Превратности судьбы

Машина с песком уже подъезжала к деревне, а упрямый замок на воротах ну никак не хотел открываться. Битых полчаса мы с соседкой Люсей безуспешно взывали к его совести, крутили, вертели, смазывали маслом, уговаривали и даже угрожали. Тщетно. Совершенно выбившись из сил, начали было искать альтернативный вариант разгрузки машины за пределами участка, как вдруг раздалось спасительное:

— Помочь?

Голос принадлежал молодому, лет тридцати пяти, мужчине, с открытой улыбкой, делающей его похожим на всех героев Николая Рыбникова сразу. Надо же, пронеслось в голове, а такие еще водятся? Люся запричитала:

— Сашенька дорогой как ты вовремя слава Богу а то мы никак машина уже почти приехала Господи он не открывается чего только ни делали маслом смазывали уже решили его сбить потом не стали искали где еще можно разгрузиться а места и нет нигде где разгружаться-то а тут ты а мы...

— Помочь!!! — прервала я бурный Люсин поток.

Ключ в Сашиных руках повернулся легко и весело, из чего я сделала вывод, что среди тяжелых амбарных замков тоже иногда встречаются убежденные женоненавистники.

Когда мы раскрыли ворота, на дороге показался «Камаз». Покачивая тяжелыми боками, он осторожно продвигался в нашу сторону.

— Ну вот, успели, встречайте, девчонки!

— Спасибо большое, без вас бы, Саша... — начала было я, но он только рассмеялся, добродушно махнув рукой.

— Обращайтесь, если что. Я вон в том доме живу.

Это было в начале лета. А потом мы пересекались почти каждый день: мы с сыном совершали длительные пешие прогулки, а Саша выгуливал ретривера Марса и еще какого-то огромного пса — в сумерках того легко можно было принять за средних размеров теленка. Когда за пределами деревни поводки отстегивались, эти молодцы с радостным погавкиванием начинали носиться по полю друг за другом. Невозможно было оторвать взгляд от этого великолепия.

— Марс, ко мне! — крикнет Саша, и, ловко перепрыгивая через кочки и ямы, счастливо улыбающийся пес бросается приветствовать Сашу, вылизывает ему лицо, и, получив разрешение, мчится обратно, к заждавшемуся приятелю продолжать уморительные гонки.

Как-то раз Марсик забежал на наш участок, и, притормозив возле меня, спросил своими умными глазами:

— Можно?

— Заходи, дорогой, будь как дома!

— Мерси, — вильнул он хвостом и пошел обнюхивать бурьян. В тот же миг за забором возник Саша.

— Марс у вас? Ой, как нехорошо, ему не разрешают на чужие участки забегать!

— Кто не разрешает? Пусть заходит, когда хочет, у нас все равно ничего пока не растет, кроме сорняков, а ему интересно.

— Да нет же, хозяин не разрешает.

— Саш, а я думала, это вы — хозяин.

— Ну, какой я хозяин, я у них работник: сторожу, строю, ремонтирую, собак выгуливаю. Вот зиму с Марсом перезимовали, можно сказать, братьями стали. Пойдем, Марсик, а то нас с тобой ругать будут, — Собачий нос ткнулся в Сашину ладонь. Саша расплылся в улыбке. — Я его очень люблю...

И вдруг он бросил на меня испытующий взгляд, словно прикидывая, можно ли мне доверить нечто сокровенное.

— Если придется с ним расстаться... я... я не знаю, как это переживу, — сказал тихо Саша, и, не взглянув на меня, направился к своему жилищу. Какая чистая душа, подумала я. Почему он один? Где его близкие? Олицетворение среднестатистической женской мечты должно было иметь какой-то секрет.

Вечером, отдыхая от трудов праведных, мы с Люсей пили чай на ее уютной верандочке. До приезда мужей у нас оставалось какое-то время, и мы не без удовольствия перемывали косточки соседям.

— Люсь, а Саша-то, оказывается, сторож...

— Ой, да он у них на все руки. Он же безотказный. Зимой сторож, летом — строитель, ну, и что придется... Он ко мне зимой пришел, я тогда младших своих на каникулы сюда вывезла, на свежий воздух. Так он говорит, можно у вас в тепле посидеть, с людьми поговорить. А то Марс, он, конечно же, почти человек, но все же разговаривать пока не умеет... Представляешь, Саша несколько месяцев людей не видел: все же разъехались. В деревне-то теперь сплошь одни дачники, только летом и появляются.

— Да... Ужас...

Люся грустно усмехнулась.

— Это еще не ужас. Хозяин его, может, видела его, все пальцы веером гнет, тоже несколько месяцев не показывался, денег не платил и корма собачьего не привозил. Вот все, что Саша у него до этого заработал, пришлось на собачью еду потратить. Не мог же Саша допустить голодной смерти единственного друга. Тогда он в поселок стал ходить, в магазин, на людей смотреть.

— Ужас...

— И это еще не весь ужас. В доме Сашке жить не разрешили. То есть, сторожить — сторожи, а внутрь заходить не моги.

— А как же? Где ж он жил-то?

— Не поверишь. В сараюшке ему место определили, вместе с собакой. Плохо, говорит, что щелей в сарае много, ветер задувает. Ну, и снег, дождь.

— Люсь, а топить-то как? Если щели такие...

— А вот в этом особый гуманизм. Отопление там не предусмотрено. В конуре разве бывает отопление? Вот так, сказал Саша, мы с Марсом братьями и стали, когда в двадцатиградусный мороз выживали.

— Люсь... Это ... правда?!

— Чистая, — и она зачем-то перекрестилась.

Мы тогда долго молчали. Что же это за хозяин у Саши? Наука вперед семимильными шагами движется, машин каких только не напридумывали для комфортной жизни, а Человек становится дикобразом. Причем явно небедный человек.

— Люсь, а что же это Саша не уходит, нашел бы себе другую работу, у нормального хозяина. Может, у него с паспортом проблемы, с регистрацией?

— Да нет у него проблем ни с регистрацией, ни с паспортом. Он же россиянин. Вот не помню, то ли из Ижевска он, то ли из Самары.

— Тогда вообще непонятно. Мазохизм какой-то.

— Я ему тот же вопрос задала, почему другую работу не ищет. Говорит, платят везде одинаково, а Марса после той зимней жути не брошу.

— Так он из-за собаки?!!!

Как он не запил-то, вдруг подумалось мне.

— Люсь, а Люсь, а ведь я его ни разу даже слегка поддатым не видела.

— Это ты не видела, а другие видели, — Люся вздохнула, — до белой горячки, говорят, допивается.

— Да брось ты, врут.

— Не знаю.

Чай давно остыл, да и чаевничать расхотелось. Шла я домой и размышляла о превратностях судьбы. Человек явно себя мучает. Зачем? Как-то не вязалось одно с другим. Белая горячка... Что я, пьющих не видела? Местные — те по большей части прямоходящими уже не являются, на двух нижних конечностях держатся — и на том спасибо. Глаза мутные, руки трясутся. Всё это не про Сашу, излучающего здоровье и жизнерадостность. Когда он работает, от его рук глаз не оторвешь — так красиво он все делает. А ведь сильно пьющие в первую очередь теряют эту способность — работать красиво.

Или я чего-то не понимаю?

* * *

К концу лета Сашин хозяин нанял еще двух работников — дородных двухметровых мужиков: торопился закончить строительство до осенних заморозков. Целыми днями они что-то пилили, строгали и приколачивали. Иногда к их работе подключался Саша. Как и прежде, в его обязанности входил выгул собак. И все, вроде бы, было по-старому, но люди стали замечать, что день ото дня Саша становится все мрачнее. Это так не шло ему, так не вязалось с его светлым и добрым характером, что сердобольная баба Наташа, жившая по соседству, не вытерпела и спросила у новых работников, что это такое с Сашенькой происходит. В ответ те угрюмо переглянулись, и тот, что постарше, нехотя процедил:

— Да он решил, что мы его убить хотим.

— У — би—и-ть? — вытаращила глаза баба Наташа. Не найдя, что сказать, заковыляла озадаченная старушка к своей калитке, твердо решив при первой возможности поговорить с самим Сашей. Возможность вскоре представилась, и, благодаря приближенности Люсиной мамы к бабнаташиной особе, мы узнали подробности. Вот что она рассказала.

Некоторое время назад Саша пережил страшную трагедию: на его глазах погибли жена и ребенок. Это случилось в его родном городе.

— Что-то сломалось тогда внутри, — откровенничал Саша, — решил уехать оттуда подальше. Я ведь однолюб. Какая теперь разница, где жить и чем зарабатывать на хлеб. Вот только мама моя уезжать не хочет. Ну, это и понятно — куда ей на старости лет ехать, да и зачем? Все, что зарабатываю, отправляю ей, на лекарства и еду. На пенсию же не проживешь. Только мамочка у меня и осталась, единственный родной человек.

Баба Наташа сочувственно повздыхала, покачала головой и задала вертевшийся на языке вопрос:

— А что же ты, Саша, с мужиками-то своими не поделил?

— Да нечего мне с ними делить. Вот только Марсика они обижают. А его нельзя обижать. Он же как ребенок — доверчивый, никому ничего плохого сделать не может. Добрый он, ласковый... А они его ногами... Приходится заступаться.

И вдруг Саша перешел на шепот:

— Баб Наташ, а ведь они за домом яму вырыли. Говорят, закопаем тебя там, никто ни в жисть не найдет. Кому, говорят, ты нужен?

— Да они, Саш, шутят так, не обращай ты на них, дураков, внимания.

Саша вздохнул.

— Шутят...

На том разговор и закончился. Любопытство было удоволетворено, но прибавило боли за хорошего человека.

* * *

А потом наступила осень. В деревню мы выбирались теперь только на выходные — понежиться в последних теплых лучах бабьего лета, подышать осенней прелой прохладой, да подготовить дом к зимней консервации. В октябре стало заметно холодать, и мы решили навестить деревню в последний раз. Грустно было лицезреть опустевшие сады, пожухшие травы, почерневшие от первых заморозков цветы. Днем солнышко еще согревало воздух, но к вечеру начинал дуть пронизывающий ветер, и на улице становилось так неуютно, что все разбегались по домам, поближе к обогревателям, печкам и телевизорам.

Закончив дела на участке, сидели мы с мужем в натопленной кухне, пили чай, грели окоченевшие руки, и всеми мыслями были уже на пути в город. Внезапно с улицы донесся какой-то шум. Я выглянула в окно. В опускающихся сумерках трудно было разобрать, что происходит. Ясно было только одно: нетрезвые мужики чем-то недовольны. Пожав плечами, я уже было вернулась к горячему чаю, как вдруг раздался душераздирающий крик. Я не поверила своим ушам: так кричат психически нездоровые люди, когда их сильно испугали. Крик перешел в детский истерический плач. Ребенок?! Муж бросился на помощь. Задыхающийся голос прохрипел:

— Вызовите милицию... пожалуй... ста... убьют... же...

Наступила тишина. Я опять приникла к окну. В темноте разглядела только, как муж разговаривает с пьяными мужиками. Почти сразу все разошлись — муж быстрыми шагами пошел к дому, мужики — нетвердой походкой в неизвестном направлении.

— Сашу чуть не убили. Это он так кричал. Да не волнуйся, живой он, ушел только. Вещи свои забрал и ушел... Ну откуда я знаю, куда! Насовсем. Прогнали они его. Надоел, говорят. Психом его обозвали.

* * *

С того случая прошло несколько лет. В деревне никто не вспоминает ни эту историю, ни Сашу. И только Люся, добрая душа, иной раз вздохнет печально:

— Где-то сейчас Саша? Помоги ему, Боженька...

И перекрестится.

Трудно сказать, почему одни люди остаются в памяти, а другие исчезают, будто и не было их вовсе. Значит, что-то цепляет?

— Мама! У нас друг появился! — с восторгом в голосе заявили когда-то Люсины сыновья, ввалившись в дом вместе с санками и комьями снега. Люся тогда не на шутку испугалась: что это за друг такой объявился, что ему нужно от моих мальчиков?

— Ты не понимаешь, мама! Он же настоящий, понимаешь? Настоящий друг! Он та-ак много знает! Кстати, мы его на чай сегодня пригласили, ты не против?

— Э... — ответила Люся.

А когда сей таинственный незнакомец, извиняясь за бесцеремонность, появился в ее доме и попросил разрешения «просто в тепле посидеть и с людьми поговорить», все Люсины страхи за детей исчезли без следа. Ведь так редко встретишь человека, к которому с первого взгляда проникаешься глубокой симпатией и доверием. Всевидящее женское око оценило наличие обручального кольца на безымянном пальце нового знакомого: верность бережет на расстоянии, вот молодец! Если бы она тогда знала, на к а к о м расстоянии... Ничем не выдал он свое горе, ни с кем не делился жуткой ношей, и, если бы не простодушное любопытство бабушки Наташи, так и осталось бы загадкой, с чего это у человека «крыша поехала».

Помоги ему, Боженька! Ведь кроме Тебя, у него нет никого и ничего. Далекая и очень одинокая мама, у которой на старости лет сердце рвется на части.

Помоги и ей, Боженька!

А еще... В тот злополучный октябрьский вечер почти в каждом окне горел свет. Но на крик, так похожий на детский, никто не вышел, кроме моего мужа. Каждая хата оказалась почему-то с краю. Мордобой в деревне не новость, что же зря высовываться и лезть не в свое дело?

Помоги и этим людям, Боженька! Вырви с корнем равнодушие, эту заразу, эту раковую опухоль души, и научи их любить ближнего, как себя самого.

* * *

Весенним теплым утром Марс валяется в свежей росистой травке. Увидев меня, переворачивается на спинку и косит большим карим глазом:

— Ну, что стоишь? Иди, погладь скорей меня по пузику!

Подхожу, поглаживаю, и, пока никто не слышит, спрашиваю:

— Марсик, хороший песик, а ты Сашу-то помнишь?

Марс перестает улыбаться и внимательно смотрит мне в глаза.

— Ну, помни, помни...

2009г.