Ситкалидак

Чем дольше жил старый Спиридон, тем меньше он любил разговаривать.

Целыми сутками он мог сидеть в своем кресле и молчать. Велюр подлокотников местами уже поистерся, и оттого ткань стала почти сродни его шершавой неровной коже. Спиридон задумчиво поглаживал старые подлокотники, словно кресло это было продолжением его самого.

Раньше кресло стояло рядом с окном, за стеклами которого виднелись узкая линия залива и окружающие Старую Гавань сизые горы. Спиридон любил смотреть , как в течение дня меняется синий цвет воды, гор и неба, плавно перетекая с одного на другое. Когда-то его народ мог по тончайшему оттенку этого цвета определить перемену погоды. И Спиридон смотрел, вглядывался, замечал, он видел уже богатство синей палитры, и кое-что уже прояснил для себя, как на берегу пролива стали возводить большой отель, белые буквы названия которого беззастенчиво заглянули в окно старика. СИТКАЛИДАК.  Старый Спиридон развернул своё кресло от окна и теперь час за часом рассматривал лишь внутренности комнаты.

Комнатка эта была небольшой, светлой и всегда чисто прибранной его дочерью Эллой. Элла приходила каждый день во время обеденного перерыва на почте, где она работала. Это была крупная розовощекая женщина в туго обтянутых джинсах, от которой всегда пахло свежими марками и крепким кофе. Элла неизменно ставила на столик перед Спиридоном контейнер с обедом – в одноразовой посуде стояли густой овощной суп и жареная рыба – и принималась за быструю уборку, рассказывая на ходу местные новости.

Спиридон слушал дочь, молча и терпеливо, как терпеливо слушают взрослые своих маленьких детей, при этом продолжая думать о чем-то своём, далёком и взрослом. Спиридону было странно и удивительно понимать, что эта расторопная уже не молодая женщина – его дочь, как странно было разглядывать свои морщинистые руки и знать, что эти руки – его руки. Память в последнее время стала жить отдельно от старика, не параллельно ходу его жизни, как она жила раньше, а уходя вспять, вглубь, к самым истокам, так что какие-то моменты зрелости, юности и даже детства Спиридона всплывали в его сознании ярче и четче, чем то, что было только вчера. Спиридон слушал, не слушая, дочь и поглаживал подлокотники.

Его Тайни всегда ходила в платье. У неё было три любимых платья – одно домашнее, одно рабочее и одно церковное. Как-то баптисты привезли в деревню недорогую ситцевую ткань, и все женщины нашили себе одинаковые платья. В том платье он её впервые и заприметил.  Маленького росточка, юркая и миниатюрная, Тайни не сулила быть дородной женой. Сугпиак всегда считали, что у доброй жены должны присутствовать крепкая спина, сильные руки и широкий таз, однако хрупкая Тайни родила Спиридону семь детей, но так и не прибавила солидности в своей фигурке.  Отчего же Элла такая большая?

- Ты будешь сейчас есть или позже? – спросила, закончив уборку, Элла.

Спиридон вопросительно поглядел на неё. О чём это она?

- Значит, позже. – вдохнула Элла. – посуду потом выкинь! Завтра суббота, мы придём к тебе с детьми. Ты не грусти, папочка! – поцеловала она отца.

Спиридон кивнул, облегченно, почти радостно от того, что его незнакомая дочь уже уходит. Но, когда за Эллой захлопнулась дверь, с тишиной в комнату вползла пустота. Старик закрыл глаза.

«Сугпиак значит люди. Настоящие люди. – дребезжал старческий голос его деда. – когда-то мы были настоящими людьми, сильными и бесстрашными».

Высушенными кадьякскими ветрами пальцами – желтыми, крючковатыми, обтянутыми не кожей - панцирем, дед чинил сеть.

«Сугпиак – значит, люди, сынок. Наш народ жил здесь давно. И был он здесь хозяином. Эта земля, эти горы, этот океан – это все было нашим, сынок…пока не пришел белый человек».

- Белый человек?

Ловкие пальцы вертели узлы, двигаясь быстро и согласно между собой, но коричневое от солнца лицо деда застыло неподвижной маской. Внук внимательно смотрел на деда и не мог понять, те слова сказал ему дед или прошептали высокие травы, шумящие за сараем. Или это напел океан? Или ветер? Или всё же дед? Дед ведь?

Но губы деда были сжаты плотно, так что казалось, что губ-то у деда нет. И рта нет вовсе, а нос плавно переходит в острый подбородок.

- Аппа! – испуганно зашептал маленький Спиридон. – Аппа.

Но дед молчал, сжимая не существующие губы.

Старый Спиридон открыл глаза и уставился на солнечные блики, гуляющие по стенам комнаты. Блики двигались словно живые. Блики двигались и плясали, и казались живыми. Живые, они плясали на стенах комнаты, причудливо и размеренно. Как наверное когда-то умели плясать его люди.

Странно, но он совсем не помнит, как дед умирал. Дед говорил, что смерть боится труда, и никогда не сидел без дела. И смерть долго не приходила за ним.

«Сугпиак все делали сами: сами шили себе одежду и обувь, мастерили каяки, вырезали лук и стрелы. Сугпиак имели мало, но то малое давало им все, что нужно… Сугпиак ни от кого не зависели… Только от природы. Но Сугпиак умели ценить то, что дает природа, и природа всегда была щедрой к Сугпиак, потому что Сугпиак никогда не брал лишнего. Никогда. И потому это был счастливый народ…. Пока не пришел белый человек».     

Повзрослевший Спиридон  уже слушал деда, как слушают сказку со страшным концом: напряженно вслушиваясь в каждое слово, которое знаешь наизусть, знаешь, боишься и слушаешь. И ждешь. То – последнее слово.

- А потом?

Старик никогда не отвечал. Он надолго затихал, а затем начинал петь что-то на своем языке. Язык Сугпиак больше походил на крики птиц и журчание горного ручья, чем на человеческую речь, возможно потому учителя первых американских школ в деревне запрещали детям разговаривать на родном им языке и за каждое слово на Сугпиак промывали им рот щелоком.

Есть Спиридону не хотелось. Он взял в руки пульт, повертел в ладони. Можно включить телевизор – его большой плоский экран теперь есть в каждом доме Старой Гавани. Включить и смотреть, чтобы убить время. Но почему-то сегодня не хотелось. Что так в этом экране? Там только мир белого человека…

Спиридон вздохнул и, нащупав ступнями теплые тапочки, встал с кресла. Его больные ноги держали тело шатко, неровно, но ещё держали, и Спиридон, продумывая каждый шаг, направился к серванту. Там, за стеклянной дверцей лежали мягкие ириски. Сахар тоже появился здесь только с белым человеком. Сахар, водка, болезни и несвобода.

Спиридон помнил, как хоронили деда. Сначала он лежал в русской церкви. Священника тогда своего в деревне не было, и молитвы над дедом читала Олимпиада – богомольная старушка-чтица. Именно с Олимпиадой дед каждое воскресение читал в храме обедницу на церковно-славянском языке. А теперь читала псалтырь над дедом одна Олимпиада. Голос её – грубоватый и хриплый резко отбивался от стен и бился-бился в окна, словно птица, стремящаяся выбить стекло, чтобы вылететь на свободу. Дед в гробу был бел и покоен.

- Аппа, а белый человек – русский, да?

- Что ты сказал?

Однажды отец взял Спиридона-школьника на рыбалку. Они ставили крюки на палтуса возле острова Ситкалидак.

- Пап, а почему на Ситкалидаке никто не живёт? – спросил Спиридон невзначай.

- Тут раньше жил наш народ. – сухо ответил отец. По своей натуре отец не отличался разговорчивостью, но добрый улов веселил его сердце, развязывая уста. – Давным-давно здесь погибло много Сугпиак.

- Погибло? – не понял Спиридон.

- Они были убиты. Русскими промышленниками.

Гораздо позже Спиридон прочитает воспоминания Арсентия Аминака – Сугпиака, которому удалось уцелеть в той резне:

Русские пришли в поселение и устроили ужасающую кровавую баню. Всего несколько людей смогли бежать в Ангяхталек в байдарках; 300 алутиик застрелили русские. Это произошло в апреле. Когда наши люди пришли на то же самое место летом, вонь от трупов была столь сильна, что никто не смог там находиться. Остров с тех пор необитаем. После этого все вожди были вынуждены отдать своих детей в заложники, я смог спастись только благодаря мольбам отца и множеству шкур морской выдры.

- Аппа, значит, белые люди – это русские, да? – не унимался Спиридон, пристально глядя деду в глаза. – Русские, да? СИТКАЛИДАК?

 Старик сидел возле сарая и вырезал из дерева дротик, когда Спиридон прибежал к нему с вопросом. Он опустил руку с ножом и вдруг затрясся от злости:

- Запомни, сынок, Сугпиак – настоящие люди, а белый человек… белый человек может говорить на разных языках. На разных. А Сугпиак – настоящие люди. Но есть русский Сугпиак, и есть Американский Сугпиак…

Он трясся, возбужденно, словно в лихорадке:

- А есть уже среди нас – среди нас - белый человек, понимаешь?

Дед осекся и выронил нож. Затем пробормотал на своем языке, но Спиридон уже понимал его. Дед сказал:

- Сугпиак может выжить только терпением. А, возможно, только молчанием.

После сладких конфет, старому Спиридону захотелось пить. Он налил себе стакан воды и увидел на столе письмо. Его приглашали на вечер пожилых людей. Он, не раскрывая конверта, бросил его в мусорное ведро, стоящее под столом. Он знал, что на подобных вечерах стариков поют чаем с приторными пирогами и расспрашивают, расспрашивают, расспрашивают. В последние годы историю его народа растерзали и исполосовали всю вдоль и поперек, так, как режут и кромсают убитое тело, пытаясь понять, отчего оно умерло.

Спиридон подошел к окну и взглянул на небо и горы и океан. Это были его небо, и его горы, и океан тоже его. Он был хозяин этой земли.

На маленькую фигурку последнего Сугпиака, выглядывающего в окно, смотрел большой отель белого человека с громадными нескромными буквами СИТКАЛИДАК.