Вразумление

Этот рассказ был написан 8 августа 2011 года для близких и дорогих моему сердцу людей — сомолитвенников, братьев и сестер во Христе. Рассказ очень личный, семейный. Да и рассказ ли это — описание событий, воспроизведенных, что называется, с кинематографической точностью. Это случилось ровно 10 лет назад. Ровно столько лет моему духовному прозрению.

Она кричит до рези в ушах. Она почти уже на полу, еще чуть-чуть, и она свалится с кожаного дивана. Боюсь сделать шаг, не задев несчастную, убивающуюся от горя. Муж подталкивает в спину: ну проходи же. Оглядываюсь на него: это точно не морг?

Господи, если только Ты есть, не дай мне пережить такое.

Муж хватает за рукав медсестру. Георгий, восемь лет, ночная операция, как он?

— Вы кто ему? Родители?

— Да.

— Сейчас врача приглашу. Он сам вам всё скажет.

Немеют ноги и руки, деревенеет язык, мгновенно пересыхает горло.

Господи, если только Ты есть..

Как в иные моменты проносится перед человеком вся жизнь, так и моя память возвращает в деталях весь вчерашний день. Всматриваюсь в Гошино лицо. Как никогда, глаза погружены в себя. Какой-то он слабенький, вялый. Пойдем-ка, дорогой, к доктору сходим. Не протестует.

— Ну что же вы хотите, да, вялый, но он только что перенес тяжелейшую ангину, ничего, скоро восстановится.

— Доктор, мне кажется, у него живот болит.

— Ну, если вам кажется, — вздыхает доктор, — вот вам талон на УЗИ, на понедельник, в среду ко мне за результатом заходите.

— Как в среду? Сегодня пятница, а если что серьезное?

— Если что серьезное, скорую вызывайте.

— Спасибо, доктор. Утешили.

Остаток дня Гоша лежит на диване и смотрит в потолок. Как будто чужой ребенок.

— Гошенька, у тебя что-нибудь болит?

— Нет.

Не верю. Определенно, что-то не так. В девять часов вечера Гоша заходит на кухню, совершенно желтый, прислоняется спиной к холодильнику и медленно сползает на пол.

Врачи скорой помощи полчаса пытаются определить причину недомогания.

— Странно, ничего не прощупывается. Знаете, вам всё-таки в больницу надо, рентген пусть сделают, УЗИ. Если всё в порядке, сразу отпустят.

Ночь уже спускается на город. Едем по притихшим улицам. В приемном покое больницы Гошу обследуют очень долго, но также, как и врачи скорой, ничего не могут определить. Анализ крови дает сильный повод для беспокойства. Вызывают оперирующего хирурга. Через минуту он появляется — высокий, худой, бледный, волосы почти до плеч, как есть Паганини. Вот он — профессионализм — проводит по впавшему Гошиному животу длинными чуткими скрипичными пальцами и, не глядя в нашу сторону, бросает подошедшему анестезиологу:

— Срочно в операционную!

Анестезиолог качает головой:

— Мухтар устал, но он очень постарается…

Гошу кладут на каталку и укрывают простынкой. Саван, помимо моей воли, проносится в голове. Вижу, как затухает жизнь в Гошиных глазах.

Не знаю, которым по счету оказался Гоша в тот день на операционном столе, но к моменту окончания операции доктор оперировал ровно сутки практически без перерыва. Так получилось. Одна за другой экстренные операции.

— Вы домой поедете или будете ждать окончания операции?

— Разумеется, будем ждать.

— Тогда идите в соседний бокс, там ждите.

Белый стол, белый шкафчик, белые стены, белый потолок, белый циферблат. Черная секундная стрелка, черный стул, черный телефонный аппарат, черная кушетка. Да или нет. Спасут или не спасут. Быть или не быть. Жить или не жить…

Господи, если Ты есть…

На часах — 23.00. Молчим. Нет сил ни говорить, ни плакать. Через два часа в бокс заглядывает медсестра.

— А вы что тут сидите? Ждете, пока метро откроется?

— Нет, мы на машине. А что, операция закончилась уже?

— Наверняка. Сейчас позвоню, узнаю.

Сестричка набирает номер, ей что-то отвечают, она отводит глаза и растерянно произносит:

— Ничего не понимаю. Операция еще идет. Ну, ждите тогда, я к вам еще загляну, как что узнаю. А вы сами можете посмотреть — с улицы операционную видно, она как раз над этим боксом. Как свет погасят — значит, операция закончена.

Еще два часа проводим в походах на улицу. Свет всё горит. Небо постепенно светлеет. Возвращаемся в бокс, сидим молча на черной кушетке, рядышком. Ждем.

Пять часов утра. Дверь бокса открывается. Анестезиолог.

— Ну, родители, операция закончена. Вытащил доктор вашего Георгия. Аппендикс разорвался больше недели назад. Это просто чудо, что ребенок не умер. Чудо, повторяю, чудо. Но. Вы должны понимать. Состояние крайне тяжелое и никаких гарантий. Завтра, вернее, сегодня, к одиннадцати часам утра приходите в отделение реанимации.

— Алло, это отделение реанимации? Скажите…

— Справок по больным не даем, сами приезжайте. Найти как? Мимо основного корпуса, где вас оперировали, вперед пройдете, увидите там справа морг, слева — реанимация.

Доктор-реаниматолог смотрит на нас своими чУдными армянскими глазами. Видимо, определяет степень крепости нервной системы родителей. Не выдерживаю молчания:

— Доктор… он жив?

Лицо доктора оттаивает.

— Жив, жив. Но состояние крайне тяжелое. Что такое гангрена объяснять надо? Делаем всё возможное. Ему необходимы три лекарства. Два у нас есть, а третье — оно редкое, да и дорогое — его сами ищите, нам таких лекарств в больницу не дают. Через четыре часа оно должно быть у меня.

— Доктор, а если не найдем? Его можно будет чем-то заменить?

— Найдите.

Ровно через два часа доставляем лекарcтво в больницу. Радуемся, что удалось схватить последнюю упаковку в аптеке. Надеемся, лекарства хватит на какое-то время. Следующим утром выясняется, что упаковка содержит только суточную дозу.

Неделя в реанимации — это семь дней-близнецов: ватные ноги, пересохшее горло, каждый день — новый врач, каждый день: состояние крайне тяжелое, гарантий никаких, как вы довели до такого, основной диагноз, тогда понятно, простите.

На пятый день медсестра прошептала:

— Если хотите...

— Хочу!!!

— …если хотите видеть Гошу, снимайте обувь, проходите тихо-тихо, пока никого нет. Только на минуточку и не шумите, ради Бога.

Затаив дыхание, вхожу на цыпочках. Как здесь тихо. Огромная кровать, за изголовьем датчики, лампочки, как в кино, что-то мигает, стрелочки, точечки… Где же мой Гошенька? И вдруг вижу глаза. Больше ничего не вижу — только глаза, как два неба. Господи, Гошенька, какой же ты крошечный на этой кровати, просто мальчик-с-пальчик. Глажу его макушку, боюсь причинить боль. Бедный ребенок, весь в каких-то проводочках. Тихий-тихий Гошин голосок:

— Ма-ма…

— Что, сынок?

— Ма-ма… чис-тый пам-перс…

Господи, чудо какое, Гошенька, ты заговорил! Сейчас, родной мой, где же тут твои памперсы, сейчас найду, вот они… сейчас… Откидываю простынку и… едва не теряю сознание от увиденного. Медсестра подхватывает меня под руку.

— Нет-нет, это всё мы делаем сами, вам нельзя его трогать. Всё, посмотрели, теперь быстренько на выход, а то мне попадёт.

Еще через три дня Гошу перевели в палату. Звонили колокола, когда я ввозила каталку с Гошей в палату. Сверкало солнце, и синели небеса. И тогда я отчетливо поняла, что для счастья не нужны ни лазурные берега, ни белоснежные яхты, ни Ламборджини. Нужно только, чтобы мой ребенок был жив. И как всё суетно и глупо по сравнению с этим.

Не знаю почему заприметил нас с Гошей лечащий врач, приходил поболтать о том, о сём, о семье своей рассказывал, о жене, о сыне. Какой-то домашней умиротворенностью веяло от этого огромного дяди с большущими руками. И еще с трудом представлялось, что этими ручищами он делает блестящие хирургические операции. Накануне выписки он зашел в нашу палату:

— Нервы крепкие?

— Нет. А что?

— Помогать сейчас мне будешь. Гоше будем швы снимать. Ну?

— Иду.

До сих пор не знаю и не понимаю, почему он попросил меня тогда помочь. Почему я, а не медсестра? Но было в этом что-то очень доверительное.

Вечером мы с Гошей глядели в больничное окно в холле, предвкушая завтрашнее возвращение домой. Подошел огромный доктор.

— Ну что, домой завтра?

— Домой, доктор, домой. Не верится даже.

И тут доктор сгреб меня в охапку, прижал к себе, и я почувствовала, что еще немного, и я расплачусь, и что делать этого мне никак нельзя, потому что, если уж начну плакать, не остановлюсь до завтра, и ведь держалась как-то эти три недели, не плакала, а теперь-то уж чего. Доктор, доктор. Он же мне по секрету рассказывал, что ни по каким статьям Гоша не мог выжить, и что во время операции он почти умер, а доктор Паганини несколько часов боролся за его жизнь. А еще сказал, что сам никогда бы не взялся за такую операцию. Я тогда спросила, а как же, доктор, помирать бы бросили, что ли? Да нет, говорит, не бросил бы, конечно, есть другой способ, но тогда вы бы здесь полгода лежали, как минимум.

На второй день после выписки у Гоши отнялась правая нога. В поликлинике даже смотреть не стали — направили в ту же больницу. Как у Гоши округлились глаза, когда он понял, куда его опять привезли. Тот же приемный покой, только доктор другой.

— Ничего, не волнуйтесь. Это бывает после такой операции. Пройдет, пусть полежит пару дней. Скоро бегать будет, вот увидите. Это было двадцать восьмого августа.

Первого сентября Гоша своими ногами пошел в первый класс.

* * *

Снова и снова возвращаюсь к пережитому. Вспоминаю, как разволновалась, узнав о случившемся, наша будущая крестная.

— Ну, что тебе еще надо? Какие доказательства? Неужели ты не понимаешь, Кто спас нашего Гошеньку?! Операция какого числа была?

— В ночь с восьмого на девятое августа.

— А ты знаешь, какой Праздник Церковь празднует девятого августа?

— Какой?

— Целителя Пантелеймона, темнота.

— А кто это?

— О, Боже!!!

* * *

Открываю дверь отделения реанимации, вижу женщину, разрывающуюся от крика. Она кричит до рези в ушах. Она почти уже на полу, еще чуть-чуть, и она свалится с кожаного дивана.

Господи, если Ты есть, не дай мне пережить такое.

8 августа 2011 г.