Негерой ненашего времени

(Сентиментально-едкие заметки)

Панкратьевна приковыляла к остановке и решила подъехать автобусом, хотя до почты недалеко. Нога вновь разболелась, да и скользко, слякотно ─ не осилить ей, старой, двух остановок по раскуроченному грязному тротуару. В ожидании автобуса Панкратьевна прислонилась к тополю и погрузилась в размышления, давно уже ставшие для нее безотрадными.

На днях похоронила Панкратьевна свою старинную подругу Никитичну. Ей тоже минуло семьдесят лет. Слава Богу ─ отмучилась. Ее было кому похоронить ─ дети, внуки. А случись что с Панкратьевной ─ и глаза некому закрыть. Дочь с внуками живет за тридевять земель ─ в Красноярске. Только на дорогу в один конец ей надо работать три месяца. Конечно, найдутся люди добрые, похоронят. Но за что?..
Как радовалась Панкратьевна, скопив за свою нескладную жизнь три тысячи рублей! Ну, думала, теперь и помирать не страшно: приедет дочка Нина, отправит в последний путь не хуже, чем у людей, да и ей какая-никакая копейка достанется. А домик продаст ─ тем более разживется; ведь нелегко без мужа двоих сыновей поднимать. Но, видно, слишком зажилась Панкратьевна на этом свете, не рассчитала, и превратились ее сбережения за несколько лет в… две буханки хлеба. Мыслимо ли теперь ей, бывшей учительнице начальных классов, из своей смешной пенсии вновь собрать деньги на похороны?

Собственно, в пыль превратились не только сбережения, но и вся ее натруженная, изможденная, праведная жизнь. Она глядит своими добрыми мудрыми глазами на сегодняшний непредсказуемый, вдруг вставший на дыбы мир и с ужасом видит, что он будто меняет окраску, теряет прежние запахи, творит иных кумиров. На постаменты по-хозяйски встают «новые» герои «нового» времени. Они снисходительно взирают на Панкратьевну, учившую их когда-то писать слово «мама», вычитать, делить, и поют гимны другим словам ─ «бизнес», «биржа», «купля-продажа», а из арифметических действий предпочитают сложение и умножение…

Наконец, подошел автобус, как всегда, переполненный, и Панкратьевна, убедившись, что взять его приступом ей не под силу, отошла в сторону. А тут принесла нелегкая этого спешащего молодца! Сметая все на своем пути, в том числе и Панкратьевну, он сумел вонзиться в висящих на подножке пассажиров. Автобус, довольно урча, покатил дальше, а Панкратьевна, охая, долго, тяжело поднималась с рыжего от грязи, мокрого, липкого снега. Слезы застилали глаза; не от боли ─ от унижения и недоумения. Оказывается, опрокинул ее наземь не кто иной, как Владик, бывший лет тридцать назад дивным пай-мальчиком. А она, Панкратьевна, являлась его первой учительницей. Все-то он схватывал на лету, только слово «каждый» не научился правильно выговаривать. «Кажный ─ кузнец своего счастья!» ─ говорил давным-давно маленький Владик. «Кажному ─ свое!» ─ утверждал недавно респектабельный Владислав Петрович, баллотируясь в депутаты облсовета. «Действительно, каждому ─ свое, ─ подумала Панкратьевна, пытаясь отряхнуть от въедливой грязи старенькое безнадежно испорченное пальто. ─ Ему ли ездить в переполненных автобусах?.. Но хоть бы извинился…»

Впрочем, немного остыв от возмущения, Панкратьевна сквозь слезы даже улыбнулась своей наивности по поводу извинений. Ведь у нас уже много-много лет не принято извиняться. Да и кому перед кем? Разве у нас бывают истинно виноватые? Разве станет, скажем, виниться чабан перед отарой, которую он завел на скудное пастбище? Ни за что! Отара виновата! А зло можно сорвать на слишком самостоятельных овечках, выбежавших из гурта в поисках более сочной травки…

Правда, жил-поживал некогда последний российский царь, любивший величать себя, согласно этикету императорского двора, «Мы, Николай Второй»… Хороший был человек: образованный, честный, деликатный, даже сентиментальный. Но, говорят, хороший ─ это не должность. Исполняя же должность, как засвидетельствовали меньшевики и большевики, центристы и анархисты, завел царь-батюшка Россию-матушку не туда, куда надо. И стали они возмущать народ, горой стоявший «за веру, царя и Отечество». Конечно, «народ» возмутился ─ мало ли в огромном государстве лентяев, пьяниц, мошенников! Как всякий порядочный человек (хоть и государь), «Мы, Николай Второй» нашел в себе мужество взять ответственность на себя ─ Его Величество покаялся и отрекся от престола…

А затем появились «Мы ─ советский народ» и, ведомые «умом, честью и совестью нашей эпохи», как-то очень уж скоро (не за триста, а всего за семьдесят лет) тоже не туда зарулили. Знающие люди говорят, что ума, чести и совести не хватило. Причем, оказывается, это у нас не наследственное, а, по утверждению физиолога академика Павлова, жившего на заре века, приобретенное (от себя и Панкратьевны добавим: в ходе революций и контрреволюций).

Похоже, покаяние было расстреляно вместе с семьей последнего царя в Ипатьевском доме, ибо после этого уже никто не каялся, не бил себя в грудь, не заламывал руки. «Чабаны светлого будущего» без оваций и аплодисментов ушли отдохнуть в тень чинары; а что возьмешь с несчастных овечек ─ шерсти клок?

Панкратьевна добрая, она их не осуждает, только сокрушается: «Наверно, век такой, не до покаяния…» (Тут я, простите, милостивый читатель, невежливо перебил Панкратьевну и рассказал ей, что совсем недавно германский канцлер Гельмут Коль, который в своей жизни, кажется, даже из самодельного лука не стрелял, от имени немецкого народа извинился перед всем миром за ужасы обеих мировых войн. Панкратьевна об этом не знала, ибо газет не читает ─ купить не за что; но мое сообщение прокомментировала: «Значит, наши «чабаны» немецкий язык плохо в школе учили…»).

И вот, отдохнув под чинарой, продолжала Панкратьевна, самые «умные, честные и совестливые» сменили кители с бесчисленными регалиями и вновь оседлали белых коней. Охрипнув от вопля «За коммунизм!», теперь они еще громче возопили: «За демократию!» ─ и стали тянуть красное одеяло каждый на себя. Худое было одеяло, но всем вместе Панкратьевнам оно давало немного тепла. Не выдержало одеяло ─ разорвалось, и получило каждое удельное княжество по кусочку. Однако Панкратьевнам в Беларуси и России, в Казахстане и Украине под этими кусочками нет места. Удельным князькам едва хватило!

Панкратьевна не против героев нашего времени, умеющих слово красное молвить, кулаком по столу ударить или из танка по парламенту пальнуть. Но она истово молится, чтобы они хоть са-а-амую малость думали перед тем, как молвить, ударить, пальнуть…
А еще Панкратьевна просит прощения за то, что долгонько зажилась на белом свете. Но она ведь в этом не виновата; правда? Бог так попустил. Скопить бы ей деньжат немного на похороны и закрыть навечно свои усталые, исслезившиеся глаза, дабы не созерцать время, героем которого она не является. Извиняется Панкратьевна и за, наверно, депутата облсовета Владислава Петровича, и за самых «умных, честных и совестливых», и за то, что, может быть, не так выразилась…

До почты Панкратьевна все же добралась. Пешком. Только напрасно ─ пенсию вновь задержали.

10 февраля 1996 г.