— Вот, — он думает мстительно, —
она ещё ко мне вернётся,
она ещё примчится ко мне, еще прискачет,
она ещё у меня попляшет!
Ещё приползёт ко мне, будет молить о пощаде,
будет следы мои целовать, ноги мне мыть — воду пить,
есть землю!
А я ей скажу: — Не будет тебе пощады!
Слугам скажу: — Вытолкайте её в шею!
…Пять лет проходит.
— Вот, — он думает с горечью, —
она ещё ко мне вернётся,
она еще пожалеет, она ещё всё поймёт,
раскается, будет рвать на себе волосы, реветь белугой.
сядет у моего порога,
будет бить в грудь себе кулаками,
в окно стучаться, просить прощенья.
А я ей скажу: — Не прощаю! Поздно!
Дверь запру и окно захлопну.
…Десять лет проходит.
— Вот, — он думает с великим волненьем, —
она ещё ко мне вернётся:
на устах — улыбка сожаленья,
в руке — алая роза.
Войдёт в дом, на стул присядет, скажет:
— Давай по-хорошему поговорим, я всё тебе объясню!
А я отвечу: — Ну что ж, говори,
только не завирайся!
И безразлично так отвернусь, прикрывая рот, словно зевая.
…Двадцать лет проходит.
— Вот, — он думает с отчаяньем, с нетерпеньем, —
скоро ль она вернется?
Я уж и дверь распахнул,
посадил у крыльца куст жасмина,
надел лучшую одежду тонкой работы.
Скоро ль она придёт, скинет плащ у порога,
скажет: — Долго ж я шла к тебе! Как устала!
Завернётся в плед, заберётся с ногами в кресло:
— Ну — какие новости? Как ты тут поживаешь?
И я сяду возле неё, словно ничего и не происходило,
словно не расставались.
…Проходит лет двадцать пять, не меньше.
— Вот, — он думает с трепетом, — скоро ль она вернётся?
Уже и жасмин отцвёл, и одежда сносилась,
глаза потухли, сердце перегорело.
Оползень разрушил дороги, дом покосился.
Когда же она появится, наконец, и спросит:
— А где же хозяин?
Выйдет сосед и скажет:
— В доме никого нет, а хозяин умер.
А вы кем ему приходитесь? Родственница?
Или по работе?
И тогда она попятится, и заплачет, и замашет руками,
и умрёт на месте!
