Удар колокола

Покончить с жизнью легче, чем кажется.

Для этого даже не надо травится снотворным, резать себе вены или вешаться, — стоит только подумать, что для тебя все закончено, что жизнь больше не имеет смысла, и тогда дни становятся тягучими и блеклыми, похожими друг на друга. Тогда ты умираешь для человека и рождаешься для растения.

Жизнь Саши была именно такой — растительно-туманной. Лишь иногда он заставлял себя очнутся, шел к мосту, нащупывал перила и замирал. Вокруг цокало каблучками, шаркали чьи-то ноги, рычали, пиликали, фыркали проносящиеся машины; крутились обрывки разговоров, тренькали телефоны; сонно шумела река, гулко отражаясь от моста — и никому не было дела до одинокого паренька, что стоит прижавшись к холодным перилам. Он прозвал этот мост Мостом Безмолвия.

Все произошло так внезапно и неожиданно, что, казалось, такое бывает только в кино, когда сценарист в угоду кровожадным зрителям измывается над героем, подбрасывая пакости то в лицо, то со спины, — как ты выкрутишься, а? Его же решили, по-видимому, прикончить побольнее, но так, чтобы подольше мучался.

Говорят — это рок, наследство от отца. Мама сильно пугается, когда Саша уходит на мост. Приходит с работы в пустую квартиру, и тут же бежит, спотыкаясь, сюда, обнимает его, отрывает от перил и уводит домой, а потом запирается в ванную. Она включает воду, чтобы не было слышно, но Саша знает, что мать плачет — боится, за него, и за себя, что останется на старости совсем одна. Потеряла мужа. Удастся ли сохранить сына?

Отца он помнил смутно: большие карие глаза, кудрявые каштановые волосы с рано закравшейся проседью и звучный насыщенный бас. Александр Александрович! Как и Сашка теперь. Отец не был красавцем, но при этом своим сияющим обаянием завораживал окружающих. Женщины за ним не просто бегали — сохли.

Лишь мать была равнодушна, и он добивался долго любви Варвары. Как же ей завидовали! Сама-то не была красавицей: тихая сероглазая брюнетка со слегка вздернутым носиком — «обычная посредственность», как подметила одна из отцовых воздыхательниц. Но с этой «посредственностью» он был счастлив, по крайней мере, первое время, пока на заводе, где инженером работал отец, в отделе кадров не появилась огненоволосая Инга — умелая прожженная искусительница, охотница. Она обожала мужское внимание и принимала его как должное. Александр же был с ней вежливо равнодушен. И то ли её задело это, то ли и правда покорило жестокое сердце, но Инга стала всячески добиваться отца, и вскоре завладела им всецело, так что он засыпал и просыпался с мыслями о ней.

Это было сродни помешательству. Он проводил с ней сутки напролет. У матери высохли глаза от слез и бессонных ночей, но при этом, когда муж приходил, с её уст не сорвалось ни слова упрека. Это то и давило его, заставляло мучаться и страдать. Если бы она накричала, устроила скандал, побила посуду, выгнала его из дома, — было бы легче. В конце концов он собрал вещи и ушел к любовнице, а Варвара по-прежнему молча страдала.

Что было бы потом? Кто знает. Инга быстро насытилась своей игрушкой, стала холоднее и жестче с ним. А однажды он пришел с работы и натолкнулся на свои чемоданы у лифта. Звонил, стучал в дверь, плакал и умолял, пока не услышал равнодушное:

— Я тебя не люблю и никогда не любила! Ты свободен, Саша! — а потом раздался смех: тонкий женский и другой, гортанный, грубый, мужской.

Ветер ударил в лицо. Кто-то толкнул Сашу, и пронесся дальше, не извинившись.

— Вы бы ушли в сторону, молодой человек!

Ушел, если бы были силы. Насовсем, навсегда бы ушел, чтобы покончить со всем этим. Река его манила, поразительно сильно притягивала. Иногда, ему казалось, она шептала «попробуй, тебе станет легче». Но он боялся. Казалось бы так просто — перегнутся через перила и упасть в объятья реки: тут высоко, он разобьется о воду, — нет, так потонет потом. На дворе осень: вода холодная, пройдет всего несколько минут и ноги сведет судорогой. Неприятное чувство — он помнит, с выпускного, когда они всей компанией после бурного пикника бросились купаться в реку.

Июнь был тот раз необычно холодный, ветреный. Разгоряченные вином, водкой и пивом им все казалось нипочем, плескались, смеялись, «топили» друг друга. И вдруг что-то ледяное впилось в ногу, резкая боль скрутила икру, потом перебросилась на вторую, течение тут же потянуло его вниз и в сторону, и только чудом, с перепугу, Саша смог добраться до берега и выскочить. Никто не понял, что произошло, и все только кричали:

— Эй, не выдуй все! Оставь и нам немного! — видимо думали, что ему захотелось добавить «горючего».

Вернул бы он сейчас то время?.. Побеги с уроков, поездки на картошку в колхоз, дискотеки, гуляния допоздна с друзьями, вечеринки. А институт? Все новое и пугающее, — новые лица, новые предметы, новые порядки, но все те же прогулы, посиделки в общежитии, девочки, и первая любовь. Да-да! Именно первая. Все его друзья и знакомые хвастались, что влюблялись ещё в детсаду или школе. А он никогда не знал каково это любить Ему казалось, что все влюбленные сумасшедшие и большие придумщики. Саше, конечно, нравились девушки, и иногда он мог восхититься какой-нибудь красавицей, но дальше симпатии никогда не шло: он ни замирал от сладостных воспоминаний, спал по ночам крепко, не волновался и не запинался, мучительно подбирая слова, в присутствии возлюбленной, — ведь у него её просто-напросто не было.

— Славин, ты — рыбина! Иваси! — смеялась Ленка-сокурсница, — Причем иваси мороженная!

Таких шуток он не понимал, и обижался. И только сейчас иногда задумывался — может и справедливы её слова?

Не чувствовал он в себе никакой пылкости и горячности, не любовной, а обычной, человеческой, что любые отношения делает родными, уютными. Сколько раз он не знал что сказать ближнему? Той же маме, когда он усталая приходила с работы, и в отчаянии садилась на кухне за стол, роняла голову на руки, и замирала. Саша же притихал в своей комнате или бесцельно хлопотал по квартире, изображая что чем-то занят. Знал, как ей тяжело, а приободрить не мог — терялся. Днем мать работала в библиотеке, вечером мыла полы в торговой компании, чтобы хоть как-то выжить, прокормить растущего не по дням сына. Но денег не хватало, и если бы не бабушкина пенсия — оставалось только протягивать с голоду ноги, особенно в черные дни, когда зарплату не платили месяцами.

Может это холодность? Может отсюда его любовь ко всему официальному? Ведь он даже джинсы носил неохотно, и в институт ходил только в костюме с галстуком. Над ним за это подтрунивали, но относились терпимо, считая обычной причудой — «у каждого свои тараканы», — мирились с этим, как и с молчаливостью и замкнутостью. Наверное потому, что Саша, как никто, умел выслушать и утешить, хотя и не сочувствовал при этом, словно наблюдал со стороны, холодно и отчуждено. Замечали ли это другие? Может да, а может и нет, погруженные в свои проблемы. Им важнее было даже не его сочувствие, — иллюзия сочувствия, слова поддержки, подбадривание. А теперь эта иллюзия нужна и ему самому. Кто бы мог подумать?

Но кому было её создавать? Мама? Мама — это другое, это страдающая любовь, это слезы, и жалость, от этого становится лишь больнее. Тут нужна просто крепкая рука поддержки, дружеская рука.

Друзья… Разбежались кто куда. Так иногда, ещё кто-то звонил:

— Как ты, Сашка? — и тут же старался побыстрее закончить разговор, — извини, дела.

От этих «привет-пока», становилось ещё горше, ещё муторнее. Это были звонки оттуда, из прошлого — светлого, беззаботного. Они напоминали о красном дипломе, и престижной работе.

Саша так головокружительно быстро делал карьеру. Его серьезность и ум вознесли его от простого работника до начальника отдела, они же и привлекли внимание Наташи, зеленоглазой, с ямочкой на подбородке. Эта ямочка и влюбила Сашу в скромную девушку. И если первая любовь — Ирка — была как легкий бриз, то Наташа, словно ураган, перемолотила его сердце, сделала сентиментальным, излишне мягким, и в тоже время придала неисчерпаемую силу. Саша теперь не знал усталости и после работы, готов был сутки напролет быть рядом с любимой. Каждый день ей что-то дарил, то цветы, то маленькую безделушку-сувенир, то золотое колечко.

В тот день он бежал к ней с букетом алых роз. Было уже поздно, над городом сгущались сумерки, надвигалась метель. Снег огромными хлопьями застилал улицы, дома, людей. Саша боялся опоздать, спешил, перебегал на красный свет, сталкивался с прохожими, извинялся, торопился вновь. И вот, когда казалось, было так близко, каких-то сто метров — и будет Наташин подъезд, ноги предательски поехали, поскользнулись на припорошенном обледенелом тротуаре. Он нелепо замахал руками, стараясь сохранить равновесие, но упал и ударился затылком. Розы разлетелись, рассыпались, кто-то неосторожно наступил на одну из них, смял. Снег, прикрывая растерзанный цветок, повалил ещё сильнее. Люди забегали быстрее. Тревожно замелькали машины. Одна из них, серое БМВ, чуть притормозила.

— …я небо разбила… — доносилось из её салона, и в приоткрытое окно чья-то мясистая рука стряхивала на девственно чистый снег дымящийся пепел сигареты.

Затренькал сотовый.

— Ну ты где? — недовольно сопела Наташа, и он помчался к ней ещё быстрее, на ходу пересчитывая цветы, выжившие после падения.
Лишнюю, четную, розу, он вручил маленькой иссохшей бабульке, попавшейся по дороге. Та растеряно вцепилась в цветок, и что-то прокричала, но Сашка уже скрылся в подъезде.

Знал бы он, что через несколько дней всему придет конец.

Он проснулся и долго не мог понять почему так темно, словно в безлунную ночь. «Ничего, сейчас глаза привыкнут», — думал Саша, нащупывая тапочки у кровати. Но глаза не привыкали, сослепу он ударился об дверной косяк, тихо взвыл.

— Что с тобой, сына? — раздался голос матери с кухни. Там скворчало что-то на сковородке, в нос ударял запах специй и топленного масла. Почему она жарит на кухне ночью? И почему не зажгла свет в коридоре?

И тут… и тут он вдруг понял, что сейчас вовсе не ночь, что с вечера в окно ярко била луна, и уличные фонари, а он… он просто ничего не видит! В ужасе Сашка принялся тереть глаза, потряс головой, потом сполз по стенке и замер.
Зашлепали материны тапки.
 — Ты что, Саша?
Он долго молчал, потом прошептал:
 — Я ослеп, мама.
Сейчас, вслушиваясь в шепот реки, он думал: если бы в тот день все обернулось по-другому, как бы он сейчас жил? Хотя, какая теперь разница. Врачи не оставили ему шанса. Оставалось надеяться только на чудо.

— А чудес не бывает, — сказала Наташа.

Они сидели на холодной скамейке в больничном парке. Сидели, подальше отодвинувшись друг от друга, как чужие.
Неподалеку поскрипывали мужские туфли, доносился запах сигаретного дыма, легкое покашливание. Как его звать? Игорь? Да, кажется, так.

— Что ж, счастья вам, Наташа!

Как дошел до больничной палаты он уже не помнил, только запомнил одно, что внезапно пришло осознание конца, — борьба окончена. Он проиграл. Нет и ничего больше не будет. В голове только скрипели туфли, и к небу вился дым сигареты, которую он не видел.

«Интересно, что он курит? Винстон? И дарит ли он ей розы?»

— Мы будем приходить к тебе с Игорем! — крикнула она вдогонку.

Господи! а ведь он только сейчас вспомнил, как побледнела мама, когда первый раз увидела Наташу.

— Она так похожа на нее, — тихо вымолвила она, но Саша тогда не понял к чему она.

И только сейчас его осенило — Инга! Наташа такая же рыжеволосая, если верить матери, и такая же привлекательно сильная. Что это, как ни рок?

Он долго не мог смириться со слепотой, думал, что пройдет. Просыпался и быстрее старался открыть глаза, — вдруг он снова увидит свет. Но по-прежнему кругом царила ночь: унылая, безлунная, наполненная только запахами и звуками. И тогда он устало откидывался на подушку, отворачивался к стене и лежал так часами.

Тихо открывалась дверь, мамины шершавые горячие руки брали его ладонь, слегка сжимали.

— Пойдем завтракать, Саша.

Надтреснутый голос — снова плакала. Она скрывала от него это, нарочито подчеркивала веселость, говорила бодрящие речи, но он знал, как она плачет по ночам, как плачет на кухне, и слезы падают в кипящий бульон, придавая ему соленой горечи, а вместе с ней и капельку надежды и Саши: что все может повернутся по-другому.

Он никогда не считал себя слепым, у него вызвало раздражение любое упоминание о тех, кто так же как и он ничего не видят. Он не мог перенести даже соседство с ними в больничной палате, на все вопросы отвечал односложно, и постоянно спрашивал врача — не пора ли на выписку, — побыстрее, так все надоело. Мысли о Наташе придавали ему сил, она была той ниточкой, тем мостом, что связывал его с миром живых зрячих людей.

Мост рухнул, надежда разбилась. Говорят, она всегда умирает последней. Выходит и ему осталось недолго? Стоит ли цепляться за то, что и так не существует? За жизнь без света, за жизнь, где ты видишь только воспоминания и сны. Он уже никогда не будет прежним, он — калека, обуза на шеи матери, никчемный и ненужный человек.

Борьба окончена… Где-то там, за окном, Наташа возвращается по затихающим вечерним улицам домой со своим Игорем; мама идет, усталая с работы, по больничным коридорам шаркают старички, разговаривает по телефону дежурная медсестра.

«Умереть бы сейчас» — подумал Саша и тут же испугался этой мысли, но чем больше думал, тем роднее она ему становилась, пока его не сморило сном, где он летел куда-то вниз, туда, где будет вечный покой и вечная тьма.

Он и на мост-то первый раз пришел, чтобы наконец-то сны стали явью. Это было на следующие утро, как приехал из реабилитационного центра. Шел быстро, решительно, будто и глаза видели (словно кто вел его). Нашел по речному рокоту, то место, где река заворачивалась водоворотами у мостовой опоры, вцепился в перила, замер напоследок. Ветер трепал волосы, покалывал осенним холодом лицо. На берегу жалобно кричала ворона. Прошаркали старческие ноги. Вдалеке прогрохотал трамвай. И вдруг все стихло. Словно он оглох. И в ватной тишине лопнутой струной ударил колокол: раз, другой, третий, равномерно, тоскливо, как по умершему. Как током ударило Сашу, он отшатнулся и лихорадочно заспешил домой, а колокол все гудел и гудел, пока не потонул в шуме просыпающегося города.

После этого случая сквозь мрачный гнет, что довлел над ним в последнее время, стало прорываться нечто непознанное, загадочное, тревожащие. А когда это странное чувство неожиданно исчезало, Саша вновь спешил к мосту в надежде вернуть необычные ощущения. Он ждал ударов колокола, но их больше не было. Только город то назойливо, то сонно-лениво, то величественно гудел вокруг. И тогда гнет становился ещё сильнее, давил с невыносимой силой, туда, вниз, к реке, так, что он едва не прыгал с моста, и только страх останавливал его. Этот страх появился тоже с того первого раза; этот же страх, в конце концов, прогонял Саша с моста, и как только он вступал на берег гнет отступал, вместо него на мимолетное мгновение приходила необычная легкость. В такие минуты он понимал, что ещё жив, что не до конца обмер.

Кто-то подошел и остановился рядом, слегка вздрогнули перила от человеческой руки.

— Твой отец бросился с этого моста, — наконец раздался материн голос, — В тот вечер дома зазвонил телефон, я подняла трубку.
Тут мать высморкалась в платок. Замолчала.

Саша боялся пошевелится. Казалось, что сейчас происходит нечто важное. То, чего не было никогда. Он словно перенесся вместе с матерью в тот злополучный вечер.

— Алло! — трубка дрожала в руках матери. — Алло!

На другом конце молчали.

— Сашенька, это ты?

Сквозь треск помех доносилось дыхание, тяжелое, как у загнанного зверя, но вскоре оно сменилось гудками отбоя.
Ветер вновь, как и в первый его день на мосту, дул с востока.

— Я ждала его всю ночь, — материн голос был тихим, слабым, будто доносился издалека, — Не могла найти себе покоя. Ворочалась с боку на бок, заваривала чай, выливала остывший в раковину. Вновь заваривала. Подогревала борщ. Я ждала его.

— Почему?

— Любовь, сынок, все прощает. Он был частью моей жизни, частью меня.

На берегу жалобно закаркала ворона. (Все повторяется?)

— Внезапно я почувствовала будто кто-то смотрит на меня, совсем рядом, вот как сейчас стоишь ты. Тогда-то и поняла все. Выскочила на улицу, куда-то побежала, потом остановилась, села на траву и заплакала… На утро звонила милиция. Саша сбросился с моста. Свои вещи он так и не взял. Оставил в подъезде у этой Инги.

Городской шум постепенно стих. Сердце гулко билось в груди, подкатывало к самому горлу.

— А через несколько дней пришло письмо, от него. В нем было написано только одно слово: «прости». На штемпеле был день его смерти.

Мать замолчала…

Тренькнул и простучал трамвай. Саша напрягся. Вцепился сильнее в перила. Воздух вновь стал как натянутая струна. Когда ударил колокол, вздрогнул казалось весь мост, застонал, вздохнул. Щеку обожгла слеза. Вновь удар, и ещё одна слеза. Саша плакал, он впервые плакал за все это долгое время, и слезы словно смывали весь тот черный гнусный налет, забивший его поры, его сердце, его душу. Он вдруг до боли понял, что нужен, что по-настоящему нужен, и что по-настоящему любит.

А колокол гудел и гудел, словно растягиваясь над кипящим городом.

Всеукраинский журнал «Мгарскій колоколъ»
№ 75, апрель 2009