Тобольск, сентябрь 1737 года
Нарочный из губернской канцелярии поклонился Владыке Антонию и отдал бумагу.
— Ступай, не жди, — ласково сказал старец и сломал печать.
Прочтя, он пристроил свиток на аналой и позвал, хмуря брови:
— Иван!
Канцелярист приблизился неслышно, взял послание и развернул.
То был монарший указ: Березовских священников, что служили у Престола верой и правдой и совершали Долгоруким молебны, всенощные и Литургии, наказать и сослать в Охотск.
— Прочесть вслух? – спросил Ваня, потрясенно водя взглядом по бумаге.
Старец покачал головой.
— Надо бы по форме в губернскую канцелярию отписать, что получен указ.
Секретарь сник.
— Сделаю. Но неужто всех? За отца Федора все опасались, но он при острожком храме… А Васильевых трех братьев за что? И отца Илью? Да диакона отца Павла… Как же это? Почему?
— Тише, Ваня, — прервал его владыка, — Васильевы — из Спасской церкви. А там чтимые иконы: Спаситель и Казанская. Вот и переносили их ближе к острогу. Акафисты отец Андрей служил. Но, стало быть, где один брат, там и Тимофей с Артемием… А диакон Павел Кокоулин каждому из них помогал.
— Да как иначе? Кто из священников в Березове хоть проездом был, все старались в стороне не остаться… И любой бы… Вот даже…
— Осторожнее! Без имен, — предостерегающе поднял епископ ладонь. — Кроме тех, кто в указе, не называй, не надо.
Секретарь прикусил было язык, но не стерпел и зашептал:
— А что занесем в ответную? Вашего решения неотменно запросят.
Владыка кивнул.
— Эх, не отсылать в Охотск не получится! – Иван задумчиво скрутил свиток и сунул его под мышку. Поднял голову, тревожно глядя на старца.
Тот раздумывал, прикрыв глаза.
— Правда твоя. Не отвечать не можем, а затянуть – грех не попытаться. Готовь письма к Императрице да в Синод, что мол, епархия у нас широка, вон как растянулась она на восток. А священников не наберешься. Если стольких-то сразу — да в Охотск — храмам без службы остаться? Но спокойно пиши, обстоятельно и по делу.
— А эту, Владыко святый, с подписью им назад?
— Подай-ка ее сюда, начертаю своей рукой.
Распрямив свиток и прижав большим пальцем низ обратной стороны, он огорченно держал перо над чернильницей, не обмакивая, и перебирал в уме заменить взятых под стражу. Решение давалось трудно.
О епархии он сказал чистую правду. Только прекословить следовало неспешно, гнуть свое — с умом, чтобы никому не навредить.
Уже несколько лет Биронова контора щедро оделяла епархию наказанными, но не лишенными сана церковнослужителями. Пополнялись причты. Среди таких попадались и приговоренные в Охотск, но оставленные Владыкой в Тобольске у разных приходов.
И тут также можно бы, да за делом, верно, следят с самого верховного верха.
Преосвященный Антоний вздохнул и стал медленно, обдумывая каждое слово, приписывать на обратной стороне: «Послать в Березов священнослужителей: Абалацкого протопопа Авдея Михайлова, да Воздвиженского Тобольского Матфея Никифорова, да Енисейского Афанасия Зотова, да четвертого - Абалацкого попа Симеона Шелковникова, да диакона Успенского Собора Козму Казимерова".
Тут его рука застыла.
— Все ли, Владыка? – подал голос Иван, наблюдая сбоку.
— Погоди. Тех, гонимых, надо бы ближе сюда... Легче будет и заступить.
— Ох. Смекнут там-то — не услали бы за ними следом…
— Непременно узнают. Да только не сразу. Когда еще письма доедут, да сложат ответы… Узники хоть сколько-то переждут, не в Остроге, не под батогами…
Помолчал немного и добавил: «А Березовских попов и диакона взять в Тобольск чрез нарочнопосланного под караулом для учинения по Ея императорскаго Величества Указу».
Копия этой приписки и дерзкого по тем временам вопроса владыки поплыла да понеслась в сумах дальними дорогами в Санкт-Петербург, и Синод дерзнул не согласиться на несправедливость.
6 июня 1738 года Кабинет министров получил оттуда прошение: нельзя ли священников и дьякона, которые за то, что у князей Долгоруких бывали и обедывали, посланы из Тобольска в Охотск, ради нынешней в епархии скудости в священных служителях определить к церквам в Томск и другие дальние города?
Березов, 20 мая 1738 года
Отец Авдей, закончив молиться, задул свечу, нащупал приготовленную котомку. Поразмыслил, все ли собрал. Шапку еще нахлобучил на белую, как лунь, голову: хоть и май, а плохладно.
Он уже крался к выходу, когда скрипнула половица, а из тьмы зазвучал шепот матушки, нарочито спокойный и кроткий:
— Собрался куда?
Батюшка вздрогнул, переступил с ноги на ногу, затем поднял твердый горящий взор:
— Мать, прикуси-ка язык.
— Так и думала! Кто-то из них опять попросил!
— Ну, а что же? Поп я. Должен идти.
— А не запамятовал, вместо кого тут? Кто под стражей сидит? Кого на допросы день водят? Кого вот-вот в Тобольск под конвоем отправят?
— Где уж. Разве ж ты позволишь? Ну, Маша, давай-ка не будем спорить. Я решился идти и пойду.
Обсуждать было нечего. Еще лет семь назад в село Абалак, где служил отец Авдей протопопом у храма Знамения, долетели вместе с вестью о воцарении новой государыни слухи об опальных князьях. Следом достиг их и чин благодарственного молебна, сложенный в столице в то же самое время.
Листая сию содержательную книжицу, батюшка многое почерпнул для себя. О теперешних ссыльных тут между строк проступало ясно. «Внутренними смятении и внешними напастьми умерщвленную иногда Россию оживил еси…»— говорилось там. И даже: «В бурныя воды вверженную рабу Твою Анну невредиму, яко Иону изъял еси». А уж прочтя: «да посрамятся вси, злая являющии рабе Твоей, нами владеющей, Анне, и крепость их да сокрушится», можно было смело предположить: место кончины Александра Даниловича Меньшикова не запустеет.
Так и вышло.
Для новых изгнанников готовилось самое худшее.
Потом появились в их дальней дали свежие слухи: Долгорукие едут сюда, на восток, по пути же священство с народом встречают их с благословениями.
Наконец, подоспели и очевидцы с повестями о содержащихся в Березовском остроге юных князьях и княжнах, и о княгине Наталье с родившимися уже в здешнем холодном краю детишками.
Крепко жалели ссыльных князей и охрана, и священство. За что и поплатились. Потому-то, присланный в 1737 году указ от митрополита Тобольского Антония заступить на службу в Березов вместо взятых под следствие священников не удивил: отец Авдей знал, на что шел.
Матушка тем временем не унималась:
— Минул год, как мы тут, а сколько ты для них потрудился? И из Спасской церкви образы к ним носил, и молебны с акафистами служил. Не довольно ли? Ведь пропадем.
Скорбно сделалось на душе у о. Авдея от этих слов.
— На «авось» не надейся, — не отставала матушка, — мне Гриши нашего вот как хватило.
Батюшка отвел взгляд. Если уж сына помянули, разговору конца не видать.
Как отец и дед, прослужил о. Авдей в Абалацком верой и правдой, двадцать лет попом, еще столько же — протопопом. Сын всегда рядом был. Читать, петь, пономарить — он первый. С детства Божий храм полюбил. Но выхлопотать грамоты на церковный чин все было им недосуг. Жаль в Тобольск от себя отпускать.
А в 1737-м году нагрянула беда, откуда не ждали: указ о взятьи без разбору священно- и церковнослужительских детей в военную службу. Вот и забрили Гришу в рекруты.
Как он там теперь? Вестей нет. Бог один ведает.
— Не молчи, батюшка, — смягчилась Марья Александровна. — Беспокоюсь я. Говорят, капитан этот, столичный, каждой почтой отправляет кипу бумаг. Ежели попадешься, заведут дело. Слышно, всех отцов, что под караулом сидят, не сегодня-завтра в Тобольск свезут.
— А Владыка? - молвил отец Авдей.
— Только и слов у тебя, что он самый верх написал дерзновенно. Но ответа пока что нет. Да послушают ли его?
Батюшка переступил с ноги на ногу и сделал шаг к двери.
Матушка охнула и всплеснула руками.
— Все же пойдешь?
— Да.
— Страшно мне.
— Неужто и нам за свою шкуру трястись? За что на земле держаться-то? Ну, перестань реветь. Не в открытую ведь. А если беда — что ж, и в ней Господь не оставит. От любви Божией она не разлучит. И Елена просит. День Ангела у нее, как не помочь? Ну, мать, полно. Пожалей лучше княжну. С четырнадцати лет во остроге живет безвинно, и в такой-то молодости сколько ей довелось перенесть. Скажи без утайки: случись что, поедешь за мной в Сибирь?
Матушка улыбнулась и вытерла слезы.
— Все шутки тебе. И так в ней живем.
— Ну, с Богом.
Ночь была беспросветная. Отец Авдей спустился с холма, выбирая тропы между домами.
Мал Березов, да незнаком. Не родной Абалак, где памятен каждый кустик.
Церковь Рождества Богородицы утопала во мраке.
Окно, смазанное накануне, подалось без скрипа. Батюшка ступил на подготовленную заранее чурочку, кряхтя, подтянулся на руках, влез и осторожно, чтобы не шуметь, опустился на пол.
— Алена! — позвал он.
— Здесь я, батюшка.
— Начнем, благословясь?
Но княжна шагнула вперед и поникла головой, и тут отец Авдей увидал три мрачных фигуры, маячившие у нее за спиной. Вгляделся...
— Простите! Не вышло одной уйти.
— Стало быть, с нами Иаков, Андрей да Алексей… Так ли?
Но солдаты будто набрали в рот воды. Подняв ружья, с трех сторон окружили княжну.
Всю службу наизготовку и простояли.
Теперь уже некого стало таиться, некуда и спешить, неторопливая горячая молитва лилась из самого сердца.
Едва забрезжило, невольные богомольцы увели именинницу.
А отец Авдей с особым старанием убрал в алтаре. Все разложил по местам, вылил воду из рукомойника, аккуратно вытряхнул из кадила золу. Придется ли его разжечь? Неведомо.
Грустные именины выдались у княжны.
Он выходил из дьяконской двери, когда конвой подхватил его под руки.
Березов, 1 сентября 1738 года
Ночь выдалась дождливой, промозглой и непроглядной.
И хозяева, и мужички замуровались в теплых домах да подбросили крепких поленцев прожорливому огню.
Потому-то никто не заметил, как с раскинувшейся рукавами, озерами и заливами Оби свернуло на Сосьву неприметное судно и у Березовского причала и аккуратно пришвартовалось.
Из-под навеса явились несколько человек. Ежась и кутаясь в накидки, пряча лица, они рассеялись по городу острожным шагом.
Каждый вернулся не в одиночку, сходни тонко скрипели, звякали цепи, и никто не проронил ни звука.
Только дождь шуршал, падая на листву и воду.
Тридцать один раз громыхнули на палубе кандалы, прежде чем раздалось едва слышно:
— Отдать концы!
Борт снова двинулся по Сосьве к Малой Оби.
Стража тем временем размещала заключенных, а места для них оказалось мало. Князя Ивана держали отдельно. Под особый присмотр попал и бывший товарищ служивых, караульный майор Семен Петров. Десять священнослужителей очутились рядом, тут же — и поселяне из тех, кто хоть когда-нибудь оказал малейшее благодеяние Долгоруким.
Было им неведомо, что вахтенные сержант Челищев и порутчик Шульгин брали каждого, кто приближался к острогу, на карандаш. Пухли дела в березовской канцелярии, затем переправлялись Сибирскому губернатору Бутурлину, а уж тот отсылал их в Санкт-Петербург.
Там блистательные властители Бирон, Остерман и Черкасский всерьез решали судьбу каптернамуса Павла Кузьмина, который навестил дворового человека узников, и вдовы Анисьи Ероховой, подарившей князю Александру утят. На многостраничном деле о «двух утенках» по повелению Бирона и Остермана выводил секретарь кабинета министров, уже нимало не удивляясь: «Отдано в тайную канцелярию».
Вот почему стража в трюме скрипучего судна вытянулась в струнку и держала ружья наизготовку.
Поначалу отцов одного за одним задерживали и допрашивали в воеводской канцелярии. Дело с надписью: «О наказании Березовских священников и дьякона, за короткое обращение с князьями Долгоруковыми» хранилось под ключом. Вменялось в вину дружелюбие — как прежде отправленным под военный суд, и все, в чем оно выражалось.
На допросах выпытывали то, что никто из батюшек и не думал скрывать. Отец Андрей Васильев признался, что по желанию арестантов приносил из Спасской церкви в ту, что близ острога, иконы Неркотворного Спаса и Казанскую, да еще перед ними акафисты Иисусу Сладчайшему и Богородице служил.
Также и остальные иереи Березова: Тимофей и Артемий Васильевы, Илья Прохоров.
Но и присланные на их место отцы Матфей Никифоров с Авдеем Михайловым тотчас согрешили пред властью тем же самым: первый — молебном пред принесенной иконой Богородицы Одигитрии из одноименного собора, а последний сверх молебнов и акафистов еще и тайно влез в окно приострожской церкви ради всенощной по просьбе княжны Елены в день ее Ангела.
Батюшка из соседнего Сосвинского села Димитрий Ерофеев заглянул как-то в Березов, помолился с Долгоруковыми и тут же оказался под следствием. Подражавшие ему священники и диакон сельца Обдорского заслужили ту же неотвратимую участь.
Меньше других проштрафился диакон Павел Кокоулин, который всем сослужил. Самую тяжкую вину возложили на отца Феодора Кузнецова, который исповедовал Ивана Долгорукова.
Все они сидели теперь в тесном трюме и слушали, как водоросли в обмелевшей за лето Сосьве трутся о дно да как разрезают водную гладь удары весел.
Но вот развернулся пред ними разливный рукав Оби. Когда же влились в основное русло, мощный неумолимый поток стал против гребцов, с трудом уступая милю за милей.
Отец Авдей подал голос в непроницаемой тьме:
— Помолимся, братие.
Перекрестился.
Но приклад остановил его руку.
— Тихо тут! - бросил ему часовой.
— Молчи ты отец, молчи! — прошептал, сдвинув брови, отец Феодор.
Три священника, братья Васильевы с дьяконом Кокоулиным поникли головами на грудь, и молитва их, словно туман, поплыла над кораблем.
Никто из отцов не отрицал сочувствия арестантам. Это означало: они признали вину, а по указу императрицы таковые подлежали мирскому суду без учета звания и даже почтенного возраста.
Им предстояли немилосердные наказания.
В той же безвестности и давящей тишине провели сутки, чувствуя неторопливую мощь обратного теченья, заносы на поворотах и петлях.
Не иначе, Иртыш-река.
— В Тобольск, значит, везут, — проговорил одними губами отец Феодор.
Неизвестность изводила узников крепче бессоницы, холода и недоедания. Отгоняли мысли о будущем, чтоб не удумать лишнего.
Готовились к голоду: в тот год от небывалых дождей река так разлилась, что изменила до неузнаваемости всю окрестность, лишила и хлеба, и сена. Пуд муки продавался за цену неслыханную: по рублю, а копна сушеной травы — за пятьдесят копеек. Вмиг обедневший люд копал коренья, чтобы не умереть, скоту собирал тальник. А вслед за этими бедами нагрянули и болезни.
Много ль могло достаться отверженным арестантам?
Одна надежда — на святого Владыку, за которого молился теперь в Тобольске стар и млад, всякий, у кого в животе выли волки: он открыл нараспашку житницы архиерейского дома.
Голод, болезни, мрак одиночества ожидали отцов, плывущих теперь к Тобольску.
Но никто из них не мог и предположить, что за выполнение долга священников Прохорова и Васильевых с дьяконом Кокоулиным накажут плетьми, иерея Феодора Кузнецова — кнутом с вырываньем ноздрей, и первые пятеро без лишения, а последний — с лишением сана, сосланы будут в Охотский порт, в соловаренную работу.
А когда они наконец достигнут Тобольска и предстанут перед судом, на всю ширь государства русского лишь один человек решится стоять за них до конца. Получив известие о постигшем невинных горе, наденет он рясу, возмет в руки епископский посох, поспешит и к следователям, и ко властям.
Явится владыка Антоний и на заседанье суда. Скажет:
— Ручаюсь за них!
Но страж закона лишь отведет равнодушный взгляд и озвучит присланный издалека приговор.
Смелость и уговоры уважаемого за дела старца-митрополита ничего не изменят.
Еще не предполагая всего этого, узники поняли только: ледяное молчание с той мрачной, промозглой ночи ареста до земного конца обручилось с ними. Так отныне их и будут встречать: глаза — в пол, рты — на замок.
Ну, а вякнет кто — пропадет.
Тобольск, 19 августа 1743 года
Оборванец робко поскребся в дверь консистории и просунул голову внутрь:
— Можно ль?
— Чего надобно? — Ваня бросил на дедулю беглый взгляд, нехотя отрываясь от срочной бумаги.
— К Владыке бы мне.
— А кто ты таков, чтоб Его Преосвященство обеспокоить?
— Авдей Михайлов я, протопоп.
Два канцеляриста у окна, подняв головы, рассмеялись. Вид у просителя был и вправду нелепый: вместо одежды — рванье, волосы колтуном. Бородка клочками только что отросла, совсем небольшая.
— Ступай, пока не погнали тебя.
— Ишь, протопоп...
Проситель не уходил.
— Туг на ухо, что ли, болезный? — скривился Иван.
— Слышал я, Владыка Антоний преставился. А мне б к теперешнему попасть, во исполнение Ея Императорского Величества указу.
Эти слова возымели волшебное действие.
— Что за указ?
— Тот, всемилостивый. Про ссыльных по возрасту.
Иван понимающе усмехнулся.
— Ну, садись, что ли. Владыки покамест нет. Будем прошение составлять.
Дедок примостился с краю, прижал к груди дрожащие пальцы.
— Великому Господину…
— Сам знаю. Ты ближе к делу.
— С прошлых лет служил я, нижайший, — заговорил оборванец, — в селе Абалацком при Знаменной церкви священником лет с двадцать, да протопопом лет с двадцать по 1737 год беспорочно.
Иван от удивления поднял брови. Речь голодранца текла струйно и мягко, а история открывалась жуткая. Он перевел взгляд на Сергея с Никифором. Те слушали, отложив в сторону перья.
— Это будет у нас пункт первый. Дальше что, говори.
— А в том 1737 году послан был я, нижайший, по учиненной на присланной из Сибирской губернской канцелярии промемории за подписью покойного Преосвященного митрополита Антония в город Березов с прочими священнослужители на место посланных в Охотск священников Тимофея Васильева со товарищи.
Бродяга провел ладонью по лицу, ожидая, когда Иван выведет все аккуратным полууставом.
— А в третьих, вот что. Взят по некоторому делу в Тобольск и прислан был я, нижайший, при промемории лейбгвардии Преображенского полка от капитана Ушакова в Сибирскую губернскую канцелярию для ссылки в далечайший город со учинением мне кнутом наказания за некоторую мою вину…
— Указать бы, в чем именно дело.
— Не надобно, — пробормотал странник, — лишнее тебе не за чем.
— Что ж я поставлю? За какую вину?
— Пиши так: «за вину, о которой по делу ясно».
Канцеляристы переглянулись, вмиг догадавшись о том, о чем следовало держать язык за зубами.
— Четвертое — так. Того же года по определению оной Сибирской губернской канцелярии я, нижайший, в далечайший город Илимск и сослан, где и был по сей 1743 год. В пятых же вот что. По именному указу Ея Императорского Величества от декабря 15 дня 1741 года вина мне отпущена, из ссылки освобожден и из Иркутской провинциальной канцелярии при промемории в Сибирскую губернскую канцелярию прислан обратно…
— Да у тебя промемория есть! Что ж ты молчал?
Старик вдруг как-то разом сник и уставился в одну точку.
— Отец Авдей?
— А?
— Бумага-то где?
— Нет ее.
— Как?
— Оставил где, что ли. Запамятовал я, куда ту бумагу дел… Дальнее ясно стоит перед взором, ближнее — словно в тумане.
Иван хотел было рассердиться, но не сумел. В горле стоял комок.
Наконец старец встрепенулся:
— Напиши: по силе того указа, что меня оправдал, прошу мне, нижайшему, возвратить священство и определить на прежнее мое место… в село Абалацкое, к Знаменной церкви в священнослужение…
Иван дописал еще фразу, которой надлежало завершать подобные тексты, и протянул перо старику. Изрезанные морщинами щеки блестели от слез.
— Ну, отче, давай сюда твой автограф.
Крупный почерк Ивана растянул прошение на два с половиной листа.
«Бывший протопоп Авдей Михайлов руку приложил», — вывели трясущиеся от слабости и волнения пальцы. Строки плясали, правым концом глядели вниз.
Сергей с Никифором тем временем достали домашние снеди, припасенные к обеду, сложили вместе, завернули в чистый лоскут:
— Возьми, отче. И прости нас, коль сможешь.
Тот безмолвно тряхнул головой, отдал бумагу Ивану.
И уже от порога поклонился:
— Бог вас простит. И вы меня, грешного, простите. Как будет ответ, ищите у собора средь нищих.
Сельцо Никольское-Поскочино Московской губернии, 5 сентября 1752 года
Выйдя на крыльцо Никольской церкви, княгиня Елена Алексеевна остановилась и вдохнула полной грудью.
Солнце играло золотой листвой, пестрели вдали леса, высокие причудливых форм облака медленно свершали свой путь по ярко-синему небу.
Шесть лет минуло, как нет с ней рядом князя Юрия, а она уже так прикипела к унаследованному от него имению, как если бы родилась и выросла здесь.
Она отпустила дворовых и решила пройтись одна, все опасаясь взломать печать на доставленном вчера письме. Пришло оно из Березова и проделало извилистый путь. Теперь, после молитвы, княгиня готовилась принять самую жгучую правду.
Многое вспоминалось ей, хоть и молодой еще женщине, укрывшейся в одиночестве в этих лесистых прекрасных местах. Жалела братьев, и особенно Сашу, которого проклинала вся семья, а она уже тогда оправдала и простила. Печалилась о Екатерине, перед смертью повредившейся умом. Об старшей, Анне, так и оставшейся в Верхотурском монастыре. Да много еще о ком, пострадавшем безвинно.
Как вернулись домой и построили они с Катей домовую церковь, стали разузнавать о тех священниках, что приняли муки за них, и приглашать к себе. Даже и позволение от Синода на перевод получили.
Желанная весть об освобождении, что долетела к Алене в Тюмень, к концу того же 1741 года достигла Охотска. Трое каторжан на солеварне вызваны были к начальству, вымыты, переодеты и отправлены по домам. Это были отцы Илья Прохоров с Артемием Васильевым и диакон Павел Кокоулин. Оказалось, что сана они не лишены, но не пожелали ехать в княгинину церковь, а отец Павел по принятии священства перешел в Иркутск. Кто знает, не станет ли он там родоначальником славной династии?
Других священников тоже удалось разыскать, и ответ был тот же. Только обдорские выехали в Москву.
Но один человек вспоминался ей особенно часто: тот батюшка, что согласился отслужить всенощную в день ее Ангела, а она пришла в сопровождении стражи. Знала: из церкви домой он уже не вернулся, что потом оказался в Илимском остроге у Иркутска. Но что сталось с ним после? В его аресте была и ее вина.
Долго искала его. А отчаявшись, послала письмо в Березов, к сердобольной Аннушке, сын которой служил секретарем в консистории. Если б смог он разузнать по приказам или другим бумагам, как сложилась у батюшки судьба?
Вскрыв печать, она просмотрела писанный четким почерком с красивыми круглыми буквами текст, вздохнула и начала.
«Государыне моей княгине Елене Алексеевне Долгоруковой. Многолетно здравствуйте, княгинюшка, с князем вашим.
Писали Вы, матушка, давно, о судьбе отца Авдея меня вопрошая. Молила сынка моего Ванюшу, что еще с тех самых лет у Владыки служил и сам много о тех делах помнит, в канцелярии по бумагам разузнать, что с ним сталось, да маялась, не решалась Вам о том открыть.
Чай, и без того найдется у Вас, о чем погоревать.
А теперь уж больше тянуть не могу, и вот мы с сынком собрались, вам ответ и слагаем.
Как возвратился отец Авдей Михайлов из Илимской крепости, так умолял о прежнем месте, храме Божией Матери. Пробыл в остроге он неисходно три года, под строгим надзором. А тем временем его супружница с горем не справилась и померла, а сын, прежде взятый в рекруты, занемог, был отпущен, и перебрался поближе к отцу, в тот же Илимский дистрикт.
И хотя был отец Авдей уж в годах, лет за шестьдесят пять, не остались, видно, всуе напасти: не выносил на одном месте быть. Стал сбегать. И тут сыскались даже такие, что в бесстыдствах и непотребствах начали его обвинять.
Был он вдов теперь, а по указу Синода всех таковых священников рассылали по монастырям. И отца Авдея определили в Тобольскую Знаменскую обитель, при указе, чтоб никуда из него не отходил.
Вот оттуда он в первый раз деру и дал.
По обвинениям же в стыдном деле и за побег посадили его, словно бродячего пса, на цепь, и удержали от священнослужения.
Из Тобольского монастыря перевезли в Троицкий Рафаилов, на покаяние.
Но и оттуда он тотчас ушел, и ни отыскать, ни словить его никому не удавалось. Обрели в Илимском дистрикте, в доме у сына Григория.
Наказанье телесное назначено было жестокое, но императрица его отменила и велела паки заточить в Рафаиловом монастыре. В этот раз продержался он целый год, и хотя под стражей, но любимые послушания нес: в церкви читал и пел.
В ноябре же 1745 года в другой раз устроил побег, и опять у сына в Илимском дистрикте отыскался.
В колодках, в цепях, лишенный священства, сослан он сначала в Самаровский Ям, а затем, под караулом, — в работы, в Кондинский монастырь.
Здесь в августе 1746 года и принял его казначей, отец Флавиан.
Увидал он перед собою изможденного оборванца, в шрамах от прежних пыток, а от цепей и колодок, как гнали его пешком, на ногах зияли глубокие раны.
Взял отец Флавиан камень и долото. Изломав, снял с одной ноги кандалы, а на другой гвоздь выпал сам.
Не пожалел он ни хлеба колоднику, ни одежды. Дал зипун с ермаком, портки, рубашку, рукавицы и коты. Стал с собой на промыслы брать. И заботливо его опекал.
Начал ходить страдалец, колодник Авдей, с отцом Флавианом на рыбную и звериную ловлю.
И забыли бы тут его, да опять доносы пошли, что за оградой он впал в непотребства.
Было ль, не было? Знает лишь Бог. На допросах отец Авдей все отрицал, а на очных ставках во всем признавался, только вот в подписи буквы во все стороны разбегались. Умеют у нас признания выбивать…
А один монах, Иаков Каинов, свидетельствовал, что де хаживала в келью к отцу Авдею женщина. Но когда потребовали ее описать, отвечал, что того не сумеет, за невидением во очесех света.
Слеп был монах Иаков и грамоте не обучен…
Видишь ли что, княгинюшка. Только один отец Флавиан и отважился по благоутробию своему, а кроме него, всякий трясся перед указами, аж подгибались ноги.
И доносы. Что с ними делать? Описали их и послали в сибирскую канцелярию, а копию — и в консисторию.
Доложили Государыне, а тем временем из Самаровского Яма нагрянул протопоп благочинный Гавриил Максимов и учинил разнос.
Братию, настоятеля, узника в церкви собрал. За милости и дружелюбие колоднику обзывал смутьянами и злоумышленниками против царской воли. Сказывают, сам испугался за место свое, а потому и стращал, но в бумагах о том, конечно, ни слова. Отцу Флавиану и настоятелю досталось изрядно: мол, Михайлов Авдей содержится слабо, и про то до сведения самодержицы он доведет.
Немощного старца-колодника высекли при всей братии, а на ноги положили железные кандалы. Заточили в каморку при хлебне, за кованую решетку, за амбарный замок, выпускать наказали только для тяжких трудов. И приставили отставного солдата Прокопия Федорова.
Тем же вечером отец Флавиан слег. Вызванный доктор объявил его при смерти.
Выпытывали, конечно, причину недуга, и по многом времени сам больной признался: так убоялся он наказаний царских, что после страшной той выволочки пришел к себе и принял внутрь сулемы.
Духовник поспел вовремя, и милостивец батюшка покаялся слезно, исповедался, а на следующий вечер предал душу Богу.
Больше месяца гроб простоял в чулане, и никто не дерзал ни отпеть добрейшего человека, ни погребсти.
Наконец, получив от Владыки разрешение, предали мерзлой январской земле.
А Авдея Михайлова приказано было по допросе, и очной ставке, и наказаньи плетьми сослать с колодниками в Енисейскую обитель в вечные монастырские труды, а ежели будут происходить от него шалости и беспокойства — в Туруханский Троицкий монастырь, в солеварни.
Ждали оказии, чтобы его отправить, и представился случай: в апреле 1748 года прапорщик Пашуков собирался в низовые города.
Видно, прознал о том и несчастный колодник, и четырнадцатого апреля, сбив с ног железа, из хлебни скрылся безвестно. Снарядили погоню, но две недели искали его безуспешно, а тем временем отчалил с судном своим Пашуков.
Только исчезло оно за горизонтом, как схватили и беглеца в Малоатлымском погосте, что от монастыря в пятидесяти верстах, и приведя, в железные кандалы взяли снова и под караул за прутья чугунные заточили.
Наконец, как по бумагам, погрузили его на другой корабль, с колодниками вкупе.
Но в Енисейске на борту его не оказалось.
Ванечка мой сказывает, по делу далее невозможно понять ничего, потому что конторы переругались: одна упорствует, мол убыл у нас, а другая — к нам оный не прислан.
Бог один знает, что с горемыкой сталось.
Мы предали судьбу его в руки Божии.
Вот и все, что сумели для вас разыскать. Вспоминаем доброту вашу и в молитвах своих никогда не забудем. Памятуйте и обо мне, княгинюшка, рабе вашей, земно кланяющейся вам Анне».
Киев, 24 августа 1758 года
Судно шло споро. С верхней палубы взирала княгиня Наталья окрест. Что за виды открывались пред нею! Зеленый берег соперничал красотой с золотистым, в тихие воды Днепра гляделись плакучие ивы, а в прозрачных струях то и дело мелькали тенью и всплеском уклейки и окуньки.
Взгляд ее, скользивший по берегам в ожидании высоких золотых глав, уловил нечто странное в связках каната на корме.
Что-то там шевельнулось…
Это был нищий в лохмотьях и с колтуном в волосах.
Велев девке достать рубашку Дмитрия и, если найдется, ветошь, осторожно двинулась к бедолаге.
Он не дернулся, словно бы не видел ее пред собой.
«Обернуть бы культю тебе, а?» - подумалось ей, а руки тотчас взялись за дело.
Старая юбка (на что теперь все наряды?) лоскутами легла у ног.
— Ну, не отворачивайся. Дай-ка рану твою осмотрю.
Лохмотья его почти распадались. Одевая мягкую рубаху, невольно задержала дыхание: вся спина оказалась изрыта параллельными бороздами. Заживали они не под приглядом врача, кое-как.
— Что с ногами-то у тебя, дай-ка, — догадалась она.
Распрямляя скрюченные колени и разматывая онучи, нашла, что и ожидала: застарелые выбоины от колодок.
Загородила собой, замотала новыми лоскутами.
Бывший каторжник не возражал, но сидел неподвижно, будто не замечая ее усилий, оставался нем как рыба, глядя на блестки в воде.
Но когда он чуть шевельнул головой, ей вдруг почудилось что-то знакомое.
Что же?
Как будто тень одного человека мелькнула на изможденном лике: того священника, кажется, отца Авдея, что для княжны Алены памятную всенощную отслужил…
Может, родственник?
— Как зовут тебя?
Он сидел, скрючившись, не отвечал.
Она замолчала тоже, тщательней обернула чистым ступни, да половчее примотала лапти — чтобы лишнего никому на ум не пришло, да с расспросами не пристали.
Складывая обрывки юбки, княгиня вдруг так неловко махнула рукой, что перстень соскользнул и устремился к ленивым волнам.
Кто-то вскрикнул, да что уж там? Поздно.
Она, подплывая к будущему своему монастырю, лишь улыбалась, глядя, как знаменитым, невиданным бриллиантом вниз, всего пару раз сверкнув на прощанье, перстень ушел под воду и погрузился в ил.
