Дедов завет

Нежданно-негаданно Тимофей увидел во сне деда. И хотя уже много лет как его не стало, и черты дедовы давно стерлись из памяти, привиделся, как живой. Стукнула дверь, и видит Тимофей, будто взошел Василий Терентьевич в хату, перекрестился на красный угол, где вместо иконы висел большой красочный календарь, зачерпнул кружкой студеной воды из ведра, напился, покряхтывая от удовольствия.

У Тимофея сердце от волнения зашлось. Так обрадовался деду. Давно его не видел, а Василий Терентьевич все такой же. Льняная рубаха, вышитая по вороту, темные брюки заправлены в кирзовые сапоги, на плечах пиджак в накидку. Только сегодня дед не улыбается, как обычно ему Тимофею, а глядит сурово, покачивая головой.

– Ты чего, дедуль? – замирая, спрашивает Тимофей.

Дед оглаживает бороду, потом наклоняется низко и, вглядываясь Тимофею в лицо, говорит:

– Забыл ты дедов завет, Тима.

– Какой, дед? – вскинулся Тимофей.

Но Василий Терентьевич только пальцем погрозил и…исчез.

Открыл Тимофей глаза: и впрямь никого нет. Сон это.

Тимофею пить захотелось, да вставать лень, а после вчерашнего голова прямо разламывается. Перебрали они накануне с Ванькой, дружком старинным. Разошлись за полночь, да где там разошлись – расползлись.

Как не плохо Тимофею, а одна и та же мысль в голове вертится. Неспроста дед приснился. И про какой такой завет он говорил? Не помнит Тимофей, хоть убей, не помнит.

В комнату, громко хлопнув дверью, вошла Лида, жена.

– Все валяешься? Вставай, давай, – закричала она с порога.

Тимофей поморщился.

– Ладно. Не ори. Дед мне сейчас приснился. Видно помру я скоро, Лид.

– Конечно, помрешь, – усмехнулась жена, – если будешь так водку жрать, то долго точно не протянешь.

– Не каркай, – прикрикнул на жену Тимофей, – рада будешь, поди, как не станет меня.

– А то нет? – уперла руки в бока Лида, – чего ж мне не радоваться? Думаешь приятно мне твою рожу пьяную каждый день видеть? А с чего это ты умирать собрался? Давай-ка, поднимайся, у коровы не чищено, да поросенок, загородку в сарае сломал.

– Не могу, – застонал Тимофей, – голова раскалывается.

Однако, встал, зачерпнул в ковшик воды, жадно напился. Руки дрожали, внутри все переворачивалось. Но пришлось тащиться на улицу. Лида ведь ни по чем не отстанет.

Тимофей нашел в гараже нужный инструмент, двинул, было к сараю, однако резкая боль в желудке заставила его присесть на низкий верстак, схватившись за живот.

«И, правда – допился, – подумалось ему, – завязывать надо. Да и дед…»

Опять ему пришел на ум сон. С чего это дед Василий ему приснился? Жил себе Тимофей поживал, ни о чем не думал, а тут на тебе. Да еще и пальцем грозится.

Боль вновь прострелила так, что казалось, кто-то со всей силы двинул в живот. Тимофей застонал, выронив инструменты из рук. С трудом встал и, останавливаясь на каждом шагу, заковылял к дому.

– Уже наработался, алкаш, – закричала с крыльца Лида, – поросенок скоро на улицу выскочит, а ему и дела нет. Только о водке своей проклятой и думаешь.

– Плохо мне, Лид, – жалобно простонал Тимофей, подняв бледное как полотно лицо: только синие губы, вытянувшиеся в полоску, да темные глаза – вот и все краски.

– Иди, ложись, – в сердцах произнесла жена, но в выражении глаз промелькнула жалость и сострадание. – Может, скорую вызвать?

Тимофей мотнул головой, с трудом взобравшись на крыльцо. Прислонился к двери, отдышался.

– Сейчас отпустит, – выдохнул он.

– Не надейся, не налью, – Лида ударила ладонью о ладонь, – если ты тут передо мной Ваньку валяешь, то учти…

Тимофей согнулся пополам, с трудом сдерживая крик.

Лида испуганно подхватила его и повела в дом. Уложив в кровать, выскочила из комнаты: принести воды, да таблетку.

Мужик подтянул колени к подбородку и облегченно вздохнул: резь отпустила. Только надолго ли? Однако, в таком положении было ему, и в самом деле, хорошо, лишь где-то вдалеке, в самой середке живота трепыхалась боль, постреливая в стороны.

Тимофей закрыл глаза, провалившись в сон. И опять перед глазами возник дед. Теперь смотрел он ласково, жалостливо.

– Ты уж постарайся, вспомни, Тима, – Василий Терентьевич назвал внука, как когда-то в детстве.

– Не могу я, – протянул Тимофей тоскливо, – забыл.

– Ну, как ты? – услышал он сквозь забытье Лидин голос.

Очнулся и, стараясь не будоражить понапрасну жену, ответил:

– Получше, – чувствуя: боль возвращается.

Лежал, боясь вытянуть ноги, закусив губу, и изо всех сил старался отогнать мысли о смерти. Помниться с мужиками, если заходил разговор о ней – костлявой – бахвалился: двум смертям не бывать, а одной не миновать. А вот теперь, когда его так скрутило и дохнуло ледяным холодом в лицо, понял: не хочется раньше срока землю нюхать. Да и дедовы слова не давали покоя.

Тимофей прислушался к себе: внутри пекло так, хоть криком кричи. Лида протянула стакан с водой. Сделал глоток – вроде полегчало. Прикрыл глаза и, силясь отвлечься от отчаяния, заползавшего в сердце, попытался вспомнить: что же наказывал ему Василий Терентьевич. Знал: неспроста дед ему чудится, позабыл Тимофей что-то важное и значимое и если не восстановит в памяти дедов завет, горько и тягостно будет ему жить, да и помирать мучительно.

Голову заволакивало туманом: едва сознание не терял. Сквозь забытье слышал: Лида звонила на скорую, беспрестанно всхлипывая и причитая. Тимофей отметил: жалко мужика-то. Кричала все – пьянь, да обормот, а вон гляди-ка – слезы льет, да испуганно мечется по квартире.

– Потерпи, Тимоша, – плакала Лида, – сейчас врач приедет.

Она смочила губы мужа влажной салфеткой. Вновь отпустило. Перед глазами одно за другим начали проплывать воспоминания.

…Детство у Тимофея вышло хоть трудное и хлопотное, но радостное. Мать – доярка – с утра до позднего вечера на ферме, отец – тот с ранней весны до первых заморозков на полях: вспашка, сев, уборка. Мало ли забот у сельского механизатора? Тимоша в семье самый младший, весь день с мамкой. Уже в шесть лет мог две-три коровы выдоить, телят попоить, а потом уж стал и корма раздавать, стойла чистить. После школы сразу к матери на ферму, а вечером шел к деду на другой конец деревни. У Василия Терентьевича к тому времени уже и горячий ужин готов. Потчует внука картошкой тушеной, молоком топленым, да ржаным хлебом с медом. Затем подсаживает мальчугана на печку и весь вечер рассказывает увлекательные истории: о том, как жили в старину деды и прадеды, чем занимались, да во что верили. Тимофей слушает, открыв рот, засыплет, бывало, деда вопросами, а потом и заснет под эти предания.

Еще любил Тимофей ходить с дедом в лес. Василий Терентьевич грибник был отменный, знал, где растут боровики, да рыжики. Даже в самый неурожайный на грибы год легко мог отыскать семейку-другую лисичек или пень с опятами.

Набродившись досыта по перелескам и чащобам, выходили на солнечную полянку передохнуть. Дед доставал узелок со снедью, а Тимоша валился, раскинув руки, в заросли иван-чая и без устали смотрел в синее небо, наблюдая за редкими пушистыми облаками.

– Помни, Тима, – гладил Василий Терентьевич, уплетающего за обе щеки внука по голове, – где родился, там и пригодился. Не забывай своей родины. Пусть она всегда живет у тебя в сердце.

Сначала мальчик не мог взять в толк. Как это в сердце? И где она Родина?

А однажды понял: да вот же она. И этот лиловый цветок кипрейника, что склонился над ним и щекочет ласково по щеке, и темный сырой ельник, немного пугающий и притягивающий одновременно, и говорливая речка под горой со студеной, даже в жаркий летний день, водой – это и есть Родина. Да разве можно ее забыть? Мал Тимоша, а сердце уже полниться любовью: запорошенная зимняя дорога, обсыпанный желтыми листьями пруд, шустрый весенний ручеек, пробивающий себе дорогу прямо вдоль деревенской улицы. И это – Родина. И она не только вокруг, но и там внутри, в маленькой детской душе, отчего и трепещет она, да поет – радуется.

По весне Василий Терентьевич повез внука в монастырь.

– Окрестить тебя надобно, – усаживает Тимофея на сани, заботливо укутывая в тулуп, – отец-то твой партейный, боится. А мне пугаться нечего – стар, помирать скоро. Давно б пора тебя в церковь свезть, а я, дурак, отца твово слухал. А душа она ведь не ждет. Ей без Бога жить никак нельзя.

Монастырь поразил Тимофея высокими храмами, блестевшими на солнце куполами, да дивным колокольным перезвоном. Цеплялся за дедову руку: страшился одетых в черное, со строгими лицами монахов, пестрой людской толпы, просящих милостыню увечных да больных.

В церкви расплакался, испугавшись серьезного неулыбчивого священника. Дед, наклонившись, шепнул:

– Не шуми. Здесь Господь кругом. Он тебя в обиду не даст.

Тимофей слезы вытер, почувствовал: отпустил душеньку страх. А потом с волнением и дрожью в коленках слушал непонятные для него слова священника, послушно ходил вокруг купели, склонялся в поклоне.

А когда ощутил на груди холодный металл маленького крестика, зашлось сердечко от непонятной пока радости. Потом уже понял: и это тоже Родина.

– Никогда не снимай крест, Тима, – напутствовал его дед обратной

дорогой, – в нем твое спасение. Оберегать он тебя будет и хранить. Да смотри, не забывай веры нашей православной, не растеряй ее, не предай. Потому как силы она дает, и вести тебя будет по жизни правильной дорогой.

Помнится отцу, тогда влепили строгий выговор, а мать, пряча глаза, велела сыну снять крест, и спрятать в дальнем ящике комода. Тимофей плача прибежал к деду.

– Ничё-ё-во, – прижал мальчика к себе Василий Терентьевич, – перебе-е-сятся, поймут, как без Бога-то жить. Вот я тебе другой крестик дам. У меня припасен. Ты его к майке привяжи. Ничё-ё-во.

А летом дед заплошал. Лежал в избе, тяжело дыша, и в его глазах тускли солнечные лучики, забежавшие в открытое окно.

Тимошина мать, не вытирая катившихся слез, склонилась к старой, морщинистой, в натянутых жилах, руке:

– Прости, отец.

– Бог простит, – еле слышно прошептал Василий Терентьевич, – ты детей-то до ума доведи. Тиму – особливо. В церковь, в церковь его води, да сама не отбивайся. Живите по совести.

Тимофей горько плакал, уткнувшись в изголовье кровати. Дед положил ему на голову холодеющую руку и повторил:

– Живи по совести, Тима. Помни, что я тебе говорил.

Хоронили деда всей деревней. Выказать ему свою последнюю любовь и уважение пришли и стар и млад. Гроб несли по деревне на руках, а на самом высоком месте остановились, и по старому обычаю три раза подняли вверх. Не каждый удостаивается такой чести. Только самые почитаемые, лучшие люди на селе.

На кладбище Тимофей не пошел. Не видел, как прощались с дедом односельчане, не бросил ком земли в могилу, не слышал звук молотков, заколачивающих гроб. Не мог. И плакать уже не мог. Лежал на сене в старой сараюшке, смотрел сквозь дощатую крышу на свинцовые тучи, закрывшие небо, и шептал:

– Никогда тебя не забуду, дедуль. И слова твои буду помнить. И Родину, и веру, и монастырь.

Забыл. Не сразу, а забыл. И сам не знает, когда перестали волновать его сердце белоствольные березки, сбившиеся в стайку за селом, поле, звеневшее золотыми колосьями на ветру, нагретая солнцем узкая тропинка, петляющая в лугах. Не приводили больше в трепет звон колокола, расстилающего над головой, коленопреклоненная молитва под прохладными сводами церкви, не бухало сердце при взгляде на икону, не заволакивало глаза слезой после причастия. Ушло все это, похоронено под слоем суетных и, казалось, развеселых забот современного мира.

А потом был потерян и выброшен из памяти и сердца маленький нательный крестик.

Перед мысленным взором Тимофея пронеслась вся его жизнь. Учеба в институте, женитьба, работа зоотехником в одном из крупнейших хозяйств Псковщины. Вроде бы – сколько событий произошло за это время – и радостных, и горестных. Живи, наслаждайся каждым днем, только вот в душе тоска и тревога непреходящая. Может и пить он начал, чтобы заполнить эту пустоту, залить вином непонятную скуку и уныние?

Опять на ум пришли дедовы слова:

– Без креста ведь никуды. Снял его с шеи, а бес вот он тут как тут. Утянет в свои сети. Волоком потащит, тогда уж трудно выпутаться.

Выходит, уволок и Тимофея.

– Сейчас, сейчас, – Лида положила руку ему на лоб, – вот-вот уже скорая приедет.

– Слышь, – прохрипел Тимофей, – а крестик мой где?

– Какой крестик?– в сердцах проговорила жена. – Сам еле живой, а об каком-то крестике толкует.

– Где? – с трудом выговаривая слова, проговорил Тимофей.

– Да был ли он у тебя? – Лида присела на краешек постели, и обеспокоено всматривалась в лицо мужа.

Мужик застонал: желудок скрутило колючей проволокой, к горлу подкатила тошнота, холодный пот выступил на висках.

– Бы-ы-л, – он мотал головой по подушке, слезы катились по небритому лицу, – дай…дай.

– Успокойся, – Лида принялась полотенцем вытирать ему лицо, – найду потом.

– Сейчас, – мычал Тимофей, почти совсем потеряв от боли сознание.

– Да как же? – растерянно заголосила жена, – это ж надо в церкви брать, а она сейчас закрыта. Что же к батюшке бечь? Ты уж лежи спокойно, Тима, не думай ни о чем. А как выздоровеешь, тогда и…

Тимофей насилу приподнял голову и, уже впадая в беспамятство, выдохнул:

– Беги, прошу...

Лида охнула, в смятении кинулась к двери, но на пороге запнулась, оглянувшись на мужа. На крыльце послышался топот, громкие голоса. В избу входил доктор.

– К вам пока доберешься, – потирая руки, проговорил он, – далековато от города. Ну, где больной?

Лида указала на лежащего без движения Тимофея. Тот выглядел так, что краше в гроб кладут. Бескровные губы вытянулись в ниточку, вместо лица – безжизненная маска. Дышал судорожно, с хрипом.

Доктор засуетился, крикнул санитара. Тот прибежал, толкая перед собой носилки, вдвоем принялись укладывать больного на каталку. Лида бестолково топталась рядом то, заходясь в плаче, то с надеждой хватая врача за рукав.

– Что, доктор? Что?

– В больницу едем, – молодой доктор быстро, без суеты сделал Тимофею укол, развел в чашке какой-то раствор, влил больному в рот. Тот задышал ровнее, дернул ресницами.

– Доктор, – опомнилась Лида, – задержитесь чуток. Тима просил крестик ему принести. Я мигом, только до батюшки добегу.

– Вы что с ума сошли? – замахал на нее руками врач, – ему срочно операция нужна. Срочно!

– Да как же? – Лида уже голосила, – он так умолял.

– Чего же к батюшке? – медик принялся помогать санитару толкать

каталку, – несите скорей крестик.

– Так нету, – взвыла женщина, – нету у нас. Не знаю, чего ему вздумалось. К батюшке надо.

Тимофей, словно почувствовал: разговор идет о нем, – открыл глаза и с невысказанной надеждой посмотрел на Лиду. Во взгляде его была такая мольба, такая боль, и безысходность, что доктор не выдержал, скинул с шеи свой массивный золотой крест и сунул в руку Тимофею.

Машина скорой помощи стремительно пронеслась по деревенской улице, немного сбавила скорость на проселочной дороге а, выехав на шоссе, прибавила ходу.

… От яркого солнца слепило глаза. Теплый лучик пытался забраться Тимофею под рубашку, грея живот. Ему было хорошо и радостно. Ветерок трепал его волосы, шумел над головой густой листвой, маленькая букашка ползла по руке, потом расправила крылья и полетела, прямо высоко в небо.

– Давление? Какое давление? – кричит хирург.

Медсестра растерянно моргает глазами.

– Что у него в руке?

– Крестик, – шепчет медсестра, – руку не разогнуть. Его и привезли с крестиком.

– Скорей, скорей.

… Тимофей безмятежно улыбается. Поет душа у него, трепещет крыльями, будто вон та бабочка, порхающая над лиловым цветком. И кажется весь мир сейчас у него в сердце.

Между деревьями мелькнула фигура деда.

– Дедуль, – окликает его Тимофей, – я вспомнил. Вспомнил твой завет.

Обернулся дед, приветливо посмотрел на Тимофея, засмеялся тихонько, ласково: да исчез за разросшимся кустом орешника.

Normal
0


false
false
false







MicrosoftInternetExplorer4