Люди больше всего не выносят правду о том, что в их круге, где все такие приветливые и вежливые, кругом ходит холод. Люди не хотят слышать, что их мир – это ложное общество, где всё неправда. И у них есть много способов заслониться от истины, самый проверенный из которых: кричать пророку и поэту, что он – враг всего, что им дорого на их болотах.
Такие крики преследовали Гоголя почти весь его творческий путь, и досаждали, кусали, мучили этого необыкновенного человека со слабыми нервами.
Отчего же Бог не дал ему нервы покрепче? Да потому, что супермены и охотники на мамонтов нечувствительны к глубочайшим смыслам мира, которые должен уловить и открыть поэт. И если правду не бросают в лицо как мокрое полотенце, то истину бросают именно в лицо как огромный камень, потому что иначе не пробудить жителей любых болот.
Отсюда нескрываемая неприязнь к Гоголю в среде всевозможных патриотов, с их «взвейтесь да развейтесь», нелюбовь к нему славянофилов, но и западников тоже.
Ведь когда либерал ругается с патриотом, за каждым из них стоит орава такого же дубья. А за пророком и поэтом нет никого, кроме Бога и Его истины.
Потому пророк бросает камни в болота и левых и правых, и тех кто «за», и тех, кто «против», ведь и те и другие – просто жабы, хотя и сидящие по разные стороны на одном болоте.
И те и другие – лжецы и уроды. И те и другие страшатся того, кто видит, что они лжецы, и кто готов говорить об этом.
«Тут он весьма кстати выбранил за либерализм, и поделом, всех молодых людей. Но замечательно, что в словах его была какая-то нетвёрдость, как будто бы тут же сказал самому себе: эх, брат, врёшь ты, да ещё и сильно!» (Мёртвые души)
Вот камень всем сторонам любого конфликта, потому что и те и другие воняют одинаково мерзко.
«Ты пошел попивать да валяться по улицам приговаривая: «Нет! Плохо на свете! Нет житья русскому человеку, всё немцы мешают!» (Мёртвые души)
Кидать такие камни – остаться без поддержки любой из сторон земного дубья. И Гоголь, этот скромный, застенчивый человек с расстроенными нервами, один выходит против всех, побеждая, и закрепляя свою побуду в несравненных текстах.
Почему? Да потому, что, когда букашки вопили, что пойдёт их болоту на пользу, Гоголь позвал людей к Христу, туда где нет национальных различий и нет уродства.
И, конечно, его возненавидели и читатели и издатели. Но он и не стремился произвести впечатление, потому что речь его была – перед Богом.
«Дело журнала требует более или менее шарлатанства. Посмотри, какие журналы всегда успевали! Те, которых издатели… напролом всему, надевши на себя грязную рубаху ремесленника, предполагая заранее, что придётся мараться и пачкаться без счёту» (Письмо Гоголя М.Погодину, 1836 год)
Это сказано о русской печати, но с тем же успехом могло звучать и о литераторах древности, любой страны, любой эпохи, или быть озвучено на идиотских встречах современных союзов писателей какого угодно города, эти слова подходят и ко всему мировому литературному процессу, где властвуют и заправляют бездари и тупицы, которые никогда не напечатают Гоголя.
И то, что Гоголь напечатан, говорит о том, что на предельной высоте издательским процессом заведуют не павлины-бездари, а Тот, Кто дал Гоголю высокий талант бросать камни во все болота.
В письме Погодину от 1937 года Гоголь замечает, что не планирует возвращаться из Рима в Россию, потому что знает, как его встретят там и как отнесутся. Точно так, как к погибшему Пушкину. То есть – с ненавистью.
« Ты приглашаешь меня ехать к вам. Для чего? не для того ли, чтобы повторить вечную участь поэтов на родине! Или ты нарочно сделал такое заключение после сильного тобой приведенного примера, чтобы сделать еще разительнее самый пример. Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого2 сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники начиная от титулярного до действительных тайных? Ты пишешь, что все люди даже холодные были тронуты этою потерею. А что эти люди готовы были делать ему при жизни?»
Эта боль утяжеляется тем, что Гогодь точно знает. Кто он такой и как важен его труд Небожителю.
«Я принялся за „Мертвых душ“, которых было начал в Петербурге. Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись… Какой огромный, оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем. Это будет первая моя порядочная вещь, — вещь, которая вынесет мое имя… Священная дрожь пробирает меня заранее… Огромно, велико моё творение, и нескоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже ли судьба моя враждовать с моими земляками. Терпение! Какой-то незримый пишет предо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени…». (Письмо Гоголя Жуковскому. 1836 год.)
Рабы системы ложных человеческих отношений не выносят свободу людей Духа – ни в церкви, ни в поэзии, ни на улице…
Очень часто, особенно на постсоветском пространстве, люди принимают христианство как идеологию, меняя при этом не жизнь и сердце, а одни лозунги на другие, одни объекты ненависти – на другие.
Таковы советские и постсоветские люди – они используют самую малейшую власть: уборщицы в храме, смотрительницы подсвечника – только чтобы самоутверждаться, ранить и уязвлять…
Экзюпери говорил, что "Не изменившись не услышать музыки". Нужно иметь сходство с истиной, чтобы слышать самые важные вещи на свете.
Приведём обе цитаты, дополняющие и разъясняющие одна другую:
Ортега и Гассет пишет: «Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчёт собственной заурядности, безбоязненно утверждают своё право на неё и навязывают её всем и всюду. Масса сминает всё непохожее, недюженное, личностное и лучшее. Кто не такой, как все, рискует стать отверженным».
И слова А.Шмемана, в приложении к ситуации в церкви:
«И в эмиграции, и в Церкви. Все и всюду мерится по "низу", это какая-то утробная ненависть к "высшему". Выносят только штампы: священника, поэта (общедоступного, "своего"…). Отойди от штампа, и ты – враг… На культуру, на качество очень мало "клиентов". Нет спроса, и предложение поэтому оказывается отвергнутым…»
И к вопросу об отсутствии общин в церкви приведём слова Экзюпери:
«Братьями можно быть только в чём-то. Если нет узла, связующего людей воедино, они будут поставлены рядом друг с другом, а не связаны между собой».
Эжен Ионеско пишет: "Усталость совершенно бесплодна. Находясь в плену усталости человек не может выходить на Духовную Битву. Усталый не может рисовать. Писать. Ходить. Сидеть на месте. Усталый не может даже отдохнуть».
А к этой усталости – строить жизнь по принципу – "я обязан", "я должен", а не по глубочайшему устремлению сердца.
И не бойтесь – никто из тех, кто выбрал идти по жизни небанальным путём не умрет от голода. И это – явное свидетельство особого внимания Высочайшего к такому пути...
Сколько людей споры о несущественном принимают за дорогу подлинности!
Всё великое совершается в стороне от шума…
Рассуждая о Гоголе Г.Чистяков пишет: "Гоголь пишет, что Пушкин "как христианин совсем не был непременно обязан в своих стихах говорить о высших догмах христианства, за которые и сам святитель церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовляя себя к тому глубочайшею святостью своей жизни. По ихнему (по мнению тех, кто считает, что Пушкин не был православным человеком – Г.Ч.) следовало бы всё высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из того какие-то стихотворные игрушки".
И дальше Гоголь говорит, что такие стихи, как ничто другое, отталкивают людей от Христа и христианства. А пишутся они как раз теми "которые выставляют себя христианами" (Гоголь).
Здесь славянофилы, Аксаков и его окружение, увидели прямой упрёк в свой адрес. Они считали, что необходимо в стихах излагать историю Руси, историю подвигов святых, пересказывать в стихах Евангелие и другие священные тексты. Гоголь показывает на пушкинском примере, что дело не в том, чтобы облекать в рифмы высшее в христианстве. Нет, дело заключается совсем в другом: в том, чтобы поэзия была проникнута евангельским духом. "Чувства добрые я лирой пробуждал" – писал Пушкин" (Г.Ч.).
В споре западников и славянофилов гений Гоголя держится в стороне, – на путях Евангелия, в краю мудрости Божией, там, где совершается труд умножения света. Потому Гоголь равно непереносим и западникам и славянофилам. И умникам и формалистам. И Белинскому и Аксакову. Ведь путь Гоголя есть обличение ложности жизни и устремлений этих людей, которые ищут неважного, гонятся за незначимым, утверждают суетное и кричат о пустом. И эта их пустота обнажается перед светом гения, который есть утверждение света Евангелия, и который не выносим посредственности, какой бы важной себя эта посредственность ни считала.
Далее рассуждая о Гоголе Г.Чистяков пишет, что в отличии от славянофилов "Гоголь был историком профессионалом. Поэтому он прекрасно понимал, что движение назад в истории просто-напросто невозможно. В истории можно идти только вперёд".
(А славянофилам казалось, что нужно звать Россию в средневековую Русь)
И вновь обратимся к Г.Чистякову: "Гоголь открыл в православии не только для себя, но и для своих читателей, не обряд, не ритуал, не преданья старины глубокой, а Христа. Потому что для славянофилов православие было дорого только тем, чем оно связано с русской древностью, с далёким прошлым.
А Гоголь открыл то единственно важное и ценное, что есть в нашей вере: присутствие в ней Христа.
Потому Гоголь не мог не навлечь на себя такую жесткую критику со стороны славянофилов, что они увидели и поняли: он покушается на то, что для них дороже всего – на древний быт, на древние устроения жизни.
...Иван Аксаков, младший сын Сергея Аксакова, прямо признаётся в одном из писем, что раньше никогда не читал Писание. Он говорит в письме одному из своих друзей: "Надо же, в конце концов, знать, что́ пропагандируешь. Потому читаю Библию".
Вот почему читал Библию Аксаков! Не потому, что он не мог без этого, как Гоголь, а потому что полагал: надо знать то, что́ пропагандируешь.
Против такого православия, против православия как идеологии, против православия как системы взглядов на то, как в старину жили деды, выступает Гоголь и становится для славянофилов непримиримым врагом. Но он проповедует Христа, он проповедует Евангелие, он проповедует жизнь на основе христианских ценностей, и потому становится врагом для Белинского и его атеистического и деистического окружения.
Итак, Гоголь оказался и против тех, и против других. Но зато он оказался вместе со Христом, и это делает его действительно уникальным мыслителем и того времени, и в целом русской культуры. Гоголь говорит о жизненности Евангелия, о том, что Евангелие дано нам не для того, чтобы его лобызать во время всеночного бдения, а для того, чтобы жить по нему каждое мгновение своей жизни.
...Именно Гоголь, а не славянофилы, говорит о присутствие Христа в реальной жизни... По Гоголю нужно жить внутри сегодняшнего дня, нужно быть человеком своего времени, и свет Христов может всех нас просветить здесь и теперь... Нужно просто жить по Евангелию, быть христианином... внутри сегодняшнего дня" (Г.Ч.).
Слишком часто православие и на Руси и на постсоветском пространстве становится для людей только "верой отцов", крепостной стеной, отрезающей верующих от всех других стран, культур и эпох. Так вместо апостольского и честертоновского ликования о мире, жажды делиться светом, возникает психология людей в крепости, воспринимающих весь мир вокруг как пространство населённое врагами их страны, культуры и веры. Излишне говорить, что в таком восприятии нет места Христу, в такой религии нет места Богу, разве как отвлеченному началу, части быта, но не как Тому, Кого жаждет людское сердце.
На Руси всегда чтили Христа как Бога, и никогда не обращали внимания на Его человеческую природу. Из-за того здесь никогда не чтилось и не чтится и всё человеческое в человеке. Одна из заслуг западноевропейского христианства в том, что оно всегда умело разглядеть значение человека в замысле Бога и перед Богом.
Русь чтила лишь то, что в человеке от ангела, и не замечала, что Христос стал человеком, и что человек красив именно как человек, а не как ангел.
Отсюда многовековое трагическое непонимании на Руси всего, что относится к человеку: ценность брака, значение семьи, важность творчества и творческого начала, удивление перед красотой Вселенной, восхищение такими маленькими радостями, как поход в кафе и баранина на вертеле, понимание значения истории, восприятие культуры как пространства пронизанного Богом благодаря человеческому усилию, и многое тому подобное.
Потому даже искусство кулинарии развивалось в Европе, как продолжение богословского понимание того, что мы пришли в этот мир для хвалы и радости, и что Царство Божие начинается на земле, как о том говорили великие святые древности. А оно, это Царство – невозможно без свободы и радости!
Великий японский поэт Мацуо Басё ещё в XVII веке замечал, что даже самая лучшая религия наносит чудовищный вред душе, если человек ложно её понимает…
Г.Чистяков пишет: «Дело в том, что приходящие сегодня в Церковь люди, христиане нового поколения, отвергнув свой атеизм, как правило, вместе с ним отказываются и от культуры, перестают ходить на концерты и в музеи, читать книги и бывать в театрах. Это приводит к тому, что человек, формально вошедший в Церковь, становится после этого не добрее, а, наоборот, жестче, мрачнее, суровей и даже агрессивней.
"Раньше у меня столько дел было, театр, книги, кино, — говорила одна девушка, — а теперь поверила в Бога, придешь в воскресенье с обедни и делать дома нечего, так и лежишь весь день на постели". Вот — еще один из феноменов постсоветского бытия, даже православная вера (вера преп. Сергия и матери Марии Скобцовой!) и та становится разрушительной, если человек, обращаясь к ней, не отказывается от своей советскости.
Одних писателей или композиторов они отвергают за то, что те не верили в Бога или вовсе не были православными, других — что хотя и верили, но не были церковными людьми, третьих — еще за что‑то другое. В результате, приходя в Церковь, они находят там не Бога, а дисциплину. Что же касается человека, то его они оценивают не по тому, что представляет его сердце, а по чисто формальным признакам: ходит ли он к обедне, у кого исповедуется и проч. Найдя в православии (а равно и в любом другом исповедании) подходящую для себя систему взглядов, человек закрывается и теряет восприимчивость к новому. При том, что спящая совесть его так и не успела проснуться».
Архимандрит Спиридон (Кисляков) пишет: «Христос вот уже шестнадцать веков находится закованным в страшные кандалы государственной власти и все время содержится у нее в качестве самого опасного узника. Временами даже все государство нисколько не стеснялось делать Христа жертвою своих интересов. Как на это смотреть? Нужен ли нам Христос или нет? Что для нас дорого Христос или государство? Ведь двум богам мы служить не можем. Конечно, если мы действительно веруем во Христа и считаем Его за живого христианского Бога, то мы должны все лечь костьми за Него и освободить Его от эксплуатации государством. Если же находим, что для нас государство, церковная наша власть, народный почет, человеческая слава, сан, чины, ордена, сытая беспечная жизнь, богатство, деньги и т. д. дороже и выгоднее Христа, то, значит, мы представляем из себя не только не христиан и не христианских пастырей, но какое-то церковное скопище одних предателей Христа и самых гнусных Его изменников».
Прихожу на воскресную литургию в собор, и ко мне, как всегда, подходят люди нуждающиеся в поддержке и утешении. Я помогаю им, но тут к нам подлетает женщина лет пятидесяти, и шипит:
– Литургия идёт! Нельзя разговаривать!
– Мэм, – отвечаю я ей, – разве я вверил вам свою свободу? Разве именно вы знаете, где и когда мне говорит и молчать?
– Нельзя разговаривать! – гневно шипит она.
– Мэм, – говорю я ей, – мало просто прийти в церковь, нужно ещё отказаться от своей советскости…
Понимание красоты и любви Христа – и есть церковь. А всякая ложность людских отношений, как бы она ни величала себя и какой бы ранг ни занимала – всегда вне церкви, потому что вне подлинности Духа, вне красоты.
Всё настоящее – редко даже в храмах. Но именно оно и есть Церковь, оно – то самое Небо на земле, к которому стремятся самые лучшие души.
