Художники отбывали в Стамбул. Эту возможность им предоставил Михаил Пархоменко, одесский художник, координатор творческих программ Национальной Академии изобразительных искусств и архитектуры. Это особенный замысел – таким образом повторить тот черноморский отрезок «Великого Шелкового пути», который во времена Марко Поло проходил из Китая в Европу. Деятелям искусства важно прочувствовать этот путь как поток культурных взаимовлияний, обмен достижениями, диалог, до сих пор звучащий во времени.
Пассажирский паром «Каледония», построенный на французских верфях и курсировавший поначалу в Ла-Манше, отходил от одесской пристани. Вскоре высокие стеклянные синие призмы здания Морвокзала растаяли на горизонте, и перед путешественниками открылся древний, как сама мировая история, путь – к Босфору, к Средиземному морю, в античный Византий, в средневековый Константинополь, в современный Стамбул. Корабль, ровно гудя турбинами, уверенно шел на юг, оставляя на поверхности мартовского студеного моря широкий пенный след. Целый день почему-то вспоминался трагический исход из Крыма Белой армии, и миллион беженцев; металлический ветер высекал из глаз слезы, гулял над палубой, седое море штормило, и впереди была ночь и неизвестность. Но утром стало тепло, и показалась земля – незнакомый нарядный берег, живописно рассыпанные по зеленеющим склонам виллы, холмы старого города, покрытые широкими хлебными куполами мечетей, огромные красные, ликующие полотнища турецких флагов. Невиданная двойная радуга ярко светилась, провисая между азиатскими и европейскими берегами. Мы входили в узкое горлышко Босфора.
Впереди громоздился, нарастал, мелькал автомобилями огромный город, постепенно прошел над головами стремительным техногенным чудом мост через ширь пролива в материковую Азию, вокруг сновали по воде большие и малые корабли. И безотчетный восторг новизны подкатывал к сердцу.
В древней европейской генуэзской Галате, у Золотого Рога, который и дал жизнь Византию, наша «Каледония» пришвартовалась к берегу. Вблизи, прямо перед взором, находился этот длинный холмистый мыс, где совершалось столько событий мировой истории. Город, который был когда-то сиянием мира. Впереди на фоне утреннего неба манили своими чеканными силуэтами высокие широко-плоские купола церквей св.Ирины и – Боже мой! – Святой Софии с ее четырьмя минаретами, ставшими похожими на ракетно-пусковые установки. Хотелось немедленно оказаться там, увидеть, узнать, что осталось на поверхности от Второго Рима, от былинного Царьграда, Константинополя, от этого Города Всемирного Желания. «Айя-София – здесь остановиться Господь судил народам и царям!» (Осип Мандельштам).
Таможенные процедуры оказались не длинными и не скучными, наша группа разместилась в трамвае и как-то обыкновенно укатила в город. Первым делом мы осмотрели правительственный дворец турецкого султана. Подражательный и эклектичный, возведенный в конце ХІХ века из легкого дымчатого мрамора на насыпной набережной пролива, он не производил особенного впечатления. Все казалось вторичным – нет ни петербургского размаха, ни версальского изящества… Зато кругом начиналась южная весна, вовсю полыхали тюльпаны, нарциссы, на субтропических деревьях красовались крупные экзотические цветы. А море дышало свежестью и бирюзело до горизонта, до самых далеких прозрачных Принцевых островов – ну, воистину, настоящий турецкий шелк, и цвет воды Босфора такой, каким его правильно называют французы – «тюркуаз». И это море, цвет его, нежданностью возникновения, накалом страдательного восторга напоминал чувство первой любви.
Потом был осмотрен старый османский комплекс дворцов в Топкапе, на самом кончике мыса, у византийской огромной церкви св.Ирины, окруженной бронзовыми пушками. Дворцы оказались невысокими, утопающими в садах и цветниками, скорее патриархальными и укромными, чем богатыми и пышными. И это грозная воинственная империя – Оттоманская Порта, владеющая почти всем Средиземноморьем, успешно воевавшая со всей христианской Европой… Эти дворцовые сады наводят мысль об особенном национальном характере турок – прежде всего, об утонченности чувств, о красоте невинной, хотя и не лишенной жестокости. Вот они – сады султанов, мистиков и неустрашимых воинов, с их пламенеющими тюльпанами и розами, культом райских запахов, где так чувствуется поэтическая близость Персии, родины Эдема, «персия-парадис»...
И только потом пришел черед осмотреть саму Айя-Софию, храм, в котором так мечталось побывать на протяжении всей жизни. Облепленная низкими султанскими гробницами, пристройками, крепидами, минаретами, она напоминала ёмкую, врытую в землю красную амфору с корявыми наростами донных ракушек. Высоко-высоко, над широким поясом светового барабана парил купол – восьмое чудо света. Самый почитаемый храм обеих мировых религий стал по воле Ататюрка всемирным музеем. И не забыть уже никогда это непостижимое величие храма внутри, эту зримую божественность, эту тайну Константинополя, которую символизирует Святая София. Начиная от храма Премудрости, этот символ навсегда распространился на весь город, воспроизводивший в себе все великолепие земли.
Художники оказались в огромном пространстве великого храма. Здесь случилось так, что лица людей странно изменились. В выражении лиц появилось что-то волнительное, придающее им серьезность, нежность и красоту. Преображение. И ни одна из прочитанных ранее восторженных характеристик по поводу архитектурного чуда здания не оказалась преувеличением. Да, не забыть высокое кольцо окон в тугих пеленах света, истертые миллионами ступней и ладоней каменные пороги, нечеловеческой высоты императорские порталы, римскую победную мощь зеленомраморной колоннады (взятой из храма Дианы Эфесской), светящиеся полотнищами огромных мозаик пространные хоры императрицы, прохладно-золотое их нематериальное свечение…
Здесь воображение снова представило картину – десятый век, и ошеломленные увиденным косматые русские послы, которые избрали именно здесь, во время литургии православную веру и принесшие свое твердое намерение о ней в далекий Киев. Русская душа остается навсегда озаренной тем видением Божественной красоты, которая коснулась посланцев великого князя Владимира в храме Святой Софии. Они потом сказали князю так: «Не знаем, на небе ли были или на земле», и что «нигде красы сия несть». Не здесь ли, не с таких ли высоких, абсолютных образцов началась художественная идея о «светло-пресветлой, красно украшенной русской земле»? И Святая София навсегда являет собой такую абсолютную идею спасительной красоты, всей совокупностью своего пространства, насыщенного светом.
Пока не остыл эмоциональный накал от увиденного чуда Софии, наша группа пересекла площадь ипподрома и зашла в Голубую мечеть, построенную османским великим архитектором Синаном в ХУІ веке. Здесь молодая турецкая нация показала во всем блеске свой собственный строительный пафос, восприняв византийские образцы как наследие. Синану, кстати, греку по происхождению, хотелось превзойти храм Юстиниана, и ему это, в общем, удалось – правда, на высоту, кажется, в полтора метра. Но это новое достижение архитектуры уже полностью приспособлено к качеству мечети – здесь нет той суровой, очистительной работы ислама, которая сильно чувствуется в православной Софии. В Голубой мечети (так ее невольно назвали из-за обилия фиолетовых, голубых, палевых стекол в нишах окон) тоже ощутимо величие архитектурного замысла и величие веры; а невозможные, громадные, круглые бронзовые хоросы с лампадами опускаются низко к мягким коврам поверхности полов, и здесь так хорошо сидеть дотемна, долго всматриваться в восточное сказочное узорочье стенных изразцов…
Ислам спрятал Византию как жену, слишком красивую, жену слишком богатую, слишком желанную всем, но как неверную какому-то более высокому своему предназначению.
Нам очень повезло с гидом – молодым турецким инженером, родившимся и учившемся в болгарской Варне («Зовите меня Гена», – предложил он), – и его познания в истории, чуткость к ней, – были превосходными. «Вчера ночью показывали по телевизору мой самый любимый фильм – «Гладиатор», – меланхолически сообщил нам при знакомстве стамбульский гид. Кажется, его совсем не привлекал тот самый характерный полуазиатский лик Стамбула, но совсем иной: его душу странно тешили античная колонна Константина, и овальная площадь на месте исчезнувшего ипподрома, и главная столичная улица Меса, сырые своды Цистерны Юстиниана, и все это имперское художественное величие угаснувшего Второго Рима. Узнав, что мы художники из Украины, он сообщил, что многократно перечитывал по-русски и по-турецки роман Павла Загребельного «Роксолана», пораженный точностью и художественностью описания этой эпохи.
Два этих незабываемых дня он ходил с нами по старому городу, в котором Византия скрывается под Стамбулом, как город Китеж скрыт под водами озера.
Ночью художники, конечно, отправились через Галатский мост на прогулку – от Египетского базара к музею Роксоланы, который находится у громадной мечети султана Сулеймана Великого. Тесный город громоздился под красивыми дугами куполов мечетей, привычными уже минаретами, дул влажный морской ветер из Золотого Рога, и колыхал разноцветные гирлянды и флажки на пустых базарных площадях (Стамбул готовился к президентским выборам). В такой скученной архитектурной неразберихе сразу отыскать гробницу нашей Насти Лисовской оказалось невозможно. Поэтому, попив в случайном кафе перед рассветом бодрящего чаю, группа вернулась отсыпаться на родной корабль.
А на палубе «Каледонии» рядышком лежали в собственном свечении три свежих полотна, источая радостный сосновый запах красок. Это Сергей Савченко написал ночные набережные Стамбула, написал их размашисто-цветно, со всей волей и уверенностью своего чистосердечного видения. Он – единственный из нас художник, взявший с собой в путь метровой длины холсты и пудовый ящик красок. Но когда? Когда он успел?! Да, наверно, успел потому, что он повел себя как истинный художник, а мы – так себе, как разгильдяи-туристы…
Утро второго дня Стамбула было тоже очень насыщенным. Спустившись в подземелье, мы осмотрели там ярко освещенную колоннаду тайного подземного водохранилища Юстиниана, водой которого мог в осаде долго пользоваться город. Для убедительности там же под деревянными настилами, плавали упитанные, медвяно-красные зеркальные карпы.
Потом был Археологический музей, расположенный в пафосном здании ложно-греческого стиля, с его нежнейшими аттическими мраморами, многослойной Троей, тускло раскрашенным тяжким саркофагом, «домовиной» Александра Великого – со всем художественным богатством античной культуры, собранным при раскопках в Малой Азии. Человеку, воспитанному в классической гимназии, есть на что там посмотреть в течение хоть целой недели.
Никогда не забуду, как такси мчало нас, художников, желающих посмотреть на окраине города византийский монастырь Хора (что значит – «на полях»). Такси мчало мимо античных, узорчатых камней крепостных стен императора Феодосия, и эта зримая мощь молниеносных легионов, и двадцатикилометровая их длина поистине ужасала своей неприступностью и своей высотой (башни - 50 метров!).
Тройная стена Феодосия огромна, тянется от холма к холму, теряясь на горизонте. Я думал о Великой Китайской Стене. Внезапно я понял, в чем их сходство: это не просто крепостной вал, это граница цивилизации. Это была, скажем, защита сердца цивилизации – города совершенного, как библейского последнего Града, который способен преобразить землю.
Эта стена, об этом никогда не следует забывать, оградила Европу, дала ей возможность расцвести.
Мне вспомнились описания трагичных последних недель осажденного города в мае 1453 года, когда то, что осталось от тысячелетней блестящей империи, осадила полумиллионная армия Мехмеда Завоевателя. И последний цареградский император Константин, выяснив, что способны защищать стены и город меньше пяти тысяч его воинов, заплакал от отчаяния.
Сейчас многие башни обвалились, стали похожи на естественные скалы, чернеют провалами и трещинами, завалены земляным сором, а дети протоптали свои тропинки…Византийской империи больше нет, она умерла.
Но встречаются и прилично отреставрированные длинные участки стен. Наш таксист спокойно сообщил, что на этих обновленных участках работают в качестве каменщиков-реставраторов обитатели стамбульской тюрьмы. Опять подневольный труд…Мне вспомнилось школьное, маяковское: «Так в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима…»
У дальней черты римских башен мы осмотрели прекрасно отреставрированную американскими исследователями церковь Кахрие монастыря Хора. Поразила уже надпись над входом: «Пространство Того, Кто превосходит всякое пространство». Аристократичные, виртуозно исполненные мозаики, кажется, уже предвосхищают колористическое появление ватиканского Рафаэля, и в этом ренессансе Палеологов божественное и человеческое соединяются «нераздельно и неслиянно». Сцены из житий здесь поданы с эллинской непринужденной живостью, далеко превосходящими заурядное ремесло. Мозаики притворов необыкновенно богаты по колориту; это дух Средиземноморья в чувственном блеске, и кажется, что все стороны жизни: детство, любовь, супружество, страдания, страсти, вера, умудренный опыт, – переливаются в эту сверкающую силу. Это последняя вспышка византийского искусства, перед самым концом его великой эпохи. «А сколько их осталось неизвестными, этих неведомых и утраченных навсегда шедевров» - горько представилось мне…
Константинополь воспринимался как город самой Матери Божьей. Не счесть алтарей, песнопений и икон, которые были здесь созданы, и были ей здесь посвящены. Город был огромным собранием реликвий. Сегодня Влахернской церкви больше нет, риза Богородицы украдена, город захвачен. Но по-прежнему почитаем этот источник. И Матерь по-прежнему простирает свой покров над Византией мистической, Византией истоков.
А потом, конечно, я снова оказался в храме Святой Софии, и там, высоко на ее хорах, отчетливо чувствовалось спокойное молитвенное пребывание вечной красоты и истины, и казалось, что исчезало само течение времени. Был вечер, и солнце заходило. Свет, подобный огненному потоку, проник через огромный решетчатый проем в западной стене, заливая апсиду и смягчаясь под куполом, словно под небом, опрокинутым над нами. Вдали горела, мерцая синими и золотыми искрами, мозаика алтаря, Младенец на руках Матери. «Поем, пришедшие на запад солнца, видевшие свет вечерний, поем…, – вспоминались таинственные слова священного текста, слышанного когда-то.
А потом случился этот фарс. Я, киевский художник, оказался последним неуходящим человеком в музее. «Останься, и больше никуда отсюда не уходи!» – кричало, твердило во мне сердце в безумии своем. На хорах я был обнаружен, и меня оттуда вниз и дальше, к боковой бронзовой двери эллинистических времен, прямо перед собой, напирая, гнала по-охотничьи, как зайца, длинная сомкнутая шеренга десятков усатых служителей и охранников, одетых во что-то военное и черное.
Стамбул – великий город. Современный, живой, человечный. Когда еще в седьмом веке до нашей эры его основали мегарские колонисты, то новый город был посвящен богине удачи Тихе. И до сих пор кажется, что он настолько велик, что находится вне любой государственной принадлежности – это Город Всемирного Желания. Клокочущий, яростно торгующий, с неутихающей ни на минуту жизнью на пристанях и улицах, стремительным потоком автомобилей на высоко переброшенных прямо в азиатский берег мостах – мостах и в самом широком переносном смысле. А мы, художники, уже стояли в мокрых ночных огнях на кормовой палубе нашей «Каледонии». Мы прощались со Стамбулом, вечным городом, зная, что теперь будем стремиться туда снова и снова. В город, который был и останется Сиянием Мира.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
