Соломон

Он приходил в свои покои и снимал пурпур парадных одежд, великий и мудрый царь Соломон.
 — Я устал, устал от тяжкого бремени власти и одиночества, о кроткая моя Суламифь… Сотни храмов я обошел и сотни слов сложил в молитву с именем твоим на устах, стены сотни капищ языческих слышали его, но находил я только одно молчание там. Бирюза небес не сравнится с чистотой твоих глаз, нареченная вечностью…

Он преклонял колени, как делают это простолюдины, но смирение не приходило, и лишь горечь НЕВОЗВРАТНОГО на устах властителя земного царства кривило губы правителя терпкой горечью.
 — Милая моя девочка, Суламифь, опаленная солнцем лета, кожа твоя пахнет розами с полей садов в предгорье дворца царского, но роскошь мраморных стен не затмит величия сердца и мгновения счастья…. О кроткая моя, сотни женщин я целовал после тебя, но губы мои хранят лишь твой вкус, терпкий, как вино с молодых виноградников Аль-Шакри. Светлая моя, мудрость старца склонилась перед тобой, как склоняются старые деревья под ветром, принесенным с далеких горных вершин.

Так молился и плакал царь, названный мудрейшим из людей в жаркий день второго месяца лета в своих покоях, наполненных запахом благовоний. И понимал он, что великие равны последним в печали своей, что сердце может найти утешение только в другом сердце, что все ищут простого в минуты скорби, что нет такой власти на земле, которая могла бы вернуть прошлое…

Полог в комнату приоткрылся, и туда проскользнула его любимая наложница Анаис. Ее легкий стан египтянки и лицо с выточенными чертами, со вздернутым подбородком и округлая линия груди, прикрытой легкой белой туникой, несли аромат страсти. Но горькая печаль Соломона не уходила даже при встрече с ней.

— Ты опять грустишь о ней, забудь, забудь ее! Сотни женщин почтут за честь разделить с тобой ложе. Любовь подобна цветку, что лишь короткое время радует наш глаз, но проходят дни и он вянет под солнцем вечности. Нежностью укрою я твои глаза, чтоб не видели они боли, о великий мой повелитель, пусть дыхание мое согревает твое одиночество, а шепот ветра, чуть колышущего листву, воскресит в твоем сердце забытый трепет тела в минуты близости, когда душа обретает силу дарить глубину, имя которой — тайна, непознанная человеческим разумом, тайна желания раствориться без остатка в том, кто, кажется, является частью твоей нежности, возвращая все на истоки рождения.

Подходила к нему наложница и тихо касалась тонкой, унизанной браслетами рукой, его плеч, сильных и таких мужественных.
 — Время идет, но не дает забвения, — говорил царь, припадая к ее устам, из которых пил он воспоминания прошлого.

— Знаешь, сегодня вспомнила я свое детство. Как часто любила я гулять по улицам египетской столицы, провожая глазами золоченые колесницы правителей в окружении молодых воинов со сверкающими на солнце щитами, на которых выбиты изображения земных побед. В период полноводья мы любили играть на берегу Нила, а когда вода отступала, в месте, где вырастали песочные пирамиды, я собирала рачков и из них делала бусы, которые снова бросала в реку, дававшую жизнь и продолжение времени… Мы верили, что великий Ра дарил нам эти радостные дни. И вспоминали мы наших братьев и отцов, погибших в войне с Ассирийскими племенами, и верили, что по скошенным углам пирамид из песка на берегу любимой реки уходили они в царство солнца по пути, указанному самой природой.

— Знаешь, сегодня видел я странный сон, — заговорил Соломон. — Пологий берег озера, зеркало небес и звездной россыпи, в степи, среди ветров, пронизывающих пространство холодной струей воздуха. Ни птиц, ни зверей не видно вокруг, только обнаженная стихия, слитых воедино: воды и беспорядочно змеящейся травы. Случайность, властная над всем в этом мире, занесла сюда каплю чужой неосторожности — красную розу. Многое видел этот край и о многом мог бы рассказать, но тайну этого цветка не дано постичь даже ему. Чья-то душа, вселившись в совершенство ее изгибов, ожила в цветке, как оживает утро: холодно и неожиданно. И была там одна звезда среди миллиардов себе подобных, ее одну ждала роза. Проходили дни, летели года и столетия, захваченные вихрем времени, но неизменно над ними, среди бездонного отражения звезд на краю степи и озера вырастал цветок, раскрываясь навстречу вселенной. И в час, когда тени заполняли собой пространство, цветок оживал, ища в бездонности тихий огонек далекой звезды, без имени и прошлого, ибо какое прошлое может быть у вечности. Так повторялось много веков… Появлялись и исчезали царства и правители, поколения сменялись поколениями, но только в этом ожидании и рождалось НАСТОЯЩЕЕ. Но вот настали новые времена, на месте озера возник город с его суетой и многоголосием, и цветок вечности растворился в его потоке. Но он не погиб, а тень его, рассыпавшись по земле сотней лепестков, стала принимать облики всех невыраженных чувств: вот чья-то улыбка, детская и простая; изгиб губ, дрожащих от трепета; взгляд, наполненный грустью, — все, как губка, впитал он в себя и лишь ветер иногда шептал его настоящее имя — любовь… Капал дождь, он смывал чьи-то слезы, синь небес и мерцание звезд, серебристая огненность луны, вечной спутницы наших взглядов, случайных, как изгиб тела. И лишь роза, рассыпаясь лепестками по ветру и попадая в чье-то сердце, уже чужими глазами искала свою вечную спутницу, маленькую и светлую звездочку. Вот почему, моя Анаис, когда смотрим мы в небо, то тоскуем о том, что нам непонятно, но понятно нашему сердцу, ищущему тепла.

И замолчал царь. И молчала в ответ наложница. И только воздух, наполненный ароматом мирры и сандалового дерева, кольцами поднимался вверх и улетал с балкона, смешиваясь с запахами улицы.
 — Оставь меня, — сказал царь.
Наложница молча выскользнула из покоев. Прошло несколько минут, и в помещение вошел первый воин царя, носивший шрамы всех битв, через которые им пришлось пройти вместе. Легкий, но сильный его стан поражал отточенностью движений.

— Великий правитель, — тихо сказал он, — настало время вечерней молитвы в храме Озириса, тебя ждут сегодня…
 — Нет, не могу…. Позови ко мне первосвященника Азарию.
Через пять минут в покои царя проскользнула фигура мужчины. На нем был синий плащ. Сандалии, прошитые серебряными нитями, туго скрипели от каждого шага. Его глаза, почти черные, остро смотрели из-под тонких, надменных бровей, а губы хранили печать темных заклинаний и мистерий.
 — Вы звали меня….

— Да, первосвященник. Ответь мне на простой вопрос. Что есть в моей власти?
 — Все, о мудрейший, все, что есть на этой земле.
 — А могу ли я обрести утраченное? Или найти покой? Ответь мне!
 — Земное здесь в твоей власти, но вечное во власти богов.

— Оставь меня, — устало сказал царь, — оставь.
И вышел царь на балкон, и смотрел он на строительство храма, подходившее к концу. Натянутые спины рабов сгибались под тяжестью камней и нечеловеческого труда. Гомон их иссушенных уст сливался в один протяжный стон. Понимал Соломон, что все языческие боги служат лишь утешению страстей. Что труд этот прославит его во времени, но не сможет открыть ворота в вечность, ибо камень остается камнем, который будет источен ветром и водой, а сердце человека будет утешено не славой и величием, а ожиданием чуда, за которым будет разочарование, но тем сильнее будет эта вера. Понимал он, что не каждому дано видеть то, что стоит за стенами великого храма, и что каждый видит там лишь то, что открыто ему. А тот, кто понимает зыбкость земного, не может объяснить свое знание. Понимал он и любовь женщины, которая как зеркало, отражает силу любви мужчины. И понимал он также, что где-то там, вдалеке небес, есть одна звездочка, которую звал он светлой, что только там было все, что способно дарить счастье, в котором есть покой и неизменность, счастье, имя которому любовь.

— Светлая моя звездочка, светлая моя, — шептали уста царя. И лишь ветер называл ее настоящее имя — ЛЮБОВЬ…

Царь вернулся в свои покои, сбросил с плеч плащ пурпурного цвета, который легко опустился на мраморный пол, собравшись темными складками под ногами правителя Иудейского…

Сегодня получил он очередной подарок от царицы египетской, мраморную женскую статуэтку тонкой работы, скульптуру самой царицы. Но отставил он ее в сторону, лишь мельком оценив мастерство работы. Все мысли царя были обращены в прошлое, теперь уже невозвратное. Думал он также и том, как счастливы бывают дети. Беззаботность, если только она не происходит от духовной слепоты, великий дар, которым умеют пользоваться только они. Они одни есть отголосок наивности, и в ней указан путь среди немногих других путей, через дар которого можно пройти все зло, не будучи затронутым им. Одиночество имеет две дороги: одна ведет к мудрости, другая к пропасти, но как та, так и другая не дают всех ответов. Все погибает, но все остается, слово забывается и произносится вновь. Мечом развязывают войны и мечом же обретается мир. Но возможен ли мир в душе человека? Люди слабы, но на то они и люди, но дана им сила одна, что сильнее меча и одна она способна его побороть: любовь. Но и эта сила не дает ответы на все вопросы.

Соломон устало опустился на колени, на пурпурного цвета плащ, раскинутый на полу. Седые волосы упали на глаза, и чистые каменья царских перстней засверкали неистовым блеском, разбегаясь сотнями солнечных бликов по мраморным стенам опочивальни. Так было часто и так было со многими, жившими и живущими на земле. И слагались слова в душе его в молитву…..
 — Господи, ты дал мне мудрость, но от нее горечь познания не стала легче. Так помоги, Господи, принять то, что породило эту мудрость, — страдание…
Так говорил царь сам себе, а в небе загоралась маленькая, светлая звездочка, имя которой Любовь…