Только стремленье, вам говорю, устремленье и устремленность.
Как я добрался сюда, я уже не помню.
Мы карабкались, мы пролезали сквозь землю. Вдвоем.
Что-то у меня в голове загудело, словно бурав, и уже я не помню, пробуравился ль я в самом деле насквозь или просто вокруг обошел.
Он немного отстал.
Не повезло нам — мы вылезли как раз под водою, в каком-то пруду, в тине. С улитками я не стал разговаривать. От них все равно не скоро дождешься ответа, да и дорогу они укажут не ту — свою укажут дорогу.
Караси отливали золотом — Он остался у карасей.
А я выбрался на поверхность воды.
Гнулся от ветра тростник, ветер валил его, он сгибался и падал и вновь поднимался.
Мне было много трудней, чем ему, тростнику, ибо был я один. Я не был ни проволокой, ни лозой, и ветер валил меня и свистел надо мною, как нож. И сам я свистел, словно кнут, и свистели мы друг против друга.
Ветер угрожал все серьезней, с серпом подступал к моей глотке.
Только в полдень вода начала утихать.
Стрекозы подмигивали мне своими цветными глазами, и водяные лилии расцветали вокруг. Что говорить — здесь можно уже было жить.
По лугу расхаживал белый аист, пахло душистой травою — здесь можно было остаться.
Под вечер стлался туман над прудами. Он висел над прудами и не опускался туда, где тростник. Я не знал, что под утро он снова исчезнет.
Здесь было так хорошо, все цвело и благоухало, а ночь переговаривалась с полночными птицами, и меня волновали эти таинственные звуки, они шли откуда-то сверху, а туман висел надо мной — я не мог здесь остаться.
Но когда поднялся я выше тумана — я завыл, словно волк: все богатство ночи во мне заболело сразу, все, вместе с созвездьями и макушками сосен.
Месяц был белый, месяц был сильный — словно отец, темнота была легкой и бархатистой — как мать, и у них родились звезды — дети той темноты. Я видел, как рождаются они, и отдаляются, и уходят неведомо куда.
И полез я в небо, словно душистый горошек.
Ночами я шел, а днем отдыхал.
Днем небо совсем пустое, если не считать два-три облачка, которые тоже поднимаются вверх, но ветер их относил в сторону и нес все дальше и дальше, вокруг земли. Там они вращаются и поныне.
А я хотел выше, и я попал.
Я попал.
Я и сейчас попадаю.
Все небо полно семенами цветов, и летят они, и летят, и негде упасть им.
Я пробивался все дальше. Еще не настала пора моих листьев. Я только росток зова.
Я спринтер этих запахов в темноте.
Узник, пролезающий сквозь решетку света, разложенного на составные части.
Молния языка змеиного.
Так я чувствую зов.
Говорят — это просто одна устремленность. Это еще не целеустремленность. И законченности, завершенности у тебя нет. Может быть, просто нет у тебя ближайшей цели.
Но, может быть, это не называют целеустремленностью лишь потому, что цель находится далеко, очень далеко отсюда.
Стрелец стрелял в небо.
Думаете — бесцельно?
Гении и злодеи
Микалоюс Константинас Чюрлёнис. Очарованный странник
Михаил Казиник. Чюрлёнис. Ч.1
Михаил Казиник. Чюрлёнис. Ч.2
