Случился троллейбус. Мой Окуджава

Случился троллейбус

Случился троллейбус. Проклинай-заклинай, но транспорт только и может, что вынырнуть из небытия. Хотя предполагаешь именно бытие – торопишь его, вымаливаешь открыться, хлынуть свежим ветром. Жди – не жди, а все сваливается из дырочки в пространстве, которую иногда приоткрывают. Ни время, ни место не обозначены никак, лишь внутренним барометром иногда можно прикоснуться к запретному дождичку в четверг, но повлиять на него – смешно и думать.
Куда же делся, нет, не троллейбус, а редкий и вожделенный мой магнит, магнит-принятие, магнит-любовь, здравствуй миру, себе, радость?
Но остановка названа, и что-то изнутри посылает, вырисовывает вектор в том направлении, куда и этот синий, с рогами, то бишь «последний, случайный», будто бывают не последние или не случайные троллейбусы…

Бедный Окуджава, любимый Окуджава, первый мой поэт Окуджава. Все детство прошло под его бобину – мама слушает взахлеб. Но и я знаю все его песенки, раньше, чем знаю, что это слова. Не знала, что у слов есть слова. Это действительно как троллейбус – возникает из ниоткуда и несется глазами вперед.
На экране детского восприятия вспыхивает строчка: «А шарик вернулся, а он голубой». Я вдруг поняла, что это не просто шарик, а еще кто-то, что-то, нежное, таинственное, этаж еще один над крышей, еще одна комната за забытой дверью, - новое пространство. И оно к чему-то подключено, - не просто к магнитофону «Комета» (толстенькому, бессменному, тридцать лет играл, ломался, пылился, дорог как память, ненужный хлам, фух, сколько места освободилось), а к чему-то более высокому и непостижимому.
А тогда из-под столика пленка заговорила со мной. То, что она спела, я, оказывается, знала, но еще не успела догадаться. Повторяю заезженные, автоматические и даже с привкусом родственности слова, но вдруг – отрываюсь от них и прыгаю в смысл. Какое же это счастье. В подспудном знании открывается незнаемая его часть. Счастье опускается как парашют – красиво, плавно, кругло. Оно прикасается крылом бабочки. Летучее чудо прочертило особенный зигзаг и стало ручным.

Обожала Окуджаву, пела Окуджаву. Семнадцать лет, еду в горы, учу аккорды, знаменитые три – ни больше ни меньше, хоть голоса мало, в отличие от энтузиазма, и у кавказского костра гитара звучит как настоящая, а голос растворяется в хоре таких же молодых и загорелых, в штормовках и с бешеным огнем в глазах, - братьев по Окуджаве.
Чуть погодя на сцену юности выходит личный «брат», как солист из хора в Софокловых трагедиях, и все развивается по жанру. «За что я должен любить тебя, за Окуджавские песенки, что ли?» А сам любит про старый пиджак, хотя «давно потерся и не нов он». В кульминационный момент никто не позвал на помощь портного, не появился бог из машины, и «бешеный, как электричка, январь» разметал нас по разным сторонам света.

Новый Окуджава, времен «каждый пишет, как он слышит», - восстанавливал, перешивал пиджак заново, «а вы глядите на него, а он глядит в пространство», «к прогулкам в одиночестве пристрастье», - свой собственный выбор, вне хора, вне диалога с другим. Проигрыватель на широком окне дома в Михайловском переулке, звук упирается в шекспировскую гранитную стену, носится по узкому трамвайчику переулка.
Бабушка рядом, бедная бабушка. Тихо слушает, покашливает. Шьет. Такими и запомнились эти дни – с канвой из бабушкиных платьев, Окуджавиных песен. Я еще шла за ними вперед, вверх – в овощной на Софиевской, потереться спиной о стены Софии. Яблоки в сетке, осень цвета старых фотографий, и всё – цвета старых фотографий. Первый, нет, очередной, заплыв с точки нуля, вверх против течения. Окуджава – добрый капитан, с которым «вылетают только соловьи».

А потом я увидела его на сцене. Бедный капитан уже сам нуждался в парусе и ветре. Это была встреча с прошлым, с детством и юностью. Вся душа пела, подсказывала слова, плакала, восторгалась, но уже не за ним, не за ним. Уже вослед, «глаза его поклонников и слуг уже в другую сторону глядят», солнце заходило.

Был 94-й год, мой муж уехал за границу, я шла с вокзала пешком, немного разогнать провожальное настроение, окунуться в июль города, и на первой же афише встречаю «Окуджава в Киеве», глазам не верю. (Рассказывали, что поэт был в нашем городе однажды, двадцать лет назад, но здесь ему не понравилось). Внизу примечательная подпись, маленькими буквами: «Билеты распространяются бесплатно», в духе поэта. Помчалась по указанному адресу, но билеты распространились сколь бесплатно, столь быстро и бесповоротно.
За ночь до концерта сон: сижу в оркестровой яме, взираю на кумира, хочу подойти, но вспоминаю, что не захватила для него свою книжечку, худую-бедную, только изданную. «Чего же я, глупая, книжку забыла?», - с этим просыпаюсь.
Идти – не идти, билетов нет, бесплатно это очень дорого, дороже обычного. Наташка-соседка говорит: «Возьми зелененькие денежки, и дай охране, не жалей, а вдруг получится. Пока можно увидеть его живого».
Немного страшно, но не из-за билетов и не из-за охраны. Страшно столкнуть «своего» Окуджаву с Окуджавой реальным: узнаю ли, нужно ли трогать бога руками. И все же бог. Отеческое напутствие. Самые первые и самые важные поэтические открытия. И несмываемое доныне: «Мне нужно на кого-нибудь молиться».
Стою в парке КПИ. Народу тьма. Проплывают мимо знакомые лица – не просить же у них лишнего билетика. Даже не здороваюсь из гордости. Оцепление тремя кругами. «Зелененькие» не помогут. На одном месте стою: если нет, так и везде нет, чего суетиться, а если Бог даст, то именно здесь и даст, разве Он не знает, где я стою.
«Но чего я здесь стою, у клуба, - разговариваю сама с собой, и слышу в ответ, – в храм лучше бы сходила». Душа соглашается, а тело, тело - не флюгер. Душа будто вспомнила о своем настоящем месте, а физическая оболочка продолжает по инерции следить за движением рук проходящих, несущих лишние. Но все несут кровные, самые не лишние билетики.
Зато погода хорошая, июль, папин месяц, рачье время, головой назад, взгляд в прошлое, подведение итогов, последний градус или час, или минута моего личного года, если смотреть на него как на круг, месяц перед августом, нового не жди, муж за границей, как он там.
И вдруг, в нескольких метрах от меня, в поле абсолютной видимости, начинается непонятное оживление вокруг человека в сером. Может, он знакомых ждет. В руке много бумажек. Подходит соседка по несчастью, тоже долго трамбует травку рядом, с печальными глазами. И тот дает ей одну бумажку. Женщина преображается и лихо направляется ко входу в дом культуры, глаза горят. А она ведь явно не из приближенных. Секунда на размышление, и бросаю тело, как на амбразуру, с вопросом:
-А мне можно?
- Вам сколько?
- Один.
И серый дает мне один билет. Прямо в руки. Настоящий билет. Просто подарок. Так не бывает. Не веря своему счастью (а все-таки счастье!), гордо сажусь (другие даже стоят). Наслаждаюсь, таю, таю.
Старый, больной, любимый. Очки, сын за роялем, по-настоящему играет, думала, что просто сын отца, «так играй, мой сын кудрявый». Хорошо Кудрявый музыку чувствует, даже отдельно от отца хорош. И оба вместе хороши.
Запахло войной, «Будь здоров, школяром», гимнастеркой, необстрелянностью, юным мужеством. Как мой папа. И мой папа с восемнадцати был на фронте. А сейчас ему 75. И тут чужой человек рассказывает мне о моем папе. Или это мой папа поет мне голосом чужого человека. Или этот человек не чужой. Или нет чужих. На одной фотографии два лица. Они уже почти слились. Здравствуй, папа.
Книга, книга. Все-таки не забыла, взяла. Пишу: «Булату Шалвовичу – коленопреклоненно». Наглость, конечно. Станет он читать. Но символически важно, простите за самомнение, но не побрезгуйте трудом.
Последние аккорды, поклонники бегут на сцену с цветами. И я туда же, с книжкой. На второй ступеньке спотыкаюсь, падаю на колени, хорошо что не лечу кувырком. Слово отозвалось сразу. Сказано – сделано, «коленопреклоненно».
Берет сборник, не смотрит, глаза далеко. Ему тяжело, он старый человек, он не здесь.

Во время выступления Окуджава рассказал, как ему делали операцию на сердце в Америке. (У моего папы тоже больное сердце.) С ходатайством в Сенат обратились поклонники-эмигранты, и правительство чужой страны помогло русскому поэту. Чья это любовь? Своя? Чужая? Любовь - лицо без гражданства.
Позже, через год, в еще одном сне довелось мне делать Булату Шалвовичу укол, и я хотела ночь у него подежурить, сердце все-таки. На следующий день в случайной газете прочитала, что Окуджава в больнице с сердечным приступом. Тогда он выздоровел. Мой укол вряд ли ему помог, а так бы хотелось, чтобы с незримых весов космической любви эта капелька влилась в его больное сердце. Жаль, душа лишь на сон и способна, а все остальное – хотелось бы, хотелось.
 

И все же троллейбус случился, не ночной, не московский, но с Окуджавой за рулем. Повози меня, поэт, по нелюбимому тобой городу, и заставь поверить, что есть места, где и тебе теперь хорошо.