Вы здесь

«Вы усните, а я Вам спою...»

К 60-ти летию со дня смерти

А я пил горькое пиво, улыбаясь глубиной души…
Как редко поют красиво в нашей земной глуши…

АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ

Я не современный человек и люблю читать книги не по мобильнику, а вживую, делая на страницах карандашом пометки, отчеркивая понравившиеся места на полях ногтем, если под рукой не оказалось карандаша, загибая листы, оставляя в минуту раздумий книгу на столе разогнутой,– в общем, делая все то, за что, страшно вытаращив глаза, ругают визгливым шепотом строгие библиотекарши…

Зная такую мою слабость, близкие мне люди иногда дарят мне книги. Так вот недавно у меня появилась книга «Александр Вертинский. «Дорогой длинною…»», которую я тут же с интересом прочитал… Я люблю Вертинского…

Отнюдь не затерявшийся среди поэтов «серебряного века», он стал исполнять свои стихи под музыку, которую сам и сочинял, создавал удивительные сценические образы с яркой пантомимой, которые режиссировал, пробовал себя в только что зародившемся «великом немом» (потом он создаст ряд, пусть и эпизодических, но колоритных образов в советском кинематографе), всем своим творчеством предвосхищая время синтетического искусства. Пройдя с «белыми» до Крыма и далее по всем «дантовым кругам» русской эмиграции, в 1943 году он напишет письмо Молотову и попросится в «красную» (в том числе и от крови войны) Советскую Россию…

Но вот что интересно: сам Вертинский в эмиграции отнюдь не прозябал в безвестности и голоде. Напротив! Своими концертами он собирал многотысячные аудитории. Его пластинки выходили почти миллионными тиражами. Его прекрасно знали в Голливуде. Лучшие дома Нью-Йорка, Сан-Франциско, Парижа, Берлина и Лондона распахивали перед ним двери. Среди его друзей Чарли Чаплин, Грета Гарбо, Марлен Дитрих… И десятой доли его успеха и достатка некоторому современному россиянину хватило бы с избытком по самую  его лысую макушку для того, чтобы навсегда забыть Родину где-нибудь «в бананово-лимонном Сингапуре…»…

А он попросился в СССР… И когда? Во время войны… Пусть и не падали на него бомбы, не слышал он свиста пуль, не терял близких ему людей, но- голод, холод, разруха! И это после праздничных гирлянд небоскребов сытого Нью-Йорка, после «недвижного» и благополучного, теплого Шанхая…

За 14 лет пребывания в СССР Вертинский по 4 – 5 раз объедет всю страну, «от Москвы, до самых до окраин…», давая почти по 250 концертов в год, выступая там, куда не рисковал попасть ни один из артистов. На его выступления невозможно было купить билета, как позже на концерты Высоцкого (недаром Владимир Семенович в образе Жеглова «распишется» как творческим двойником именно Вертинским, исполнив его песню: «Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?»). И казалось бы, что советским труженикам из Магадана до притонов Сан-Франциско, где лиловый негр подает манто какой-то незнакомке?   Другая страна. Другие люди с другими лицами и даже с другим языком! Но эти другие лица, открыв от восхищения рты и глядя влюбленными глазами на Вертинского, не хотели его отпускать, устраивали овации. И этому есть объяснение: изможденные люди с искалеченными судьбами в наполовину разрушенной стране так хотели «…счастья и ласки…» и « …детской сказки, наивной, смешной…» Из этого выгоревшего войной серого мира, похожего на шинель, пропахшую гарью и порохом, им так хотелось в мир тепла и красок, где нет насилия, а к женщине обращаются только на «Вы». «Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир- мир романтики, поэзии,- заваливали его письмами рабочие и «труженики полей»,- мир, может быть, снов и иллюзий, но этот мир, в который стремится душа каждого человека!»… И еще… «Он заставлял нас,- вспоминал Иннокентий Смоктуновский,- заново почувствовать красоту и величие русской речи, русского романса, русского духа. Преподать такое мог лишь человек, самозабвенно любящий. Сквозь мытарства и мишуру успеха на чужбине он свято пронес трепетность к своему Отечеству…» Вертинский появился в СССР в то самое время, когда пахнущий шконкой блатняк уже слезал сизым и вонючим туманом с нар и начинал расползаться по стране. И Вертинский с упорством Дон-Кихота противостоял ему. (Симптоматично, что практически в год смерти Вертинского на «Мосфильме» в прокат вышел «Дон-Кихот», сложный и яркий образ которого создал великий Николай Черкасов явно под влиянием дружбы с Александром Вертинским). Объезжая голодную и холодную послевоенную страну,  выступая в неизменном фраке в ташкентскую жару и в читинский мороз, делясь с народом, изголодавшимся по прекрасному, теплом и благородством своей души, нет-нет, да и заболевал маэстро иногда благоприобретенным отечественным «сутраматом» (неологизм Вертинского. Прим. составителя), если употреблялся вечером «сучок»,- жесткий советский спирт из древесины…

Миря в себе «белых» с «красными», соединяя прошлое с настоящим, сохранивший себя в неповторимом достоинстве  преумноженного таланта, из своего вневременья, Александр Николаевич Вертинский устремляется в будущее, то есть, к нам, подавая тем самым надежду и нам на то, что и нынешнее вневременье, хотя бы на Украине,- это излечится…  со временем… И пройдет, как кошмарный сон. И пойдем мы, едва сдерживая волнение, по Крещатику к Андреевскому спуску, как шел здесь в 1945 году Александр Вертинский, вернувшийся в город своего детства спустя четверть века…

И город сказочно туманился сквозь дымку детских слез… 

 

««За прошлое в ломбарде ничего не дают»,- гласит старая немецкая пословица»,- пишет в своих воспоминаниях Александр Николаевич…

И все же есть смысл поторговаться… 

 

ПРОШЛОЕ ИЗ ЛОМБАРДА… (Из мемуаров Александра Вертинского)

 

…По субботам кузина Наташа, которая иногда подолгу жила у нас, водила меня за руку во Владимирский собор (в Киеве. Прим.  составителя). Как прекрасно, величественно и торжественно было там! Васнецовская гневная живопись заставляла трепетать мое сердце. Один «Страшный суд» чего стоил. Откуда-то из недр растрескавшейся земли в день Страшного суда выходили давно умершие грешники с изможденными, неживыми лицами и тянули свои иссохшие руки к престолу Всевышнего…

А рядом, около алтаря и наверху в притворах, была живопись Нестерова. Как утешала она! Как радовала глаз, сколько любви к человеку была в его образах! … Если Васнецов покорял и даже пугал мощью своей живописи, если его святые были борцами за веру, крепкими и мужественными, то святые Нестерова выглядели просветленными и благостными, тихими и примиренными с жизнью, как она есть, но в самой глубине ее – находили источники душевной чистоты русского народа.

Образ Богоматери был наверху, в левом притворе. Нельзя было смотреть на эту икону без изумления и восторга. Какой неземной красотой сияло лицо Богоматери! … Много лет потом, уже гимназистом, я носил время от времени Ей цветы…

… В девять лет я держал экзамен в приготовительный класс Киевской первой гимназии. Экзамен я сдал блестяще- на пять. Только по Закону Божиему батюшка, отец Семен, задал мне каверзный вопрос:

- В какой день Бог создал мышей?

Как известно, сотворение мира шло по определенному плану. Был точно указан день, когда Бог создавал животных. И этот день был мне известен, но я никак не мог себе представить, чтобы Бог занимался созданием ненужных и вредных грызунов. Поэтому, подумав, я сказал:

-Бог мышей не создавал… Сами завелись!

Экзаменаторы рассмеялись. Тем не менее я получил пять…

 

     … Много милых сердцу воспоминаний связано у меня с «Моцоковкой» (именьице тети Александра Вертинского. Прим. составителя). Помню, однажды я приехал туда перед Пасхой. Была звонкая, голубая, стеклянная весна … Набухали почки сирени в саду, распускалась верба над прудом. Старые, общипанные галки и вороны, намерзшиеся за зиму, чистили свои мокрые перья, сидя на плетнях, и хрипло кашляли, как ночные сторожа, греясь на солнце и оживленно болтая на своем птичьем языке. А в небе тоже шла предпраздничная уборка. Там передвигали, выбивали и выколачивали огромные белые перины облаков, на которых, вероятно, всю зиму спали ангелы.

К заутрене ездили в Песчаное, за двадцать верст, в маленькую деревянную церковь – к отцу Ионе. Служба была длинная и торжественная. Сочно гудел чудесный украинский хор, состоявший из девчат и парубков. В двенадцать часов ночи пели «Христос воскресе» и обходили крестным ходом вокруг церкви. Потом отстаивали раннюю обедню и ехали большой компанией со священником к нам, в «Моцоковку», разговляться. В гостиной уже ждал огромный стол, накрытый скатертью и украшенный гирляндами зелени. Чего-чего на нем только не было! И поросята, и индейки, и гуси, и куры, и медвежий копченый окорок, и ветчина, запеченная в тесте, и вазы с яйцами всех цветов – от красных и синих до цвета майского жука, серебряных и золотых, и целый холодный осетр на блюде с куском салата во рту, и сырные пасхи – шоколадная, сливочная, лимонная, запеченная ванильная, и кренделя, и торты, и вазы с фруктами, и конфеты, и пирожные. Между всеми этими яствами трогательно поднимали свои головки нежные ранние гиацинты – синие, голубые, розовые, желтые. Было шумно и весело…       

 

Раньше жили не спеша. Выходили замуж, рожали детей в более или менее спокойной обстановке, болели обстоятельно – лежа в постели по целым месяцам, не спеша выздоравливали и почти ничем, кроме хозяйства, не занимались. Без докторов, без нудных анализов, без анкет.

Наша нянька, заболев, на вопрос «Что с тобой?» отвечала всегда одно: «Шось мене у грудях пече». А болезни-то были разные.

Умирали тоже спокойно. Бывало, дед какой-нибудь лет в девяносто пять решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он живет. Вот съедутся родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три… не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют… не умирает. На четвертый день напекут блинов, оладий, холодца наварят, чтобы справлять поминки по нем, горилки привезут ведра два… не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встает со смертного одра и говорит: « Ни! Не буде дила!» И идет на двор колоть дрова.

А теперь?

Не успеешь с человеком познакомиться, смотришь – уже надо идти на его панихиду! Люди «кокаются», как тухлые яйца. У всех склерозы, давления, инфаркты. И неудивительно. Век такой сумасшедший. От одного радио можно с ума сойти. А телефоны? А телевизор? А всякие магнитофоны? Ужас! Кошмар! И все это орет, как зарезанное, требует, приказывает, уговаривает, поучает, вставляет вам в уши клинья… Люди иногда даже не слушают, например, радио, а выключить не позволяют: «Пусть говорит.» - «Зачем?» - «Так…» Они точно боятся, что если оно замолчит, то будет хуже. Не дай Бог, еще что-нибудь случится. Сплошное засорение мозгов какое-то! Ни почитать, ни подумать, ни сосредоточиться невозможно.

А вечером дети садятся за телевизор, выгнав главу семьи из кабинета, и сладкие, приветливые, очень «миленько» причесанные телетети начинают рассиропливать какую-нибудь копеечную историю с «музычкой» и танцами или показывать захудалый фильм двадцатипятилетней давности, где играют молодые актрисы, которые уже, слава Богу, старухи, которых уже побросали четвертые мужья и которые никак не могут бросить сцену. И вы думаете: «До чего же эта корова Закатайская была когда-то худенькой и хорошенькой!» И прямо диву даетесь… Я ненавижу телевизор…

(И это написано более полувека назад! Прим. составителя)

... Так вот, раньше ничего этого не было и в помине. Помню, был у тети Мани на хуторе музыкальный ящичек, который играл две-три песенки, да и тот был сломан…»

Комментарии

Благослови Бог, батюшка, тех, кто дарит Вам книги!)))

Как хорошо-то! И верно всё! Вкус к жизни, вкус к внимательности, к тишине - вот что, как из спелой груши, сочится из Вашего слова))

Обновляешься, читая)

Спаси Господи! Благодарю за теплые слова. Просто я оказался под впечатлением от прочитанного, особенно вот это: Александр Николаевич пишет своей жене: "... Ту фразу Чехова, которую я тебе писал, надо тоже понять. Он говорит: "надо писать не так, как есть, и не так, как должно, а так, как ты мечтаешь!" ... Надо прислушиваться к себе и уважать свое мнение..." Потрясающе! Я не стал вставлять этих слов в текст, чтобы избежать излишней назидательности, но постарался заложить это в контекст... И жить нужно так же. Это и есть крылья, и есть свобода... Хоть ты где и хоть ты с кем! Я как ландышевым воздухом подышал в лучистом и теплом лесу. И захотелось поделиться... Еще раз спасибо!

Да, так! У отцов где-то в Египетском патерике встречается токое изречение: "Самый лучший совет - свой совет".

Прочитаешь и так и оторопеешь: а как же самоотречение и всё такое... И потом понимаешь: да просто увиденное, услышанное, полученное - нужно усвоить, так оно и становится своим советом)

Верно, в таком духе и Александр Николаевич, и Антон Павлович и понимали.

А ещё у Хемингуэя (в "Островах в океане", кажется) встречается: Если ты хочешь написать правдивую историю, возьми из жизни семечко, а остальное - дело твоего творчества. В том смысле, что нельзя фотографически копировать, а то выйдет мёртво)

И я благодарю Вас за ответ!