Утерянные крылья

(Маленькая повесть)

Светлой памяти
убиенного иеромонаха Александра
посвящаю

Перышко Ангела

Все в этот день началось с отчаянного Анюткиного плача. Баба Сима бросилась к ее кровати, думая, что же там стряслось? Даже тесто на руках осталось — она готовила к нашему пробуждению пирожки с клубникой да шаньги творожные, которые мы очень любили. Я тоже испугалась, соскочила с постели и чуть не брякнулась — запуталась ногами в новой ночнушке, которая была мне немного длинновата. Смотрим, сидит наша Анюта и горько плачет, утирая кулаком слезы.

Мы ей:

- Чего ревешь, обидел кто?

  Увидев нас, она как Иерихонская труба вострубила  и уже слезы потоком:

- Не-е-е… не обидел никто!.. Я сама потеря-я-ла… - сквозь слезы.

- Да потеряла чего, сердешная? - пытает ее бабушка, и ладошкой утирает ей слезы, позабыв, что руки у нее в тесте для наших пирожков и шанег. Мы смеемся над сестренкой в тесте, а та отмахивается от нас, сбивая со щек смешные бабушкины следы, и просит нас не смеяться.

- Вы же ничего не знаете, я перышко потеряла…

Это были первые разумные слова после ее рёва, но нам понятнее не становилось.

- Хи-хи, - ехидненько засмеялся наш брат Васятка, - из своего хвостика, наверное, потеряла! Подумаешь, какое-то перо, да я тебе этих перьев сейчас  такую охапку со двора принесу, что только ахнешь. Нашла из-за чего нюни распускать, лучше вставай скорее, слышишь, как пирожками пахнет.

И он носом так красноречиво потянул, что и мы услышали очень знакомый нам и приятный запах. Но Анютка на соблазн не купилась.

- Тебе, Васенька, только бы насмешничать, да дразниться, ничего ты не понимаешь…

И Анна сердится на него, хлопая своими огромными, как крылья бабочки ресницами, уже отертая от слез и теста пестрым бабушкиным запоном.

Скажу по секрету: что за слово такое «запон» мы не знаем, за это и любим его, потому что простенький бабушкин фартук вдруг превращается во что-то необычайное и важное,  и атрибуту этому в нашем рассказе тоже место будет.

- Чудной ты, из хвостика, - и Анна поворачивает к брату уже какие-то таинственные глаза, - а твоих перьев никаких не надо! Там хвостов куриных и петушиных не бывает совсем… мне это перышко во сне Ангел подарил, а я его потеряла… проснулась и потеряла…

Анюта снова начала кукситься, как же, столько зрителей, а ее хлебом не корми, любит иногда прикинуться маленькой, и она хотела было пуститься в свой новый, уже сценический рев, но бабушка не дала.

- Так тебя сон обеспокоил! Вот, беда. А ты, внуча, не каждому сну доверяйся. Иной раз такое набредится и нагрезится, что вовек не разберешь. Иди-ка, лучше, умойся, да молитвы со сна с Любавкой и Васей прочитайте, а там - и за стол, благословясь, пироги в аккурат готовы будут. 

Слезы забыты, и мы кубарем на улицу, к умывальнику, кто вперед. А утро какое! Солнце по небушку катится, лучами-стрелками перекидывается, будто смеется и нам  подмигивает. А птицы-то разошлись, изо всех сил трелями заливаются, тоже радуются.

Бежим за стол. И так пирогов да шанег с молоком наелись, что и разговаривать лень, не то чтобы баловаться.

Сим-Сим похвалила нас за хорошее поведение, и пока не убежали, дает нам задание на день. Мне, как большуньке, выпало воды натаскать, чтобы за день она согрелась, а вечером огурцы с капустою полить. Васятке – дров наколоть да воды из речки наносить, чтобы к вечеру баньку истопить, а Анютке досталось самое дальнее дело: сходить за Иорданку к дедушке на могилку, цветы полить, а на обратном пути два веника наломать. 

Теперь скажу, почему мы нашу бабушку зовем Сим-Сим. Вообще-то,  ничего особенного. Просто, когда Васятка был совсем маленьким, выговорить «бабушка Серафима или баба Сима» он не мог, а только и получалось у него – Сим-Сим. Так все мы и стали нашу бабушку звать, а когда сказку услышали про «Сим-Сим, откройся», или Сезам… нам еще веселее стало с бабушкиным именем. Она сама нам эту сказку и читала.

Анютка взяла маленькое ведерко для поливки, положила в него небольшой моточек тонкой веревки для веников, мой запон, и ткнулась носом бабушке в самое ухо:

- Сим-Сим, а что я теперь Ангелу скажу, я же перышко его потеряла?

Та ничего не сказала ей в ответ, а только внимательно посмотрела на внучку, и перекрестила в дорогу.

Люня

Всякая деревня не настоящая, если нет в ней своего дурачка. У нас есть Люня. Мы его любим и он нас тоже. Вон он бежит по улице и палкой отмахивается от мальчишек – те его дразнят и закидывают камнями. Люня сердится, изо всех сил пытается что-то сказать, но только мычит и теряет шапки. Мальчишки подхватывают эти упавшие шапки и начинают перекидывать их ногами друг дружке, как футбольный мячик. Люня пытается отобрать у них свои сокровища, неуклюже вертится у них под ногами, но юркие мальчишки с гиканьем и свистом еще быстрее орудуют ногами. Люня выбивается из сил и начинает плакать. Но его тихий плач и смешанные вместе с пылью и размазанные  по щекам слезы вызывают у мальчишек почему-то особенный гнев, глаза их вдруг становятся пустыми, губы кривятся и выкликают непристойные слова и прозвища… словно это и не мальчики вовсе,  а дикая стая волчат-подростков. Парнишек уже не занимают Люнины шапки, их руки, тянутся  к ветхой одежонке несчастного, к перепачканному ошалелому лицу его.

- Эй-е-ей! Что вы делаете! Остановитесь!- кричит Анютка и врезается в самую мальчишью гущу. Она ловко орудует ведерком и кое-кому от нее достается немало. Она всегда была девочкой не из робкого десятка.

А скажу вам, что Люня-дурачок не всегда был таким.

Он родился совершенно случайно. Его матерью была одна калика перехожая. Ее так обозвала наша Сим-Сим, а потом оказалось, что это и не обзывание вовсе, а давным-давно забытое слово, которым называли всех странствующих людей, у которых нет ни дома родного, ни города, ни деревни. «Несчастные они, - говорила Сим-Сим, - нет у них ни рода, ни племени». Когда мы спрашивали у нее, что это значит, она говорила: «Это одинокие несчастные люди, у которых все богатство – в их котомке».

Бабушкин дом стоит у дороги, самым первым, с него начинается деревня, и потому все, кто идет в деревню, у бабушки останавливаются – кто на минутку воды попить, кто на часок от жары скрыться, да бабушкиными шаньгами подкрепиться, а кому некуда деться, так и на недельку-другую призадержатся;  бабушка никого не гонит, хоть домик ее и маленький совсем. А нам интересно – какие такие богатства в дорожных кузовках этих дорожных людей бывают. Бабушка нас за любопытство ругает и всегда говорит: «Кыш, от стола», стоит только пришельцу или пришелице раскрыть свои походные баульчики и  начать выкладывать на стол содержимое. Чего тут только не бывает! Где уж нам утерпеть и не заглянуть. Так Васятка однажды получил самый настоящий пистолет и кучу пистонов в придачу. Но ему еще было сказано, что дети в игрушки играют, да правду не забывают.

Анютке однажды старенькая бабушка, которая как бы случайно заглянула в наш домик, подарила маленький ларчик, в котором хранились иголка, катушка ниток, маленькие ножницы и какой-то необычный лепесток цветка – вроде сухой на вид, а как живой. Странница поправила свой черный, незнакомо  как-то повязанный платок, и сказала непонятные нам слова: «У Бога сад особенный, а возделывают его любовью невесты Христовы, если сумеешь в жизни сшить из сухого лепестка живой омофор Богородице, то Она и приготовит тебя в невесты Ему».

Мы давай Сим-Сима пытать, что это значит, а бабушка наша  переглянулась со странницей, улыбнулась, погладила Анютку по голове и сказала: «Малому и заделье малое, а подрастешь, так Сама Пречистая тебе все и укажет».

Нам понятней от бабушкиного объяснения не стало, и мы убежали на улицу в классики играть.

Так вот, про Люню. У бабушки ведь не выпытаешь. Хоть и нельзя подслушивать, Сим-Сим говорит, что грех это, но мы однажды, не специально, нет, а так – играли, а тетя Дуня с нашей бабушкой говорили про Люню. Ну что поделаешь, если наши ушки сами становились на макушки: хочешь, не хочешь, а слышно.

Эта калика перехожая была совсем девчонкой, и кто-то из тех, на ком креста нет, над ней надсмеялся и она понесла… несла, наверное, долго, устала, вот в подол положила и принесла под порог соседу нашему Петру…

- Любавка, - это бабушка мне кричит, - ты чего уши развесила, делом занимайся, за ребятами гляди, а не за взрослыми подглядывай.

Я было, обижаться, да быстренько замолкла, интересно же, что такое положила под порог калика, что потом Ленчиком обернулось.

Ленчик и Ленчик, хорошенький, крепенький вырос, дядя Петр подкидыша воспитывал с радостью – своих детей у них с тетей Дуней не было. Но вдруг мальчик заболел страшной болезнью – менингитом называется. И такие у него были головные боли, что он в мучениях все шапки на себя надевал, сколько было. Не помогло – разума лишился. А вот эта странность с шапками, осталась. Бывало, по четыре-пять штук нагромоздит одна на другую, и ходит так по деревне с кроткой улыбкой. Кого ни встретит, скажет: «Люня», и что-нибудь даст в руки: кому цветочек, кому щепочку, кому гвоздик какой. И стали люди замечать, что не спроста дает им дареньица свои Люня. Кому давал цветок живой – детки рождались здоровыми, да веселыми, кому бумажный цветочек – у тех рождались и скоро от болезни помирали, кому щепочку дарил, или гвоздик, те неожиданно задумывали постройку и все у них ладилось. И люди стали Люню блаженненьким звать, но лишний раз на глаза его не хотели попадаться – кто знает, что у него в карманах для тебя припасено. Хоть и любят люди в завтра заглянуть, да опаска всегда есть – вдруг горе или беда какая, особенно, если Люня одну из своих шапок подкинет… не, уж лучше прежде времени и не знать про такое.

Обступили мальчишки Люню, взяли в кольцо, а тот перестал плакать, полез в карман и давай в мальчишек чем-то кидаться. Те отпрыгивают, уворачиваются, сбрасывают с себя что-то. А это – жуки, да пауки, Анютка разглядела. Тут мальчишки озверели. Схватили Люню, Анютку и потащили их на край деревни к Сорной яме.

За Сорной ямой ходила дурная слава, что это не чистое место, особенно после того, как на тополе, что рос на самом ее краю, повесился местный пьяница, дядька Макей. Был он тихим и работящим, а запил после того, как умерла его жена при родах. Родила и умерла, ребеночек их не успел  даже   плача  выкрикнуть белому свету. С тех пор и стал пить горькую дядя Макей. А потом и нашли его на этом тополе. Страшное место эта Сорная яма. Туда и волокли Анютку с Люней.

Черный вожак

Вот  так встреча!

Их поджидал на краю Сорной ямы Дима Черный. Его прозвали так за мрачные одежки, за косынку с черепом, туго охватывающую лоб, за намазанные чем-то темным веки, отчего глаза его казались зловещими, чем он почему-то гордился. Таким он стал после того, как съездил в Москву, к своему старшему брату, владеющему удачным бизнесом. Там познакомился со сверстниками, которые называли себя тодами и чтили символы смерти. Вернулся  Димка в деревню уже посвященным, сколотил себе ребячью ватагу, которая слушалась его с полуслова. Естественно, что все парнишки были младше его по возрасту и в большинстве - из детского дома, что в соседнем селе. Иногда эти «служители культа костей и черепа» по ночам совершали какие-то свои бдения здесь, на дне этой поганой ямы - большой, полукруглой, заросшая густой травой, она была частью  когда-то бывшего здесь оврага. Овраг осыпался, а эта, самая глубокая местина его, осталась.

Димка Москаль - у взрослых, у ребятни он был Димоном, жил у бабки Устиньи, и тоже, можно сказать, был подкидышем. Родился он неожиданно для родителей и тогда, когда они вовсю осваивали московский бизнес и о позднем ребенке не мечтали – не до него им было. Вот и сброшен был мальчишка с самого малолетства в деревню к бабушке. Да и Димка к ним тоже не рвался, больше любил бывать у старшего брата.  О Димкиных родителях Сим-Сим говорила, вздыхая: «Рупь нашли, а парнишку потеряли».

Рос Димка жестким и жестоким: никогда никому не уступал, бился до крови и, казалось, ненавидел весь мир. Вот и сейчас – сощурил свои зеленоватые, как у кошки, глаза, поводил пальцем перед Анюткиным носом и заговорил зло, словно шкурку от семечек выплевывая слова:

- Ах! Какова защита у дурака! Это очень интересно! От вершка два вершка! Одно головоторчение с крестом!

- А ты, а ты, - не находила слов от возмущения Анютка, - велика фигура, да дура… А у тебя, Димушка, и торчать-то нечему, одно место от головы и осталось…

-  Тю! Кто тут голос подает? Ты эти сопливые -ушки-юшки своим богомолкам прилепляй, а я тебе не Димушка… нашла где слизь собирать, запомни, я тебе даже не ДимОн, а Де-мОн!.. Уяснила?!

- Нашел чем похваляться. С тем, кем назвался, шутки плохи.

- Молчи, чехарда, снимай крест, судить тебя будем, тогда и увидишь, для кого шутки плохи.

И он потянулся за крестиком, что висел у Анютки на шее. Она откинула его руку с омерзением.

- Крест?.. тебе?!. - крикнула Анютка, - Не ты мне его надевал! Это всех вас будут судить за такое…

- Много шуму от тебя, - сказал жестокий мальчишка и заклеил Анюткин  рот скотчем. Затем дал знак своим, и те поспешно растянули в стороны руки девочки и стали вязать их к прямой толстой палке. Она слышала, как за ее спиной, у самой шеи крепилась другая, более толстая веревка. Демоновы подданные перекинули эту толстую веревку через сук тополя и стали поднимать упиравшуюся девочку вверх. Чуть ее ноги оказались в воздухе, она стала отчаянно брыкаться и пинать ногами всех, кто к ней подходил. Но ее ноги  быстро поймали и связали бичевой.

- Ишь, какая нам резвунья попалась… Тогда мы тебя немного подогреем, чтобы еще резвее стала, - нехорошо засмеялся Димон, и распорядился притащить хворост.

Люня смотрел на все происходящее с ужасом. Он словно оцепенел. Потом  понял, что в этой кутерьме про него на какое-то время забыли. И, зажав под мышками свои шапки, потихоньку стал уползать в кустарник. Когда увидел, что за ним нет погони, встал и со всех ног помчался в деревню. Даже не в деревню, а на речку, где Васятка чинил свои переметы.

Васяткины переметы

Речка была тихой и не очень широкой, но достаточной, чтобы в ней водилась кое-какая рыбешка, до которой был большим охотником наш любимец, кот Рыжик. И не только. Бывало, что Васятка приносил и хорошую плотвичку, и карасика… Но уж если удавались караси, то нашему Васятке было от нас несдобровать – дразнили задразнивали: «Васик-карасик, где твой перемет, другая рыбка не идет!». Но брат на нас не обижался, считал, что это ниже его мужского достоинства - на девчачьи дразнилки обижаться. Но все-таки надумал смастерить, то есть, сплести настоящий перемет. Пока это ему плохо удалось – все нитки, которые он брал в шкатулке Сим-Сима, рвались и путались, но он все же умудрялся как-то растянуть поперек речки свои изделия, а  для подстраховки, как сам говорил: «для контрольного выстрела», украдкой снял бабушкину тюль в летней избушке,  которую и решил приспособить для перемета. Тем он и занимался сейчас, что сшивал тоненькой проволочкой все эти три бабушкины шторки для надежного перемета.  Затем закрепил их на тонкой бечеве и привязал к толстым надежным шестам, укрепленным на той и другой стороне реки. Мокрый и довольный, он смотрел на тихое течение Иорданки, которое приняло Васяткины труды и ничем не выдавало его коварную рыбью ловушку.

Вдруг полетели камешки с высокого берега, и что-то с шумом и воплем подкатилось к ногам мальчишки. Тот резко соскочил и с изумлением стал смотреть на  большой пыльный ком, который тут же вскочил на ноги, стал отряхиваться и мычать что-то нечленораздельное.  Васятка смотрел на взъерошенного и взволнованного Люню и ничего не мог понять.

- Ню-ню… Ди…там…яма…к…к… - пытался Люня что-то сказать Васятке, даже положил свои шапки на землю, чтобы удобнее было жестикулировать руками. Но Васятка так толком ничего и не понял. Тогда Люня взглянул на реку и вскрикнул хоть и горестно, но с надеждой: «Ай, Ню…Ню!». Васятка повернулся к реке и увидел, что возле его нового перемета крутится красное Анюткино ведерко, с которым она пошла к дедушке на могилку поливать цветы. Тут Васятке стало не до разгадывания Люниных междометий, он понял -   случилось с Анюткой что-то, о чем и пытается ему сказать Люня.

- Говори скорее, беда с Анюткой? - Спросил он блаженного. Тот быстро-быстро закивал головой и снова заплакал. Слезы побежали по щекам, оставляя светлые дорожки.

- Скорее, скорее, показывай, где она. - Васятка быстро натянул светлую футболку, а ноги как-то вдруг ставшие неуклюжими и неловкими, долго путались в коротких шортиках.

Люня собрал в охапку свои шапки и быстро полез вверх, затем пулей полетел по едва заметной тропке. Васятка едва за ним поспевал.

Сорная яма была пуста. Никого не было. Возле тополя валялся разбросанный и затоптанный костер. Едва дымящийся обгорелый хворост говорил, что люди были здесь совсем недавно.

У Васятки разбежавшееся сердце от быстрого бега вдруг как бы перевернулось, сжалось тревогой и остановилось в боли и страдании. Ему не хотелось верить в худшее, но сердце побежало с такой невероятной скоростью, что теперь Васятка сам едва  поспевал за слетавшими с его губ словами:

Дуй скорее в деревню, скажи Сим-Симу, а я побегу в село  за мальчишками, будем искать… ты не знаешь, куда ее увели и кто?

- Ди…Ди… - пытался снова говорить Люня. Он снял с веток какую-то тряпочку, сложил ее треугольником и стал пристраивать ее на лбу от уха до уха, беспрестанно повторяя: «Ди…Ди…».

Наконец Васятка понял, что тот хотел ему сказать.

- Димон, Люня?.. Анютку схватил Димос со своими зверятами, да?

- Люня согласно и быстро закивал головою, потом взял за концы большую палку, заложил ее за спину, растянув на ней свои руки, подошел к тополю и стал показывать вверх.

- Ню… Ди… туда…

- Они  Анютку подвешивали на этой палке и жгли огнем?

Люня все кивал и кивал головою. Васятку от ужаса и горя словно парализовало. Он бессильно опустился на колени, прислонившись спиной к дереву. В оцепенении просидел так несколько минут. Люня тоже молчал. Потом Васятку словно пружиной подбросило.

- Что же я сижу! Люня, беги к Сим-Симу, скажи ей: «Беда». Она знает, что делать, а я побегу за своими ребятами.

Аспидов язык

Когда развели костер под ногами Анютки, страх у нее куда-то делся, в голове стало ясно, сердце хоть и билось громко, но не мешало воспринимать происходящее.

- Ну, чехарда, - крикнул ей Димон, - согласна скинуть свой крест или нет?.. А, ты же ничего сказать не можешь. А нам от тебя лишние слова и не нужны, только кивни головой и мы твой поганый крестик бросим в огонь.

Анютка смотрела на кривляние подростка, на ухмылки обступивших парнишек, и ей стало жалко не себя, а этих несчастных детей.

- Ну, чего молчишь «божья птаха», видишь, как высоко взлетела… будем бросать твой крест в огонь?

- Чего медлить, сорвать с нее крестик, и дело с концом, - сказал один из мальчишек.

- Не-е… -  с тайным удовольствием протянул вожак, - пусть она сама это сделает, тогда нам всем зачтется, и мы сможем приступить к обряду посвящения… никто не передумал? – Он оглядел всех и с кривой усмешкой добавил, - а то обделаться кое-кто может, когда подписываться будем…

Все молчали. Тогда он сказал Анютке:

- Ты, божье отродье, кивни, если согласна сбросить это…со своей шеи… у вас, знаю, опущенная голова – знак смирения, вот и кивни, опусти свою ангельскую головку.

Слово «ангельскую» подросток произнес с большой издевкой, приглашая зрителей дать оценку своей находчивости. Те послушно засмеялись.

Что происходило в это время с Анюткой, и не передать. Негодование вспыхнуло в голубых глазах девочки  такой силы, что они сузились до стальных щелочек, широкая тень легла на щеки от ее большущих ресниц, отчего глаза  замерцали опасно. В протесте Анютка резко вскинула вверх свою аккуратную и изящную, как у молодой змейки головку, приподняв свой упрямый подбородок.

Все долго смотрели на нее в молчании. Была в этой маленькой растянутой среди ветвей фигурке непреклонность, решимость и сила, которая повергла в оторопь на какой-то миг грозного атамана, чем раздражала его неимоверно, пробуждая в нем ответную силу, губительную и неуправляемую. Он словно наливался ею в себе. Одной Анютки ему было уже мало. Он зло глянул вокруг и крикнул:

- А ну, волоките сюда и этого убогого дурака, давно пора очищать землю от человечьего мусора…

Только сейчас все вспомнили, что оставили без присмотра Люню – его нигде не было. Димон забеспокоился и заставил всех сворачиваться, менять место, понимая, что скоро здесь будут люди.

Мальчишки раскидали костер, затушили ногами головешки, опустили на землю Анютку, отвязали палку, стянули веревкой руки за спиной, и потащили куда-то вдоль реки по крутому берегу.

Один из маленьких мальчишек, Костик, а среди ватаги Костян, размахнулся и бросил в реку красное Анюткино ведерко, за что получил выговор от Димона.

Шли они долго, но когда впереди завиднелись желтые вымытые когда-то прежним руслом реки огромные, причудливой формы глиняные валуны, она поняла, что ее тянут к Аспидову языку. Одно из этих странных  природных изваяний, омытое дождями и запеченное солнцем, действительно напоминало какой-то раздвоенный, зловещий и опасный язык. Берег становился крут и осыпался. Анютка тихонько сняла о камешек один свой сандалик и толкнула его вниз. Он легко и почти бесшумно скользнул вниз и булькнул в воду. Мальчишки глянули на реку, но ничего не увидели, кроме маленьких кругов, расходящихся от места падения, на их взгляд, камешка.

Вот и еще одно злополучное место.  Среди высохших желтых валунов  тихо и тревожно, словно мир с птичьим пением, ветерком, стрекозами был отрезан непроницаемой стеной. За утоптанной площадкой виднелось отверстие в пещеру, явно рукотворного свойства. Туда и направилась ватага со своей жертвой. В пещере было темно. Когда глаза привыкли, Анютка увидела странное освещение – напротив, в нише, горела, распространяя зловоние, черная сальная свеча, над нею виднелись непонятные знаки и символы, производившие в сердце девочки неодолимый протест. Перед свечой  были огромные рога, которые предваряли вырезанный из земли высокий желтый  стол-прямоугольник.  По большой петле свисало с каждого из рогов. Такими же, как стол,  были две длинных скамьи по обеим сторонам пещеры.

- Ну вот, здесь нам никто не помешает, сказал Димон и заставил маленького Костика проверить окрестности.

Мальчишка замешкался, незаметно пряча что-то под рубаху, затем поспешно вышел, как бы беззаботно насвистывая. Димон прикрикнул на него и сказал всем, чтобы было здесь тихо, как в могиле.

Вся его рать приуныла: все поняли, что происходит уже не просто странная, а какая-то ужасная игра, переставшая быть интересной.

- Что, сдрейфили? Учтите, назад хода нет. И слово от вас я должен слышать только одно – да!

- А как же свободная воля? - Робко спросил в углу тоненький голосок.

- Ишь, ты, не для тебя свободная воля, ты от нее уже отрекся, когда был там, у ямы, и пришел сюда. Все! Теперь моя воля закон для вас!

Люнины шапки и золотой поплавок

Люня снова бежал со всех ног. На этот раз к избушке бабушки Серафимы. Она в это время была на огороде и полола грядки. Люня вломился в огородик не разбирая дорожек и междурядий, бухнулся на колени к ногам Сим-Сима и выложил к ее ногам все свои четыре шапки. Она смотрела на него с удивлением и беспокойством: уж если Люня кому-то кладет всего одну шапку и тогда жди неприятностей, а здесь все четыре… и у ее ног. У бабы Симы зажало сердце от недоброго предчувствия, но она не подала виду и сказала тихо и мягко:

- Что случилось, Люнечка, кто за тобою гнался?

Люня продолжал молчать, только протянул ей поплавок. Она узнала большой Васяткин поплавок, который он всегда носил с собой. Это был один из  тех подарков, который  вручала ее внукам с наказами странствующая гостья. Васятке она  сказала тогда:

- А тебе, парнечик, даю вот этот золотой поплавок. Он поможет тебе в жизни надежно добрых дел держаться, а коли от Бога отступишься да на худую тропу ступишь,  безнадежно в омут можешь кануть, где черные хищники пострашнее акул будут.

Васятке, да и нам, эти непонятные слова хоть и странными показались, но совсем не страшными, несмотря на то, что там про каких-то хищников говорилось, мы знали – в нашей Иорданке таких не водилось. Васятка взял подарок в руки, внимательно, со знанием дела оглядел поплавок и удивленно протянул:

- Бабушка, а какой же он золотой, если он белый, только едва заметной ниточкой посередине, вроде золотой, надвое рассекается?

Старушка взглянула, улыбнулась и сказала ему:

- А ты не спеши судить да рядить, жизнь длинная, она покажет, а ты только приглядывайся к нему почаще, может, что и уразумеешь когда.

Сколько ни приглядывался  Васятка, ничего не видел. Пробовал его на воду приспособить, но был он велик и ложился набок, не становился вертикально. Васятка и решил, что это просто бесполезная игрушка, но выбрасывать поплавок ему не хотелось, все-таки, было в нем что-то особенное.

Этот поплавок и протянул Сим-Симу Люня, как и велел ему Васятка.

Бабушка Сима пришла в замешательство, когда взяла в руки Васяткин поплавок, тихо ойкнула и взялась за сердце.

- С Васяткой беда? - Спросила она блаженного. Тот отрицательно замотал головой, взял Анюткин носовой платок, завязал, как и Васятке показывал, и  затянул свое:

- Ню…Ню… Ди…Ди… беда… там, - и мотнул рукой в сторону, куда Анютка утром ушла.

- С Анюткой случилось? – Пытала бабушка.

- Да, да, да! – Закивал согласно головою Люня и стал тащить Сим-Сима за подол.

- Ах, окаянный этот Димка-нехристь! - Сразу поняла баба Сима от кого угроза. Она поспешно отерла руки о фартук и побежала собирать соседей.

Сельский колокол

Перемахнул речонку Васятка в миг единый, паче, что она была здесь особенно узка. Улицы села были пустынными, время сенокосное, все мужики были на заготовке сена. Он несся так, что с кудахтаньем в стороны разлетались куры, перебегавший дорогу поросенок с истошным визгом понесся  вдоль дороги, совсем очумев от страха. Да и сам Васятка ничего не видел по сторонам, только в голове у него стучало: «Скорее, скорее!». Он и не заметил, как ткнулся с разбегу лбом в живот  местному священнику, отцу Амвросию.

- Ты куда стремишься, чадо? - Поймав мальчишку, спросил священник. - Как молодой бычок разлетелся.

Васятка растерялся от неожиданности, ему стало стыдно, что чуть не сбил с ног батюшку.

- Простите, отец Амвросий, бегу мальчишек собирать…

- А что случилось-то, не скажешь?

- Да Анютке нашей беда грозит, - и он взахлеб рассказал все, что мог понять из спутанных Люниных междометий, подробно описал и  Сорную яму со следами бесчинств лихой ватаги.

Священник слушал внимательно, не перебивал, только с каждым Васяткиным словом все суровей сдвигались его брови у переносицы и напряженней становился взгляд. Выслушав, он отправил Васятку на колокольню звонить в  недавно укрепленный новый колокол, а сам быстро нырнул в низкую калитку дома напротив.

Васятка звонил. В другой раз он не преминул бы покрасоваться этим перед своими дружками, но сейчас он думал только об одном – надо спасать Анютку. Звон его был беспорядочен, но вскоре к сельской церковке, которая была еще в строительных лесах, поспешно потянулись женщины, мужчин было – раз-два, обчелся, и то старики. Вскоре появился и батюшка. Он был одет в черный подрясник, в одной руке держал небольшой саквояж, в другой – зачем-то лопату. Распорядился и другим взять лопаты и идти за ним.

Шли по берегу. Переходили реку по небольшому перекату, где было мелко, чуть ниже колен среднему мальчишке. Выше по течению стоял второй Васяткин перемет, нитяной, чуть спутанный. У затонки крутился красный Анюткин башмачок. Васятка поймал его и молча показал священнику. Тот уверенно махнул рукой, указывая направление, и молчаливая вереница устремилась вперед. На крутой берег не подымались, все словно ждали еще какого-то знака. И он не заставил долго себя ждать. У третьего ненадежного Васяткиного перемета за воткнутую палку-держатель развилкой зацепилась веточка липы, вода шевелила ее листочки и качала из стороны в сторону. Васятка схватил ветку и крикнул:

- Аспидов язык!

Но он мог бы ничего и не говорить, все поняли, что именно от той липы эта веточка, больше в этих краях лип не росло.

Батюшка подобрал полы длинного подрясника и быстро, ловко, уверенно стал подниматься по крутому склону, наказав мальчишкам помогать женщинам, и следить, чтобы они не сорвались и не поранились. Но особой помощи не требовалось - все осторожно ступали по ненадежной сыпучей тропинке.

Любавкин запон

Это уже про мой фартук. Расскажу сначала, как он у меня появился.

Та старушка-странница, что нас подарками наставляла, и меня не забыла: вынула из своей котомки темный сверток, развернула. Мы, конечно, во все глаза давай глядеть, интересно же. Но ничего интересного не увидели – так, старый фартук с почти выцветшей вышивкой. Мы и заскучали. Сидим так и ради вежливости на стол смотрим – не обижать же старого человека.   Странница все поняла про нас и тихонько говорит:

- А вы, робятки, не тушуйтесь, учитесь в простых вещах видеть то, чего другие не видят.

Она оглядела нас, и особенно так на меня смотрит. Мне неловко стало, я глазами крепче в стол уперлась, смотрю, а краски на фартуке вроде как просыпаться стали и узоры вроде ожили. У меня почему-то сердце забилось, даже не забилось, а как бы затрепетало, словно мне все эти узоры и краски что-то рассказывать стали, и такое интересное, что дух захватывает. И кажется мне, что я про все давно знала, о чем они мне говорят, только также давно и позабыла. Чудно как-то, даже слезы навернулись, вот уж совсем непонятно. Я взглянула на старушку, а та по-прежнему на меня смотрит. И вроде не улыбается, а  глаза все в лучиках, будто и не морщинки это вовсе - такой свет идет, тихий и ласковый, что купался бы так в нем и купался.

- Думаете – старая тряпица это, ветхий фартук?.. Нет, это запон, моя памятка тебе, Любавушка, на сохранение и вразумление. А веку ему много – он мне от моей прапрабабки достался, с былинных мест, из черниговских земель – там родина моя, да и твои, большунька, родичи в тех краях жили. Вам о них, детушки, придет время, бабушка Серафима сама расскажет, она – моя младшая сестра. А мне теперь недосуг, в дорогу пора. Скажу только, что запон этот от старшей в роду к старшей передавался…

Костик оглянулся, не следят ли за ним. Нет, из пещеры вслед ему никто не вышел. Он быстро вынул из-за пазухи то, что прятал, развернул – это оказался мой запон, который я дала утром Анютке. Эту дорогую для меня вещицу и льняную веревку Костик забрал из Анюткиного ведерка, когда потихоньку толкнул его в реку, зная, что к их пещере ведет одна дорога – вдоль реки, и люди, когда начнут искать Анютку, пойдут именно здесь. Для того он и вязал сейчас веревку к фартуку и накинул ее на один из острых зубцов Аспидова языка. Закрепил надежно. Выйди кто из пещеры, ничего не обнаружил бы, а со стороны реки запон был заметен хорошо – развевался ярко и приметно.

Еще раз оглянувшись на мрачное собрание, Костик скользнул вниз, к реке, и побежал в сторону деревни.

Дядя Коля-полиционер

Дядя Коля-полиционер жил на краю деревни, на самом выезде. Если бабушка Серафима любящим сердцем встречала всех входящих в деревню, то Дядя Коля строгим взглядом провожал всех выходящих. Был он маленького роста, неказист, и когда садился за свой старенький Урал, то над рулем мотоцикла можно было видеть один только шлем, который, казалось, был больше самого дяди Коли. Но человеком он был  строгим и в своем деле справедливым.  За это его уважали, а некоторые даже и побаивались.

К нему и бежал Костик.

Сим-Сим торопилась. Она обежала своих старушонок, но что от них толку -  немощны, и побежала на другой край деревни, к милиционеру, там и застала Костика. Старший лейтенант полиции, а в деревенском быту по-прежнему - милиции, от того и прозвание получил полиционера, усадил Костика на сидение за собой, а Серафиме Ивановне указал на место в люльке. Мотор зачихал, закашлял, потом выровнялся, и колеса резво понеслись по лесной дороге в сторону Аспидова языка.

У самой крутизны дядя Коля остановился, оставил с мотоциклом бабу Симу, наказав стеречь от непредвиденных случаев, а сам с Костиком быстро закарабкался по склону. Они старались не шуметь, но им казалось, что их сбившееся дыхание слышно во всей вселенной. Пестрый фартук ярким пятном мотался на свежем ветерке. На площадке они остановились, огляделись. Увидели, что со стороны брода идет много людей из соседнего села во главе с батюшкой, возле которого бежал Васятка. Дядя Коля наказал Костику, чтобы  тот встретил людей, а сам направился к пещерному проему, откуда доносился плач и отчаянное: «Не буду!».

В пещере так же был полумрак, и глазу не сразу видно, что там происходит в глубине, у этих зловещих рогов. Анютка лежала на высоком глиняном ложе. Ноги были прижаты длинным ремнем, который закреплялся забитыми у основания земельного стола по одну и другую сторону колышками. Руки ее были вытянуты и закинуты за голову, где крепились петлями к одному и другому рогу. В руках у Димона был острый блестящий предмет, напоминавший скальпель. Один из Анюткиных пальцев был уже поранен и из него густой струйкой сочилась кровь – падала на пол. Ревел и упирался один из мальчишек, которого тянул к руке девочки вожак.

- А ну, прекратить! – Гневно крикнул полицейский, кинувшись к Анютке. Он  быстро перерезал ремни у ее ног, так же стремительно махнул рукою у рогов, и  руки освободились. Она села, и сорвала лейкопластырь с губ.

- Ты в порядке, девочка? – С тревогой спросил ее дядя Коля. Она кивнула ему головой и тихо произнесла:

- В порядке, дядя Коля.

Мальчишки ринулись, было, за порог, но их остановил голос полицейского:

- А ну, стоять, и не двигаться!.. Эй ты, ряженый мерзавец, иди сюда. Онемевший от неожиданности Димон послушно подошел к нему.

- Давай сюда свои поганые руки.

Тот послушно протянул их ему, и дядя Коля защелкнул на его запястьях наручники. Старший лейтенант внимательно оглядел, словно осевшие и  ужавшиеся фигурки ребятишек из только что грозной  армии деревенских «тодов», и сказал:

- А вы, что, не имеете своего ума, коли идете на поводу у безумца?.. Хоть понимаете, что это уже не игры, это уже преступление! Подходите ко мне по одному и называйте свои имена и фамилии, - и он вынул  ручку и блокнот.

Когда все вышли к свету, то увидели, что взволнованная подмога, во главе с отцом Амвросием, уже вскарабкалась по круче и заполняла площадку перед пещерой, на которой стояли понурые Димоновы слуги. Сам он, нагловатой ухмылкой и  деланной беспечностью старался скрыть нарастающую тревогу, но беспокойные глаза выдавали  смятение и страх.

Что тут началось! Все стали ощупывать и осматривать Анютку. Отец Амвросий с дядей Колей еле усмирили людей, которые чуть не устроили самосуд над Димоном. Старший лейтенант полиции быстро навел порядок – всю Димонову ватагу, в сопровождении взрослых отправил в село, наказав передать их с рук на руки директору детского дома  и рассказать подробно обо всем произошедшем. Димона он усадил в коляску и повез в районное отделение полиции.

Отец Амвросий попросил мужчин и старших мальчиков помочь ему. Когда он стал подкапываться под Аспидов язык, все поняли, для чего он заставил односельчан взять лопаты. Батюшке давно говорили о шабашах на нечистом месте, а Васяткин рассказ только подтвердил его догадку, где надо искать девочку. 

Запон-то свой я потихоньку забрала – сослужил добрую службу, и, слава Богу. А люди копали. Рушили проклятую землянку, ровняли с землей, утрамбовывали. И уже через малое время на высоком живописном берегу была большая ровная площадка, на которой возвышался большой Поклонный православный крест. Вечером отец Амвросий освятил крест, место и отслужил молебен.

Мы все тоже пришли. Анютка хоть была еще слабенькой от пережитого, но не захотела оставаться дома.

После молебна батюшка сказал проповедь о том, что очень легко отступиться от Бога и тогда силы зла тут же посылают в мир своих служителей. Потом он покропил всех святой водой и сложил в саквояж Евангелие, кадило, свечи и свой длинный фартук, похожий на запон, но бабушка сказала мне, что это не фартук и не запон, а епитрахиль, часть облачения священника. Я хоть и не поняла, что это за часть такая, но не стала расспрашивать – время придет, - подумала, - сама все узнаю.

Утерянные крылья

Как хорошо дома – вечернее солнышко тихо опускается в низкие облака у горизонта. Мы сидим у окошка и смотрим, как смыкаются длинные тени у земли. Молчим. Бабушка Серафима позвала нас пить чай.

За пережитой день мы все как-то изменились, повзрослели, что ли.  В другое время мы с братом восхищались бы Анюткой изо всех сил. А сейчас – молчим. И она молчит. Мы словно подросли, и теперь нас заполняет что-то новое,  и очень важное.

Бабушка тоже молчит, будто знакомится с нами. Обнимает нашу тесную кучку и прижимает к себе. Потом уходит в горницу и зовет:

- Нюта, детка, поди сюда…

Мы – за Анюткой следом. А в горнице лампадка горит, теплый свет ее лики на иконах освещает. Узкий диванчик под ними домотканым ковриком застелен. Бабушка уложила на живот Анютку, намочила в травяном отваре  большую белую салфетку и стала потихоньку кровоподтеки на ее лопатках отирать. Та  хотя бы ойкнула, ни звука.

- Вот антихристы,  на крыльцах живого места нет, - ворчливо приговаривает бабушка, осторожно накладывая салфетку на ссадины, - а ты не терпи, Нюта, если терпения не хватит, так вскрикни хоть, все легче будет.

Мы с Васяткой переглянулись и опустили головы, чтоб не засмеяться – кто-кто, а сестра наша ойкать не будет, мы это знали хорошо. Если понарошку, подурачиться, то - всегда пожалуйста, а если так, как сегодня – да ни за что на свете слезы или звука какого от нее не дождешься!

Баба Сима покрыла салфетки вощеной бумагой, завернула Анютку, как маленькую, в байковое одеяло, повернула набок и уложила под голову подушку.

Сидим, и кто про что думает. Васятка про мальчишек из соседнего села. С ними он дрался отчаянно, на кулачках. Такие бои без правил между деревенскими и зареченскими случались всегда – забреди кто из них на сопредельную территорию. Но сегодня случилось – в беде самыми верными оказались именно зареченские. А когда рушили Аспидов язык, то даже и подружились. А еще он думал про поплавок, который ему вернула баба Сима.  Он начинал понимать, что это не простая игрушка, а его компас, и что тот обязательно станет золотым.

Мне думается про многое. Про свой запон, который показался вдруг старой бабушкиной сестрой. Вот, идет он через века с палочкой, утирает разбитые носы мальчишкам,  девчонок прячет с головой под своими узорами, когда за окошками воет зимняя вьюга, и тихонько рассказывает им волшебные сказки…  так и до нас дошел, чтобы помочь одной хорошей девочке Анюте…

- Любавка, ты заснула, что ли? Чего носом клюешь? – спрашивает бабушка и отправляет нас спать. А мы и не противимся.

Все улеглись, тихо. Только кузнечик скрипит где-то, а может, это сверчок за печку забрался, себе пристанище к зиме готовит?

Уснуть не могу, слушаю сверчка и про крыльица думаю.

Взяли однажды мы нашу бабушку в кольцо: «Обещала, обещала, а сама не рассказываешь, почему лопатки крыльцами зовешь?». Она  сдалась, и рассказала нам одно старинное предание. Оказывается, когда самые первые люди на свете появились, им были приготовлены крылья, не хуже ангельских, это сейчас самолеты, да ракеты, а тогда – поди, попробуй, весь мир обсмотри, да проконтролируй… такое у них задание было: в гармонии и любви все-все, что живет и растет сохранять. Ну, люди и не справились, не заметили, как зло откуда-то просочилось и всю землю затопило.  Вот они свои крылья и утеряли, одни крыльца на их месте остались, лопатки то есть…

Жалко людей. Глаза потихоньку слипаются. Слышу, как на мягких лапах спрыгнул Рыжик на пол, наверное, охотиться пошел. А мы все идем. Старенькая бабушкина сестра, монахиня Ева, в моем запоне с посохом, дядя Коля с мотоциклом, батюшка Амвросий с зареченскими ребятишками, Васятка, а рядом с ним белым зайчиком поплавок скачет.

- Я - здесь!.. Я - здесь!.. - кричит нам Анютка издалека. Мы смотрим вперед и видим, как она отпустила бабушкину руку и что-то всем показывает.

- Нашла свое перышко, -  тихонько говорит мне Васятка, - Ангелу понесла.

Оглядываюсь назад, а там народу-то, народу – видимо-невидимо с нами идет! И радостно мне: а вдруг нам крылья назад отдадут?..

А после было так

После всех этих событий прошел месяц. За это время к мальчикам из детского дома, которые были их участниками, из города несколько раз приезжал психолог, и подолгу с ними беседовал. Их не наказали, потому что они ничего не успели совершить. Диму взяли под стражу, потом отпустили, потому что он был несовершеннолетний, но поставили на учет, и дядя Коля должен был отчитываться за него своим внутренним органам. Мы не знаем, какие у него отношения со своими внутренними органами, но все наши деревенские устроили Димке бойкот, а бабе Устинье заявили, что если Димкины родители не объявятся и не принесут извинения за моральный и духовный ущерб Анютке, то их сыночка деревенский совет отправит к ним насильно… Но «насильно» так ничего и не предпринялось, но все заметили, что Димка как-то поутих, снял с головы свою косынку с черепом,  лицо умыл и больше на нем никто не видел черной краски.

Отец Амвросий подарил Васятке настоящий спиннинг, а про переметы сказал, что негоже малый рыбий развод со взрослой особью губить.

На месте злополучного Языка такую красивую часовню наши деревенские вместе с  зареченскими построили, что диво, да и только! Словно перстик Божий колоколенка золотым крестом в небо упирается, и всякого, кто мимо идет, как бы на молитву приглашает.

О себе же мне особо нечего говорить… может, когда-нибудь, что-нибудь и расскажу, а сейчас у меня заботы – скоро сентябрь, а значит,  школа, и нам надо возвращаться в город к папе и маме. Они соскучились за лето. А мы-то как! И слов таких нет.