мы можем осознавать себя живыми и по ту сторону могилы. Жизнь в неумерщвляемом сознании. «Мы никогда не узнаем, что мы мертвы». «Что была бы жизнь без смерти? Смерть — это то, что придает жизни важность, значение, достоинство, смысл и бескрайние перспективы». «Жизнь — это тайна, смерть — ключ, которым она отказывается; но тот, кто поворачивает этот ключ, навеки исчезает в этой тайне».
Но все же смерть — это некое катастрофическое изменение самосознания, в котором утрачивается континуитет нашей личности, нашего Я. Если же так, тогда бессмертие человека как личности онтологически невозможно. Ведь бессмертие — только тогда бессмертие, если в нем сохраняется преемственность личности. Метерлинк не ощущает эту антиномию, поэтому смело выдвигает нелогичный тезис: «Наше нормальное состояние — это смерть, то есть бессознательность, потеря нашего я, нашей личности… Смерть — наше нормальное состояние, ибо означает наше возвращение к универсальной жизни. В великом режиме универсума мы перестаем быть мучительным исключением». Мы можем не существовать, но с того мгновения, когда мы начали существовать, мы окончательно бессмертны.
* * *
Книга Метерлинка «Перед великой тишиной» — трагичный баланс его философии. Иначе и быть не могло, ведь и он жертва европейской эпидемии — гуманизма, человекопоклонства. Он хотел все свести к человеку, все объяснить человеком, и наконец тот ему опротивел. Это большое отвращение к человеку всегда охватывает человеческое существо, лишь только оно пытается Бога заменить человеком. В гуманистическом порыве Метерлинк не пожелал опереться на Богочеловека, потому и онемел в безумном отчаянии перед неразрешимою загадкой мира.
«Для чего я жил? — спрашивает себя Метерлинк. — Чтобы вместе с миллиардами и миллиардами других существ, бывших до меня, моих современников и тех, которые придут после меня, стать бесполезным кольцом в цепи, которой не будет конца и которая ничему не послужит? Про прошествии тысяч лет вопросов и размышлений человечество, украшающее жизнь на этой земле, не нашло ответа, который можно было бы принять». Нам говорят, что, вероятно, в конце концов ничто не пропадет в духовной сфере и что все усилия, все трагичные победы нашего разума и нашего сердца, собравшись, образуют единый резерв, из которого могут окормляться наши потомки или другие миры и который будет способствовать извлечению сознания универсума из мрака и хаоса. Но все наши усилия, все наши победы никогда не завершались ничем иным, как погружением во все более и более глубокое непонимание; и все, что мы узнавали о цели и причине существования, о начале и конце, о времени и вечности, о материи и духе, о жизни и смерти, становилось все негативнее и негативнее. В общий фонд мы вкладывали только нули, которые ничего из себя не представляют и ни о чем не говорят. Нагромождая ничто на ничто, мы не можем надеяться, что однажды мы сумеем нечто найти и обнаружить.
Мысль человеческая, выпоротая загадками мира, мученически ищет смысл жизни и не находит его. Она непрестанно уходит во все новые и новые бесконечности, которые только увеличивают ее жажду познания. Единственное, что существует в универсуме, это бесконечность, — размышляет Метерлинк. — Бытие не имеет цели. Цель означает границу, единственное же правило бесконечности и бытия в том, что у них нет и не может быть границ. Это причина, которую мы ищем, и всегда будем искать путем вопросов, и никогда ничего не поймем. Единственный совершенный нами прогресс заключается в агностицизме. Страшен итог человеческого прогресса: «Если подвести итог тому, что сделал человек с момента своего появления на земле, мы должны констатировать, что он не открыл ничего нового ни о жизни, ни о смерти, ни о Боге, ни об универсуме, ни о пространстве и времени; несколько неуверенных слов о свете, о теплоте, об электричестве и гравитации и ничего о духе и материи, ничего о вечности, о бесконечности, о добре или зле, о происхождении, о цели или пределе».
Чем закончится человек? А чем такой человек, как Метерлинк? Прикованный к земле, он выкрикивает свои больные вопросы в космические пропасти и пещеры, и ниоткуда ни эха, ни отклика. Отовсюду на человека набегает и наседает тишина, глухая, а может быть, и вероломная. Для Метерлинка, конечно же, глухая и вероломная. Но не для Христова человека. Ведь он в Божием молчании находит красноречивые ответы на свои муки и боли. А отчаявшийся Метерлинк еще сорок лет назад, стуча своими вопросами в неоткрываемую дверь космических тайн, прокричал существу, стоящему за дверью: «Чудовище, я плюю на тебя!»
Болезненно и раздражительно чувствительный к тайнам мира, Метерлинк свои размышления о жизни собрал в безнадежный вывод,
Жизнь — это только тень, комедиант, Паясничавший полчаса на сцене И тут же позабытый; это повесть, Которую пересказал дурак: В ней много слов и страсти, нет лишь смысла»
Такое суждение о жизни — абсолютно в духе психологии трагического злодея, каким является Макбет. Но бесконечно трагично для Метерлинка, что он усваивает это суждение и говорит, что это, «несомненно, последнее слово нашей истины». И еще приправляет его новыми гуманистическими, декадентскими максимами: «Нет сомнений, все мы живем, как наемные рабочие, машинально, слепо, поверхностно выполняя каждодневную работу». «Мы все вечные каторжники». «Встречали ли мы
Человеческая мысль от природы бесконечна для того, чтобы знать свою цель: полностью соединиться с бесконечным Богом. Если же она обходит Бога, то удаляется в
* * *
Прискорбно быть человеком, еще прискорбнее, если этот человек — Метерлинк, а больше всего, если Иван Карамазов. Такой человек горит в огне своего собственного отчаяния, но никак не сгорает, всегда умирает, но никак не умрет. Человек, не расширенный, не углубленный, не продолженный, не обесконеченный Богочеловеком Христом, это не что иное, как со всех сторон герметически закупоренная монада. Он никак не может преодолеть себя, переступить границы своего проклятого одиночества и вступить в транссубъективный мир. Если глаз заключен в черную сферу, зрение ему приносит только сильнейшую муку. Так же и человек, заключенный в этом универсуме, только мучается от того, что он человек. Это мучение претворяется в непреходящую радость только тогда, когда человек уверует в сладчайшего Господа Иисуса, Который горькие тайны миров услаждает вечною сладостью и открывает их волшебные глубины. А до тех пор печальные исполины мысли сходят с ума от разветвленных ощущений и от денного и нощного лицезрения бесчисленных бездн.
Комментарии
Скажите мне, каков ваш Бог,
Светлана Коппел-Ковтун, 19/08/2010 - 12:13
Мудрую мысль высказал Метерлинк: «Скажите мне, каков ваш Бог, что Он делает, что Он говорит, что думает, как вы Его видите, и я буду знать вас лучше, чем если бы прожил с вами десять лет».