Мы живём как будто в такую эру истории, когда все доброе почему-то не удаётся, и все злое, преступное, лживое и безобразное нагромождается, усиливается и «организуется». Ложь, низость, виртуозное предательство и разрушение — такова политика целых государств. И вот, когда ценное и священное и божественное разбивается с такою лёгкостью, когда обнаруживается его изумительная хрупкость, невольно встаёт вопрос о всемогуществе Божества. Как может всемогущий Бог допустить попрание всех заповедей и святынь! Как может «Человеколюбец» оставить человечество в этом ужасе?
Если Бог не может помочь, то он не Бог; если Он не хочет помочь, то он тоже не Бог — во всяком случае не «Всеблагий». Эта антиномия, стоящая таких невероятных усилий различным теологиям, переживается самыми простыми людьми, как живой трагизм богооставленности. Я встречался с этим переживанием в ужасе и страданиях русской революции; мешочники в теплушках говорили: «если бы был Бог, Он не допустил бы этого!». Русский солдатик-беженец, 25 лет спустя, говорил мне: «Я Евангелия больше не читаю и в Церковь не хожу»… «Почему же?». «А потому, что Правды нет на свете. Хорошим людям нельзя жить, а злодеи благоденствуют и куражатся».
Вот я вижу себя в заброшенном местечке католической Вандеи, в самом начале войны. Идёт месса в средневековом храме, цветные витражи светятся в полумраке, в них читаю древние символы христианства, которыми человечество жило тысячелетия: ясли, рождение Христа, кроткая Богоматерь с Младенцем, распятие, снятие со креста… Здесь прославляется высок дух, когда-то определявший жизнь народов, теперь же звучащий робкими, бессильными призывами нового Папы, которому уже не повинуются новые варвары… Здесь воспевается высокий дух любви и мира, чуждый всякого насилия, «о вместе с тем и в силу того лишённый всякой силы и всякого «всемогущества». Христос есть бесконечно-возвышенное и бесконечно-ценное Божество, но совершенно беззащитное перед насилием. Он во всем прав, но эта правда слишком легко попирается всяким и каждым (Зачем читать про эту «правду» в Евангелии бесконечное число раз, когда в жизни эта правда не имеет никакого значения? Так думал мой солдатик, попавший во вторую войну, после революции).
И увидел я вокруг себя всю эту вереницу символов, от рождения и до смерти изображающих беззащитность, хрупкость бессилие перед силами мира сего этого истинного Бога, Богочеловека Христа, в «божественности» которого невозможно сомневаться. Рождённый в бедности, в «яслях», беззащитный и гонимый Младенец, странник со своими «рыбарями», не имеющий где голову преклонить, бессильный «учитель истины» перед властью Пилата, никакие легионы земные или небесные не вступались за него, даже «Отец Небесный» и тот почему-то его оставил («векую еси мя оставил?»).
Посмотрите на это изображение «снятие со креста», на эту «рíеtа», на горе Богоматери и апостолов, и вы увидите, что значит слабость и беспомощность и бессилие всего святого и возвышенного и божественного перед силами мира сего. И это и есть то, что нас мучит и изумляет сейчас и будет в сущности изумлять всегда, ибо «божественное» мы склонны понимать всегда, как «всесильное» и побеждающее. А здесь оно является как бессильное и побеждаемое.
Два аспекта Божества как будто совершенно несоединимы: творческая мощь бытия, совершенно равнодушная к добру и злу — с одной стороны; и возвышенный идеал духа, постоянно попираемый и лишённый всякой силы, даже не допускающий «насилия» — с другой стороны. Отец — всемогущ, но вовсе не добр (страшно попасть ему в руки). Сын человеческий кроток и добр, но бессилен в своей доброте. Маркион осознал глубоко антиномичность такого «Божества» и решил, что это два разных Бога: один есть творец этого мира, который вовсе не добр; другой «не от мира сего», носитель чуждого этому миру идеала. Все, что он может, этот возвышенный и добрый бог — это увести из этого мира, научить «бегству из мира», подобно платоникам. Среди сил и властей этого мира он совершенно бессилен.
Не является ли христианство религией этого странного «неведомого» бессильного и страдающего Божества?
Что христианство есть религия «страдающего Божества» — это несомненно. Но успокоиться на этом невозможно. Страдающее божество есть трагические противоречие, которое человек находит в глубине своего жизненного опыта, в глубине своего духа, как трагический упрёк, брошенный в небеса: неужели невинный должен страдать, праведник и святой принимать «напрасную смерть», Богочеловек быть распятым? Неужели все божественное и ценное и «богоподобное» в нас, и, прежде всего, сама богоподобная личность должна повсюду и всегда терпеть неудачу, страдание, унижение и смерть. Это вопрос Иова, упрёк Иова, брошенный небесам и повторенный и подтверждённый Самим Богочеловеком. Богооставленность — как она возможна и что она означает? Друзья Иова в ответ на этот вопрос исчерпывают весь арсенал богословия, нам знакомый на протяжении веков.
Как будто все несчастья и страдания человека можно объяснить наказанием за скрытый грех? Как будто Бог оставляет человека только тогда, когда человек оставляет Бога? Но Иов знает, что он никогда не оставлял Бога, так же как Богочеловек никогда не мог его оставить. Факт Богооставленности Богочеловека делает все это богословие ничтожным. И мы сразу понимаем, почему Бог признает, что именно Иов говорил справедливо, а не его друзья, «помрачающие Промысл речами без смысла» (38. 2). Страдание и наказание «за чужие грехи» ничего не можете объяснить здесь, ибо оно ещёболее неприемлемо и несправедливо, чем случайная гибель от слепых сил природы. Казнь Сократа гораздо более возмущает, нежели напр., его случайная гибель от руки варвара на войне. Почему Сократ должен погибнуть в силу греховности Афинян, а не Афиняне должны погибнуть в силу невинности Сократа? Бог в своём ответе Иову и не ссылается ни на какие его или чужие грехи.
Как же Бог отвечает Иову, отвергнув «скрытые утешения» его друзей? Он показывает ему, даёт пережить и почувствовать неисчерпаемую, таинственную, творческую мощь бытья; она «связывает узел Плеяд и узы Ориона, выводит созвездия Зодиака и Медведицы», она создаёт стихии неба и земли, и творить все живое: льва и буйвола и гордого коня и страшного бегемота, и, наконец, человека. То, что дано было здесь пережить Иову — это мистический трепет и изумление перед тайной творения, перед всемогуществом Творца. Всего менее оно может быть понято, как рациональная целесообразность. Тайна творения в том и состоит, что здесь возникают странные и страшные существа, стоящие по ту сторону добра и зла, разума и неразумности: страус, который жесток к птенцам своим и которого Творец лишил ума; орёл, «птенцы которого пьют кровь, и, где убитые, там и он», наконец, страшное чудовище бегемот, «сердце которого твёрдо как камень и жёстко как нижний жернов». Все это символы «равнодушной природы», мощи, лишённой сердца. Наша наука может прибавить к этому ещё чудовищную силу размножения микроорганизмов, борющихся и пожирающих друг друга — здесь на земле; а в мировых пространствах — разрушение и созидание атомов, космические взрывы и катастрофы, наряду с периодами временного равновесия и относительной устойчивости движения небесных тел. Творческая мощь бытия совершенно непохожа на рационально-целесообразное творчество человека. Она хаотична, беспредельна — и вместе с тем изумительно совершенна в своих отдельных произведениях, напр., в создании высших организмов и, прежде всего человека. Категория рациональной целесообразности совершенно неприложима к «всемогуществу» Творца. Бог вовсе не часовщик, не архитектор и не художник — вот что выражено им самим ясно в этой замечательной 38 главе Иова. Бог есть иррациональное всемогущество. Он все может, т. е. продуцирует, выбрасывает в бытие бесконечность возможностей, бесконечность понятных и непонятных нам сочетаний. Лейбниц говорил, что Бог творит наилучший из возможных миров; нет, Он творит всевозможные миры, Он реализует непонятные возможности, и непонятные сочетания, которые то изумляют, то пугают, то восхищают человека; и главное, Он создаёт самого человека и создаёт не так, совсем не так, как часовщик, архитектор, или художник — гораздо совершеннее и гораздо непонятнее. И какая-то тайна чувствуется во всех этих прекрасных, страшных и уродливых созданиях, и она постоянно стоит перед человеком: «открывались ли для тебя врата смерти, и врата мрака можешь ли ты видеть?» (38,17). Вот подлинная мистика «творения», мистика «всемогущего Творца», которая открывается здесь Иову.
И, однако «всемогущество» есть лишь один аспект Божества; существует другой аспект «святости и благости» в известном смысле противоположный первому. Они противоположны как могущество сущего и могущество должного как могущество природы и могущество свободы. В ответ на сомнение Иова Бог является ему сначала в аспекте «всемогущества». Это кажется странным, ибо Иов не сомневался в этом последнем, и обращался не к Нему, а к справедливости, благости и святости Божества. Он упрекал Бога именно в несправедливом пользовании всемогуществом, — или в непроявлении всемогущества там, где этого требует справедливость и благость. Бог отвечает указанием на иррациональность всемогущества и даёт почувствовать божественность этого последнего (нуминозность), несмотря на ужас и изумление, которые оно вызывает. «Страшно впасть в руки Бога живого», но это все же Бог, и Бог жизни, без которого нет Космоса, жизни и главное — человека. Иов отвечает Богу полным признанием божественной ценности всемогущества, отвечает своим «да будет», в противоположность всякому отрицанию ценности космического творчества в буддизме и индуизме Иов не считает поэтому Бога злым и безжалостным Творцом, как думал Маркион, и не считает «всемогущество» и «благость» свойствами двух различных богов, Тогда его мольба, упрёк и требование были бы непонятны, его трагизм потерял бы значение: они понятны только как обращение к единому существу, обладающему и святостью и всемогуществом, при чем существует противоречие между этими двумя свойствами.
Бог отвечает указанием, что бесконечность возможностей необходима, чтобы создать наилучшую возможность, или наилучшее сочетание. Постулат наилучшего мира сохраняет своё значение — в этом Иов прав со своим требованием справедливости судьбы; Лейбниц же не прав в том, что наилучший мир уже найден и создан и завершён Творцом. Христианское миросозерцание считает, что наилучший мир, обоженный мир, ещё только созидается и будет завершён только в конце концов, в конце веков. И он созидается столько же Богов, сколько и человеком, и Богочеловеком. В конце: Апокалипсиса мы находим символический образ его завершения.
Но творчество человека глубоко отличается от «творения» тем, что оно не изначально, оно есть творчество из данных ему материалов, т. е. из ранее созданных возможностей. Человек находит себя, свои силы, силы жизни и силы космоса, как бесконечную сферу разнообразных сочетаний неисчерпаемых и неизведанных возможностей. Это и есть те «неисповедимые пути», т. е. «обители мнози» в доме Отца, которые созданы его «всемогуществом».
При двух условиях творчество человека, его свобода, его грех, его заслуга и святость были бы невозможны и явление Бого-Человека было бы ненужным:
1) если бы Всемогущий Творец был злым Демиургом, реализующим всю сумму возможностей, уничтожающих человека и его надежды (тогда человеку было бы нечего делать в этом мире и оставалось бы только бежать из него, как думал Маркион) и
2) при условии прямо противоположном если бы всемогущество Творца означало всеобщую рациональную детерминированность, рациональную целесообразность всех сил природы, раз навсегда найденную наилучшую комбинацию возможностей. Тогда все было бы завершено Творцом раз навсегда, и ни Провидению ни человеку больше ничего не оставалось бы делать, ибо сам человек был бы построен, как совершенный автомат, сделанный всемогущим «часовщиком».
Напротив, бесконечные возможности, вызванные из небытие Всемогущим, в непонятном многообразии сталкивающихся и разрушающихся целесообразностей дают человеку свободу искать новых и творческих сочетаний природных сил. Эти последние сами по себе индифферентны к человеческим замыслам и целям: они столь же опасны, сколь и полезны человеку. Напрасно он стал бы жаловаться на «равнодушие природы»: именно оно делает возможным свободное творчество человека. Бог даёт человеку мир, как «виноградник, как сферу космических сил и возможностей, как сферу свободного творчества, и ответственности, и сам „удаляется на долгое время“. Может ли человек жаловаться на „богооставленность“, когда начинает совершать преступления и убивать в этом винограднике? Имеет ли он право перекладывать ответственность на хозяина за преступления и страдания? Уэльс изобразил когда-то вопли и упрёки человека, обращённые к Богу во время великой войны: как мог Ты допустить все это? При чем Бог отвечает: а что? тебе не нравится? так не делай этого! Мысль состоит в том, что Главный источник не справедливого страдания есть сам человек и его грех. Количество страданий, причиняемых человеком человеку, безмерно превышает те страдания, которые проистекают от „равнодушия природы“, от случайной игры космических сил. Последние сводятся к смерти и болезни, и человек успешно борется здесь с „враждебным“ случаем. Но бесконечно труднее бороться с грандиозным „аппаратом“ тирании и с организованной индустрией убийства. Благополучие злодеев, которым льстят и поклоняются и обиды, наносимые праведнику, которого презирают, есть прежде всего человеческая вина и постулат Иова должен быть прежде всего обращён к человеку, к соборному человеку. Если он все сделает для устранения неправды и преступления (и притом самого страшного: не индивидуального, а коллективно-организованного преступления), только тогда он может ожидать помощи Божией. Sola gratia человек не может быть спасён.
Но все это рассуждение лишь ограничивает значительно право утверждать „богооставленность“. В огромном количестве случаев „богооставленность“ действительно означает лишь то, что человек оставил Бога, и следовательно не имеет права жаловаться. Однако, как мы видели, это не всегда так. Подлинный трагизм богооставленности существует, но он редок и исключителен, как всякий высокий трагизм, Иов имеет право жаловаться на „богооставленность“, и ещё более Христос Богочеловек, ибо они то никогда не оставляли Бога. При этом Иов страдает от стихийных сил, от „случая“, а Христос от злой воли ближнего, от несправедливости людей, которым Он нёс любовь и счастье — и его трагизм глубже. Злые виноградари не могут жаловаться на „богооставленность“, но Сын Хозяина, которого Отец послал к ним, и которого они убили, — он может и все „изгнанные правды ради“ вместе с Ним.
Протест против „богооставленности“ есть в сущности постулат реального обожения мира и человека. Он выражен в молении: „да приидет Царствие Твое“. Постулат Иова есть постулат справедливой судьбы, постулат соответствие между достоинством и „блаженством“ — как он выражен в обетовании заповедей блаженства,-то самое исконное стремление духа, которое Кант называет постулатом „высшего блага“. И Бог в своём ответе Иову признает справедливость его постулата и справедливость его упрёка: он рассуждал правильно, а не его друзья. Аспект „всемогущества“ не может утешить Иова, хотя и вызывает в нем мистическое признание, и Бог является ему в конце концов в аспекте святости и справедливости, признает его постулат и дарует ему судьбу, которой он достоин; Бог воскрешает и Сына Своего в ответ на упрёк „богооставленности“, и даёт ему „всякую власть на небе и на земле“, взамен бессилия и унижения.
Нам скажут, что это только вера; да, но „умная“ вера, без неё надо сойти с ума от отчаяния и бессмыслицы: не веря в победу, нельзя бороться, не веря в достижение, нельзя творить, нельзя жить, не „гипостазируя надежд“ (Ап. Павел). Победа над смертью, торжество правды — это постулаты духа, от которых он никогда не откажется, ибо дух не боится смерти и правда побеждает даже тогда, когда терпит поражение. Христианство есть трагический оптимизм, в котором „богооставленность“ есть лишь преходящий момент. Трагизм есть диссонанс, а всякий диссонанс постулирует, предвосхищает и содержит в себе своё разрешение — таков закон музыки, и таков же закон трагедии (ибо она следует тому же музыкальному ритму „разрешения“) — она содержит в себе своё „утешение“, своё предчувствие Параклета. „Блаженны плачущие“ и отрётся всякая слеза человеческая» — да, но лишь в конце концов. В этом и состоит эсхатологический смысл христианства. Последний смысл бытья существует и осуществляется в конце концов.
Какова же гарантия этого осуществления? Гарантия состоит в неисчерпаемой мощи бытия, в его бесконечных возможностях — с одной стороны; и в незыблемом идеале святости и совершенства — с другой стороны («будьте совершенны, как Отец наш небесный совершен»).
